Внутренний и внешний путь. Часть вторая

…Поезд подходил к Ярославлю. Пётр Павлович Гаврилов вглядывался в мосты, в заснеженную белизну улиц города, вспоминал, вспоминал те мгновения, те минуты, когда он был, но его не было. Было только сознание с пониманием «я» и «всё остальное». Говорят, что многие, практикующие восточные методики духовного развития, десятилетиями добиваются этого… Говорят, что в эмбриональном состоянии некоторые люди уже испытывают понимание – есть «я» и «кто-то там, где голоса»…
Сергий Радонежский трижды прокричал в утробе матери. Прокричал там, где для крика не было даже воздуха. Или это миф, который положено было записывать в Жития святых? Гаврилов, тебе хотелось крикнуть там, наверху, облепленному стекающей кровью, засыхающей в корку от лица до рук и коленей? Тебе хотелось тогда сказать хоть что-нибудь? И, кстати, ты слышал тогда дыхание? Ты вообще дышал или нет?

Х          Х          Х

Позвонила жена. Тревожилась почему-то: «Ты как едешь? Кто с тобой в купе? Поел, что я тебе положила? Там у тебя в боковом карманчике сумки есть, если что…». И дальше шёл подробный инструктаж бестолкового мужа, который может (а вдруг?!) остаться голодным с сумкой, набитой продуктами, и с карманами, набитыми деньгами. Так у жён продолжается игра в куклы…
Жену Пётр искал долго. Женился поздно. Уже переваливало за тридцать, уже начало казаться, что «да ну на фиг…». Несколько срывов свадеб (в двух случаях даже с уже подаными заявлениями в ЗАГС) создали в нем почти убежденность, что жизнь всё равно создаст конфликт, потому что за увлеченностью и влюбленностью приходит разочарование. И в этой «нижней фазе» жизнь ведь не пуста, ты всё равно любишь жизнь, а значит и влюбишься, увлечешься кем-то другим. Или она… Что будет в итоге? Травма. Либо на эту травму сориентироваться сразу – ну и наплевать, тебе лет через 15–20 будет всё равно, либо исходно не влюбляться. Не очаровываться, не мотать себе и ей нервы, а жизнь выстраивать, влюбляясь в жизнь вместе. Например, дружат же люди, увлекающиеся одним делом всю жизнь? Дружат…
И вот Петру с женой повезло больше, чем он думал. Они вместе пришли в храм. Они вместе полюбили церковь и вместе переживали за неё. И вот переживают вместе уже тридцать лет, воспитав двух сыновей, а теперь уже и работающих над курсовыми внуков. Петя помогал внуку-гуманитарию, жена – внуку-математику, будущему электротехнику…

Следом за звонком жены был другой звонок. После которого Пётр Павлович, глядя на сумеречные январские пейзажи северного Подмосковья, понял, откуда у жены появилась в голосе тревожность. Её, тревожности, быть бы не должно, ведь муж поехал «ко Христу за пазуху» – в Лавру к Сергию Радонежскому, но что-то она словно предчувствовала… Второй звонок от очень хорошего знакомого, обещавшего встречи с преподавателями Духовной Академии Лавры, который обещал допуск к фолиантам в монастырской библиотеке, был неожиданно о другом:
– Послушай, Петя, а как ты смотришь на возможность поехать с гуманитарным грузом на Донбасс, в зону СВО?
– Замечательно, – ответил Гаврилов. – Замечательно я смотрю. Сергий призвал, к Сергию поехал, ну, а дальше, как Сергий и завещал – к собиранию земель русских…
– Точно! Это ж прямо логично получается! Прям лучше не скажешь, – голос товарища в смартфоне был сиплым и с шумами. Будто разговаривали не по современным средствам связи, а по фронтовой «вертушке» с магнето и зажатыми как ни попадя обрывками проводов. Но, конечно, это было не так. Просто мешала явно портящаяся погода – в Москве и Подмосковье начиналась метель, да и металлический контур вагона – это не самая лучшая антенна.
Гаврилов допил чай, отставил звякающую ложечкой конструкцию с подстаканником от себя и прислушался к вспыхивающему в душе азарту, ощущению миссии. Только что ехал только внутрь себя, а теперь – эвона! – теперь паломничество… Не только к Сергию, но и с Сергием.
«Сейчас-сейчас… Доедем до Лавры, а там разберемся. Там у самого Сергия спросим – от него это? Или от лукавого?».

Лавра и новая дорожка

Сергиев Посад – это такой городок-картинка, городок-лубок из туристического маршрута Золотого Кольца. Витрина для иностранцев в советские годы и город для праздников в годы царские. Он сам – миф, и воспроизводит мифы – дома с кружевными ставнями. Две индустрии изобразительного искусства рядом – в Софрино и в Хотьково. Русь, которой не было, но которая хотела бы быть такой хотя бы в своих представлениях.
В Москве есть Измайловский Кремль, построенный как декорации к фильму. У Измайловского Кремля религия – маркетинг. У Сергиева Посада… Ну, в общем-то тоже. Только где-то под спудом основа другая.
Измайловский Кремль не имеет мощей «святых маркетинга» и Духовной Академии маркетинга. Зато вся Москва именно такая – торгующая, учащаяся торговать и поклоняющаяся Мамоне. В Сергиевом Посаде делают вид, что у них не так… Иногда получается. Спасает ещё святой Сергий Радонежский, спасают миллионы паломников, которые приезжают сюда с другими целями. Их, конечно, тут же укутывают в знакомую индустрию продаж. Но сердце и душа (если они живы) слышат через таинственные окна другой мир. И разговаривают с тем миром – миром Вечности.
Таксисты Сергиева Посада явно наглеют: от вокзала для тех, кто не знает, делают дугу метров в восемьсот там, где можно пройти двести метров и устроиться сразу в несколько гостевых вариантов жилища – от полновесных гостиниц до комнат, которые сдают на несколько суток в обычных квартирах.
«Если бы Вы знали, что вам идти тут два шага, то вы бы меня не нанимали. Но люди приезжают сюда расслабленные, все такие из себя «нематериальные», духовные – Христа ради ничего не жалко, и «быстрее-быстрее в Лавру». Отсюда и совершенно неумное разбрасывание деньгами…», – усатый таксист, похожий на запорожского казака, нравоучал Петра Павловича и, надо сказать, нравоучал правильно – с хорошим пониманием психологии современного «туристического паломника». Небось, мог бы и классифицировать приезжающих штук на десять разных категорий.
В Сергиевом Посаде несколько улиц с именем Сергия, на Сергиевской Пётр Гаврилов и поселился в доме 15, на первом этаже в квартире какого-то священника. Комнаты сдавала жена иерея: «Мы недавно из Самары переехали… – объясняла она. – Ещё сами обустраиваемся». Возможно, люди таким образом пытались заткнуть долги по ипотеке. Ну, ладно – это их вопрос…

