Заметки кабинетного пехотинца

Из воспоминаний Диловара Шагодаева, КТуркВО 87-89

В красную армию меня призвали весной 1987 года и в составе команды из четырёх новобранцев доставили самолётом из Душанбе в Ашхабад. В аэропорту нас никто не встретил, свободной машины не нашлось, наверное, тогда начальник команды повёл пешим ходом через весь город. С одной окраины города топали на противоположную.

Привёл в какой-то палаточный городок, где размещали видимо всех вновь прибывающих в 61-ю мотострелковую дивизию. Рядом с лагерем стоял артиллерийский полк, до гор было рукой подать. Поселили нас в палатке, где кроме истёрханных деревянных настилов, заменяющих лежаки, не было ничего другого. Днём в палатке было ещё тепло, а ночью приходил дубак. Кто распродавал в дороге тёплые шмотки, перемерзали до посинения. Всего в палатке ожидали новой растасовки человек восемнадцать.

За первые дни всех призывников разобрали в воинские части. Кого в связисты, кого в артиллеристы, в нашей палатке остались только мы – четверо душанбинских. Слава Заболотный, Серёга Палин, Сашка, не помню фамилию, ну и я. Да, ещё пацанчик маленький крутился – ниже автомата, как мы смеялись, зато упрямый, не по росту дерзкий и необычайно шустрый. Юсуфом звали, хотя больше подошло бы сравнение со скороходом Маленьким Муком.

На третий день дошла очередь до оставшихся, усадили нас на автобус и повезли. Снова через весь город. Проехали мимо кинотеатра Космос, заехали в военный городок, где стоял так называемый Кишинский полк резерва южного направления. И попали мы в мотострелковую учебку, после которой почти всех отправляли в Афганистан.

Курс молодого бойца

Если не спутаю, приписали нас в 3-й батальон, 2-я рота. Получили форму, подшили красные погоны, на петлицах эмблемки «сижу в кустах и жду героя» – всё, начался КМБ, курс молодого бойца. Изучение устава, утренние зарядки и прочие бытовые хитрости, строевая под палящим солнцем на плацу, всевозможные кроссы, как во всех учебках.

Помимо муштры и теоретических занятий на учебных классах, в качестве отдыха от тяжёлых солдатских будней вывозили нас на артсклады, размещённые под открытым небом. Тоже служба бы, но с другим утяжелением. Слушок бегал, когда работали, что недавно здесь было нападение, хотели отобрать оружие, но часовой как-то отбился.

На артскладах мы перебирали сотни ящиков с боеприпасами и перекладывали их с места на место, расставляли на разном удалении, согласуясь правилам пожарной безопасности. Огромная площадь с капонирами, периметр из колючей проволоки, караульные вышки по углам – всё по военной науке. А мы только подсмеивались, что воспламенись что-то случайно да начни взрываться – никакая безопасность не поможет жилым массивам, находившимся метрах в пятистах от этого секретного схрона.

Старшим команды для работ на артиллерийских складах выезжал капитан Зубайдулаев. Высокий такой, жилистый и дерзкий командир роты из соседнего второго батальона. Узнал я позже, что имя его Рустам, он таджик из Гармского района Таджикской ССР. Рано оставшийся без родителей, рос сиротой, но подростком был отдан в Суворовское училище, и с отличием закончил Алма-Атинское высшее общевойсковое командное училище имени Маршала Советского Союза И.С. Конева (АВОКУ).

И вот этот капитан Зубайдулаев взъелся на меня с первой нашей встречи. Вспышки справа-слева индивидуальным порядком, прочие поручения нарочито пренебрежительным тоном, исполнение только бегом, и отправлял на самые тяжёлые работы. Все рутинные дела делали, а мне покоя не давал. Драл как сидорову козу и причины столь жёсткой индивидуальной опалы до поры я не понимал.

Дня за три до принятия присяги получился последний выезд на артсклады. Зубайдулаев так меня задрал на тот раз, что раздулись стопы. Распухшие и сбытые ноги, кстати, это была повальная проблема молодых солдат в мотострелковой учебке. Сержант завидел вечером мои щиколотки, они хоть и вздутые были, но не кровоточили, и дал распоряжение ходить сутки в крестах, пока опухоли не сойдут. Крестами называли казарменные тапки-шлёпки из двух перекрещенных полос грубого дерматина.

Сдаю свои кирзовые берцы в каптёрку, за сутки опухоли сошли, но когда пришёл за обувкой, то каптёрщик, яркий представитель честнейших западенцев, этот жучара вороватый мне смачную дулю кажет. Нет твоих берц, говорит, стащил кто-то, а кто – теперь не узнать! Не драться же с этим жуком; прямым ходом иду к старшине роты. Так и так, объясняюсь, присяга послезавтра, а я босый остался, мол? Но другой обуви 45-го размера не нашлось даже в каптёрке старшины, и я остался в одних крестах.

