Часть первая. Хочу увидеть своими глазами

«Невежа писа, не дума каза, в кто се цита…» (Берестяная грамота. Новгород. ХII–ХIII век).
Очень напоминает известную: «Кто писал не знаю, а я, дурак, читаю».
-----------------------------------------------------------
Исследование экономиста Николая Кульбака – какое время выбирают авторы книг про попаданцев, то есть о тех, кто попадает в фантастической литературе в другое время? То есть речь о книгах с сюжетами о том, как можно изменить ход истории, если понять какие-то ключевые её узлы.
Была проанализирована 1081 самая популярная книга. Исключительным лидером являются сюжеты о действиях «попаданцев» в Великую Отечественную. Авторы вообще стремятся переиграть войны. Книги такого рода фантазий активно стали издаваться давно, гораздо раньше самой Великой Отечественной – ещё аж с 1934 года их рост стал заметным.
Еще один период истории, который интересен создателям таких сюжетов – это Русско-Японская война. Одна из первых «выстреливших» книг была посвящена попытке (удачной) спасти крейсер Варяг. Дальше по убыванию числа сюжетов идёт 1917 год и Первая мировая война.

Мирные периоды жизни авторов почти не трогают. Главная цель – переиграть войну. Так было вплоть до самых последних лет нашего российского книгоиздания. В такого рода литературе никто не хочет исправлять экономические реформы, создавать какой-то крупный бизнес. Никто. Даже из «попаданцев» Большой фантастики. А вот победа в войне сразу делает страну (и сюжет, конечно) великой и процветающей.
Не в этом ли гигантском заблуждении кроется тот морок, накрывший нашу страну? Получается, что огромное количество людей уверены, что страна может добиться чего-то только на поле боя. А все мирные успехи – всего лишь следствие военных побед, трофеев и захватов. Может быть, надо писать не о самой войне, а о чем-то рядом, о чем-то неуловимом, но явно присутствующем?
«Библия и война» св. Николая Сербского говорит о том, что побеждает покаяние и истина, а не культура…
Вы читаете книгу, которая написана только для того, чтобы не писать другую. Дико, да? Это читать, может быть, дико, а вот обстоятельства – мир (и война, кстати) – как раз в русле этой логики.
==========================================================
«Он сидел в кресле. Серое утро. Серый крест окна с серым небом за окном». Я – то есть он – книга будет написана в третьем лице, и вы поймете, что сама логика её делает невозможным написать в первом лице. Иначе ерунда получится. Можно часть написать в первом, часть в третьем, часть вообще так, будто это ты и с тобой происходит вся эта… И тоже будет справедливо.
И вот – он сидел в кресле. Утро, на самом деле, было не серое. Просто серое было пространство, в которое он смотрел. Осень. Север. Чего удивляться. Только ранняя осень на севере золотая и яркая, а дальше начинается долгая глухая серота.
Наверное, как и предыдущий день, потихонечку раскачался и размялся бы очередной медленный денек пенсионера, которому скучно. И были бы ленивые прогулки до кофейни, был бы кофе с круассаном или без него. Наверное, специально покурил бы он под карнизом на крыльце кофейни, вдыхая дым неплохого табачка «Sobrania» и глядя подслеповатыми глазами на билборд в тридцати шагах от крыльца. Оценил бы, наверное, как мокнет от дождя его верхняя кромка. «Потому что монтажники загнули кант жести и устроили водосборник…», – ворчнул бы так же привычно. А летом ворчнул бы на выцветшие краски несменяемой рекламы. Маленькая эмоция. Оценочное суждение. Отражение мира в сознании. Бессмысленный день. «И это я ещё не одинокий. А как одинокие люди? Да сдуреть можно!» – утешил бы себя. И поплелся бы либо читать статьи в интернете, либо купил бы по дороге какой-нибудь журнал. Да – журнал. Газеты вообще уже никакие – пустые, скучные, и девать их некуда…
Вот обратите внимание – сколько описано картинок, все через «бы», через «наверное», и даже есть картинка догадок, как ворчнул бы внутри других догадок. Но на самом деле ведь ничего этого не было. Спрашивается – вот на хрена тогда всё это писать? Дурацкий вопрос. Гораздо актуальнее другой – читаете-то вы на хрена? И ладно бы про «скучного пенсионера», вы ж читаете всё «бы» да «может быть». Или почти всё. Называется это «культура». И (о ужас!) – «История» это называется. И даже называется «наука». Потому что почти все ваши представления о мире  – это не о мире, а о его вариантах  – «бы», «если», «может быть», «кажется» и «подобное».
Так могло бы быть в это очередное утро Петра Павловича Гаврилова (назовем его так), если бы не звонок, который ворвался в его смартфон, лежащий на полке рядом с креслом. Тут вот книга-то и начинается…

Х          Х         Х

Звонил Витя Гифельберг, очень старый знакомый, ещё со студенческих лет. Конечно, он не пропадал все эти годы. То есть его звонок не значил, что вот он после университета, почти сорок лет спустя, вдруг «Ба! Дружище…». Да нет – всё не так. С Виктором Сергеевичем Гифельбергом Пётр Павлович пересекался если не каждый год своей жизни, то почти каждый. Общих дел не было, но переживания за общих друзей были. Лет двадцать назад помогали одному однокурснику после смерти жены. Лет пятнадцать назад помогали другому однокурснику, когда тот загремел в тюрьму по подозрениям в коррупции. Кстати, примерно тогда же однокурснице помогли выбраться в депутаты регионального парламента. С её портретами и листовками, конечно, не бегали, но в аудиториях выступали «за» и подтягивали ребят с деньгами. Всё-таки выборы – это удовольствие не из дешевых, тут спонсоры нужны.
– Привет, Петя, ты как? А вообще – сильно занят? Это я… Узнал?
– Да узнал… Привет, – голос Гифельберга трудно было не узнать. Густой, низкий, а с возрастом из-за полноты стал и вовсе «генеральским». Впрочем, Виктор Сергеевич и вправду по своей должности где-то в Москве был уровня генерала. Транспортное обеспечение и материально-техническая ремонтная часть какого-то большого объединения, работающего с нефтепроводами и газопроводами – это была сейчас та работа, где Гифельберг был «генералом».