Комнатка была аккуратненькая, как номер в гостинице. Только холодная. Что-то в доме с отоплением явно было не нормально. Плюс 17–18 градусов – так себе… Беленькие шторы, беленькое все – и стены, и постельные покрывала, и весь туалет с душем ослепительно белые. И за окном было белым бело. Как-то с метели поездка началась у Петра. «Может быть, это даже хорошо, – подумал он. – В метель будет поменьше праздно шатающихся паломников и туристов».
Их было и вправду мало. Даже нищих у центральных ворот в Лавру было всего… один. Так тут не бывает. Тут всегда их от пяти до десяти, не меньше. Нищие должны быть. Они задуманы Богом. Отдельная тема – как жить нищему и что ему должно подавать. Но это в голове Петра только мелькнуло. Он не знал ещё, что мелькнуло отложенное только до вечера. И вечер подарит ему возможность поразмышлять на эту тему поглубже.
А пока он, бросив вещи в своей белой комнатке-номере, медленно шёл к Лавре, разглядывая ресторанчики с экстерьерами в стиле «а-ля Русь», а до этого бесконечные стенды на улице Сергиевской с избыточной, почти библиотечно-густой информативностью и иллюстрациями – фото и рисунками. Стенды говорили о том, как было и как стало, о «древней традиции Лавры», почему-то тщательно захватывая только последние сто пятьдесят лет. Видимо, туристические маркетологи считали, что это «товарный предел времени», которое среднему туристу достаточно, а паломнику более длинный исторический экскурс и вовсе ни к чему.
На входе в саму Лавру кто степенно, кто торопливо, будто стесняясь, будут осенять себя крестом. Обязательный ритуал - «вот и я, как все, должен перекреститься трижды, поклониться да входить». Кто не имел такой основательной практики посещения святых мест, теперь организовывал себя сам – ну, пошли! Вот она – святыня!
И шли, шли люди под арку парадных Царских Врат, вдоль фресок-иллюстраций Жития преподобного Сергия Радонежского, шли, напрочь отключив хоть какое-то критическое мышление – разутые и растелепанные духовно. Куда? К Сергию? Зачем? Помолиться, попросить, увидеть, сфотографироваться, отчитаться перед друзьями и родственниками в социальных сетях и перед самими собой, чтоб всю оставшуюся жизнь рассказывать: «Я был в Лавре!».
…но не звучит слово «Христос», и будто нет мыслей о молитве самому Богу, и даже на фресках Жития Сергия ни Богородицы, ни Христа. И в интернете – наберите в строке поиска «Лавра» – первая десятка, гарантированно выброшенная Яндексом или Гуглом, будет о храмах, где Успенский даже не называется успенья кого, а так же о фресках, о вратах. Но не о Троице, не о Христе, не о Духе.
Напрягало это изначально. Бросилось в глаза. Сергий ведь не к себе звал шестьсот лет назад. Он ко Христу звал, к Святому Духу – духу любви и добра звал, к взаимопомощи и взаимопрощению. Не к себе он звал…
 
Х          Х          Х

Стасидия – это скамейка в храме с откидывающимся сидением. Гаврилов первое, что сделал – это бухнулся в свободное место на скамейке. Не держали ноги. Нет, не от усталости – какая там усталость? Прошёл-то всего лишь два километра, а, может, и меньше. Но ноги были, как ватные. Как бывают, когда забиты мышцы после кросс-фита или после неуклюжей тренировки с не разогретыми мышцами. И ещё Гаврилов задыхался. «Неужели сердце? Или это так Господь с меня скорости сбивает? Так приземлиться велит?». Сергий, Сергий, великий наш игумен, до тебя вот дошёл, а ведь идти-то ещё, считай, по всему Донбассу да почти по всему Азову…
Уже понятно было с маршрутом гуманитарного конвоя, ехать с которым предложили Гаврилову. Вроде бы вариант такой – сначала до Алчевска в Луганской области, там разгрузка, а потом в Херсонскую область куда-то под Новую Каховку. Дескать на месте какой-то дозагруз будет – специально для Росгвардии. «Не морочь себе голову, с грузом ответственные товарищи едут. Ты едешь с невидимым грузом – репортерским. Так ведь? Вот и… Главное, чтоб место было да компания хорошая собралась…», – настраивал Петра Павловича его старинный знакомый, тоже теперь москвич, как и Витя Гифельберг. Но Витя – вишь каков – буржуй-предприниматель, а Саша Быструцкий, этот самый организатор конвоя, был человеком в каких-то вечных околоцерковных организациях. Бессеребренник, альтруист. Но активный до предела даже в свои шестьдесят пять. То по строительству что-то хлопочет для какой-нибудь деревенской церквушки, то по реставрации, то по катехизации. Впрочем, церкви всё надо. Лишнего тут нет…
Лишнего тут нет. Отдышавшись, сидя на скамейке, Пётр Павлович Гаврилов обнаружил, что ум его тихо и при этом стремительно погружается в состояние тихой молитвы. Это можно было бы перепутать с состоянием полудремы, какое бывает при резком падении давления. На улице-то метель. Однако, это была не дрёма – это было пришедшее, как быстрый, почти мгновенный, подарок состояния души. На всенощных бдениях к такому состоянию приходят к утру. А тут погружение в тихие ритмы и в прозрачность мыслей пришли за какие-то десять-пятнадцать минут. Природу не своих мыслей Пётр услышал внятно. «Больше пяти икон с собой туда не бери…» – прозвучал внутренний голос. Или не внутренний? Откуда голос? Ведь сейчас, в эти минуты Гаврилов думал не об иконах, не о поездке туда – «за ленточку», не о Лавре даже думал, а о боярине Кирилле и, кажется, о чуме…
…Лета 6617 (1309 год): «Того же лета бысть мор на люди и на кони и на всякий скот, и жито всякое мышь поела, и того ради и дорогов бысть велика и глад велик бысть по всеи земли русскои».
Лета 6629 (1321 год): «Того же лета мор бысть на люди и на кони».
Лета 6649 (1341 год): «Сего же лета … скот рогатыи помре».
Первая дата – боярин Кирилл, отец Варфоломея (будущего Сергия), ещё не женат, ещё юноша; вторая дата – Варфоломей (Сергий) только родился; третья дата – Сергий тоже ещё не Сергий, это дата, когда он с братом Стефаном находят место в Маковце, в десяти верстах от Хотьково и пытаются сделать свой отшельнический угол. Сделали в 1340-м… То есть деревянной Троицкой церкви только один год и митрополит Феогност, возможно, аккурат на первую годовщину, на сам праздник Троицы, и освящает её престол.
А по России бродит в это время чума! А о чуме и о смертях целыми деревнями и посадами в Житии ни слова. Только в летописях. Не странновато?
Не странновато ли, что об отце святого – о боярине Кирилле, сказано лишь, что обедневший он переехал в Радонеж из Владимирских земель. Обеднел-то от чего? И вообще – а от чего жил боярин? И вообще – кто такие бояре? Вот с детства нам в сказках «бояре-бояре-бояре» – какие-то властные люди. А с фига ль они властные? Чем боярин отличается от князя? Князь – это сила, дружина. То есть насилие. А боярин кто такой?
Бояре появляются на Руси примерно в IХ веке. Как появляются? Откуда они взялись? Вот не было их до княжеских дружин, а потом вдруг бац и… Так кто они? Что за странное сословие? Не поясняют нам учебники в школе. А жаль… Бояре – это по сути сначала тоже воины, но очень скоро – уже фактически через жизнь двух-трёх поколений – просто «пацаны от князя», которые пришли за налогами. Мытари то есть. Пока что «твой кафтан и рожа на мою похожа». Они сбор налогов и дани контролируют – «а чего это ты только двух куниц да четырех баранов по налогу отдал? У тебя их вот столько-то и столько-то паслось, вот столько-то в лесах княжеских куниц да соболей было набито. А ну доплати!». То есть мытари они весь следующий – Х и даже XI век. Но уже не просто «пацаны из княжеской ватаги», а обжились бояре за полтора столетия двором с оградой – это обязательно, постройками да складами. Привыкли уже к подарочкам и к начальствующему властному положению. Скороговоркой их уже не бояринами, а баринами зовут. Но тут вот случились исторические изменения: на тебе – татарва на Русь пришла.
Меньше, чем сто лет назад, в 1228 году, Москва была сожжена и все жители убиты. Так в летописях. То есть Москва за 80–90 лет, к рождению Сергия и к юности его отца Кирилла, отстроилась заново. С нуля. С угольков пожарищ. И жители пришли откуда-то? Откуда? И почему? И в чем фишка-то – селиться на месте пожарища? Мест других нет что ли? Вопросы, вопросы… Но почему-то мимо этой картинки проскакивают. Почему-то при тысячах других попыток реставрировать логику и картину битв, планов городков, осад, боярских дворов никому даже не приходит в голову попытаться реставрировать мотивацию? Зачем и кто возвращается именно на место сожженной Москвы? Почему и для кого сохранено сословие бояр? Князьям бояре уже не нужны. Они – как пятое колесо в телеге, в лучшем случае они просто «люди на подхвате». Но бояре почему-то сохранены пока. Кто-то их пестует. Силы земные или силы небесные? Само общество, какая-то часть общества, инстинкты самосохранения выбрасывают из своей среды «крепких хозяйственников», «кулаков» того времени, организаторов хоть в чем-то …Когда не организовано всё – вся жизнь полудикого, полуязыческого, многоязычного народа, тогда даже небольшое волевое событие, даже умение организовать десять-двадцать дворов обозначает лидеров. Появляется точка организации – боярский двор.
Пестует бояр, как ни странно, теперь само татарское нашествие. Да, в этот раз именно татарам нужны бояре. С кого спрос по сбору дани? Бегать самим по лесам за крестьянами? Вылавливать по хуторам в землянках охотников и скотоводов? Так это тогда не нашествие – это тогда МЧС. Это скорее спасение одичавших людей. Может, не случайно при хане Берке в конце XIII века была проведена перепись людей в центральной и северной Руси? Тогда ясно, в чем выгодное место у Москвы – сами татары и согнали сюда людей. Уж больно удобное место пересечения дорог.

