Земное и небесное. Глава третья. IV-V

IV

В противоположность нашему восприятию окружающего мира как унылого механизма, движения которого всегда объяснимы причинно-следственными связями, а также нашей убеждённости в том, что подобный взгляд на него есть верный признак ума, для Алексея Викторовича Оболеева окружающий мир был миром подвига, миром свободы, миром греха, миром любви. В человеке же он больше остального ценил великодушие как высшее проявление его силы жизни и его сердца. Красоту поступка он ставил несоизмеримо выше красоты внешней или красоты ума.
И он любил этот мир безмерно, во всём его многообразии, во всех его явлениях: и высоких, и низменных. Верные сослуживцы и друзья, полковые командиры, с отеческой нежностью относящиеся к солдатам, прекрасные женщины, способные на самую возвышенную и жертвенную любовь, которая, он верил, уже вошла и в его юную жизнь.
Но тогда он не думал о том, кем он любим, а больше думал о тех, кого любит. А это была его мать, духовная связь с которой сопровождала всю его жизнь; его старший брат, по дворянской традиции с детства избравший военную службу и недавно окончивший Николаевское кавалерийское училище; его младшая сестра, при прощании она с такой трогательной застенчивостью едва заметно сунула ему в карман собственноручно вышитый платок; его лучший друг, как и он окончивший реальное училище и вместе с ним поступивший в Алексеевское военное училище; и она… та, которая рассталась с ним у самых ворот училища, с такой тихой покорностью приняв свою и его судьбу. Нет, их судьбу, думал тогда Оболеев, когда удалялся от неё, не переставая ощущать на себе ласку её любящих глаз, глядящих ему вслед.
Но кроме его семьи, его друзей, его девушки, и всех тех, кто сопровождал его на жизненном пути, кто в счастливые и горестные часы находился с ним рядом, были ещё и те, кого он ни разу воочию не видел и не надеялся на то, что когда-либо увидит, но кого любил он не меньше тех, кто был рядом. Это была семья Государя, венценосная семья Николая Александровича и Александры Фёдоровны, которая для него олицетворяла собой глубокую человечность и нравственную чистоту его родины, тот ориентир жизни, и далёкий и близкий, столь же значимый, как и его семья, но очищенный от бытового, случайного, и потому с ещё большей  силой препятствовавший ему совершать нелицеприятные поступки.
 Но это была лишь одна сторона его мира. Но была и другая его сторона. Этот другой мир, мир порока и греха, был так же принимаем им и всё так же пронизан светом. В нём падшая женщина представлялась ему либо божественно красивой, и только ради этой красоты он готов был склонить перед ней голову, либо в сердце своём добродушной и в тайниках души способной на самую чистую любовь.
Если это было предательство или воинская трусость, то сослуживец, свершивший подобный проступок, виделся ему непременно раскаявшимся. И он всегда представлял, как тот, осознавая свой тяжкий грех, шёл с чистым сердцем его искупить своей жизнью. И как его сослуживцы, солдаты и офицеры, окружив его, отдавшего свою жизнь в бою, не осудят его, не выронят плохого слова, а лишь подумают об одном, не сказав об этом вслух: «Он искупил свой грех. Бог ему судья».
Или солдат, безобразно злочинствующий в захваченном войсками городе, мародёрствующий, и пойманный с поличным, виновато опустив голову, скажет: «Виноват, ваше благородие, виноват. Не подведу, впредь не подведу, уж это я говорю твёрдо». И в завтрашнем бою, с истинной солдатской непарадной отвагой, умело, сноровисто будет вести бой, и выручит товарищей своих и, захватив нескольких неприятелей в плен, после боя будет всё так же виновато стоять перед начальством, стыдясь теперь уже подвига своего, каковым он его и не считает, и будет всячески преуменьшать свою роль в случившемся, не только из робости, но и по истинному убеждению. И офицеры, глядя на него, поймут эту народную скромность, это народное чувство такта, это представление о себе как о самом малом, сложившееся оттого, что «все мы под Богом ходим», а также из боязни ненароком задеть других, которые, он убеждён, не хуже, а все лучше его.