– Если не сильно занят, то у меня к тебе предложение есть. Думаю, что тебе оно понравится, – по-деловому, сразу переходя на конкретику, подозрительно вдохновенно и, явно скрывая азарт, пытался настроить в свою пользу с первых фраз Виктор Сергеевич. – Короче – киносценарий нужен. Ты справишься. Ничего своего не пишешь срочного?
– Да я и не срочного не пишу. Лень, Вить, … ну лень. Вот с хрена ли ты ко мне с киносценарием? Я их в жизни не писал. Я даже писать их не умею. Там же своя кухня…
«Ой, бля…» – подумал про себя скучный пенсионер Пётр Павлович и закатил глаза, приготовившись слушать нестареющего и неугомонного по жизни «экономиста» и «генерала-транспортника» Гифельберга, который в своей неугомонности, между прочим, снялся в двух фильмах с текстами. То есть он что-то ляпал там ещё с экрана и пленку на него не жалели – фактурный, громадный, фотогеничный. И ещё он снялся в одной всероссийской рекламе пива. Правда, это было ещё до запрета… Ну да, …пива. Молодец мужик!
– Так вот. Ты слушай сюда, Петь. Ты ж мои связи и возможности тут знаешь. Договорился я. Реально. Человек прямо работает с Шахназаровым, а ещё я для подстраховки с ребятами продюсерского центра НТВ заручился… Если что-то там с людьми Шахназарова не пойдет. Короче. Ты ж видишь – в Донбассе специальная военная операция идет уже долго, а реальной идеологической поддержки, вдохновляющих фильмов, произведений искусства, книг нет. Только социальные сети и телеграмм-каналы. Проигрываем мы эту войну. Не удивлюсь, если Голливуд или Netflix уже такую философскую базу подводят, с такими сериалами, что мы уже опоздали.
– Опоздали перед кем? Перед Голливудом? – Гаврилов не любил и всегда чувствовал эти наступательные нотки «толкателей идей». Это ещё университетская школа дискуссий. Когда не только слова, но и летающие стулья и пустые бутылки из-под пива тоже были «аргументами». Гифельберг, конечно, человек азартный, зажигающийся, но тут он явно забыл с кем говорит. Тут аргументы «против Голливуда» – это не то, это слабенько. Потому что это «как бэ вообще херня…».
– Да подожди ты, – собеседник тоже злился. – Я ж понимаю, что втюхиваю идеологическое обоснование не дурачку. Тут вот что… Короче, я тебе говорю идею, в ней всё – и преемственность, и узнаваемые образы, и интрига…
Дальше всё той же скороговоркой Витя, он же Виктор Сергеевич Гифельберг, излагал идею, перемежая её риторическими вопросами, типа, «не так ли?», «помнишь ведь?» и «согласен ведь, что в сердце отзовется?». Суть его идеи была проста – «помнишь ведь в фильме "Неуловимые мстители" такого героя – Цыгана?».
– Конечно. Кто ж не помнит… Только в книжке он, кажется, сначала китайцем был. Это в кино его сделали цыганом.
– Верно!! Во-от! А ты знаешь же эту историю, как китайские студенты в Харькове застряли? И там даже один, кажется, погиб… Это вот сейчас, когда наши наступление на Гостомель и на Харьков делали… Китаец. И вот прикинь – он внук того китайца из «Неуловимых»…

Всё. Дальше уже Пётр Павлович понял и замысел, и «философию», и даже скандальный постмодернистский след после фильма, который, конечно же, будет, и на который, конечно же, рассчитывал и Гифельберг, и его патроны-продюсеры из киношных кругов.
– Витя, да иди ты на х*й с твоим китайцем и с…
– Да падажжи ты! Па-да-жи! – Виктор хохотнул. Хохотнул потому, что послали его нежно и даже равнодушно. Совсем по-студенчески свойски, без раздражения. И, как показалось самому Виктору, его давний и теперь далекий друг где-то там в заброшенной провинции не совсем понимает некоторых деталей.
– Ты гонорар в 220–250 тысяч долларов получал когда-нибудь? Ты понимаешь, что сейчас ты сможешь это сделать легко. Как никогда… – он красиво выдержал паузу и своим низким красивым голосом спокойно и твердо подтвердил. – Как никогда.
Это у него было без эмоций. По-деловому. Как будто он говорил об оплате работы своей мехколонны где-нибудь в Нижневартовске или на Ямале.
После паузы повторил: «220 тысяч долларов».
– Вить, да хоть миллион… – Пётр теперь начинал злиться. – Я вообще не понимаю ни 220, ни миллион. Счас пересчитаю… это что-то типа 13 миллионов рублей что ли? Зашибись. Нет. Дело в другом. Наши Изюм оставили… У меня на душе пусто. Так пусто, как ты не представляешь. Не пишется даже пост какой-нибудь Вконтакте. Вот ты понимаешь? – Пётр знал Виктора хорошо. Он знал, что Грифельберг живой, не мёртвый, не повёрнутый на деньгах, что он услышит. И да – Витя услышал.
– Понимаю… Ты не грусти. Мы победим, ты же знаешь. Я о том, что поддержать настроения надо. Все слишком серьёзные… Помнишь, как в старом-старом фильме «Два бойца» герой Марка Бернеса пытается развеселить побитых ребят из своего подразделения.
– Помню. Чего уж – классика… Но тут не тот случай. Тут под гитару и за две минуты песенку не споешь… Да и песню он запел тогда в конечном счете не совсем веселую. А тут сцена-а-арий – потом съемки – потом показ… Ты понимаешь, что всё это черт-те когда будет, а народ, умытый кровью, ещё неизвестно какими глазами на всё это посмотрит. Понимаешь?
Дальше разговор уже был не интересен. Гифельберг понял, что Петька точно не загорится, а Петя понял, что он попал. Что слова его о спорности и невесёлости сценария каким-то образом сбили азарт и кураж Гифельберга. Бывает так, хлоп и один эмоциональный нюанс, один аргумент с коррекцией на время и другое настроение людей – вот и сбита идея, как ворона из рогатки.
– Ну, ты подумай, подумай… Может, это у тебя настроение сейчас такое, – сказал, прощаясь, Виктор Грифельберг. – Я перезвоню через пару дней…
Смартфон лег на свое место на полке рядом с креслом. Серое окно, однако, перестало быть серым. И в кресле сидеть что-то расхотелось.
«Дебилы какие-то, – встал для похода на кухню, чтоб хлебнуть чая, Пётр Павлович. – Они наснимают кино. Ага… Они пиф-пафы сделают, это у них на мази…». Он так и представил себе очередной московский «шедевр» с воплями и ярко вытаращенными глазами героев фильма. И чего вот стала мода орать во всю пасть прямо на зрителя? Причем, и в театрах ведь тоже. Ау, Станиславский! Ау, Чехов! Где доверительный тихий разговор со зрителем?
Хотелось отвлечься от разговора. Но телевизор включать точно не хотелось. Там те же вытаращенные глаза на политических шоу с повтором примитивной мысли раз по двадцать или семейно-скандальные шоу с сюжетами индийского кино, где брат нашёлся тридцать лет спустя, а оказалось, что он не один, а их тройня… И тому подобное. Плюс мама изменила с дедушкой…