Может, не случайно нам ничего не известно про дедушек и бабушек святого Сергия Радонежского? Вот отец его и мама причислены к лику святых (отдельный разговор – за что? И когда?), а где деды и бабки? Может, погибли деды в схватках с татарами? Но ровно так же может быть и то, что были они теми боярами, которые выжили в роли баскаков – то есть всё тех же сборщиков дани, только теперь в пользу татар. А потом – когда пришла и покосила чума 1309 и 1321 годов, когда сами стали в немилости и организовывать и собирать было нечего – ушли в другие земли? Во всяком случае никто не возьмётся оспорить равновозможность событий и первого варианта, и второго.
Кстати, маленький Варфоломей идет искать лошадей. Не овец, не коров – коней. Во-первых, потому что «Того же лета мор бысть на люди и на кони», и были те кони единственной возможностью оплатить налог татарам, во-вторых, потому что и на пропитание оставались только кони.
А что было в посевах того времени? Период XIV века – это время не самое холодное в геологическом смысле. Например, через полтора века – к началу царствования Ивана Грозного, наступил «малый ледниковый период», то есть время, когда урожай не вызревал порою даже в средних широтах. А в XIV веке пока что все более-менее. Случаются неурожаи, но все-таки они один раз на десятилетие и даже реже. Что в посадках у крестьян и боярских дворов? Овес опять же, в том числе и для боевых коней татар, ячмень, репа. Пшеница хоть и указывается в летописях, рожь тоже, но это объемы примерно в одну пятую от потребностей еды. В русских сказках есть часто встречаемый образ – Иванушка-дурачок, или просто старик условный, или девица с просьбой. Они идут к князю, царю или к боярину с подношением – «киселя хлебать». О каком киселе речь? Об овсяном киселе. Он и был – хлеб. В том виде, в каком мы знаем хлеб сегодня – в виде буханок, батонов, калачей и прочего Русь и Россия есть будет не скоро. Даже через двести лет Иван Грозный награждает митрополита - будущего Патриарха… калачом. Пока что это роскошь. Пока что хлеб себе могут позволить только в праздники. Да и то – густо замешанный на соломе, морковке и ивовой коре, измолотой в труху.
В монастырях Новгорода, в больших (слово «больших» совсем не условно) княжеских и боярских дворах хлеб есть, конечно. На пирах и на литургиях. В просфорах и в Дарах. Остальной народ хлебает кисели. «Хлеб» от «хлебать». По одной из версий. Но есть ещё версия от греческого «клебанос» – мелкая посуда для запекания, что менее вероятно, так как слово «клебанос» могло прийти только при втором южнославянском влиянии, а оно произошло тогда, когда слово «хлеб» уже было в древнерусском языке.

А что есть в древнерусском языке ещё? И только ли древнерусский и старославянский в церкви окружают маленького Варфоломея? Только ли славян обкладывают налогами боярские дворы деда его и князей того времени? Конечно нет. Многоязычие окружает их… Такое многоязычие, которое, если по-честному, должно бы сотни раз отразиться и в Житие, и в историческом осмыслении контекста той эпохи. Но опять же – нет этого. Будто нет черемисов и мордвы, будто нет мери и чуди, будто нет мелких камских и приокских племен финоугров. И только ли их? В свое время сюда были выдавлены многие прикаспийские племена или отдельные роды племен, которые, как современные цыгане, жили порою отдельными поселениями под Владимиром, Ростовом и Рязанью вплоть до XIV века и даже дольше.
…«И да – чума… Дорогой отче Сергий, что там вправду было вокруг тебя? Что осталось от еды и от воды? Что осталось от Руси и от неруси?», – вопрошал прямо-прямо к преподобному Сергию, стоявший в стасидии Пётр Гаврилов. Вопрошал так, будто святой стоял или сидел где-то рядом, ближе, чем храмовая колонна, закрывающая от Гаврилова вид на мощи Сергия и подход к ним.
Помещение Троицкого храма наполнялось людьми и пением акафиста. Люди приходили со свечами и без, проходили к мощам, кланялись кто в пояс, кто земными поклонами, прикладывались и шли дальше – кто на выход, а кто вниз в Серапионову палату к мощам других великих святых.
– У вас всё в порядке? – Пётр вздрогнул. Прямо лицо в лицо к нему наклонилась девушка – из тех, кто приглядывает за порядком, помогает старикам и отвечает на вопросы, как диспетчер при храме. А вопросов у людей всегда миллион – от «где туалет?» до «сколько свечей можно с собой взять? Я в другой храм зайду, а тут уже и ставить некуда…».

– У меня не всё в порядке, но… но всё в порядке, – улыбнулся девушке Гаврилов и спросил в свою очередь. – Вы думаете, что тут есть кто-то, у кого «всё в порядке»?
Девушка улыбнулась в ответ.
Гаврилов просидел в храме ещё какое-то время. Вставал периодически на какие-то возгласы молитв, на какие-то волны духа – на «аллилуйа», на «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный помилуй нас», на Богородичные молитвы… Потом пошёл к мощам преподобного Сергия. Просил благословения, но уже понимал, что услышанное ещё там, на скамеечке у стены, это и есть благословение – «больше пяти икон с собой туда не бери…». Однако, сейчас хотелось просто уже поклониться. И Гаврилов отвесил три земных поклона. От вспыхнувшего внутреннего жара снова вспотел, целовал мощи, задыхаясь от зажатого внутри себя вздоха, от спазма остроты и точечности момента в судьбе… «И «Достойно есть» всегда читай…», «и жгите свечи сейчас в два раза больше обычного…» – прозвучало в душе и в голове. Или снаружи – в душу и в голову?
Гаврилов отступил от мощей так, будто получил карту действий на всю оставшуюся жизнь, а не только благословение на поездку. Сомнений в том, что пришедшие ответы – не плод его внутренних эмоциональных конструкций, а некое духовное слышание, у него не было…

Х          Х          Х

Есть десятки нерешенных вопросов Православия. Десятки… И Церковь признает это. Они не решаемы столетиями и даже тысячелетиями. Желающие могут найти даже перечень этих вопросов в интернете.
Есть сотни разных правоприменительных практик в церковном суде. В православии, кстати, запутаннее и непонятнее более всего. Сотни… То есть будет сто вариантов спорных ситуаций похожих, как две капли воды, но может быть сто разных решений. Это нормально? Если это нормально, то тогда право ли это? Закон ли это?
Если это ненормально, то тогда как относится к тысячам принятых решений? В том числе и по наказаниям и по поощрениям? Они же тогда по факту размытости критериев просто бессмыслены (в какой-то части, как минимум). Тут вопрос и по причислению к лику святых тоже.
А по снам? Церковь практически всегда устами священников глаголет, что сны от лукавого, что к ним нельзя относиться всерьёз, за сны и их исповедание даже ругают людей… Но разве сон не часть природы человека? И разве не о снах Иосифа и многих пророков, царей и святых говорится в Библии и в Житиях? Разве сон как явление не является частью мировой культуры и искусства? Тогда что ж, духовное руководство отрицания сна – это ошибка в принципе? Или это такое «духовное», что всё в рогах параграфов и возгрях невежества?