И вот на следующее утро прибегает дневальный с КПП, говорит, что в комнате ожидания ждёт меня мама. Приехала на присягу сына. Увидела меня мама в крестах на босу ногу и заохала: «Это что за солдат ты у меня – в каких-то драных шлёпках к матери выходишь?!» А мне и успокоить нечем. Не оправдываться же, что в красной армии всё коротко и категорично чётко – или медали, или просрали. Мой жребий выпадал в этот раз на второе или.

Пока сидели и разговаривали, мимо проходил капитан Зубайдулаев. И тут удачно дёрнул меня шайтан, чтобы выговориться. «Представляешь, мама, этот офицер тоже таджик, а взъелся на меня, не понимаю за что? – жалуюсь, – Вредничает так, что спасения нет. Служу всего месяц, но каждый раз, когда попадаю ему на глаза, он начинает выделываться, срывается на меня как собака с цепи!»

Тётя у меня есть родная, мамина сестра Саврия – очень бойкая женщина. А моя мама обычно тихая и спокойная, но после моих слов в ней взыграли гены Саврии. «Сейчас я всё ему выскажу!» – вспылила вдруг мама, вскочила и побежала к обидчику сына. Я и остановить-то её не успел.

Пока я мечтал, как буду отодран за свои жалобы, мама на чистом таджикском и очень эмоционально отчитывала таджика в офицерских погонах. Даже руками махала и тонами напирала. Обидчик мой стоял, молчал и переводил взгляд то на меня, то на маму. В некий момент замечаю, Зубайдулаев изменился в лице и побелел. Слышу: «Курсант Шагодаев, бегом ко мне!» Подбегаю: «Товарищ капитан, курсант Шагодаев по вашему приказанию прибыл!»

А дальше случился диалог в доверительных интонациях. «Почему же ты не сказал мне, что ты таджик?» – более-менее дружелюбно удивил меня Зубайдулаев. «А как бы я мог представиться – таджик Шагодаев что ли?» – отвечаю. «Тогда слушай, таджик Шагодаев! Я подумал, что ты азербайджанец, а я их с училища ненавижу. Мы в кровь с ними бились, враждовали без примирения. Но ты молодец оказался – на высоте держался, от моего столь пристального внимания попусту не ныл, а это похвально!»

На такой благоприятной ноте я пошёл ва-банк. Рассказал, что берцы просрал, и про присягу назавтра напомнил. Зубайдулаев велел идти за ним, привёл в офицерское общежитие, которое было в самом городке части, в котором он занимал отдельную комнату. Откопал в вещах берцы моего 45-го размера, притом не кирзовые, а лёгкие экспериментальные на литой подошве, в каких только офицеры щеголяли, и передал их мне: «Носи, солдат!»

Прихожу в новых берцах в роту, а сержанты прибалдели: «Нихрена себе, Шагодай, у тебя берцы – офицерские?! Будем меняться, тебе не положено такие носить!» А я сразу стрелки перевожу: «Мне их выдал капитан Зубайдулаев, и велел носить самому. Так что все вопросы, товарищи начальники, направляйте к нему!» Сержанты сразу и хвосты прижали, потому как связываться с ним ни у кого желания не было. Потому что побаивались офицера, потому что по любому поводу он начинал задирать командами, а особо неуступчивых мог не только уставом, но и по сусалам воспитать. Хоть курсантов, хоть сержантов.



Пара штрихов из учебки

После присяги наступили тягомотные будни. Муштра, наряды, извечная беготня, как в самой части, так и с выездом на горные полигоны Келяты. А полигоны в Келяте не то, что большие – они были просто огромные. Полевые лагеря и стрельбища от разных родов войск, знаменитая тропа смерти для пехоты, два горных перевала – танковый и автомобильный. За перевалами Иран, с другой стороны простилались бескрайние Каракумы. Много случалось интересного на полигоне, причём время было какое-то вязкое и текло там как будто бы в ином измерении.

Случай такой остался в памяти. Шёл я как-то по аллее военного городка, в спортгородке за кустами тренируется разведбат. Чёрные погоны, рослые ребятки – загляденье девкам. Приёмы разведчики отрабатывали, либо сержанты жёстко «учили жизни» свой молодняк принципу военной службы, а тут мимо проходит одинокий краснопогонник. Сержант что-то цыкнул мне вслед, двое молодчиков подбежали ко мне, за грудки схватили, хотели затащить к своим занятиям, привлечь меня в качестве груши.

