Чужая боль

   Ранним летним утром понедельника Коля, как это с ним бывало обычно по утрам на даче, поругался с соседкой. На этот раз конфликт случился из-за огромной, высотой с девятиэтажный дом липы, раскинувшейся у нее на участке. Всю ночь бушевал ураган, и новые Колины дорожки из природного камня обильно усыпало отвалившимися с кроны сухими ветками, вороньими гнездами и прочей трухой. Сам Коля спал, начиная с полуночи, вполглаза, или скорее вполуха, все прислушивался к бешеным завываниям стихии, опасаясь, как бы вырванное с корнем дерево, словно огромная палица, ненароком не обрушилось прямиком на крышу его коттеджа.
"Хорошо Вероника в городе осталась. — утешал себя он, с трудом разлепляя веки под стрекотание ненавистного будильника". Коля не сомневался, что с гипертрофированной впечатлительностью жены они и пары часов бы не покемарили, а так до вечера может быть как-нибудь доскрипит.
Самое обидное заключалось в том, что формально липа отстояла от границ Колиного участка на расстоянии, допустимом градостроительными нормами, поэтому административные меры воздействия к соседке были неприменимы. Оставалось лишь договариваться. Но разве с такой гангреной о чем-нибудь столкуешься? Коля в который раз пытался объяснить неразумной бабке, что ее "ветхозаветному" дереву вблизи приличных жилых строений не место, что подобное соседство представляет для последних потенциальную угрозу. Только куда там. Упрямая, как Валаамова ослица, и вредная, как Шапокляк, соседка, встав к дереву спиной, широко развела руки в стороны всем своим видом демонстрируя Коле— только через мой труп. Как будто бы тот уже собрался, забыв про все на свете, накинуться с бензопилой на ее «сокровище».
— Вы что, издеваетесь? — кричал на нее потерявший всякое терпение Коля, в сердцах пиная опавшие ветки, разбросанные на площадке перед домом, — На крышу грохнется когда-нибудь. Помяните. Слышали, как вокруг ночью ходуном ходило все? То ли еще будет. В Техасе, недавно передавали, град выпал с арбуз.
— Не дам. — трясла рыжей, как беличий хвост, челкой соседка, сама чем-то похожая на большую отъевшуюся за лето белку. — Не позволю пилить. Мое. Я, к твоему сведению, еще в детстве под ней на качелях качалась. И с чего ты вообще взял, что упадет? Никуда она не упадет.
— А если вдруг? Вы крышу мне перестелите?
— Еще чего. Сам тряхнешь мошной. Денег-то куры не клюют. Куркуль.
— Ой, да вы просто завидуете и все. Завидуете, что у меня дом, а у вас избушка на курьих ногах. Зря, она вам даже к лицу.
— Да плевать я хотела на твой дом с тобой вместе взятым.
Голос соседки был язвителен, челка воинственна, но сбившиеся к переносице грустные глаза, те, что зеркало души, говорили. — Завидую, черт бы тебя побрал, завидовала и буду завидовать.
— Ну раз вам настолько все равно, я следующим годом баню пять на пять поставлю, — не удержался от удовольствия ущипнуть за живое строптивую соседку Коля. Подумал, раз уж проблема не решается, так хотя бы моральное удовлетворение получит.
— Давай- давай. Я напротив нее еще одну липу вкопаю. — не собиралась сдаваться соседка.
— А я… я забор между нами вкопаю, чтобы вашу физиономию не лицезреть. Из профнастила. Окрашенной стороной к себе. Съели? У вас и без того с трех сторон сплошной лес. А теперь еще с моей стороны забор будет— три, нет четыре метра в высоту. Сгниете там у себя среди лягушек.
Высказавшись, Коля даже засмеялся от радости, удивляясь, как такое логичное и простое решение не приходило ему в голову раньше. Можно будет, наконец, пожить в свое удовольствие, как и полагается жить на даче, не ловя на себе подозрительных колючих взглядов из-за кустов ежевики. Только вот для соседки этот Колин финт обернулся бы катастрофой. Участок у нее был до того узок, что даже четырехметровый забор отбрасывал бы тень чуть ли не на противоположный его край, как раз туда, где начинался хвойный подлесок. Хотя собственно Коле-то что?
Соседку перспектива погрузиться в вечный мрак, сырость и плесень, похоже, не особо впечатлила. Либо она хорошо умела владеть собой.
— Подумаешь. Я на липу буду забираться и с нее на солнышко смотреть. Ветки тебе сухие сбрасывать на участок буду. Их там наверху много еще.
— Смотрите сами не навернитесь.
— Если только на крышу тебе …
Они могли бы еще долго так препираться, но Коле надо было ехать в город на работу.

«Черт, вот ведь ведьма, — сопел Коля, выруливая с пыльной гравийки на шоссе. — С утра пораньше настроение в утиль. Так только она одна умеет. И ведь понимает, что правда на моей стороне. Но такое уж у нее жизненное кредо — чтобы бы ни сделать, лишь бы мне во вред. Человеконенавистница.»