Таким был мир Алексея Викторовича Оболеева в 1913 году. Это был мир, порождённый имманентным ему духом свободы, который и вдыхал в него жизнь, и потому в ней было место геройству и низости, храбрости и трусости, любви и ведущей с ней борьбу порочности.
Именно этот дух и придавал в глазах Оболеева ту особую красоту человеку, не под внешней силой, не предопределённо с помощью чужой воли или случайных обстоятельств, а сам в свободе своей избравший свой путь, быть может, самый трудный, но вместе с тем и самый прекрасный: путь служения, верности и любви.
Именно этот дух порождал ту ценность и святость добра, которыми оно, быть может, и вовсе не обладало, не соприкасаясь, не рождаясь от зла.
Ведь кто не знал ненависти, тот не познает истинного прощения, кто не совершал деяний, противных его совести, тот не найдёт в себе снисходительности и милости к ближним, кто не ведал духовной несвободы, тот не познает истинных мук творчества. Быть может, истинное добро, как и любовь, могут быть лишь вопреки…

Да, таким был мир Алексея Викторовича Оболеева, когда он был произведен в юнкера в Алексеевском пехотном училище в сентябре 1913 года. А его выпуск по велению судьбы оказался последним выпуском в подпоручики и первым ускоренным, 13-месячным, вместо двухгодичного, так как 1 августа 1914 года по новому стилю началась Великая война, и уже в октябре месяце Оболеев направлялся в действующую армию на фронт.
Тогда он был тем юношей-идеалистом, образ которого, быть может, есть лучший тип человека, которого мы можем встретить. Такие люди, столь редко встречающиеся в нашей жизни, по неизведанным причинам уже с самого детства наделены острым чувством справедливости, неколебимой цельности, и кроме этих качеств, покоряют нас своей содержательной простотой, открытостью и доверчивостью.
Тогда, во время обучения в пехотном училище, для Оболеева понятие родины, которую он мечтал защищать на полях сражений, не было связано с чем-то величественным и могущественным, тем, что почти всегда исходит от образа её врага, не было связано оно и с каким-либо вероучением, посконным и домотканным, так же не было оно связано и с чем-то национальным, народническим, страстно-взвинченным, а было оно сплетено скорее с образом матери или любимой девушки, жены. И потому отношение к ней, служение ей было окрашено в нём той трудно выразимой словами мужской нежностью, которая воплощается лишь в действиях, но сурово сохраняется в сердце, не выказываясь в словах и жестах.
Второе, за что, вернее, за кого он мечтал сражаться – это был Государь. Его образ для него не был связан с образом грозного властителя, судьи, или с образом силы, которая способна повелевать целыми народами, а был связан скорее с образом отца, неколебимого в своих принципах, доброго и справедливого. Его мужской образ таинственно дополнял собой женственный образ родины, и за них, за Государя и Отечество, Оболеев без раздумий готов был отдать свою жизнь. Веру в Бога, если брать во внимание известный принцип жизни офицерства, который состоял в незаметном исполнении личного и воинского долга перед Богом, Государем и Отечеством, Оболеев утратил в ранней юности, о чём теперь сожалел. Однако он с большим почтением и серьёзностью относился к православным традициям и с глубоким вчувствованием принимал участие в церковной жизни, которая была установлена в училище, а после в его полку.

Да, таким был Алексей Викторович Оболеев, когда вскоре после зачисления в военное училище он был произведен в юнкера, и он остался тем же романтиком и идеалистом, несмотря на все бесчеловечные образы войны, с которыми ему довелось соприкоснуться, до самого конца 1917 года, до пролетарской революции и Гражданской войны.