В кресле сидеть расхотелось. Пить третью чашку заварки чая или бадяжить не самый удачный растворимый кофе расхотелось ещё раньше, чем сидеть в кресле. Да, конечно  – надо пройтись по улице. В ту самую кофейню, которая была в мыслях, с билбордом напротив входа. Да  – с отодранным жестяным концом с правого верхнего угла.
Гаврилов медленно, с некоторым усилием оделся, контролируя свои сборы: тут не забыл свет выключить, тут ключи взял… Балкон… Да, балкон надо приоткрыть – пусть проветрится квартира, пока гуляю. Ах, да – сигареты. Конечно, сигареты. Не стрелять же на улице у молодежи.
Маршрут в кофейню мог быть прямым. Почти. Но, захотелось Петру Павловичу пройтись. Мысль о «Неуловимых мстителях» и о потерях нашей армии под Изюмом была не прямая, а потому хотелось и непрямого маршрута. У всех психопатов так? Неважно. Пётр Павлович пошел к Дому печати – к тому зданию, где проработал семнадцать лет из своей почти сорокалетней трудовой биографии. Впрочем, пока сейчас шёл до него, осенило, что как они – места его работы – странно выстроились в одну линию: Театр оперы и балета – Дом печати – Драматический театр… Маршрут индустрии иллюзий. Три адреса «комбинатов грёз». «Ты, Петя, почти на каждой своей работе врал – в театрах, в газетах, в политике и даже, когда преподавал в школах и вузах. Или врал, или помогал врать. Нет, ну, конечно, ты ж не знал, что это ложь. Ты думал, что это искусство, что вот это – трактовка фактов и событий, которые другие не знают или не так трактуют… Специально ты, Петя, не врал. Но не специально же врал всю жизнь!». Грустно стоялось Петру Гаврилову у холодных сентябрьских фонтанов возле Театра оперы и балета (сентябрь 2022 года вообще какой-то необычно холодный выдался). Грустно сутулились женщины памятника у Вечного огня – каменные три поколения – Мать, Жена и Дочь. Грустно, сипло и безнадежно вахтер Дома Печати в сорок-пятидесяти-семидесятый раз просил: «Не дергайте дверь! На ней доводчик. Ну, твою же мать!».

Какое отношение к правде имеет «Фауст»? Хоть гётевский, хоть Гуно со своей оперой? Или «Жозефина и Наполеон»? Или «Сильва»? В другом театре «Дети Арбата» и «Гамлет»… Какое? Хоть где-нибудь актеры понимали, что они играют событие, которого не было, переживания, которые совсем в другом? Переживания… Для чего? Для развлечения? Для сопереживания? Ну да, ну да… Ёжику в тумане мы тоже сопереживаем. А лошадке? И как сильно это помогает нашему восприятию мира? И что нам вообще нужно и важно в восприятии мира?
А про индустрию газет и журналов? Самые честные там некрологи. И фотографии. Некоторые. Всё остальное – трактовка фактов. Полуправда – в лучшем случае. В худшем – сознательный гипноз, формирующий самообман в самооценках. И какая разница в какую сторону – в сторону положительную или в сторону отрицательную? Ещё неизвестно, какая самооценка ведет к катастрофам главным – и личным, и национальным.
Когда-то молодому журналисту Пете Гаврилову пришлось посидеть несколько дней в газетном архиве. Причем дважды по несколько дней. Один раз, когда дописывал дипломную работу, второй – когда в самые первые годы корреспондентской жизни надо было подготовить материал, в котором крайне необходимы были ссылки и цитаты именно из газет 1950-х годов. Не каких-то там совсем уж далеких, а всего лишь тогда из газет тридцати-сорокалетней давности. Дело было в конце восьмидесятых.
И что же обнаруживал Пётр в обоих случаях? Пустоты. В газетах не отражались самые простые, самые актуальные вещи и факты. Можно было весь день просидеть за пыльными, пахнущими бабушкиным бельем и сухой известью шершавыми талмудами подшивок газет, листать их, чихая и кашляя (прихлебывая «Мадеру» из маленьких бутылочек, что продавались в магазинчике рядом с Национальной библиотекой – было и такое), но не найти, например, а сколько же стоила колбаса в 1957 году? Может её и не было в этой маленькой региональной столице? Но вот есть же «в привокзальной пивной он перекусил бутербродом с кровяной колбасой и свекольным салатом» – это писали о каком-то отъезжающем госте города. Сколько ж он стоил, тот бутерброд? И что там было в меню? За 1959-й нашёл. Но в том-то и дело, что картина жизни за два этих года, между 57-м и 59-м, поменялась сильно. И эти два года стране надо было прожить. Прожить надо было студенту этого города, уборщице клуба, получающей зарплату величиной стоимости 32 бутербродов, прожить надо было пенсионерам, которые часто были без пенсий вообще. А потом жизнь менялась. Не только в привокзальной пивной, но и в студенческих столовых, в школах, и даже в автобусном движении. Ткань жизнеописаний в журналистике и хронология всегда сильно потрафлены. Смотрит корреспондент не широко, а туда, куда скажут. А скажут ему смотреть на кубометры древесины, выпиленные леспромхозом, на квадратные метры жилья в новых посёлках… Но про детскую обувь ни-ни. Про то, что апельсины один раз в год – к Новому году, – об этом ни-ни… И так – тысячи корреспондентов. А «золото жизни», её запахи, вкусы, тактильные и забористые ощущения уходят в небытие вместе с безногими или безрукими фронтовиками-вахтерами, кондукторшей автобуса, говорящей одними пословицами и поговорками – была такая в Сыктывкаре. Она по-другому, кажется, и вовсе говорить не могла.