Х          Х          Х

Гуманитарный конвой, шедший из Москвы в область в зону специальной военной операции, для Гаврилова места не нашёл. Как в последний момент выяснилось, что и конвой-то уходит не вечером следующего дня и не из Москвы, а уже завтра утром и из Ногинска.
Не нашлось времени и у преподавателей Духовной Академии, чтобы встретиться с Гавриловым, не смотря на предварительную договоренность патриархийного товарища со «своими старинными приятелями».
Вообще же, весь второй день прошёл у Гаврилова в Сергиевом Посаде и Лавре уже совсем не паломнически. Вот уж точно – для туриста здесь есть, где поглазеть и вжиться в роль «будто бы христианина». Для «ролевых игр» в христианство тут продумано много чего.
На территории самой Лавры и вне её Пётр Павлович делал попытки встретиться глазами с проходящими мимо батюшками или туристами, но… В глаза никто не смотрит. Батюшки просто поголовно по-деловому бесконечно беседуют с кем-то из своих чад по сотовым телефонам. Глаза при этом, конечно, где-то тоже там, в представляемых мирах. Глаза скользят мимо. В России в глаза смотрят только на допросах. Туристы идут, разглядывая архитектуру, или наоборот – смурно втыкаясь в раздумьях взглядом под ноги и, наверное, что-то разбирая там внутри себя в затоптаной и засуеченной душе.
Книжная лавка в Лавре – отдельная тема одиночества. Десятки книг о том, как правильно жить. Десятки сувенирных образцов, как правильно жить. Миллиарды слов. Но книжки не про Христа и не про любовь. Книжки о том, как правильно жить, как правильно кто-то жил, как правильно ходить в церковь, правильно понимать службы, правильно ценить построенное на Руси до нас и о том, какую ценность это представляет.
А ещё в Лавру ездят, чтобы попасть к старцам. В 90-х и даже в нулевых годах нового столетия это была просто напасть какая-то. Попасть к старцу – это как получить некое духовное руководство, и, самое главное, так уж реагировали большинство новоначальных «очнувшихся православных» – это как получить некий нравоучительный статус. То есть право на нравоучения «Нам старец сказал». То есть шеврон спецназа Лавры такой.
Гаврилов стоял у могилы старца Кирилла Павлова, которая прямо у дорожки как раз между книжной лавкой и Троицким храмом. Стоял и вспоминал, как восемь лет назад они со старшим сыном не смогли попасть к нему ещё живому. Как тогда на вопрос о самой попытке встречи со старцем монахи Лавры на них посмотрели, как на наглецов или как на сумасшедших. «Что вы! К нему-то и высокие церковные чины заранее записываются. К нему люди неделями в очереди стоят… Он сейчас, кажется, и вовсе не принимает. В летах ведь уже…». Шёл тогда такой же февраль, но 2015 года. Прямо почти неделя в неделю время было это же.
Гаврилов стоял, стоял у могилы и, кажется, даже начал вслух вопрошать: «Старче, старче, сколько людей очередями и сутками не могли попасть к тебе. А сейчас нет никого, спрашивай – не хочу! Но молчит народ. Куда-то все пошли, ушли. Другие вопросы у них, наверное, и старцев, наверное, ищут теперь других, живых каких-то. Но я верую, что у Бога все живы, а потому благослови меня, старче, в дорогу дальнюю. Я туда, где птицы не поют, деревья не растут, и только мы плечом к плечу…».

Молчал старец Кирилл. Смотрел с фотографии строго. Какая-то бабушка подошла, лбом в крест упёрлась, шепчет что-то… «Я пошел, отче», – как живому сказал Гаврилов старцу. И как от живого услышал: «Иди, иди… Теплый крест». Он немного оторопело обернулся на тихую могилу. А ведь не показалось. Точно – тепло на спине, как будто кто-то положил на плечи теплый крест.
Ещё одно благословение. Без сомнения. Метель становилась ледяной, а Петру было тепло.
…В тот первый вечер была ещё встреча со странным нищим. Которая Гаврилову тоже показалась символичной и как раз в русле старых размышлений о смысле нищенства, о Божьем промышлении в нищих.
Петр Гаврилов на спуске к реке Кончуре зашел в магазинчики возле небольшой запруды, купил на вечер хлеба и сыра, остальные продукты у него остались ещё от снаряженного в дорогу женой. В последний момент купил ещё и шоколадный батончик. Сам не знал, зачем. Не из меню Петра были такие сладости – ел их он редко. Да и если случалось, то предпочитал горький чёрный шоколад или совсем уж подушечки, типа «дунькиной радости». Но тут почему-то купил. Причем со странной мыслью – «буду сегодня как летчик. Им же положен был шоколад. Надо! Вот буду как лётчик». Смешная мысль. И Гаврилов понимал нелепость этого карикатурного сравнения. Ну, купил себе и купил… У реки в низине метель казалась не столько холодной, сколько теперь уже сырой. И вправду – боковой ветер лепил снег на перила моста через речушку, выбелил одну сторону маковок Пятницкой часовенки, стоящей здесь же в низине у запруды.
– Дайте что-нибудь покушать! У вас есть что-нибудь покушать! – услышал голос сзади и обернулся Пётр Павлович. Вздрогнул. Сзади его догонял верзила, одетый в грязную светлую болоньевую куртку, из-под которой слоями торчала и другая одежда – рубашки, свитера, спортивная кофта. На голове у человека была мокрая взлохмаченная шапка – то ли кроличья, то ли из шкуры облезлой собаки. Голос человека не соответствовал его росту и поступи – шёл человек размашисто и крупно, а голос был дрожащий и слабый. – Я три дня не ел. Или четыре… Я не помню. У меня с головой что-то. Я спал сегодня в снегу. И сегодня снова буду спать в снегу. И, может, замерзну вот тут…
Верзила показал на берег речушки, где шумно галдели селезни. Да, именно селезни. Уточек было всего-то, наверное, штук пять-шесть, но зато стая селезней была, наверное, голов так в пятьдесят-семьдесят.
Гаврилов представил, как вон там, под кромкой берега, спит и замерзает верзила. Или нет – не там, а вон там, у часовенки. А утром приедет машина скорой помощи и зафиксирует смерть и быстренько увезет труп, чтоб не пугать туристов и не портить имидж Сергиева Посада. «Да ну, херня какая-то… Не замерзнет он ни тут, нигде. Солдаты сейчас спят в окопах, и ничего. Но они вместе и там всё на нервах, там друг за другом следят. А тут брошенный человек. Может, и замерзнет…»
«Брошенный человек» просил есть. И канючил. «Интересно, а почему никто кушать не дает?».
– Так ты ж говоришь, что у тебя голова не работает. Может, ты два часа назад ел и уже забыл? – пытался пошутить Гаврилов.
– А, ну да… может быть… – неожиданно согласился верзила. И было жалко его в такой простодушной искренности: может я ел, а может не ел. Может я замерзну, а может и нет, но голова болит. То ли потому что я дурачок, то ли потому что я болен, то ли потому что простыл, то ли потому что с похмелья… Но мужик этот явно был не с похмелья. И печалька, надрывность в голосе его была искренней. Это подкупало. Впрочем, Гаврилов, зная природу бесноватых, чётко себе представлял, что могло бы быть. Какая дикая сила злости и ненависти могла бы сейчас пробудиться в этом верзиле, а справиться с ним у Гаврилова шанса практически не было. Бежать невозможно. Ноги ватные снова… Что ж ты поделаешь, что за беда с ногами-то?
– Сыр я тебе не дам, – тяжело на ходу дыша, как бы приглашал попутчика порассуждать и понять его, Гаврилова. – Руками ломать и лазать в сумке не буду. Но у меня батончик шоколадный есть. Он поможет тебе?
– Конечно, поможет! – по-детски обрадовался верзила. «Нет. Он не бесноватый. Он юродивый. Или просто ёбнутый. Сейчас таких по России ходит столько, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Это, как в зоне СВО – поможет тебе трико или шерстяные носки с коми-орнаментом? Конечно, помогут! И ведь правда – поможет! Обязательно поможет! Потому что от души и с любовью…».
– На, дружок, тебе батончик!
– Я его вон там съем, – объяснял юродивый верзила. – Вон туда, на верхнюю площадку поднимемся, я его съем и не замерзну. А потом мне кто-нибудь что-нибудь скажет, и я буду знать, куда мне идти и что мне делать сегодня ночью…
«Ну, точно – Россия. Вот сейчас поднимемся и кто-нибудь нам объяснит, куда нам идти и что нам делать. Чтобы не замерзнуть этой ночью…».
На верхней смотровой площадке верзила не покидал Гаврилова. А Гаврилов с «русской логикой» здоровья, едва отдышавшись… покурил.
«А я не курю», – то ли похвастался, то ли пожалел, что не курит верзила.
– Тебя как зовут-то? Не Сергий случайно?
– Нет. Меня Владимир зовут… Ну я пойду, ладно? – спросил он разрешения у Гаврилова. – Я вон к рабочим пойду. Они что-то мне скажут.
И громадный этот парень-ребенок пошел по заметаемой мокрой метелью улице к группе мужиков-дорожников, которые разгребали снег у входа-выхода в какую-то элитную гостиницу. Странные тоже… Метель такая, что голову не поднять, лицо лепит снегом. А они снег убирают. Монотонно. С верой в успех безнадежного и бессмысленного дела этой ночи. Издалека было видно и слышно по приглушенным голосам, что юродивого они приняли тепло. Да. Тепло ему с ними.