— И как ее Бог только ТЕРПИТ, интересно?
Не успела с языка у Коли сорваться эта в общем-то риторическая фраза, как его легонько укололо в область сердца.
От места укола по всей поверхности груди неспешно, словно жар по организму после ста грамм, разлилось доселе не очень близкое Коле чувство— ненависть.
Впрочем, оно было бы еще объяснимо, когда б эмоция касалась той же соседки. Но ненависть у Коли возникла, как ни странно, по отношению к самому себе, к своему дому с эркером и балконом, к Лэнд Крузеру с кожаным салоном, короче, к своему внешнему благополучию. С левой стороны груди давила обида, от которой хотелось плакать, а в правой, вызывая одышку, ковырялась злоба. Невыносимая.
— Дерево ему мое помешало. — скрипучим голосом соседки желчно ворчала злоба, переместившись в район Колиного темени. — Сам видит, как я ючусь в своем "курятнике", и сам глумится. Баню он построит, подлец. На джипе ездит. Разве на праведные джип укупишь? Куркуль. Вор он, вот кто. Взяточник и казнокрад. А порядочному человеку— смотри на это беззаконие. ТЕРПИ. Только как терпеть-то, когда у самой полставки в регистратуре, да издевательская пенсия?
Коля помотал головой, чтобы прогнать наваждение, но это не помогло.
— А в придачу, — продолжила заунывно причитать злоба, — Два внука— полудебила, зять — прохвост и дочь на диализе. Забор он поставит, вишь ли. И ведь станется с такого. Батюшки! Тогда у меня над участком вообще солнышко перестанет всходить. Сама-то ладно — пожила, а внукам- то за что? Внучат жалко…
Коля смахнул со щеки нечаянную слезу, до чего ему вдруг стало жаль бабкиных внуков, представших перед его мысленным взором бледными изможденными полутенями, со слезящимися сощуренными глазами.
-— Бред какой-то. Какие внуки на хрен? — возмутился Коля, когда его немного отпустило, — Что это было такое вообще? Осложнение после Короновируса?

Подъезжая к будке бывшего поста ГИБДД, вытаращившейся в сторону шоссе пустыми глазницами окон, Коля, погруженный в свои проблемы, забыл сбросить, как он это делал обычно, на всякий случай скорость.
За всеми своими переживаниями у него совершенно вылетело из головы то, что бывших постов ДПС не бывает, и что где-то недалеко от исписанного непотребным словами павильона, по старой памяти, непременно будет околачиваться машина, а то и две, с проблесковыми маячками. Есть пост, нет поста, а хлебное место тем не менее никуда не делось. Круговое движение, эстакада, подъем в горку, пешеходный переход, двойная сплошная, школа, винный магазин, короче — Клондайк.
Взмах палочкой, приглашающий прижаться к обочине. У Коли екнуло сердце: " Что и требовалось доказать."
Вид лейтенанта был крайне любезен, взгляд — подчеркнуто доброжелателен. На его добродушной плутоватой физиономии было написано, как там у Чехова в «Хамелеоне»: Ужо я сорву с тебя, шельма.
— Старший лейтенант Щербина. Ваши документы, пожалуйста. Ага. Николай Сергеевич Степанов. А почему нарушаем-то, Николай Сергеевич?
— О чем вы таком говорите, лейтенант? — попытался, сделав круглые глаза, возмутиться Николай, хотя примерно представлял себе, на чем горит.
— Воон там на горке ограничительный знак «сорок» видели? А у вас все семьдесят вышло, даже больше. Радар показать? Населенный пункт, школа. Ай-яй-яй.
— Всегда ж было шестьдесят.
— Всегда шестьдесят, сегодня сорок. Ну что, милости просим ко мне в машину? — торжествующе осклабился лейтенант, — Протокол будем составлять.
— Ладно, давай так, шеф. — Коля, не дожидаясь ответной реакции блюстителя порядка, вынул из-за солнцезащитной шторки над лобовым стеклом припрятанную для таких случав пятерку и, оттопырив форменный клапан, вложил бумажку в нагрудный карман куртки гаишника, после чего фамильярно хлопнул по карману ладонью, как бы ставя точку на недоразумении. — На работу спешу.
— Давай…те. — Гаишник обалдел не-то от столь богатого улова, не-то от той бесцеремонности и легкости, с которой его купили. — Но все равно вы этого…того…Не нарушайте больше что ли.
Коля открыл было рот, сказать что-нибудь сообразное моменту— мол, «да ни в жизнь», или — «ни за что, мамой клянусь», но своя и соседкина обиды, словно две гадюки, переплетшиеся в его груди, выползли наружу и дружно зашипели.
— А грызть-то ты что будешь тогда, упырь? Палку свою?