Грушей становиться никак не хотелось. Одного я уложил подсечкой, второго подбросил через плечо – отбежал, стою на удалении, жду повторной атаки. Слышу, сержант в недоумении, отчитывает подопечных. Мол, разведчики, элита сухопутных войск, казалось бы, а какого-то дрища, какого-то доходягу из пехотинцев уложить не смогли?

Откуда им было знать, что доходяге тому уже двадцать лет отроду, и что до армии он занимался в секции вольной борьбы? Пусть и нескладный на вид – всего 66 кг костей, но тело-то тренированное – средства отбоя в таких экстренных случаях проявляет реакционно?

Потом тот сержант подошёл ко мне. И ростом высокий, и лоб у него, понятно, что непробиваемый, банки на руках гимнастёрку прорывают, и вдруг протягивает к пожатию руку доходяге из пехотинцев и предлагает продолжить службу в его взводе. Я отнекивался, потому как в пехоте спокойнее, потому что видел, как этих разведчиков готовили. Постсостав – все пружинистые, жилистые, хоть и на скачки выставляй, и мускулистые, как на подбор – железом прокачаны, а кросс на 10 км многие лёгкой пробежкой считают – мне, юристу-гуманитарию после третьего курса университета, такой службы не захотелось.

Поворот судьбы

Незаметно пролетели пять месяцев учебного процесса. Парней начали отправлять в войска, и вот в один из дней слышим дневального: «Душанбе к ротному!» Это значило, что нас четверых душанбинских вызывает командир. Заходим в кабинет, ротный не тушевался, сразу к делу: «Вы ребята все взрослые, мозги на местах! Многие сержанты на дембель уходят, предлагаю вам остаться служить в роте на первых порах командирами отделений!»

Согласился только я, а дружков моих отправили в Афганистан. Готовился уже продолжить службу на должности комода, ждал законных лычек, но тут как-то вовремя находит меня Зубайдулаев. Говорит, что встретил своего друга, майора Лисицу, так вот тот занят должностью помощника военного прокурора ашхабадского гарнизона. Ты же, дескать, учился в университете на юрфаке – если заинтересуешься, замолвлю за тебя словечко?

И замолвил! Через день или два находит меня тот самый майор Лисица, забирает из роты и отвозит на улицу Коммунистическую 18а, где находилась в то время Военная прокуратура ашхабадского гарнизона. Заводит в один из кабинетов и представляет старшему следователю Мирошниченко. А я стою в дверях худющий, высокий, в выцветшей повседневке и на всю голову чернявый, как уголёк, как шахтёр-стахановец с его малой родины.

Мирошниченко смотрит на меня и похоже думает, говорю ли я по-русски или нет? Он поздоровался, и я в ответ здравия пожелал. Спросил у меня, как зовут маму, как папу, где я учился. «Закончил три курса юрфака Таджикского госуниверситета имени Владимира Ильича Ленина!» – заявляю. «А какая была специализация?» «Специализации нет, она с четвертого курса!» «Ладно, садись. Скажи мне, что такое эксцесс исполнителя?» – щерится майор. Объяснил ему своими словами, как понимал, Мирошниченко похвалил и резюмировал: «Молодец! Майор Лисица Николай Фёдорович поедет, заберет твои аттестаты. Собирай вещи и с завтрашнего дня выходишь на службу в военной прокуратуре!» «А кем?» «Разберемся!»



Новое место службы

Всё произошло случайно, как и планировалось. И вот я приступаю к службе, которую можно описать как «не бей лежачего». Почти сразу выдали удостоверение на помощника следователя. С ним свободный выход в город; форма одежды парадная, в подмышке рабочая кожная папка на молнии, в красных петлицах «самовары». Так мы называли служебные эмблемки юстиции – два перекрещенных меча за щитом, а по контуру на вид – самовары самоварами. А ещё заказал себе ламинированную обложку на удостоверение – все патрули выпадали в осадок, когда вместо увольнительных записок я светил им ксивой с золотистым гербом и оттиском «Прокуратура СССР».

Помощником какого следователя я был определён – не существенно, их в прокуратуре было много. И я помогал всем. Оформлял разные справки и распоряжения, возил туда-сюда ведомственные бумаги, возбуждения и отказы, постановления, покупал проездные билеты к командировочным документам следаков и прочее, и прочее.

Определили мне койко-место в здании прокуратуры, в одной из комнат, в которой вместе со мной жили ещё несколько бойцов из срочников. Писари, водители и дежурные с входа в здание, иногда другие временно прикомандированные или прибывающие ответчики, свидетели или прочие фигуранты производимых уголовных дел.

С некоторыми временно подселенными к нам в комнату иногда возникали проблемы ментального восприятия. Дела же разные возбуждались, а куда на время следствия девать отлучённых от подразделения потерпевших? Привозили таких и пытались подселить к нам в камору. Ладно, если бегунки или просто пострадавшие от дедовщины бойцы – с такими жить в одном помещении ещё можно и не натужно. А вот если привозили сосунов или таких, кого в причинные места отымели – с такими сидеть за одним общим столом было противно и никому не хотелось.