Х          Х          Х

Поезд «Москва – Севастополь». Зачем теперь Гаврилов сидел на нижней боковой полке, слушал какую-то хрень чрезвычайно болтливого мужика, который тысячу раз извинялся за свою говорливость, но заткнуться никак не мог? Дескать, в Магадане на вахте по людям соскучился. Врет про Магадан. Хоть и рассказывает какие-то вроде бы реальные истории, но больше историй у него всё же про Сахалин. Где-то там и вправду, похоже, работал. А говорлив, потому что тип такой. Здоровенный дылда, как тот юродивый с шоколадным батончиком у речушки возле Лавры, такой же простодушный, но водка всё-таки портила – понты и хвастливость деньгами просто пёрли из мужика. Ещё бы – пьяный с утра до вечера вторые сутки. Не то, чтобы очень, но достаточно, чтоб живо интересоваться журналом «Космополитен» в руках девушки-соседки по купе, рецептами печёной трески у тётки сверху и судьбой Мотороллы – Арсена Павлова, после его стрельбы в Ялте. Это уже рассказывал ещё один слегка трезвый попутчик…

После того, как от святого Сергия Радонежского было получено благословение, да ещё и внятно подтвердилось оно тёплым крестом от старца Кирилла Павлова, не ехать на Донбасс, на Каховку, на линию огня в любой ипостаси – волонтера ли, добровольца ли, просто шлындающего писателя-философа, ищущего шальную мину или смысл жизни – Гаврилов уже не мог. И запасной вариант у него как-то в голове родился прямо сразу – ещё тогда, когда его предупредили по телефону, что «…извини, Петь, тут что-то намудрили наши. Не вечером первого февраля, а утром… Не из Москвы, а из Ногинска… и это… оказывается, у них мест теперь уже нет, какие-то партийцы из «Единой России» там в машины подсели. В последний момент…». Да и тьфу на вас. Сам поеду. Ещё телефон бубнил у уха, а Гаврилов уже знал – как, через кого, по какой логике и главное – зачем он теперь едет туда. Теперь в борьбе с мифами хотелось знать – а есть ли ТАМ Сергий? Есть ли там хоть осколки духа Сергия по собиранию людей? Не земель… нет-нет, не земель. Собирает ли там Русь крохи любви? Или только пригоршни ненависти?

Х          Х          Х

Прощание с Лаврой, как и с Сергиевым Посадом в целом, было не грустным. Да и не прощание это было. Гаврилов теперь знал, что вернется. С женой ли, с детьми или внуками ли, но вернется. Уже другим. Видимо, его приезд и благословение Сергия были больше, чем просто на поездку… «Больше пяти икон с собой туда не бери…». Больше и не взял. Купил в монастырском книжном магазине пять маленьких икон, в последний момент купил ещё два календарика и икону побольше для себя. Но это не в счет. Как Сергий сказал – ТУДА больше пяти не бери. Вот и взял ровно столько. Для «туда».
В Москве, в ожидании поезда, было несколько свободных часов и паломничающий пенсионер, писатель Пётр Павлович Гаврилов, конечно, не мог не поехать в Храм Христа Спасителя. Не столько сам храм его интересовал (в нем Гаврилов бывал уже много раз), сколько выставка современной церковной архитектуры. Хотелось понять, посмотреть макеты – насколько архитектура эта современна? Что является современным в создании храма? Другие купола? Они, как тысячу лет назад означали шатры скинии Завета, так и сейчас ничего другого обозначать не могут. Может быть, какие-нибудь внутренние конструкции? Это было бы интересно – да. В современных храмах пространство, наверное, могло бы быть другим, да и окна, свет, балконы для клироса, варианты колоколен и звониц вообще… Любопытно. Гаврилов поехал на Кропоткинскую. И не пожалел. Есть о чем подумать. Зашёл после выставки в Храм, расстроился из-за закрытого и неприступного пространства подхода к алтарю. После кощунственных плясок девиц из Pussy Riot, этой феминистической панк-рок-группы, подступы к алтарю теперь были прочно закрыты не только металлическими ограждениями, но и несколько недружелюбными взглядами охранников, которые угрожающе шлындали по всему храму. Доброты и теплоты в доме Отца Нашего от этого не прибавлялось.
Раздался телефонный звонок. Мелочь, а приятно. Гаврилов знал. Нет… Не так. Гаврилов чувствовал, что, конечно же, «никому не нужное и его личное перемещение» в Лавру и в зону спецоперации, конечно же, видит не только Бог. Вот и позвонил «не только Бог».
Приятный женский голос спросил, с Петром ли Павловичем разговаривает абонент? Ну а дальше вполне себе правдоподобная просьба и объяснение. «Правда ли, что вы едете через Севастополь потом до Геническа и до Каховки?». Правда-правда… Но откуда вы знаете об этом варианте? Про него, да и то, только как «может быть» и как «запасной» знала только жена, которой Пётр Павлович сказал это по телефону, и… И больше никто. Попозже Пётр так и выяснит. Никто кроме того, который «кроме Бога» в спецслужбах, не мог знать. Впрочем, конечно, о маршруте мог догадываться, например, Белоруцкий, о варианте подъезда к Новой Каховке говорили, правда ещё и тогда, когда обсуждался конвой. Как бы там ни было – звонок-то вот о чём: «Можно я вам для мужа передам вещи. Там пустяки – один неполный пакетик. Вы не сильно загружены? Он у меня в Росгвардии служит. Они там где-то. Я вам дам телефон, будете подъезжать к Геническу или где-то рядом будете, он сможет на машине подскочить».
Нет проблем. На Казанском вокзале подошла молодая женщина. Ну вот сразу она знала, кто такой Гаврилов, и подошла без звонка. Единственное, что обозначали – время, когда уходит поезд, и что за два часа до отъезда Пётр Павлович точно будет на вокзале.
«Алекс – Юстасу» передал действительно небольшой пакетик с вещами. Простыми – носки, какой-то экзотический сыр в пластиковой упаковке (гурманство на войне никто не отменял) и книжку фантастики.
– Там коробочка одна есть ещё, – вежливо улыбаясь, сказала женщина, представившись Светланой. – Маленькая. Не тайная, не тайная, но лучше… (пауза, с фиксированием внимания на это «но лучше…»). Там ничего особенного, там сим-карты для солдат. Просто они все оплаченные и с ограниченной возможностью набора номеров. Так что ничего сверхъестественного. Зато наши солдатики сколько угодно могут звонить своим родным…
Сейчас в поезде Гаврилов тихо улыбался, глядя в окно и вспоминая ту Светлану. Особенно то, как она подошла к нему со спины. Он набирал кофе в автомате, а она почему-то точно знала, что вот этот взлохмаченный дядька, близоруко щурящийся даже через очки, тыкающий пальцем в «моккачино», которое не хотело литься, подошла и встала сзади. Дожидаясь, когда он обернется. И – здрасьте, я тут вот вас искала-искала, и, наконец-то, нашла! Ага…

Х          Х          Х
 
Кто может сказать, что ему 14 февраля нравится больше, чем 22 октября? Или что 2 апреля лучше, чем 2 июля? Не какое-то конкретное, а вообще… Нравится же нам только какое-то конкретное. Очень личное. Потому что связано с личной памятью.
Только ли с личной? А разве праздничные или древние церковные даты мы чтим только потому, что нас с детства в эти праздники угощают сладостями? Или есть все-таки в недрах наших душ что-то, что откликается на календарный цикл, на какой-то потусторонний колокольный звон или набат глубин эпох? И вообще – какова этимология слова «память»? Почему «память», но «пОмнить»? Древний корень «мн». Во многих европейских языках мы доберемся до него, потому что в итоге «мн» – это «ман» – то есть «человек», то есть «чело век – вечное чело».
Приставка ПА- означает нечто добавочное, дополнительное, избыточное. Сравним: ПАводок – избыточная вода; ПАгубный – избыточно губительный; ПАдчерица – дополнительная дочь; ПАлуба – добавочные доски, создающие дополнительную плоскость на корабле; ПАсынок – дополнительный сын; ПАтока – избыточный поток (по массе, по густоте); ПАтрубок – добавочная труба.
ПА-мять – это тогда что-то избыточное? Зачем она дана нам? Чему улыбается и о чем плачет младенец во сне, когда его бытия всего лишь первые сутки?
 