Уже в зеркало заднего обзора Коля увидел облик лейтенанта, рассматривавшего, словно уже приноравливаясь к нему, свой полосатый жезл, увидел его потерянное, вытянутое как у гончей лицо, растопыренные красные от натуги уши.
Со стороны это выглядело настолько комично, что Коля, забыв про инцидент с соседкой, довольно хрюкнул, но тут же его сердце съежилось от тоски, унижения и безнадеги.
— Как с Тузиком. Прям пинком под хвост. — заныло у него под ложечкой. — А что? ТЕРПИ— оплачено. Эх, засунуть бы этому мажору его пятерик в…. Ага, размечтался, Рокфеллер. Ты сначала ком. роты три штуки в бардачок положь после смены. Иначе завтра уедешь, куда Макар телят не гонял — в Свиридово какое -нибудь. Там сутки бесплатно проторчать можно. Да и дома тоже тебя не с пустыми руками ждут. Но ничего, ничего. Скоро поднимусь, и мы с Машкой свалим, наконец, из притона ее родителей. Из этого адского ада. От тещи сумасшедшей, оставляющей свои «кладки» по углам, от тестя алкаша. Тогда можно будет и о своей прямой специальности подумать— учитель географии. А пока терпи, Славик. Знаешь за что…»
Коля ущипнул себя за запястье, но ощущение обиды и безнадеги никуда не делось. Напротив, добавилась брезгливость к себе, как будто на него сейчас ушат помоев выплеснули…
— Как с собакой, с собакой...

Коля уже не помнил, как добрался до работы, как влетел, не чуя ног, в кабинет, плеснул себе в кружку кипятка, насыпав туда против двух обычных четыре ложки Арабики. Может кофе помог, может привычная рабочая обстановка подействовала, но только тоска в груди стала потихоньку рассасываться, уступив место недоумению.
«Что это было сейчас на хрен? Шизофрения в дебюте?»
Пытаясь разобраться в себе, он еще больше переставал понимать происходящее. Почему он так живо все представлял, откуда такие подробности про диализ и тестя- алкоголика? Игры разума? Но он никогда не отличался богатым воображением.
Самое же странное и страшное заключалось в том, что душевная боль соседки и гаишника воспринималась Николаем очень близко и остро, как будто исходила у него изнутри. Рефлексируя, Коля как бы вставал на место своих «контрагентов», влезал в их шкуру. Их жизненные проблемы становились его собственными проблемами, их взгляды — его взглядами. Колю, также, наверное, как и тех двоих, воротило от себя самого— успешного, высокомерного. В такие моменты Коля начинал ненавидеть свой шикарный дом, что вызывал у соседки изжогу, свою снисходительную улыбку, с которой он опустил пятерку в карман гаишнику. И да. Жгучая обида по отношению к себе казалась Коле естественной и абсолютно справедливой.
Интересно, кто ж его так крепко проклял? Не иначе соседка— ведьма.

Из раздумий Колю вырвал звонок внутренней связи. Звонил Кеша, или другими словами Иннокентий Петрович. В компании институтских друзей он был Кеша, Кешей его также звали на рыбалке, в спортивном пабе, на даче у Коли, куда начальник нередко закатывался на выходные с женой и дочкой. В рабочем же кабинете директора Архитектурного Бюро «Капитель» он был исключительно Иннокентий Петрович.
— Коль, зайди-ка, разговорчик имеется.
— Срочный, Иннокентий Петрович? Голова раскалывается. Едва живой.
— Срочнее не бывает. Одно дельце обсудим, и айда домой.
Ну что ж, делать нечего. Не поспоришь. Тут вам, извините, не Кеша, а целый Иннокентий Петрович. Пришлось Коле, закинув в себя по-быстрому таблетку Пенталгина, плестись к шефу, гадая, что это  за дельце такое, которое не могло бы подождать до завтра. Обычно директор с любимым своим анекдотом "А вы знали, что День дурака в Эстонии 3 апреля?" горячку не порол. Даже накануне сдачи годового баланса. Меланхоличный, обстоятельный он жил словно в замедленной съемке, и что самое главное, при этом давал жить другим.
— А что там с проектиком нового офисного зданьица для банка «Стандарт»? — с ходу спросил Иннокентий Петрович, не успел Коля переступить порог его кабинета.
Иннокентий Петрович произнес эту фразу нарочито доброжелательно, почти ласково, при этом почему-то стараясь не пересекаться с подчиненным взглядом. Коле показалось, что он был смущен. Иннокентий Петрович имел одну характерную привычку — в моменты душевного дискомфорта он все существительные употреблял, по делу и без дела, в уменьшительно- ласкательном выражении. Эта забавная патология происходила с ним бесконтрольно, навроде нервного тика или заикания. Вот и сейчас— разговорчик, проектик.
— На финишной. — не без гордости отрапортовал Коля, — Осталось только с электросетью поколдовать.
