Казачья быль и небыль. Часть пятая

В 8.40 утра уже разгрузились. Примерно в тридцати километрах от Днепра – во всяком случае, так сказал Борис и один из гвардейцев, с кем Пётр Павлович вместе опустошал всё тот же знакомый кунг. Интеллигентного Никиты среди членов команды не было. А выгружали они манекены для одежды. Их в 4.30 утра из помещений торгового центра они накидали в машину штук сорок. Были тут и бежевые в полный рост, и бюсты, и просто головы на шпажках – белые, коричневые, очень коричневые и даже одна чёрная «наоми кэмпбелл». В полный рост. С ней даже хотелось сфотографироваться. Если бы не страшная промежность – гладкая, как диабетная коленка.
Петр Павлович обратил внимание на странную просьбу при разгрузке: «Не бросать. Ставить сразу в положение рабочее. Будто стоит кто-то…». Разгружали и оглядывались. Бессознательно каждому из солдат (а было их не много – всего шестеро вместе с водителем и капитаном) хотелось для себя определить – откуда и кто может смотреть за выгрузкой? В бинокль-то всё-равно ведь поймут, что тут нет реальных солдат. Наивно как-то. Кому и для каких олухов этот маскарад?
Слева балка – пологий распадок, и внизу заснеженное русло стоков вешних вод. Пока до таяния снега там намело – бело по всей балке. Сухой ковыль и житняк уже обдутые и выдутые, ломаные ветрами и прижатые вверху к склонам распадка. Справа степь, прямо – степь, и позади степь да дорога. Где-то далеко-далеко на севере ухали выстрелы. И там же, едва выглядывая из-за линии горизонта, торчали мачты сотовой связи и какой-то башенки – наверное местного предназначения, скорее всего какая-нибудь коллективная антенна телевидения местных сельчан.
– Долго тут не топчемся. Ставим все эти чучела на картонки и туда – к балке. Там юзом можно отправить вниз. Клименко, ты потом их там линией построй. Да, в кустарничке во-он там… – давал распоряжения Борис. – До располаги дойдете пешком. Тут, сами знаете, километра два-три, не больше…»
А Гаврилову небольшую спешку пояснил совсем просто, нежно поглаживая коричневую грудь манекена: «Сюда «Град» не долетит. А вот «три семёрки» сюда пару раз прилетало… Поэтому маячить кунгом – себя не уважать. Да и если кто смотрит там в бинокль, должен тоже понимать – разгрузка взвода солдат не может быть долгой…». Других пояснений не было. Да Гаврилову и не надо было. Наивно покритиковать, конечно, хотелось, но… Некрасиво умничать, когда тебе уезжать, а им оставаться. Только надеяться, что знают же, наверное, свое дело.

Обратно ехали втроем. С остальными расстались, не успев познакомиться. Просто пожали друг другу руки на прощание. И – пока. «Будете Москву проезжать, чихните куда-нибудь в сторону Варварки. Оттуда всегда «Будьте здоровы!» вернётся…» – пошутил кто-то из солдатиков. Уже не молодых. Ещё не старых. Ещё живых. Дай Бог, чтоб и на Троицу для них незабудки цвели…
На Мелитополь. Солнце поднималось яркое и сильное. День должен быть уже похожим на весенний. Капитан Борис сидел в кабине, а Пётр Павлович с рослым солдатом в кунге. Лицо молодого мужика было ярким и красивым, как с портретов-образцов в парикмахерских. Если бы не сильно потасканная и потертая военная форма. Из всех шестерых у него единственного она была такая, будто он отслужил уже в три раза больше, чем другие приехавшие сюда. А в остальном прям выставочный экземпляр Росгвардии. Но разговора с солдатиком не получалось, впрочем не больно-то и хотелось. Вежливо перекинулись двумя-тремя фразами о сильном солнце с утра, о том, что сейчас блок-постов будет меньше. А то ведь пока ехали от Геническа до этой балки, где был второй эшелон обороны, проехали примерно 8–10 блок постов с проверками разной интенсивности – и беглыми, и «как положено» – т. е. выйти, предъявить документы, распахнуть машину и т. п. Ещё усаживаясь в кунг и в кабину, Гаврилов попросил капитана, что было бы неплохо хоть один раз остановиться покурить и воды купить.