V

Нет, его мир не рухнул в годы Великой войны. Эта война стала всего лишь –столь ужасающа оказалась последовавшая за ней гражданская бойня, что стало возможным применить эту фразу – «всего лишь» – серьёзным испытанием для его мира. Он едва не погиб в первых боях, воюя в них неумело, что признал он после, и думая в них лишь о том, как бы выглядеть красиво в глазах других людей, и воображая их восхищение теми подвигами, которые он, вооружившись одной только храбростью, совершит. Но он не погиб, и со временем научился воевать сметливо, находчиво, с ненарядной смелостью, как и многие его сослуживцы.
Нет, его мир не рухнул. Он воспринял тогда происходящее как попустительство свыше, как горький дар провидения, стоящего выше любых человеческих сил: и смерть многих его полковых товарищей, и грязные лики войны, в том числе и самый жуткий из них – полевые лазареты; и открывшуюся ему уже под конец войны слабость народного духа; и оказавшееся самым трудным для многих солдат и офицеров испытание – невыносимую унылость окопного быта, растянувшегося на годы; и растлевающую пошлость тыловой жизни, образом которой для него стал пьяный офицер, сидящий в объятиях «сестриц милосердия», и хвалившийся им мнимыми или, что хуже, действительными геройствами на фронте. Но он, взяв себя в руки, уже с первых фронтовых месяцев стал с особой яростью соблюдать неукоснительный режим дня для поддержания воли, которая первая не выдерживала испытания времени и разлагающего военного быта. И он выдержал это испытание.
Однако его мир сильно зашатался после Февральской революции и окончательно рухнул с началом Гражданской войны. Или, быть может, правильней было бы сказать, что его мир как будто перевернулся, и уже иным светом были обрамлены все его прежние ценности и идеалы. Но, как бы то ни было, теперь Оболеев смотрел другими глазами на жизнь, и был убеждён в том, что эта новая мудрость и помогла ему остаться в живых, и пройти огонь войны и пожарище революционного безумия.
Да, теперь его мир стал другим. Теперь это был мир, движимый законами жизни. На одной из лекций в военном училище преподаватель топографии полковник Гринев рассказывал им о законах военного времени, и полемизируя с этим определением, ввёл понятие «законов жизни», и с вдохновением внушал слушателям то, как важно учить не только тому, как нанести поражение противнику и победить его, но и как выжить и сохранить высокий полковой дух во фронтовых условиях, как избежать ранения и смерти при обстреле, в разведке и т.п., объясняя это тем, что война – это в первую очередь быт, а не сражения.
Оболеев запомнил это словосочетание и теперь он на собственном опыте убедился в том, что мир движим именно этими законами жизни. И это отнюдь не научные законы, а земные человеческие, которые постигаются лишь опытом, чувствами, умом сердца. Человек, на основе которого был построен его прежний мир свободы и красоты, теперь в его новом по-революционном мире стал занимать незначительное место, и его успехи и достижения зависели лишь от того, насколько правильно он сможет согласовать свою жизнь с её законами, и умело научится направлять свой парусник под порывы её изменчивых ветров.
Оболеев убедился в том, что только война даёт истинный опыт, истинное чувствование окружающих нас законов, которые трудно постичь в мирное время. Уже в начале Гражданской войны, в которую он не вполне осознанно был втянут, в порыве чувств приняв решение пойти за своими солдатами, избравшими присоединиться к большевикам, он понял, что победа будет за ними. Они, большевики, считал он, или, может быть, только Ленин, уловили эти законы жизни, поймали народную стихию, народные волны, и потому именно им суждено было выйти из той войны победителями. Белое движение ему всегда казалось во многом противоестественным жизни, глухим или же излишне умственным к народным чаяниям, и потому уже с самого своего рождения обреченным на гибель.
Да, теперь Оболеев доверял только жизни, и считал, что в ней одна лишь истина, и раз по её законам победили большевики, то за ними правда. Жизнь мудра, и она одна способна рассудить народные волнения и битвы.