— Молодец. Тогда отдашь свой проектик Черепанову, а сам возьмешься за домик для домашних животных. На дачку начальничка нашей районной полиции. Поспеши. Там еще начать и кончить.
Несмотря на все потрясения дня, Коля обнаружил в себе эмоциональный резерв, достаточный для того, чтобы прямо-таки отхлестать начальника испепеляющим взглядом.
— Я не ослышался? — сказал Коля, громко клацнув зубами, — Этому мальчишке— подмастерью проект века? А мне, значит, в утешение собачья будка?
— Не будочка, а арт. объектик по мотивам народных сказочек. Что-то на манерчик теремка.
— А с какого рожна, извиняюсь, мне отдавать свою авторскую работу?
— Так надо.
— Не соизволите ли пояснить кому? Заказчику? Они довольны до усеру. Архнадзору? Этим вообще пофиг. Мне? Впрочем, о чем это я? Вам?
По низко опущенной голове Иннокентия Петровича, по его суетливым пальцам, нервно теребящим карандаш, Коля понял, что попал в точку.
— Значит тебе. Что же ты творишь, Кешенька? Без ножа меня режешь. Ты же обещал, что я с этим «Стандартом» выше Александрийского столпа вознесусь. Забыл? Ну ты и жук.
Николай имел полное моральное право сравнить начальника с пронырливым насекомым. Он корпел над проектом вот уже скоро полгода. Это была Колина гордость, вершина его архитекторской мысли. Отдельно стоящее здание, выполненное в стиле купеческого дома 19 века. Портики, колоннады и прочие кариатиды — в лучших традициях особняков Петрова, Бахрушина и Елисеева. Реализация этого проекта могла бы удовлетворить честолюбивые амбиции любого архитектора. Она сулила исполнителю все — от руководства авторским направлением до открытия собственного бизнеса. Узнаваемость, доверие, респект. И вот сейчас, когда Коля уже почти слышал хлопки бутылок с шампанским, открываемых в собственную честь, в его синекуру влезает грязными ногами какой-то выскочка Черепанов.
— Как ты мог, Кеша?
— Не надо лирики, Коля. Это не твой конечек. Короче так, либо ты отдаешь проектик Черепанову, либо, даже не знаю… пиши заявленице. У меня все.
Иннокентий махнул рукой, как бы прогоняя наваждение с глаз долой, и с демонстративной сосредоточенностью погрузился в чтение какого-то документа.
— Ну что ж, заявление, так заявление.
Не успел Коля выйти во двор к своей машине, как его снова накрыло. Сначала по традиции сжалось сердце. Потом в голову полезли инородные и одновременно такие собственные мысли.
«Теперь у меня нет друга. Потому, что я тварь. — мелькнуло у него в голове.»
Коля уже ожидал от себя чего-то подобного и потому не удивился.
«Но и меня тоже можно понять, — невольно вздохнул Коля в унисон с Иннокентием Петровичем, — Я как-никак тоже человечек. Это все он— Черепанов виноват. И когда только Светку окрутить успел? Дилетантик, недоразуменьице, лоботрясик, а в делах амурных проворен, как хорь, любому Прохору Шаляпину сто очков форы даст. Как же я его упустил? На третьем месяце моя Светка. Дедок, значит. Дееед. Так что, хочешь— не хочешь, а ТЕРПИ, деда, а заодно обеспечивай будущее молодым. Только вот с Коляном хреново вышло. Я даже в глаза ему не смог сегодня смотреть.
Сейчас Коля испытывал к себе чувство гадливости и жалости одновременно. Потерять институтского друга, да еще такого преданного и надежного, как он сам, действительно было нелегко. Много ли друзей набирается к сорока годам у среднестатистического человека? Один- два, ну три, если очень повезет. А дальше и вовсе только на убыль.
Единственное, что Николая на этом фоне радовало, так это то, что он скоро станет дедом.

Чтобы не сойти с ума от обрушившихся на него собственного и чужого негатива, возведенных в третью степень, Коля ехал домой, стараясь думать только о трех вещах— горячая ванна, стакан текилы, нет два стакана текилы, и неистовый секс с красавицей Вероникой сколько получится. При одном воспоминании о своей спокойной жизнерадостной жене сердце Коли переставало молотить в такт с двигателем его Крузака, а дыхание становилось почти ровным.