Забывается и расколоченный угол стенки Культпросветучилища, стенки, расколоченной свинцовыми битами-чиками мальчишек. А почему этот угол? Да потому, что тут ветер от реки не достает, тут тепло, играющих пацанов из окон учительской не видно и из окон горфинотдела тоже. Окна горфинотдела – ну да… В них всегда в тринадцать часов появлялись хмурые тёти с крупными заплетенными густыми косами на головах и доставали себе на обед из сеток на форточках бутыли с молоком. Договаривались они что ли – вывешивали всегда громадные литровые и даже трехлитровые бутыли. Расшатали все форточки. Но это потом – форточки расшатали к концу 1960-х…
А зачем оно всё это должно помниться? Разве должно? Ведь есть что-то естественное в том, что ты лично забыл многое в своей жизни. Не удивляешься же этому. Почему общество должно удивляться тому, что забыта не только цена кровяной колбасы в привокзальном буфете, но и тысячи сгнивших кубометров леса выполненного плана, о котором написали и сохранили на своих страницах десятки газет. Общество тогда смотрело туда – на планы, на социалистическое соревнование, на стройки. А потом то общество вымерло, а другое смотрит на совсем другие вещи и ему просто не интересно рыться в памяти и слушать про героическую жизнь и смерть даже тех, кто является причиной этого нового общества. Эгоисты? Ну да… А предыдущие были меньшими эгоистами? Они и храмы поломали, и книги древние не берегли, кладбища срыли, деревни бросили… А до этого и предыдущее поколение, и предпредыдущее жили себе в полукочевом варианте – уходили на заработки да на удобные земли.
«Короче… Неумышленно врут и врали все. Рассказывали себе успокоительные байки и жили себе не тужили», – то ли ответил себе, борясь с какой-то каверзой сомнений в душе, Пётр Павлович, то ли и не ответил вовсе, а просто так поставил сам себе вопрос – жили и не тужили? Рассказывали байки? И ничего святого… Ничего? «Информация же может быть святой, особо охраняемой, – неожиданные аналогии сверкнули в размышлениях Петра Гаврилова сразу в двух направлениях. – Конечно, есть же секреты. И, конечно, есть то, что сохраняется веками до буковки, до интонации… ну да… Евангелие, например…».

Гаврилов понял, что между тремя работами, где он служил неправдам, ответа для души ему не найти. Ведь ответ для ума – это не совсем то, правда? Ибо ум лукав почти, как компьютер – всё стройно, программно, а… не пашет, виснет. Для души ответ нужен. Для чего-то такого, что даже красивым словосочетанием «эмоциональный интеллект» не объяснить. Уму же самостоятельно не найти – надо идти дальше. А дальше ровно в этой же траектории его движения по городу было… епархиальное управление. Логично. Богу-то Пётр молился тоже с молоду, ещё со времен СССР – ещё с тех времен, когда на весь его северный край было две-три действующих церкви и ездить приходилось на службы за 40–50 километров. Тогда, кстати, это был в его случае ещё не худший вариант.
Почему молодой корреспондент пришёл к Богу в 1989-м – разговор отдельный и вообще… И вообще, Пётр Гаврилов, как обычный православный человек, сам не мог ответить на вопрос, почему и как он пришёл к вере? Бог знает… Как-то вот пришёл и будто всегда верил. Как не верить-то?
Епархиальное управление. Маленькое. И храм Рождества Христова в нем маленький. Если человек сорок набьются в комнатку, которая была когда-то просто коридором, то уже катастрофа – дышать нечем. Но тут в епархиальном управлении есть протоиерей Андрей Чикунов – он же преподаватель университета, он же замечательный собеседник «в года былые», когда в 90-х Гаврилов пытался со всех колоколен той «свободной прессы» кричать об опасности сект и совершенном угроблении русскости даже в афишах и названиях магазинов на улицах провинциального города. Немного тогда было живых собеседников, понимающих угрозу русской культуре. Общие разговоры – да, этого сколько угодно, а вот уметь видеть инструменты, с помощью которых выносились мозги нации – это как-то получалось совсем у штучной интеллигенции. Да и то – половина этих штучных умников рефлексировала скорее по СССР, чем по глубинным основам русскости.
С Чикуновым хотелось поговорить о враках. Ведь что врут извне – это уловимо. Неуловимо то, что врут изнутри, что врет человек сам себе, что врет нация сама себе, ведая или не ведая, что творит. Ну да – это и есть неуловимые мстители – мифы, враки, иллюзии…