Жизнь мудра и беспощадна к заблудшим, он воочию убедился в этом на войне, особенно на войне гражданской. Но вместе с тем она безлюбовно бережет и равнодушно награждает тех, кто способен ощутить ее суть, ее движения, и подчинить им себя, и обрушивает несчастья и гибель на тех, кто посмеет возгордиться собой и начнёт навязывать ей свою волю, свои представления, свои схемы, и кто не способен или не желает учуять ее простые, жестокие и справедливые правила.
Но всё-таки, что это за правила и законы? Оболеев не мог их сформулировать, но законы эти являли себя тогда, когда он, находясь в блиндаже с солдатами, и услышав свист снаряда, из фронтового опыта мгновенно определял по звуку его калибр и примерную траекторию, и тут же, не рассуждая, а лишь всецело доверяя своему чутью, выскакивал из окопа, и вслед за ним снаряд этот попадал прямо в тот блиндаж, и после перед его глазами представало ужасное месиво из человеческих тел.
Да, на войне эти законы весьма явно являли себя, точно так же как гравитационная сила начинает являть себя при взаимодействии тел с огромными массами, и обретает способность управлять ими, но становится незаметной в мире малых масс, то есть в мирное время.
Законы эти являли себя и тогда, когда он, напротив, никак не проявлял своей воли и не навязывал себя жизни, например, в вышеописанной ситуации, когда он подчинился обстоятельствам и последовал за солдатами своей роты, перейдя к большевикам, и ощущая уже тогда, что он подчинился той естественности, которая всегда характерна для истинной жизни, так часто спрятанной за искажениями, возведенными людьми.
Да, он уже давно убедился в том, как важно уметь находчиво, быстро и энергично действовать в одних ситуациях, и как так же важно подчиниться внешним течениям в других. Как важно вовремя сказать нужное слово, но еще важнее уметь промолчать, даже если это сделать бывает крайне трудным. Оболеев даже кратко сформулировал для себя это закон, который, кстати, он смог уловить ещё до войны, в военном училище: именно тогда и нужно смолчать, когда сделать это бывает всего труднее.
Но всё же, как он принимал такие решения на войне, когда его жизнь зависела даже от самого незначительного случая? Он всеми чувствами был направлен вне, а себя как будто забывал, и возвращался к себе только в отпущенные ему после боя часы, однако при этом не позволял себе излишне погружаться в свои мысли и рефлексировать. Он был находчив, энергичен, сметлив, но не суетен, внешне спокоен и всегда сдержан. Порывы чувств, страстей он при этом никогда не отвергал, считая, что порой и они могут выражать собой истинную суть жизни и вести по верному пути. Такие порывы не раз спасали ему жизнь.
Чувством же этих законов, чувством самой жизни он считал во многом данное от рождения человеку чувство меры, меры во всём, чего может коснуться жизнь. Он не доверял уму и его отвлеченным теориям и схемам, рождаемыми в тех, кто не видел истинной жизни, не жил и не хотел жить среди народа своего. Но в то же время он считал ум главным средством, которое давало человеку способность правильно откликаться на его внутренние порывы и принципы, и вместе с тем он был и главной преградой для его мелочных страстей и привычек.
К примеру, он видел, как солдаты-сибиряки, прекрасные разведчики и следопыты, находчивые и приспособленные к самым суровым условиям быта, губили себя по глупости, например, ночью, идя в разведку, они могли закурить сигарету, чем и выдавали себя противнику.
Но все же основой человека, основой культуры он считал волю. Человек без воли, без vital, то есть жизненной энергии, ничего из себя не представлял, какими бы врожденными качествами он ни обладал, и Оболеев воочию видел, как, оставаясь один, такой человек становился совершенно беспомощным в условиях войны, впрочем, таким он в своей сути оставался и в мирной жизни. Лишь жёсткой структурой в своём батальоне Оболеев приспособил пассивные качества солдат к общей цели, и смог их претворить в ту обыденную храбрость обреченных, которой всегда славился русский народ.
 И потому он желал видеть во главе нового строящегося государства человека с сильной волей, с абсолютной убежденностью в своих принципах, а также с чутким ощущением законов жизни, о котором говорил бы его дар предвидения и предчувствования событий.