Вероника была моложе своего супруга на десять лет, чем Николай ужасно гордился. И при этом при всем она была мудрее, рассудительнее, взрослее мужа. По такому праву она сразу же после свадьбы взяла шефство над своим старшим товарищем. В ее красивой белокурой головке умудрялось поместиться все: от приобретения Коле нового твидового костюма для форума в Сочи, до записи к стоматологу с его зубом мудрости, от планирования летнего отдыха в Пицунде, до китайской вазы на юбилей Колиных родителей. Коля не сопротивлялся. Так возникла гармония. Она решала, он претворял. Но главное, с ее появлением у Коли наконец-то появился свой дом. Точнее дом у него имелся и раньше, но это были только стены и крыша, спасавшие исключительно от атмосферных явлений. С Вероникой же дом превратился в очаг, защищавший от бурь житейских. Место силы, куда ему теперь хотелось возвращаться после работы, где хотелось просто быть. Как говорится, счастье — это когда утром ты идешь с удовольствием на работу, а вечером с радостью возвращаешься домой. У Николая последние пять лет жизни все происходило именно по этой формуле. Благополучно, ровно, без потрясений. До этого дня. И вот, похоронив половину своего счастья в кабинете Иннокентия Петровича, Коля брел по лестнице (лифт, как всегда, не работал) к сохранившейся половине, ставшей для него в одночасье целым, ковылял к дому, чтобы как Иван- Царевич припасть к источнику с живой водой, заживляющей душевные раны.
Вероника, как будто чувствуя Колину насущную потребность, встретила супруга прямо в дверях. Лицо ее показалось Коле довольно мрачным, не сказать суровым, и к сексу отнюдь не расположенным.
— Кто такая Оля? — сухо спросила его Вероника вместо обычного: «Как прошел день, любимый?»
— Оля?
Колина голова кружилась от эмоций, которые испытывал в данный момент его начальник. К тому же на этом фоне с новой силой начали проявляться страдания ранимого гаишника (видимо, его кто-то недавно снова… как собаку), а где-то совсем далеко на заднем плане, старчески кряхтя, напоминали о себе почти затихшие утренние рефлексии соседки.
«Эй, ему срочно стресс снимать нужно, а тут Оля какая-то.»
-— Давай об Олях позже, после ужина, впрочем, лучше завтра. —из последних сил улыбнулся, а точнее страдальчески скривил рот, Коля. — Если не сложно, приготовь-ка мне ванну, детка. Голова трещит.
— И это все, что ты мне можешь сказать?
— Нет, еще текилы стопочку.
— Если только ты мне скажешь, кто такая Оля.
Николай понял, что жена просто так не отстанет. Ну что ж. Оля, так Оля.
— Оля, да будет тебе известно, — это довольно распространенное женское имя на Руси. — издалека начал он, с облегчением освобождая усталые ступни от недавно купленных ему Вероникой ботинок. — Например, в темные времена жила— была святая равноапостольная княгиня Ольга, потом, спустя лет так тысячу, на свет появилась довольно-таки средненькая актриса Ольга Книппер, более известная в миру, как супруга Антона Палыча Чехова, затем была еще одна поэтесса— блокадница Ольга Берггольц. Впрочем, и среди современников я могу навскидку припомнить не меньше дюжины Оль, от телеведущей Ольги Бузовой, до модной парикмахерши в доме быта. Тебе вообще какая нужна-то?
— Да хотя бы эта.
Вероника, видимо, устав носить в себе интригу, протянула Коле ноутбук, где во весь экран была развернута фотография. И такая зачетная, надо сказать, фотография. С возрастным ограничением 18+. На ней Коля с изумлением узнал себя возлежащим, если так можно выразиться, на канцелярском столе с какой-то фривольной девицей. Оба они были запечатлены в ракурсе, не оставлявшем сомнений, что действующие лица состоят в отношениях гораздо более тесных, чем просто дружеские. Файл был подписан «Коля + Оля».
«Интересно девки пляшут. Интересно, откуда она у нее? Откуда она вообще? Ах, даааа. Черт…Было дело, — вспомнил Коля, с трудом продравшись сквозь дебри памяти, — Пожамкался слегка с одной на корпоративе. Выходит, ее Олей зовут. Проблемка. Получается, что какой-то доморощенный папарацци застукал нас с Олей за обжимашками и без зазрения совести увековечил, сочтя мизансцену прикольной. Руки бы ему оторвать, чтоб уважал тайну личной жизни. Потом все фотки разослали, надо думать, по адресам, а я— остолоп, не глядя, выгрузил это непотребство на общий компьютер. Короче, сам дурак. Дай Бог памяти, когда ж это было-то? Год назад, два?»
— И как давно вы встречаетесь?
— Встречаемся?
Коля, удивленно округлил глаза, точно так же, как во время утреннего разговора с гаишником. Только сейчас это получилось у него более убедительно.
— Брось. Мимолетный эпизод на корпоративе. И к тому же это было настолько хрен знает когда, что теперь можно смело сказать, что это была неправда. Можешь в «свойствах» дату создания файла посмотреть. Поверь, я даже лица ее сейчас не вспомню. Ну так как там насчет ванны и текилы?
Коля подался вперед, чтобы примирительно обнять жену и тем самым приступить к реализации запланированной им культурной программы, но немедленно получил по рукам.
— Не подходи, скотина. Ты мне изменил.
— Нельзя бросаться такими словами, детка. Тем более что, это не совсем так.
— Да ну? А залезть черт знает к кому под юбку это, по-твоему, как?