Протоиерей Андрей Чикунов всё-таки сведущ в вопросах апологетики, и уж точно с ним можно говорить об истории с подходами научной критики, а не только научно-публицистической. Впрочем и с позиции политического анализа тоже. Он привык пикироваться со студентами университета, и это выгодно отличало его как собеседника. Без менторства, с хорошим знанием источников, с пониманием того где, как, у кого спрашивать, если что… Если что – это когда обнаруживаешь, что есть глубины вопроса и есть на них ответы, но сам не знаешь, какими верёвками запасаться, чтобы лезть на эти глубины.
Отец Андрей оказался на месте. Кажется, он прибирался в небольшой епархиальной библиотечке, которая одновременно была и исповедальней. Здесь, в боковой комнатке, как на каком-то небесном камбузе, стоял и чан для крещения, и какие-то банки с водой (возможно, освященной, но возможно и просто питьевой – кто знает, что тут в старом здании с водопроводными трубами). Стол, покрытый совсем уж по-деревенски цветастой потертой клеенкой, почти преграждал вход, а лампадки у икон в библиотеке были совсем не к месту разноцветные и яркие, как ёлочные игрушки. Чикунов обрадовался встрече со старым знакомым, виделись, всё-таки не часто, выслушал размышления Петра, зарядившего свои досадные размышления прямо с порога. Так бывает… Так старые знакомые, внезапно и скомкано расставшись, например, в августе, бывает встречаются фразой: «Так вот – тот анекдот я не успел закончить…». И заканчивает анекдот в ноябре. Ага… Оба помнят начало анекдота.
– Ну так,.. – философски поддакивал размышлениям Петра протоиерей. – «Мысль изреченная есть ложь…».
Далее, видимо, чтобы не зависала пауза в монологе Петра и чтобы была иллюзия диалога, он вбрасывал все известные сентенции, как междометия в речи обычного человека: «Всяк человек ложь…», «И глупец, когда молчит, может показаться мудрым, и затворяющий уста свои – благоразумным», «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека…» и так далее. Слово – серебро, а молчание – золото, короче говоря… До досады оставалось два шага, но вдруг священник сказал самую простую и детскую фразу, смысла и настроения которой, видимо, не хватало Петру Павловичу именно в этот момент – момент горечи от того, что нет ответа на вопрос – если человек спасается покаянием, то почему же не спасается нация покаянием? Тридцать лет, тысячу лет, две тысячи лет слышим: «Покайтесь, покайтесь!». Как?! Не объясняет никто. Никто не объясняет, что судить Бог будет как персонально, так и скопом – народы будут осуждены, а не только человеки. Что с нашим народом происходит? Что с церковью? Явно ведь что-то не то…
– А ты по всем основам, по всем правдам и неправдам внутри Церкви и народа сам ответа не найдешь. Ты езжай в Лавру, ты в Лавре спроси благословения у самого Сергия Радонежского. Ведь он наш игумен Земли Русской… Понятно ведь, что сам заблудишься. Вне Церкви спасения нет ведь именно поэтому – что обречен на искривление, на плутание, на хождение по кругу… Езжай-езжай. У него прямо так и спроси – скажи, отче Сергий, скажи, понять хочу… Скажи – куда это мы, блин, забрели-то? Если он благословит, то ты это почувствуешь. И многое найдешь. И многое откроется.

Может, отец Андрей Чикунов не хотел вступать в длинные дискуссии? Может. Может быть, он боялся сказать что-то не так, что-то такое, что сам давно понял, но исправление пути уже невозможно? Ни церковного пути, ни исторического пути народа… Может. Ясно одно – он не хочет подходить к этой штанге… Это как инструктор в фитнес-центре. Инструктор знает вес штанги. Он мучился с этим весом. И даже жал его от груди. Но зачем? Многим это стало примером? Многим это поправило здоровье? И главное – многие ли стали от взятой штанги счастливее?
Никто никому счастья здесь и не обещал, впрочем… Или обещал?
Но этой фразы иерея было достаточно: «Ты в Лавре спроси благословения у самого Сергия Радонежского…». Это и был главный результат дня у серого окна, результат прогулки между адресами иллюзий (ладно – не будем уж говорить «адресами лжи» – в редакциях работали всё-таки искренние люди, если заблуждались, то в основном тоже искренне)… Это была фраза не только о неуловимых мстителях – мифах и самообманах, но и пароль-напоминалка о главных соратниках и главных защитниках нашего поврежденного разума.

Х          Х          Х

«Мифы людям нужны. Они толкают историю», – говорят учёные. Наверное. Но они же и заталкивают историю в Апокалипсис, а народы заталкивают в небытие, приводя к гибели культур и гибели целых направлений развития.
Миф убить нельзя. Это правда. Но миф можно размочить и дополнить так, как замачивают зерно, и оно лопается, рождая новые двадцать два мифа, новые тридцать. Миф можно облучить и оздоровить.
Или нет? Миф как слепок души. Не сама душа, а налипшие на ней представления о себе. Тогда и подход к этой «штанге» другой.
Как процедурно работает покаяние отдельного человека? Человек отшелушивает от себя всё, что «не я». «Господи! Это то, что я могу не делать, а делаю, то, что меня губит, а я хочу. Господи, грех – это то, что я сделал лишнего и бессмысленного, вредного себе и мешающего другим. Я могу сохранить зерно, которое могло бы жить, но перемалываю его в муку потребления здесь – в этой странной матрице с названием «судьба»...».
Возвращаясь, пенсионер Пётр Гаврилов смотрел на окно своего дома с улицы. И на секунду ему показалось, что в окне стоит он сам – тот, другой, который просит помощи. В чем? Гаврилов, кажется, понял… Вся улица, всё окружающее – это тоже окно, за которым есть другая реальность. Тот, который в окне, не помощи просил, а наоборот, он подсказывал – взгляни за окно! Окно истины всегда где-то рядом…