Человек по природе слаб, он убедился в этом на войне, в особенности наблюдая пленных во времена Гражданской войны. Они были из разных слоёв населения бывшей империи, и из дворян, и из крестьян, и даже из духовенства, но оставаясь перед лицом смерти, большинство из них вели себя одинаково, много ниже того, чем обычно представляют человека оторванные от жизни гуманисты и пацифисты. И потому только с помощью воли, с помощью чётких и ясных форм повседневного быта можно было привести к гармонии распадающуюся на его глазах жизнь, и вместе с ней порождённого ею человека.
А если говорить об огромных человеческих потерях в те годы, то ведь жизнь порождает себя сама, и гибель многих она сможет быстро восполнить. Так было в истории не раз, и Оболеев верил, что его страна вновь сможет станет сильной и могущественной.

Часто ли думал Оболеев о том, что в той гражданской бойне он убивал бывших своих сослуживцев, просто русских людей, в том числе и тех, с которыми он когда-то сражался плечом к плечу в одних окопах? Нет, Оболеев враз решил для себя этот вопрос и больше о нем не вспоминал.
Он объяснил себе это тем, что тогда его, как и многих других, захватил живой ураган жизни, и он лишь подчинил себя этому захватившему его вихрю, а не сам избрал тот кровавый путь. После него Красная армия быстро наполнилась другими бывшими офицерами, которых насильно забирали по мобилизации. И оттого мала и их вина, и его. Кстати, в отличие белых, от тех, кто присоединился к Корнилову и Алексееву, и продолжал идти в белые армии из подконтрольных большевикам областей и после их смерти. И потому они имели куда большую долю вины за участие в той братоубийственной войне.
Почему он стрелял, по сути, в своих же людей? Потому что таков закон войны: если бы он не стрелял, и не применял свои умения на убийство противника, которого, как было сказано выше, не он себе избрал, то он был бы убит. Но он хотел жить. Он утратил былой пафос и стремление постичь войну, а вместо этого учился подчиняться событиям и выживать в том бушующем кровавом океане.
Впрочем, ту бойню он с трудом мог назвать войной, ведь она была уже без идеалов, без целей, и без тех слабых принципов былой войны. Беспорядочно рубили и расстреливали пленных, срезали «погоны», то есть кожу с плеч, кормили землей. А один «ассириец», как он про себя прозвал командира одного отряда, найдя в захваченном доме укрывавшегося от него противника, повинного в бесчинствах по отношению к его солдатам, и после отыскав хозяина этого дома, с которым, по всей видимости, у него были ещё и какие-то личные счеты, на его глазах срезал кожу с лица его маленькой дочери, и с тем их отпустил.
Да, Оболеев принимал участие в расстрелах пленных, как и все будучи ослепленным ненавистью и местью. Так делали и они, их враги, так делал и он, и он не находил в себе оснований вырваться из того вихря взаимной вражды, из тех условий жизни и смерти. Солдаты его батальона требовали от него отмщения. Приказы вышестоящих требовали того же, правда, уже из рациональных соображений. Таковы были в то время всеобщие правила, и погибал тот, кто пытался навязать жизни иные принципы, пусть и более гуманные. К тому же, он своими глазами видел измученных и искалеченных пленных его батальона, и потому только тогда он смог познать и принять для себя извечный принцип человеческой войны, движимой страстями, который был емко выражен в Ветхом завете и который когда-то его возмущал: «око за око, зуб за зуб».
Он окончательно отверг для себя христианство, как наиболее искусственное мирочувствие из всех теорий, выдуманных людьми, и теперь воспринимал его исключительно как глубоко враждебную жизни и ее законам религию. Он убедился на собственном опыте, сколь глубоко противоречат её постулаты открывшимся ему действиям человеческим.
Нет, он не стал другим человеком, в основе своей он остался тем же, каким и был, и даже можно предположить, что мир его остался во многом тем же, каким был до войны, но за исключением одного элемента – его покинул дух свободы…