Коля пожал плечами. На такое заявление Вероники возразить ему было трудно. В другой раз он может быть и привел бы ей примерно тысячу аргументов в свою пользу, но сейчас в его сплюснутой от переживаний голове помещались лишь три коротких слова— ванна, текила, секс. Нет, сначала текила.
— Выпивши был.
— Так это у вас— кобелей теперь называется?
— Ну да, то есть— нет, в том смысле, что я плохо отдавал себе отчет.
— А я хорошо отдаю себе отчет, что ты за скотина. — сказала Вероника, лихорадочно натягивая на себя юбку, — Поэтому ухожу к маме. Немедленно. И да, там на столе горбуша. Хотела, дура, тебя побаловать стейком. Но теперь— шиш. Сам пожаришь, не развалишься.
Коля собрался было ее удержать, сказать, что-то вроде: " А знаешь, это подло и низко вот так бросать мужа из-за ни пойми- чего, да еще и произошедшего ни пойми- когда."
Но не сказал. Не успел.
Потому, как снова ощутил до боли знакомый укол в районе грудной клетки. Ему вдруг стало невыносимо жаль своей, то есть Вероникиной загубленной жизни с этим двуличным предателем и негодяем. Как он мог с ней так поступить — с такой красавицей, умницей, с хозяюшкой? Как? Она и моложе его, ко всему прочему. Чего ему еще-то не хватало— кобелине?
Коля застыл, пораженный этим осознанием.
«Ну и как ему, то есть мне, можно после всего теперь верить? — сокрушался Коля, обхватив голову, —Легкомысленный, бессовестный, ненадежный. Лживый. Да-да, лживый. Сколько таких Оль в его жизни было, а сколько всплывет еще? А она, ребенка от него хотела, дура. Еще чего. Останется вот так ребенок без отца. Воскресный, блин, папа. Нет, не бывать этому. Обманувший единожды...»
И тогда Коля, прочувствовавший драму жены, как говорится, от макушки до пяток, принял решение. Горькое, вынужденное, но абсолютно, на его взгляд, справедливое.
— Наверное, ты права, Ник. — сказал он, изо всех сил напрягая лицо, чтобы не дрожали веки. — Не с тем человеком связала жизнь. Желаю тебе встретить порядочного мужчину, того, что тебя по-настоящему оценит. Создашь с ним семью, родишь детей…
Вероника не сводила с Коли глаз, полных недоумения, ужаса и слез, стараясь понять, всерьез он это говорит или просто выдуряется. Когда Вероника выходила замуж по великой, как ей тогда казалось, любви за человека, как ей тогда казалось, порядочного, умного, великодушного, ей и в голову не могло прийти, что это животное может однажды вот так легко помахать жене ручкой. Просто и обыденно. Не ожидала. Впрочем, и пять лет их совместной жизни тоже на такой исход Веронике ни разу не намекнули. Неужели искусно маскировался?
—… Не могу, не имею права тебя задерживать.
— Ну ты... ты.., Коленька,- всхлипнула она, с трудом подбирая слова после пролившегося на нее ледяного душа, — Ты... и козел. Урод. Пожалел, значит, волк кобылу... Спасибо. Теперь Олю свою беги— вызванивай. Она как раз тебе и ванну нальет и стопочку подаст. Жалельщик. А мне не звони больше.
Вероника стояла перед ним в кожаной куртке нараспашку, с разметанными по плечам волосами, такая красивая в гневе, а еще обманутая, униженная, ну и как апофеоз всего — брошенная.
Коля опустил голову, чтобы не обжечься о Вероникин испепеляющий взгляд.
— Зря ты так. Мне реально обидно за тебя стало. Со мной последнее время такое часто…Тебе не понять…
— Конечно. Мне твою уродскую выходку никогда не понять, Казанова хренов.
— Впрочем, я и сам ничего не понимаю. — вздохнув, признался Коля.
Но Вероника уже не слушала.

Когда хлопнула дверь, Коля сидел на кухне со стаканом текилы в руке и, бессмысленно уставившись в одну точку, бормотал.
— Куркуль, дерево ему помешало, кобелина. Был товарищ— нет товарища. Как собаку, как собаку… Казанова хренов…
В голове у Коли было горячо, как в преисподней.
Его собственные сегодняшние недоумения и обиды, переплетенные в одно целое с моральными страданиями начальника, унижением гаишника, завидками соседки по даче, короче, с болью всех тех, с кем он сегодня сцепился, в довершение всего умножились на отчаяние Вероники. Эта боль жгла его как расплавленное железо, жалила, как тысячи ос. Совокупная валовая обида Николая росла, пухла, множилась, угрожая, того и гляди, разорвать ему сердце, стереть его в порошок. Николаю казалось, что сейчас еще немного и он сойдет с ума.
— Господи, да за что ж мне все это?! Больно, — взревел он, размазывая сопли по щекам и подбородку, — Невозможно терпеть, немыслимо. Госпо….