…Лета 6656 (1348 год). Август. Жара. Сергий спустился в ложбину у Телицы, речушки короткой, но русло проложившей забавно – узко-широко-узко-широко. Из самой реки пить побоялся. Вода поганая. На открытых источниках она такой теперь могла быть везде. Чума третий год косит. Зашла нынче с Мещерского Городища, а на Мещеру, видно, татары с ногайских степей притащили. Других-то гостей и торговцев не было. Людская молва татар винила…

Сергий искал родник. Дальше по склонам могли быть они – маленькие сочащиеся из берега струйки.
–…не вем пития иного, токмо Тобою, Господь мой Иисусе Христе, живою водою очищаюся. Слава Тебе Господи, слава Тебе… – с листа сорванного лопушка, как с чарочки, пил Сергий свежую родниковую водицу. Поднял голову и… Над ним стоял человек.
– Сергий? Сергий… Дальше не пойдет Сергий. Моровой заслон. Дальше померли все.
– Кто ты? Ты знаешь меня? – нимало удивился монах Сергий.
– Молва впереди тебя пришла. Кто ж тут ходит, кроме тебя? Много живых нашёл? – человек в хорошей льняной рубахе с куском мешковины, накинутым на плечи, в портках явно шитыми на монастырских или боярских дворах, но, правда, босой, стоял на взгорочке берега с южной стороны и полуденное солнце блистало поверх его коротко стриженной головы. Говорил человек так, что было понятно – слушает его не только Сергий. Кто-то ещё рядом. А сколько их – один, три или десяток? Сергию с прибрежной низинки было не видно. Но они скоро встали. Их было ещё двое – тоже стрижены, тоже одеты неплохо, но всё-таки в одеждах уже пачканных, тертых где песком, где золой, где рыбьей костью. Ершистые от топорщащихся ниток рубахи придавали мужичкам диковатый вид. Если б они были ещё и лохматые – прям вот они, разбойнички с большой дороги. Их нонче полно по лесам. Да и каждый голодающий – уже разбойник. Кормиться не от чего, как только с разоренных да вымерших хуторов и выселок.
Сергий был уже на родной Владимирщине, уже даже при княжеских дворах познал, что челядь, не емши по три дня, толклась, а точнее от бессилия лежала, на гумнах и в своих придворовых землянках, но идти за поселения боялась. Можно было погостить неделю и неделю в гостях тебе ни репы, ни ковша пива хлебного не подадут. Страшные зрелища открывали опустевшие поселения. Вонь, мухи, скелеты в домах, павший скот. Выжигалось с подветренной стороны все, что могло гореть, чтоб дымом гнать хворь. Но не очень-то получалось.
Время, когда обычный поселянин не ел совсем ни крошки два-три дня было нормой. Как кару Божию принимали люди, что рыба ушла, птица ушла, кобылицы не пускали к себе жеребят… Впрочем, жеребят и лошадей уже съели почти всех. У живых кобылиц пропало молоко. Хотя для скотины поля цвели кормом, луга колосились и овсом, и дикой гречихой, и рапсом, но забитые и приглушенные повеликой и снытью, они, тем не менее, могли прокормить. Но кормить уже было почти некого…
Отряд татар, влетевший в Городец летом 1349 года, лютовал именно из-за того, что не смог забрать с собой ни тюка кожи, ни десятка лошадей. Южнее готовились к переправе двадцать тысяч воинов Джанибека, которым нужны были кожаные мешки и провиант. Но шить их было не из чего, как и нечего было есть «под кожаными мешками». В правление Чанибека (так звали его на Руси) Орде был нанесен сильный удар распространившейся в 1346 году на всей ее территории чумой. Ущерб от потери населения и скота был столь велик, что в течение двух-трех лет невозможно было произвести даже захоронения умерших, ибо в живых осталось меньше, чем погибло от мора. С лошадьми и у татарвы были те же нужды, что и у племен им подневольных – мордвы, черемисов, мери, славян…
…Солнце из-за спины в первую минуту не давало возможности разглядеть глаза и лица беседующих с ним с высоты берега. Но люди спускались к нему. Сергий отряхнул руки, вытер их о подрясник и перекрестился. Он так перекрестился, как не будут ставить крест на себе ещё двести лет, так перекрестился, как дойдет до потомков только словами русской сказки «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…» Именно потому, что услышал Сергий, что пахнет от остановивших его не Русью, а каким-то вкрадчивым духом, льстивый голос которого он уже научился различать за семь лет жизни и молитв в своей келье.
– Опасно ты ходишь, Сергий. Сгинешь. Тут же не просто мор да лихоманка, не просто голод и разбой – тут горе страшное, – человек перешёл на шёпот. Зачем? Что ж такого таинственного и совсем уж лютого молвить-то хочет? – Черемисы людей есть начали… Своих детей на Каме да на Ветлуге поели, и теперь таборами тут бродят… От Шарьи их мужики погнали за разорение могил, так они сюда. Рече дьяк с Мазыни, что кострища с человеческими черепами да жертвоприношениями горят уже на всех дорогах.
Все трое стояли теперь рядом с Сергием. Непрерывно молился он, непрерывно. Все трое топтались. Неспокойны были их сердца от беззвучной молитвы молодого подвижника. Заметил он это. Перекрестил говорящего. Тот улыбнулся. Но, особенно улыбнулся. Эту улыбку знает сегодня каждый православный, кто по-настоящему молится и ходит в храм. Улыбка эта была похожа на оскал, на судороги мышц лица. Когда человек хочет показать смиренность и простоту, а на горбу тащит мешки тайных мыслей и выя не гнется.
И ещё. В лицах всех троих при прямом солнечном свете здесь внизу у реки проступило нечто. Это не видимая глазом, но видимая сердцем могильная серость у носа, трупная синева по кромке нижней губы… Сергий, пятясь, зашел в реку.
– Не пировали ль вы с ними? Изыдьте!
Ну да… Улыбки стали тем, чем они и должны быть – оскалом. Пройдет больше шестисот лет и наивные потомки будут смотреть иностранные фильмы про вурдалаков и зомби, про вампиров и людоедов, думая, что это фэнтези и сказки.
Против трех мужиков шансов у Сергия не было. Да и вооружен один из них, топорик вон в руках появился. Остальные тоже не с голыми руками – точно. Сергий осенял их размашистым крестом и отступал спиной в реку. Они быстрым шагом дошли до самой кромки воды и остановились, как будто воткнулись в стену. Сергий, стоявший уже почти посреди реки на отмели, понял, что смотрят они куда-то за него… Обернулся. И увидел, как с другого берега, позади него, выходили люди. Полуголые, тощие, ободранные. С дрекольями и с камнями в руках. Похожие на совсем диких людей, это были несколько семей кого-то из язычников. Они вышли молча, угрюмые охотничьи взгляды исподлобья нескольких мужчин и женщин явно говорили о том, что на берег они вышли не помолиться, и не портки постирать… Сергий стоял сейчас между людоедами и дикими людьми… а может, они не дикие? Может, они просто несчастные, как сегодня несчастны все – и православные, и изуверы-отступники, и даже лихоманы-татары, собирающие все, что ляжет в седло, что побежит за ними на вервиях, что потащится на аркане?