Мелитополь – это уже Запорожская область. Все эти смешные границы между областями как были условными триста лет назад, так условны и сегодня. Разве что фермеры могли подраться за лишний гектар под посадку подсолнечника, или работяги дорожного хозяйства матюгами могли «отпустить» полкилометра обслуживаемой дороги соседям и с такими же матюгами забрать их обратно после ремонта.
Что оставалось позади? Что найдено тут и что осталось тайной в людских ожиданиях? Зачем ты был здесь двое суток, Пётр Павлович?
Люди бегают и продолжают бегать. От войны, за продуктами, за смыслом жизни и просто пытаясь собрать осколки вчерашнего дня.
Фермер – крымский татарин, вышедший из застенков СБУ и пытающийся понять, кто и как ему поможет поднять пашню через месяц? Девочка – директор Центра культуры, поднявшая заминированное сознание своих земляков на шествие и стояние «Бессмертного полка». Пастор пятидесятников, приехавший из Сочи сюда, где люди в скорбях, а потому услышат Слово Божие… Ну, может, и не услышат, но всё-таки хотя бы своему сердцу есть, что сказать Богу на Страшном Суде: я не отсиживался, я хлебом делился с тем, кому было голодно… Вторая заповедь всё-таки.
Эти солдаты Росгвардии, молчаливые и спокойные, как работники сыктывкарского Горводоканала. «777» – говорите? Ну, что ж поделаешь – значит, «повезло»…
Да, конечно, таксисты и шашлычники Геническа. Конечно, та одинокая девушка в киоске на перекрестке перед городом, которая знает, что за бутылкой воды к ней точно подъедут и чашку кофе точно выпьют… Люди хотят пить и идти, ехать. Люди боятся стоять на одном месте. Им нужно движение или его иллюзия. И ещё людям надо обнаруживать развилки дорог. Такое ощущение, что люди всегда ищут развилки. Даже тогда, когда их нет и можно обойтись без них. Часто их, развилок этих, и вовсе нет, но в голове они всю жизнь. И человеку надо задать вопрос просто так: «Это дорога на Геническ? Три километра?» или «Сколько времени? Я до комендантского часа успею туда и обратно?».

Может, для этого сидит, стоит и служит в полупустом храме Рождества Пресвятой Богородицы священник – бывший штангист – Василий, взявший на себя заветную задачу святых отцов: «Когда не знаешь, что делать, оставайся на месте» (св. Феофан Затворник). Правда, и тут есть вопросы – оставаться на месте, ничего не делая? Или приходил бы он в этот «спортзал» просто, чтобы протереть от пыли блины штанги и чтобы поговорить с зашедшим путником о том, что «когда-то здесь была церковь. Мог ли я подумать, что буду здесь сидеть просто, как музейный работник?».
Никита… Конечно, совсем особняком во всех этих встречах был он. Этот солдат-контрактник Росгвардии – забытый интеллигентный тип Императорской гвардии. Знающий церковь со стороны внутренней информационной политики и административных движений. То, что Гаврилов не нашёл в Лавре, встретил здесь, в Геническе! Краткая лекция в «Красном драконе» о массе несуразиц в церковном праве и в церковном строительстве. Да – кратко. Да – спорно. Да – наверное, уже поздно. «…чего вот Московская Патриархия упиралась против самостоятельной Украинской церкви? Отпустила бы кафедру – был бы совсем другой рисунок государственного строительства… Или не был? Но сейчас-то имеем точно рисунок государственного разрушения!» – интеллигент Никита, рядовой Росгвардии, имеет право так сказать и спросить. Полное право имеет. Он с Небес теперь ждет не только милости Божьей, но и «три семерки», и «Точку У», и осколочную «епитрахиль» над всем этим массовым непокаянием.