Не успел Коля закончить свой вопль, как что-то в нем щелкнуло, как будто, сгорев, лопнула лампочка, и свет в его глазах погас.
Коля отключился.
Очнулся он в бескрайнем, куда ни кинь взгляд, поле, где, налившись спелостью, колосилась, подбодряемая легким ветерком, то ли пшеница, то ли рожь. Коля стоял, утопая по пояс в хлебах, а совсем низко над ним застыло огромное фиолетовое небо, украшенное яркими и причудливыми, словно игрушки с рождественской елки, звездами. Одна такая звездочка вдруг покинула свою галактику и направилась к Коле, по мере приближения, превращаясь в облако. Опускаясь ниже, облако увеличивалось в размерах, пока не поглотило в свое белое и плотное как кефир лоно весь видимый Колей ландшафт, включая его самого. Потерявшись в облаке, словно ежик в тумане, Коля в какой-то момент всем своим существом ощутил незримое присутствие в каждой точке окружающего его пространства некоей исполинской, немыслимо могучей силы, или точнее сказать личности. Но это Николая нисколько не смущало и не пугало. Напротив, он чувствовал к могущественной особе, кем бы она ни была, абсолютное расположение и безграничное доверие.

К тому же Колина боль стала потихоньку уходить, растворяясь в укутавшем его тумане, словно сахар в сиропе. Облако словно вытягивало Колину скорбь из его души, брало ее на себя.
— Я умер? — cпросил Коля у облака.
Ответ пришел к Коле мгновенно. Но вопреки Колиным ожиданиям не извне. Он как бы сам родился у Коли в голове.
— Нет, всего лишь потерял сознание. Обморок. Так иногда бывает с впечатлительными особами в моменты сильных потрясений.
— Да уж. Сегодня меня здорово тряхануло, надо сказать, столько всего на мою голову сразу. Что это было, кстати?
Коля был уверен, что облако имеет ответ и на этот вопрос.
— Интересный ты человек, Коля. Сам же хотел узнать, как Господь терпит таких, как соседка по даче. Ну вот, считай, что узнал...
— Хотите сказать, утреннее наваждение от него было?
— От меня, конечно. Но я бы этот опыт так не называл.
— От вас? То есть вы это ВЫ... О, Боже. Но почему именно со мной?
— Потому, что ты, как мне показалось, не совсем безнадежен. Можешь вместить.
— Вместить? – возмутился Коля, — Что вместить? Да я чуть с ума не сошел....
— Видишь, ты только на минутку заглянул в душу ближнего и едва не сошел с ума. Теперь представь, каково мне? Мне всех вас так приходится ТЕРПЕТЬ. С начала вашей жизни и до конца. Я ведь присутствую в каждом из вас— и в малом, и в великом, и в хорошем, и в плохом, и в тебе, и в соседке в твоей, и в гаишнике. Во всех буквально. Физически. Ты даже близко не в состоянии представить, что чувствует отец, когда девять миллиардов его детей, его несмышленых «я» грызутся между собой, клевещут, обирают друг друга, мучают...убивают, ну и так далее по списку.
Коле стало неловко. Прокрутив в голове перипетии прошедшего дня, он вспомнил, что в большинстве случаев и сам вел себя не лучшим образом.
— А я могу как-то облегчить… — невольно вырвалось у него, — Ну там, чтобы полегче вам было?
— Можешь, конечно.
— Не грешить, угадал?
— Скажешь тоже. ТЕРПЕТЬ.
— Что терпеть?
— Не что, а кого.
— И кого?
— Всех.
— Человечество? — аж поперхнулся от удивления Коля, — Это шутка такая? Не моя весовая категория.
— Человечество, как раз, терпеть легко, Николай. Человека сложно. Потому терпи ближнего своего.
— И как ближнего терпеть-то, когда он тебе только нагадить норовит?
— О, это самое сложное. На такой вопрос ты только сам можешь дать ответ, — вздохнув, сказало облако, — Если получится, конечно. Порой бывает, жизнь проживешь, да так не поймешь ничего.
Облако на мгновение задумалось.
— Хотя, если повезет, глядишь и подскажет кто… А теперь отдыхаааай.
Внезапно поднялся ветер, и облако стало быстро уноситься ввысь, забирая Колину непосильную ношу с собой куда-то в далекие неведомые дали. Коля долго смотрел ему вослед. Сначала облако превратилось в большой ком снега, потом в футбольный мячик, потом в теннисный и, наконец, в крохотную светящуюся точку, что скоро исчезла из поля его зрения в созвездии Девы.

Придя в сознание, Коля обнаружил себя лежащим на полу без чувств, точнее без эмоций. Точнее без чужих, посторонних эмоций.
— Ну слава тебе, Господи, очнулся!