На секунду в его голове мелькнула мысль, что озверевшими могу быть и эти, что могли съесть его вместе с другими павшими в схватке на этом берегу. Любой из победителей, стоящих над потоками реки, может быть уже скрытым людоедом. Да, они были не понимающими, что стоят на берегах потоков времени. Как не будут понимать многие другие на других берегах и поворотах истории.
…Ночевал Сергий уже у костра с теми «дикими». Это были остатки племени голяди, называемые себя уже славичами. Голяды уже все почти растворились среди муромы, вятичей и мери, но иногда ещё встречались, как встречался в мещерских и ростовских лесах ещё и тур, и чёрный медведь.
Конечно, они были не дикари, а разоренные сельчане, одна большая семья из четырех братьев, у которых были уже вполне взрослые четырнадцатилетние сыновья. Язык голяди-славичей довольно существенно отличался от муромского и мещерского наречий, но не настолько, чтобы не понять друг друга. И – о чудо! – семья одного из братьев была крещена в веру христианскую. Крещена, но не просвещена. Погиб тот миссионер, который начал проповедь рядом с их поселением на Смедовке, небольшой речушке, впадающей в Оку. Бог ведает, как погиб. Но ушел однажды из дома на два дня и больше не пришел. Лишь к осени от людей соседних поселений узнали, что нашли его растерзанного. Может дикий зверь, может разбойники, может бесы – кто теперь знает, с кем воин Христов схватился на бескрайних просторах тёмной Руси – татарами и демонами попраной, лихоманкой и безумием людским. Всё это рассказали монаху Сергию спасшие его голяди.
А ещё они рассказали то – самое страшное. Что люди с топорами, преградившие путь монаху, и правда из моровых застав, да только если б они дело княжеское верно делали… Вместе с суровыми преградами, которые соблюдали заставы, шёл и грабеж, шло насилие, заставляющее и здоровые села срываться с насиженных мест и уходить в леса. А ещё мужчины скупо свидетельствовали, что «человецку плоть заставники ясти не брезговали. Очима видели – младенца и женку ели…». Это было совсем обескураживающе. Сергий плакал. Дети и жены голядов дивились слезам его и украдкой показывали друг другу – дескать, смотри – плачет! От слов плачет! В каменных сердцах того времени само по себе это было дивно.
Поедая печеные корешки хвоща да нескольких мелких рыбешек, через пень колоду объяснялись монах и язычники. Сергий вел разговор так, будто приглашал размышлять вместе с ним. И себя и их подводил к тому, чтоб славить Бога за явные знаки любви Его.

– Вот неживой бы уж был много раз – от того момента, как ушёл в свою пустыньку до сего дня, когда от нечисти вы помогли мне спастися. Вы только слышали о Христе, а Он сохранил в вас любовь меж собою. Зато вот эти вурдалаки, что наточились на меня, наверное, ведь и причащались, и крещены когда-то были… Княжеские ведь люди – как не крещены? Конечно, были Христовы. Были, но алчущее сердце да дарованное право судити да казнити сломало душу.
…Девять дён шли они теперь вместе до Мурома. Обходили пожарища, тяжело и трудно разговаривали с перегонщиками татарского табуна, требующими помощи в перегоне и в сборе лошадей. Требующими, но не имеющими силы и власти. Пугали погонщики однако, что ханскою властью кару нашлют за отказ. Спасала монашеская примирительная молитва. Сергий находил убедительные слова о том, что люди идут за спасением, а вы крошки хлеба не дав, требуете умереть в походе и в трудах. И ведь так говорил, что те погонщики поделились кобыльим молоком. И пучок паслёна монаху дали.
На девятый день вышли они на болотных ру;дников. Поднимали те мужички-рудники ржу – красные железняковые глины для кузнечного двора, что выжигал металл, ковал и поставлял ко княжескому двору на Муром, а так же на погосты его – места сбора дани как для татар, так и для князя. При дворе том кузнечном была и церковь… А дальше… Дальше, наверное, дети вырастут уже православными муромчанами с диалектом, в котором не услышит никто отголоски говоров голядов. К концу века исчезнут они, последние семьи, носившие нехристов язык, исчезнут, как и не было…
…1348-й. В Европе только-только начинает полыхать пожар чумы, пришедшей из Причерноморья, из Генуэзских факторий – Каффы, Солдая и Лусты. В ближайшее десятилетие вымрет от трети до половины Европы. И монах Сергий ещё не знает, что через двенадцать лет он пойдет снова этим же путем, где встретил людоедов и голядов. Потому что чума вернется. На этот раз с Севера. Зайдет через Псков и Новгород и снова страшнее татар и междоусобицы покосит народ теперь вплоть до Булгар, до Нижнего Новгорода и даже Чердыни.
А пока он идет там, где нет ни государства, ни Закона, посыпались даже ямы – почтовые станции татар, рассыпается во внутренних мятежах сама Орда, князья ведут себя, как шпана – братки с шоблой всадников. И среди всего этого Великого Ничего, грязных смрадных ветров и вод, полусумасшедших и одичавших людей, оставив свою пустыньку и келью на Маковце, начал свой путь по Руси монашек Сергий, русский мессия-христос.

Х          Х          Х

Севастополь отбивался от беспилотников. На Балаклаву налеты дронов и прочей дряни с материка организовывали местные «ждуны»-диверсанты. Частота налетов была такой, что её можно было бы назвать неистовой, если бы не их бестолковость.
Бабахала ПВО, а на залитом солнцем вокзале Петра Гаврилова встречали Лариса Давыдова и Светлана Штраух. Лариса – человек из стройотрядовской юности, студентка параллельного потока историков. Их знакомству уже было без малого сорок лет. Светка – разговор отдельный. Джек Лондон в юбке – журналюга, нимало понимающая в политтехнологиях, выросшая в драчливой провинции, а потому забияка по жизни, но на удивление заветная мама своих троих сыновей – Кирилла, Давида и Максимки.
– Ааааа… Пе-етя-а-а! Ааааа… – ну и все эти бабские эмоциональные всплески, без которых вокзал не живет, порт не швартует, моряк не ходит, солдат не воюет. Обнимания, поцелуи и охи. Суету вокруг спортивной сумки, рюкзака и зимней шапки флегматично наблюдал, стоявший у старенькой алой «Киа», муж Светы – Юрий Давидович Штраух. Конечно, по совместительству теперь ямщик. Да, конечно, надо пояснить – Штраух-то он, а вот какая в девичестве была фамилия у Светы, Гаврилов сейчас бы уже вряд ли вспомнил. Хотя их знакомству тоже больше четверти века.
Севастополь, как запасной вариант заезда на вновь присоединенные территории России, был задуман, конечно же, не только потому, что варианты заезда через Ростов-на-Дону или через Россошь, например, закончились бы выездом всё равно через южное направление. Насквозь через территории. Не туда, так обратно все равно получился бы Севастополь. Однако Гаврилов решил, что правильнее будет всё-таки с Крыма тогда уж и начать. Крым в составе России уже снова почти девять лет, а значит, это тоже повод взглянуть и сравнить. Так и хотелось ему написать в дневнике: «Крым в составе России уже снова почти девять лет, а значит, это тоже повод взглянуть и сравнить прошлое и будущее, увидеть и то, как будет оживать Новороссия после войны…». Но он эту дурилку из головы выбросил. Не просто выбросил, а выбрасывал усилиями. Ведь совсем другое надо сравнивать. Например, как из одной лжи самим себе вляпываемся в другие конструкции самоуспокоения и ложных представлений?