Мы таких выгоняли вместе с матрасами в коридор или пустые тёмные закутки. Мирошниченко ругался, мол, зона у вас тут что ли, или тюрьма? Сортировку на плохих и хороших устраиваете, давление на потерпевших оказываете? Отвечать за коллектив приходилось мне, как наиболее приближённому, и я отвечал. Говорил, сами посудите, Сергей Васильевич – как усидеть за одним столом, пользоваться одними ложками и тарелками со всякими педерастами и вафлёрами, пусть даже ставшими таковыми не по своей воле? У нас тоже характеры у каждого, принципы какие-то имеются? Мирошниченко плевался, понимая, и уходил. Поступайте, дескать, как знаете...



Сержантские лычки

В военной прокуратуре отслужил я полгода. Весна уже была, тепло, еду по своим делам в автобусе. В офицерской рубашечке с длинным рукавом, я её в военторге купил, в подмышке деловая папочка, прапорские погоны, а на них только пуговка и самовары. На какой-то остановке входит капитан Максимов, ротный с учебки. Увидел меня, поздоровался, осмотрел, удивился: «Привет, кабинетный пехотинец! Тебя в рядовые разжаловали что ли?» «Да не ходил я никогда под лычками-то?!» – недоумеваю в ответ. А капитан сообщает: «По окончании учебки сержанта должны были присвоить, я сам тебя рекомендовал, оставляя в роте. Так что езжай в полк, узнавай в строевой, что да как!»

Тем же днём нахожу через автоклав Рустама Зубайдулаева, прошу разузнать и сообщить. А на следующий день Зубайдулаев уже ведёт меня в строевую часть, и в мой военный билет проставляют все нужные штампики. Я снова заруливаю в военторг, покупаю там металлические лычки, обвешиваю прапорские погоны, в конце рабочего дня предстаю перед военным прокурором ашхабадского гарнизона полковником Горяиновым бравым сержантом.

«Шагодаев, это когда ж ты успел сержантом-то стать?» – удивляется полковник. «Всё по закону, Вячеслав Иванович! Я же учебку сначала окончил, теперь случайно узнал о присвоении сержанта, а сегодня съездил в штаб полка и всё проставил в военник!» – сообщаю прокурору и в подтверждение протягиваю свой военный билет.



На смерть отца

В марте 1989 года, до дембеля оставалось всего ничего, стою я на кассе железнодорожного вокзала в Ашхабаде. Должен был в командировку выехать, требовалось взять билеты. Смотрю в окно, вижу прокурорский УАЗик подкатывает. Выскакивает один из наших дежурных – Виктор Блонский, бежит на кассы, находит меня и тащит в машину: «Тебя срочно вызывает Вячеслав Иваныч!» И главное, что причину такой неожиданной спешки не разглашает.

Предстаю перед прокурором, а он с порога: «Шагодаев, у тебя гражданская одежда, надеюсь, имеется? Срочно переодевайся, бери документы, тебя сейчас отвезут в аэропорт, там тебя Лисица встретит! Полетишь в Ташкент!» А далее на мой немой вопрос прокурор сообщает: «В канцелярию ЦК Компартии Туркмении поступил звонок от дежурного по ЦК Компартии Таджикистана, а они передали мне! Сообщили, отец у тебя умер! Крепись, парень!»

Беда... Аж слёзы выступили от неожиданности из моих глаз, но я держался, чтобы не расплакаться прямо в кабинете. Потом взял себя в руки. Кто я для них, призадумался, для тех дежурных и даже прокурора – простой человек, не башлык какой при должности? С чего бы такие приёмы и скорости, если не связи с верхушкой республики?

Один из моих дедов был в своё время Председателем Президиума Верховного Совета Таджикской ССР, имя его Шагадаев Мунавар. Связи некие с ЦК Таджикистана у моей семьи остались, по ним родственники и подняли переполох для скорой доставки меня на похороны. Хоронят у нас обычно в день смерти, потому нужна была спешка.

В Ташкенте меня встретил какой-то лейтенант, тоже с самоварами на петлицах. Сообщил, прямого рейса на Душанбе нет, придётся мне переночевать у него, а завтра он снова отвезёт меня в аэропорт и отправит по назначению. И кормили меня всё это время, и билеты покупали за счёт прокуратуры, так понимаю, и ничем не попрекали.

Прилетаю в Душанбе, родственники уже ждут в аэропорту, встречают. Прямо с борта забирают меня и везут на похороны. Всюду и везде оказывалась поддержка, да и сам я старался держаться духом, но как только увидел отца на смертном одре, ноги мои так и подкосились.