Коля удивленно поднял глаза и увидел над собой белое, ни кровинки, лицо Вероники, пытавшейся подсунуть подушку под его голову.
— Ох, как ты меня напугал, Коленька. Можешь подняться? — обрадовавшаяся Вероника схватила мужа за руку, — Давай на диван помогу лечь. Как напугал! Потерпи, сейчас скорая будет.
— Не надо скорую. Все нормально.
— Вижу, как нормально. Не кобенься. Приедут, посмотрят, укол сделают.
Вероника обхватила Николая за подмышки и, сопя словно старый гипертоник, потащила его к дивану, или точнее, ей казалось, что она тащит. На самом же деле стокилограммовый Коля терпел эту дурацкую мышиную возню вокруг себя исключительно потому, что ему было приятно обниматься с женой. Давно не виделись.
— Отмени, — отмахнулся от скорой Коля, совершенно уже приходя в себя. — Наверняка кому-то она нужнее. Видишь, сам иду, без твоей помощи? Хочешь спляшу?
— Я тебе спляшу.
— Тогда отмени.
— Хорошо, — сказала Вероника, немного успокоившись, при виде того, как жизнь в виде розовых пятен, расплывающихся по еще минуту назад восковым щекам, возвращается к ее мужу, — Но в таком случае, извини, завтра в поликлинику запишу, к терапевту…

Скоро в Колином доме вовсю пахло жареной рыбой, а на сковороде громко шкворчало масло. В углу кухни, едва не нацепив себе миску на уши, тарахтя словно бензиновый генератор, уплетал рыбьи потроха кот.
Коля сидел на табурете, потягивая текилу, и с удовольствием наблюдал, как жена готовит горбушу. Ему было приятно осознавать, что все эти гаишники, соседки, друзья — начальники вместе со своими парадоксальными переживаниями покинули его, канули в небытие, не оставив от своих ран и следа горечи в его душе. Но больше всего его радовало, само собой, возвращение Вероники.
— Прости, — выдавил, наконец, из себя Коля, понимавший, что подвисший два часа назад разговор надо как-то закруглять. И то, что «подвести итоги», как виноватая сторона, должен именно он, — Я так больше не буду.
«Глупость сказал, — разозлился Коля на свой детский лепет. — Словно школяр в кабинете у директрисы. Посерьезнее, поизящней фигуру речи придумать нельзя было?»
Впрочем, со стороны его объяснение выглядело настолько искренне и непосредственно, что Вероника улыбнулась.
— Очень на это надеюсь.
— А почему ты все-таки вернулась, Ник? — спросил Коля, смелея от того, что его извинение было принято — После всего, что натерпелась от меня. И еще это мое наваждение совсем некстати… Я был уверен, что к маме поедешь.
— Не знаю, как объяснить. Не собиралась возвращаться, если честно. Так обидно, так жалко себя было. Шла и думала — Все. ТЕРПЕТЬ тебя не могу и не буду. Но, стоя на остановке, ощутила словно укол в сердце. Потом такая нахлынула тоска… Мне показалось, что это твоя, Коль, тоска. Показалось, что я тебе нужна. Глупо, скажи?
Давшая волю чувствам Вероника прикусила губу, чтобы не заплакать.
— Очень необходима, крайне. — поспешно сказал Коля, словно боясь, что жена передумает и снова уйдет из дома, и тут же насторожился, — Постой, постой, получается, и на тебя наваждение накатило? Этого еще не хватало.
— Хорошо, как сказал, — улыбнулась Вероника. — Наваждение. И это наваждение, чтобы ты знал, называется— любовь.
«Хотя, если повезет, то, глядишь, и подскажет кто…»
Коле показалась, что эта фраза пришла к нему откуда-то издалека, из глубин подсознания.
—Любовь?
—ЛЮБОВЬ...

Ночью Коле спалось плохо, он постоянно вздрагивал и просыпался, чтобы, опустив руку на Вероникино плечо, проверить, на месте ли жена. Убедившись, что жена на месте, Коля успокаивался. Но сон к нему уже не шел. Разгулявшись, он влезал в тапочки и, облокотившись на подоконник, подолгу смотрел в окно. Стояло безветренное полнолуние. Величественная красная луна возвышалась над спящим миром, насыщая своим бледным умиротворяющим светом каждый его, казалось бы, самый укромный уголок, словно напоминая тем самым Коле, что в каждом человеке на земле, даже в самых отъявленных мерзавцах и негодяях, есть частичка света, частичка добра, частица того, кто невероятно велик, справедлив, непостижим, могуч и полон любви. И этот кто-то великий, умалившись в своем смирении до «всем слуги», бесконечно терпит своих глупых и капризных детей — и несчастную озлобленную на весь свет Колину соседку с ее дурацкой липой, и жалкого растерянного Иннокентия, и страдающего от бытовых неурядиц гаишника, впрочем, как и самого Колю, к кому у всех вышеперечисленных, наверняка, тоже есть что предъявить…
­