Х          Х          Х

Осень 2022 года вся была такая – осень серых окон. Они взламывали представления о реальности. Забуксовала армия и даже отступала. Объявили мобилизацию трехсот тысяч, шёл призыв добровольцев, одновременно со всей страны шли вести (социальные сети и Телеграмм разрывались) о том, что ни одеть мобилизованных не могут, ни вооружить по-настоящему, да и с подготовкой в абсолютном большинстве случаев шла какая-то неразбериха. А при этом через день, через два дня на третий приходили вести о новых и новых погибших ребятах. Ещё бы. Как оказалось, местами участки фронта по восемь-десять километров держались на двадцати-сорока защитниках и только за счёт минирования местности и на периодической поддержке артиллерии. Люди кляли власти и матом, и душевными проклятиями за долгую «пыль в глаза десятков красивых парадов». Кремль делал вид, что «всё под контролем», что «отдельные недостатки исправляются».
На фоне панорамных невнятностей ярко обозначились труднопонимаемые почти для всех явления – ЧВК (частные военные компании). «Вагнер», например, или такая же по сути ЧВК «Ахмад» – чеченские войска, которые действовали «во всем своем» вооружении и по своим законам войны. Точнее – по беззаконию. Они воевали азартно, отчаянно, но выходки бойцов этих подразделений были где-то за гранью понимания современной войны. То «вагнеровцы» казнят кувалдой предателя из своих рядов. То чеченцы хвастаются в видеороликах достижениями 17-летнего сына главы Чечни, который, во-первых, едет воевать, как на охоту, в своей «Тойоте» и в сопровождении бригады таких же чёрных машин, то, во-вторых, возвращается с «добычей», как в средневековье, с двумя пленными (якобы полковниками украинской армии) и показывает отцу свою добычу. Небось, все остальные воины Отечества должны были задуматься – у нас что, есть отдельно пленные Чечни, есть отдельно пленные «вагнеров», отдельно Минобороны, отдельно от Бурятии или пленные, взятые в Хабаровский край? Это что за племенные игры в трофеи?
В это же время в Телеграмме десятки видео с позорной экипировкой мобилизованных солдат, со ржавыми автоматами, письма о безделье неделями на каких-то непонятных базах с плохим питанием и совсем без лекарств. А в это время, к ноябрю пошла волна острых респираторных вирусных инфекций (ОРВИ) и снова разгулялся один из штаммов ковида.

На одном из направлений морская пехота оказалась совсем без артиллерийской поддержки и была вынуждена чуть ли не в социальных сетях просить помощи снабжении их снарядами. Абсурд и хаос нарастали. Во всяком случае, так казалось уже почти всем. Президент поменял командующего войсками. Потом поменял командующего самой специальной военной операцией. Не менялся только при этом почему-то министр обороны…
Где-то в Марьинке на новый, 2023 год засветились под наводку украинских высокоточных систем мобилизованные из Саратова. Слишком небрежно использовалась сотовая связь. Она оказалась идеальным ориентиром наводки. В пять минут первого часа нового года четыре ракеты «хаймарс» унесли жизни по разным оценкам до полутора сотен солдат.
Даже в немногочисленной Республике Коми к концу ноября ветераны-«афганцы» стали поговаривать о том, что за год войны в Новороссии погибших из Коми больше, чем за десять лет в Афганистане.
Особый тип ворчания в народе вызывала ситуация с набором бойцов из исправительных колоний в ЧВК «Вагнер». Тут всё было в плоскости «верю-не верю» с зависшим ответом на вопрос: а по какому праву, по какому закону вдруг частное лицо решает вопрос с фактическим освобождением осужденных людей, да ещё и с выдачей им оружия? По какому закону всё это ещё и оплачивается и кем решаются вопросы освобождения, транспортировки и прочего с совершенно невнятным учётом? Ведь в газетах и по ТВ ни один указ Президента, ни одно решение Государственной Думы о правовом регулировании и амнистиях из исправительных учреждений опубликовано не было.
«Вагнеровцы» как боеспособная единица творили, конечно, чудеса. Так рассказывали сами «вагнеровцы» и десятки телеграм-каналов. Реальное продвижение по освобождению территорий тем не менее было еле-еле. От залихватских фраз-мэмов первых двух недель СВО типа «мы ещё и не начинали» к обороне перешли как-то очень быстро, а потом и сдаче Изюма, Херсона, строительству оборонительных укреплений в Крыму. Всего через полгода – через девять месяцев не помогали уже ни чеченцы, ни «вагнеровцы», ни бодрые ежедневные отчеты Министерства обороны в лице появляющегося на экрана генерал-лейтенанта Игоря Евгеньевича Конашенкова о том, что вооруженные силы России продолжают демилитаризацию и уничтожили. А дальше шла арифметика уничтоженной живой силы, техники и вооружений, которую проверить было невозможно и уничтожение которой, судя по всему, пока мало что решало. О том, что Россия живет в ложной реальности было уже понятно всем. Но скажем осторожнее – в НЕПОЛНОЙ реальности.
Окно становилось чёрным. На Севере день короткий. И всё чаще оконная рама открывала чёрный квадрат, а не серое бытие за окном. Но, поездка в Лавру Петру Гаврилову всё никак не давалась – происходили неожиданные финансовые траты, часто даже приятные – например, сын купил вот квартиру на одну комнату больше, и переезд, мелкий ремонт незаметно «съели» деньги и ещё две недели.
А число погибших росло. А количество тревожных звонков от знакомых, родственников и бывших однокурсников увеличивалось. Сыновья многих были там – «за ленточкой». Прижилось это выражение – «за ленточкой», то есть в зоне специальной военной операции. За ленточкой – это где никто не знает, что происходит…