Что знает наше общенациональное самосознание о Крыме? А о себе как нации в Крыму? А о своем грехе в Крыму? Кто скажет, что его не было — не было потопленных кораблей и брошенных солдат и матросов? О травмах истории Крыма и об исчезнувших народах что знаем? Читатель этих записок, называемых романом, ответит на вопрос – кто основатель Севастополя? Вряд ли… Зато ведь из каждого утюга десятилетиями мы слышим: «Город русской славы! Город русской славы!» – не правда ли?
Ладно. Гугл в помощь, как сейчас говорят… Прочитайте, как был оболган и забыт русский морской офицер Фома Фомич Мекензи. Он же Томас Мекензи. Русский голландец, которого знать должен бы каждый школьник - и контр-адмирала Мекензи и его матросов.
Светлану Штраух и Ларису Давыдову каждый школьник знать, конечно, не будет, да оно им и не надо. Важно, что этих двух замечательных золотогривых тёток знал Гаврилов. Они обе, конечно, нынче крашенные, как все сумасшедшие современные тёти, стесняющиеся почему-то достойной седины. Но они и правда обе очень светлые шатенки, почти блондинки с легкой рыжинкой, которая скорее похожа на золото в волосах. Гаврилов-то помнил и знал их с далекой молодости. За эти годы приходилось встречаться с каждой раз по десять, но все ж встречи были скорее случайными. Выручали социальные сети: они помогали видеть друг друга и даже судьбы подрастающих детей.
Здесь и сейчас, в Севастополе, вариант встречи с ними был как раз придуман именно потому, что вариант этот даже лучше, чем заезд с гуманитарным конвоем от Лавры. Во-первых, тут поездка получалась куда более самостоятельная и одиночная – совсем в духе путешествий святого Сергия по больной воюющей Руси. Во-вторых, она получалась полнейшей импровизацией, без каких-то заданных координат и адресов. В-третьих, при этом Пётр Павлович получал всё-таки консультации и опорные номера телефонов от людей, которые уже заезжали «за ленточку». Более того – получал весьма жесткий инструктаж. «Не шуточки, Петя, – строго говорила Лариса, пытаясь понять, слышит Гаврилов или пока в общей эмоции от встречи и от замечательных видов Артиллерийской бухты? – Пропасть без вести там можно легко и, что самое обидное, при помощи своих. Особо рьяных. Подорваться на мине или в комендантский час нарваться на обидную автоматную очередь строгого патруля тоже можно. И тоже запросто…».
Днём произошло «маленькое чудо» – не иначе как по молитвам святого Сергия Радонежского – к ним присоединился советник губернатора Луганской области Андрей Григорьев. Как? А вот так – раздается звонок на телефон Светланы Штраух. Света даже сначала не берет трубку, потому что номер не знакомый, а мошенники из колл-центров Днепра и Сум «бомбят» выманиванием денег всю Россию. Но звонок повторяется и повторяется. И – «О-о-о! Андрюха!».
Тут надо бы два слова сказать про джека-лондона – Светку, но лучше потом – когда-нибудь вспомним эту тему. Был в её жизни период, когда она переехала из Коми в Крым. Тогда приходилось зарабатывать деньги на всем, что подвернется. Например, печь чебуреки и пирожки, работать по мелочи в рекламе. И вот однажды, родилась идея некоммерческого партнерства в социальной образовательной структуре. Итог – знакомство с отставным полковником Андреем Григорьевым. Дальше – больше. Они даже общественную организацию открывали. А потом Андрей уехал воевать… А потом стал советником губернатора Луганщины.

Когда встретились здесь, за столиком кафе «Челентано» в Артиллерийской бухте, Андрей тоже наговорил массу полезных вещей: от «не шути на блок-постах, там ребята уставшие, на шутку всерьёз среагируют и окажешься под проверкой суток на трое. Оно тебе надо?», до «куда б ни приехал – постарайся хоть в одном месте официально обозначиться. Вот представь – украли у тебя куртку с удостоверениями в кафе. Или случайно кто-то надел. И что… Ты кто? Гарантированно потеряешь 3–4 дня на установление личности. Будешь сидеть на гречке в не самом теплом сарае… Я уж не говорю про самые худшие варианты. Лихих ребят сейчас «за ленточкой много». Андрей, этот «настоящий полковник» – крупный, басящий командным голосом мужик – щедро поделился контактами, но, правда, только по Луганской области.
Лариса дала несколько телефонов – Мелитополь, Геническ, Старобельск, Луганск. В основном это были контакты движения «Вместе с Россией», но один из номеров был контактом с пастором Церкви пятидесятников, её общины «Слава Жизни».
Общая картина со слов всех трёх собеседников вырисовывалась довольно контрастная. Здесь Русский Крым, там – Дикое Поле. То самое Дикое Поле, которое было под русскими царями двести лет, но за какие-то тридцать лет «украинских царей» превратилось в чересполосицу: здесь свои, там – враги.
Гуляли байки, что в херсонских селах отравили русских солдат. Бабушки угощали пирожками и ку-ку… Два случая смертельных, троих, дескать, еле откачали. И с этой историей Гаврилов столкнется ещё раз, но он пока этого не знает…

Х          Х          Х

Выезжал Гаврилов 5 февраля по договоренности с транспортным агентством «Милена». Места бронировали до Геническа, но позже окажется, что путь до Геническа и эти самые «бронированные места» – это три разные машины, просто тут такой учет мест, и маршрут не совсем до Геническа, а до развилки на город. Выезжать надо было ранним утром на Симферополь – дальше собирался первый микроавтобус.
В домике на окраине Севастополя за почти праздничным ужином – встреча и расставание одновременно – Гаврилов и Штраухи, как это было в их традиции и на далекой северной земле Коми, говорили гораздо больше об истории, политике, литературе и возможных перспективах развития военной ситуации, чем о собственных семьях, о здоровье и о детях. Сыновья Штраухов – эвон – сидят за компьютерными играми весь вечер и носа не кажут за праздничный стол. Набрали бутербродов, забрали кока-колу и какие-то лимонады – и «до свиданья, скучные взрослые».
Света и Юрий пытали Гаврилова, как какое-то инопланетное существо, знающее тайны Вселенной: «Петь, как ты думаешь – будут бомбить Севастополь?». «Так уже ведь налеты…». «А, ну да… Но эти-то сбивают. Беспилотники, мать их… Я ракеты имею ввиду. Будут?». «Мне кажется, что будут… Чисто интуитивно – будут. Им же надо огрызнуться. И надо больно огрызнуться. Как подрыв Крымского моста. Чтоб на весь курортный сезон, чтоб на настроение всей России влияло. А Севастополь – это город такой. Если будет гореть Севастополь, то в душах многих и по всей стране отзовется… Город-символ все-таки…».
Юрий Штраух, сверкая очками, ёрзал на табурете и интенсивно поднимал бокалы: «Я ж говорил тебе! Мне уже снилось это. А такая херня мне просто так не снится!».
Конечно, всем было тревожно. Юрий признавался, что варианты эвакуации на всякий случай продумывает, и что «как ты думаешь – может, через новые территории даже легче выехать будет, чем через Керченский мост?». Вопросы его казались супруге диковатыми. Она сейчас, особенно в связи с выездом в Дикое Поле Петра Гаврилова, считала, что там пока совсем враждебная территория. Но рациональное в мыслях Юрия Давидовича, конечно, было. У моста могло быть столпотворение, при обстрелах по концентрации машин в пробках – тем более. А выезд через северное горлышко полуострова давало все же безопасность в некоторой глубине территории, и сама скорость езды могла быть больше. Поспать перед выездом оставались считанные часы. Гаврилов, зная, что утром уже не сможет проститься с детьми Штраухов, заглянул в их комнату, сказал: «До свидания» и услышал вежливое: «До свидания. Удачи Вам». Они даже оторвали свои светящиеся физиономии от мониторов и с напряжением держали взгляд на Гаврилове в дверях. «Да ладно… Бармалеи компьютерные! Оторвал вас от любимых игр. Плохо всё это. Реальность скучнее, но с нею ты – это ты. А там, – Пётр Павлович дидактически включил «классного руководителя 6-го «А», показывая на условный мир их игр, – а там дорожки плетения мозгов. Просто по кругу…». Слава Богу он больше ничего не говорил, ибо и сказанное было всё равно бессмысленно. Он уже почти закрыл дверь, когда увидел, что одна стена их комнаты неестественно голая. Пустая стена. Гаврилов знал, что ждала эта стена…
Первая из пяти икон святого Сергия Радонежского была подарена сыновьям Штраухов. Давид, старший из пацанов, засунул её в карман трико…
– Не, не, не, – Гаврилов показал рукой «а ну вытаскивай!». – Вот сюда. Вот тут на стене пусть она висит всегда. Просто маленькой точкой. Светлым пикселем. Но вы оба теперь знаете, что реальная жизнь и реальный ваш путь в этом мире и из этого мира вот в этой точке. Спрашивайте у Учителя, куда и как идти когда будет туго. И просто, когда не туго тоже. Когда пусто на душе, например. Это иногда страшнее…
Утром Гаврилов уехал. Он не сомневался, что три тысячи километров эта маленькая икона, одна из пяти, ехала, чтоб занять место на стене, на пустой стене маленького домика в пригороде Севастополя. И стать точкой отсчета в судьбах двух пацанов. Гаврилов не сомневался нисколько. Ни минуты.