…Звонит в слезах из района бывшая коллега: «Наших мобилизованных с места сбора в Мурманской области упаковали в два вагона, вывезли куда-то в Белгородскую область и… стоят в тупике уже третий день. Оба вагона закрыты, никуда не выпускают. С температурой «за тридцать восемь» все… Понимаешь, Петя, все! И лекарств нет. И командиров нет. Тюрьма на колесах. Ты думаешь – это всё? Нет… Их выгрузили потом в поле… Ни палаток, ни строений, ни пленки от дождя укрыться. И так ещё два дня. Это что такое? Это армия?».
…Звонит младший сын: «Пап, Валеру Блинова убили… Помнишь Валеру? Он голубям в наш двор семечки носил… Ну в футбол когда играли с одними воротами во дворе на набережной…».
Гаврилов помнил этого мальчишку. Нет, не помнил лицо, помнил именно это – как был мальчик, который выгребал из карманов какие-то остатки семечек или крошек и пытался покормить голубей с руки. Она у него была вся в татуировках. Не молодежных рокерских, а в уголовных – синева татуированных колец на пальцах, змеи, цепи и кресты на предплечьях… К своим шестнадцати годам он уже прошел малолетку, а к двадцати пяти судим был и вовсе трижды. Он приходил из соседнего «цыганского» двора, очень неблагополучного, воровского и бандитского. В 90-е там было вообще «к нам не подходи, к нам не подходи, к нам не подходи, а то зарежем…». Но 90-е – это время ещё отцов того самого Валеры, тех цыганят, время старших братьев, двор немытых и нечёсаных пацанов, всегда одетых в куртки на три размера больше и в трико с пузырями на коленях, время беспросветной нищеты и даже голодухи. В «нулевых» и даже в 2012–2021 годах там было не лучше, но государство частично уже попрятало голытьбу по тюрьмам. Валера сел за разбой, старший брат за наркотики, половина из их двора тоже…
– Он в «Вагнер» ушёл. 23 сентября ушёл, а 10 октября убили… Ни фига их там не готовят. Получается, что с колес сразу в бой кинули… А вести вот только сейчас пришли. Алмаз звонил и рассказал. Алмаз надёжный – он тоже из зэка. Он из авторитетных, он если сказал, то так точно и было. Тоже в «Вагнере». Ещё воюет…
А потом похоронили Валеру Блинова – этого мальчишку с развозженного пацанского футбольного поля, который находил время и крошки для белых голубей в частной голубятне какого-то чудака из соседней многоэтажки.

Хоронили Валеру ровно за день до дня его рожденья. Тридцать лет ему не исполнилось уже. Погиб ведь ещё 10 октября… Да, 10 октября. И почти 100 дней сестра и друзья не могли узнать, где он? Лежит ли на нейтралке? Сгорел ли до пригоршни пепла? Может, гниёт где-нибудь, слегка присыпанный землёй? Алмаз рассказал, как подняли их по тревоге, раненых и контуженых, прямо из госпиталя. Затыкали прорыв бандеровцев на участке, где не оставалось ни сил, ни людей, ни оружия… Погибли все. Во всяком случае те, кого подняли из госпиталя в контратаку фактически с одним стрелковым оружием. Валера был не сахар. Очередной срок получил не маленький. Да, не сахар он был. Наверное, для бандеровцев тоже… И вот – похоронили. Народу было мало. Священник отпел. Добрые слова сказал – туда, в последнюю атаку, на Небеса… И да – конечно, на похоронах не было ни представителей ЧВК «Вагнер», никого из военкомата, никого из патриотических организаций и тем более каких-нибудь чиновников. Потому что «зека». Потому что не сахар. Потому, что жизнь такая у парня сложилась – без лишних бубликов. А она пахнет землёй, порохом и водкой. И, слава Богу, она ещё молитвой пахнет. И ладаном.
…через месяц привезли Алмаза. Лежат на кладбище рядом…

Х          Х          Х

После новогодних праздников выезд в Лавру как-то стал оформляться более внятно. В конце января в Москве проходили Всероссийские Рождественские чтения, на них то и пригласили Гаврилова старые друзья из околопатриархийных кругов. А когда Пётр Павлович озвучил им ещё и свое желание разобраться с мифами и реальностью вокруг святого Сергия Радонежского (точнее – вокруг представлений нации о самой себе), то было обещано: «О-о, так давай мы с ректором Духовной Академии договоримся. Он тебе консультации с лучшими преподавателями обеспечит». Давайте… Еду!
Петя Гаврилов лёгким на подъем был с молоду. Его и на Север-то занесло именно из-за легкости принятия решений. В молодости это было по импульсивности, по ощущению, что «если что – всё в жизни можно переписать набело», а стал постарше – привычка осталась.
После армии Пётр не слушал, конечно же, что советовали отец и мать, переехавшие тогда из степного оренбургского села в городок Троицк на Южном Урале. А советовали они ему идти в ветеринарную академию этого городка. Дескать, вот уж точно – всегда будешь с деньгами, всегда есть заказы и всегда интересные клиенты. Скучно не будет. Но нет – у дембеля-сержанта Петра Гаврилова была идея оседлать паровоз. То есть стать машинистом. Служил он в железнодорожных войсках на Дальнем Востоке, там больше строили да охраняли, но так уж случилось естественным образом, что и с гражданскими железнодорожниками общались часто и празднично. Гражданские таскали солдатам сигареты, сладости и даже иногда спиртное – дружба была закрепленная. Так в разговорах рождалась идея. Итог – посёлок Микунь в Коми АССР. Железнодорожный техникум. В котором Петя проучился два месяца, подрался в общежитии четыре раза, полюбил и разлюбил двух однокурсниц и… уехал в Ярославль поступать в театральную студию, где за два с половиной года обещали выучить и даже трудоустроить в театр. Мечты о студии оказались глупостью ещё большей, чем мечты о паровозе и романтике железных дорог, но в театре, совершенно случайно, Петя всё же оказался. Там, в Ярославле, недолго – всего-то четыре месяца и проработал, но зато потом, когда переехал в Сыктывкар, в Музыкальном театре оказался самым естественным образом. Надо же было где-то работать, и он пошёл по знакомым заведениям – по театрам, в это же время удалось поступить на рабфак в местный университет. Шёл 1982 год.

Ярославские страницы жизни вспоминались сейчас с грустинкой, но не ностальгической, а с ощущением нелепостей. В молчаливом купе поезда, где невероятно долго люди молчали, те воспоминания казались ещё более отчужденно-несвоими. Очень неразговорчивый и сумеречный был вагон. Паломнический путь начинался в молчании. Наверное, в этом был свой какой-то Божий промысел. Или людей просто придавливала общая атмосфера военной и экономической неразберихи в стране (ощущение в обществе висело именно такое), то ли такая компания собралась в этом неполном плацкартном вагоне, и человекам было легче коннектиться в своих смартфонах, листать журналы, чем общаться друг с другом.
Там, в ярославском театре, с молодым и дерзким, импульсивным крепышом Петей Гавриловым случился однажды десяти-пятнадцатиминутный случай, который он помнил всю жизнь, как отступ – отступ в никуда, куда-то «за жизнь» или в какое-то неизвестное понимание себя как бы вне жизни.
В театре случился небольшой пожар. Даже не пожар – так, пожарчик. Задымление от сгоревших силовых кабелей и подпаленных макушек порталов сцены. Но дело в том, что Гаврилов в момент, когда вспыхнули и разлетелись киловаттовые лампы верхней панели освещения, находился как раз на переходном мостике верхней галереи, пытаясь отсоединить блок группы прожекторов. Удар хлопка, почти взрыва, был близким и сильным, почти перед лицом. Вообще-то было два хлопка и потом ещё один какой-то скользящий «бзынь». Десятки больших и маленьких осколков стекла впились в руки, в голову, в лицо, конечно же, и даже в веки закрытых теперь глаз. Правое ухо не слышало вообще ничего, а левое слышало какую-то сильно тормозящую пластинку… «Гааа-а-аври-ил… Пе-е-е-етя… Не пада-а-а-ай… Де-е-е-ржись ро-о-о-одно-о-ой… де-ерж… и-и-и-и… шшшшшшш…». Всё это, казалось, через секунды должно бы пройти. Шок же не вечный… Но не проходило. Гаврилов, контуженный взрывами ламп, оцепеневшими руками держался за тонкую трубу перила мостика и не видел ничего и нигде. Он даже не понимал, где верх, где низ, откуда звук. Внутри себя тоже не было ни понимания, где голова и где ноги, ни ощущения равновесия, он даже не чувствовал, как горячо заливает кровь ворот рубашки, рабочего халата и, конечно, летит брызгами вниз, на сцену.
В зале никого не было, текущие профилактические работы с оборудованием шли днём, но теперь на саму сцену уже выбежали и монтировщики, и дирижер оркестра, и старенькая актриса театра, каким-то образом оказавшаяся в своей гримерке днем, проходившая именно в эти минуты почему-то через коридоры за сценой. Был ещё, кажется, громадный буфетчик. Неуклюжий, непропорциональный, забавный, как клоун, оказавшийся тоже почему-то здесь – среди летящих со сценических «небес» стёкол, крови и пыли…

Держать равновесие надо было где-то там внутри себя. Но относительно чего? Гаврилов не видел ни снаружи, ни внутри. При этом было ощущение качки. Руки цепко держали трубу монтажного мостика перехода на почти семиметровой высоте над сценой, а ноги мостика не чувствовали, как не чувствовало и не определяло само сознание в шаге ли справа пропасть, в шаге ли слева… Не помнила голова и не думала об этом. Цепкость левой руки. До боли. Осколок стекла, выпавший с верхней губы, а потом ещё один откуда-то из под глаза. И голос снизу. «Держи-и-ись, Гаври-и-э-э-иллов…». Впрочем, голос был не снизу – он был откуда-то. Низа и верха Петя не понимал.
Около трех-пяти минут прошло, пока после хлопков люди собрались на сцене, ещё минута на то, чтобы увидеть и понять, что там, наверху, сидит Гаврилов, ещё две-три минуты на то, чтобы определиться – кто-то побежал наверх, на мостик галереи, кто-то внизу под Гаврилова на случай падения выкатил карету из инвентарной ниши театра – всё ж мягче на неё приземляться, чем на жёсткую сцену, да и почти на два метра меньше лететь. Но через пять минут сознание Гаврилова уже выхватило основные категории пространства. Человек зависший в театральных «небесах» стал понимать, где перед, где зад, где ноги и даже, что левая рука по сути его и держит. Правая почему-то не столько держала, сколько опиралась на трубу.
– Петя, я счас подгоню занавес. Он тебе будет ближе, чем на вытянутую руку. Подгреби его к себе… зацепись… – сообразил пьяненький монтировщик в пожилых годах.
Потом монтировщик вел Гаврилова голосом, как на радиоуправлении ведут не совсем послушного робота. «Во-от… Подтянул? Обнимай крепко занавес, крепко-крепко… сколько сгребешь его… И съезжай… Держись крепко…». Гаврилов все же скорее упал, чем съехал, но всё-таки занавес погасил скорость, а карета, подставленная снизу, смягчила приземление… Зато осколки стекла плечо и лицо располосовали ещё больше, кровища хлестала теперь знатно. Гаврилов из век и лица, из губы и уха осколки вытащил уже самостоятельно. Ещё сидя на карете. Он уже видел всех. И себя – Кровавого Короля этого «спектакля» видел совсем хорошо. Сцена вся работала на него – кто бежал с аптечкой, кто окружил карету, помогая ему спуститься, кто картинно заламывал руки и дребезжащим старческим голосом почти пел «Кро-о-овь, кро-о-овь, кро-ооовь!». Старенькая артистка всё-таки грохнулась в обморок. От вида крови, конечно. А может, и от сильных, совсем не наигранных, эмоций…