Х          Х          Х

Если смотреть на Землю из космоса – она сине-голубая. Если из стратосферы – серая, если откуда-нибудь с высот в 12–15 тысяч километров – она уже либо желто-коричневая, либо зеленая. Тёмно-зеленая. С высоты 200 метров тайга кажется красивой, гармоничной и пушистой. Впрочем, с высоты 50 метров даже ещё красивее и пушистее. Но вот уже пять метров – и хлещут тебя ветки макушек деревьев. Ещё метр-два снижения, и она тёмная, густая и колючая, а вот и последний метр – говнище! Вот тебе и гнилые пни, болотца, буреломы, паутина… Ну и живность вся эта – комары, мошка, оводы, мухи, змеи.
Пустынь. Скит в тайге. Вот попробуй, приди сюда и строй себе маленькую избушку, хотя бы три на четыре сажени. Хотя бы в 10–12 венцов. Один бревна заготовь – как и чем? Приволоки их, подгони, подними. Мха на затыки меж бревнами набери. Высуши. Всё это делай, непрерывно молясь. Первые месяца два-три спать будешь под ветками дерева. Или на ветках. Впрочем, на ветках не поможет – медведь достанет играючи. Огонь – только огонь остановит хищника.
Впрочем, не было никаких избушек на 10–12 венцов. Конечно, не было. Была землянка со спуском на три аршина и два-три венца сверху, крыша в один накат, покрытая корой и дерном. Или был вариант вкопанности в берег оврага или речушки сбоку – как пещера. С небольшим обустройством входной части из бревен и навеса. Причем делал это один человек в те времена за два дня. За один, может быть, и не управился, но за два дня точно делал. В Коми крае и современные охотники да рыбаки порою за день-два вполне приличные баньки-избушки поднимают. Маленькие, вкопанные в землю, на 5–7 венцов над землей, но все-таки…
В одиночку тяжелее, конечно. Но и святой Сергий был не один, а с братом.
Кстати, когда шёл сюда, инструмент прихватили? Нож, топор, веревки? Может, и лопату удалось с боярского двора забрать? Штыковую или совковую? Так и тащили всё на закорках сквозь дебри? Молодцы. Как настоящие геологи. Как настоящие люди экспедиции. Или всё-таки «инструмент» – это мотыга из вывороченного корня? Она тебе и лопата, и скребец, и топор, и молоток.
Огонь-то, понятно, кресалом посечешь – не маленький, сообразишь. И к XIV веку этот навык был делом обычным.
Человек XIV века не евший подряд практически ни крошки 3–4 дня – это обычное явление. Это норма, которую люди даже не замечали. С оговоркой: если удавалось гарантировано поесть попозже. А если не удавалось? А если не гарантировано? Да очень просто – на пятый–шестой день резко начинали уходить силы. И это тоже была не тайна абсолютному большинству людей. Но эти состояния неизвестны нашим современникам.

Что означало в такой келье «спасаться»? Сколько времени монах молился? В кого он превращался, если в короткий световой день он тратил из восьми часов шесть на молитву? Сколько можно так протянуть?
Мы знаем про великих подвижников-схимников, которые выжили и явили чудеса. Но зададимся вопросом – а сколько их сгинуло? Пусть даже они спасли свои души, но они исчезли, Бог не явил нам их… Но и этих гораздо меньше, чем тех, кто сошел с ума, помер от голода и стужи, растерзан зверьми, просто зачах в безумии в выдуманном мире, самоубился не от аскезы, а от отчаяния, проиграв войну с бесами. Сколько их?
Их тьмы, и тьмы, и тьмы… Но не любит национальное самосознание даже вспоминать об этом. Не создает мифы про проигрыш. Да, интересно: мифы побед создавать – тут мы горазды, тут мы молодцы. Но приходят они – проклятые и забытые «неуловимые мстители» за ложь и гордыню в национальной душе. Приходят и мстят. Новыми поражениями и новыми жертвами.
Между прочим, евреи в Ветхом Завете сберегли истории поражений своего народа, истории наказаний Богом. Может, потому они не погибли и не исчезли как народ? Но когда же вырастет и созреет наш народ до способности покаяться за ошибки, честно сказать о поражениях, и хотя бы просто и честно помянуть всех тех, кто собою заплатил за общий национальный опыт? Пока же даже в тех нечастых случаях, когда получается покаяться, тут же находятся более шумливые силы и рупоры, которые плавненько и в то же самое время жестко переведут стрелки на соседей, на таинственные глумливые силы, на кого угодно, но только подальше от себя – красивых таких в истории…

Есть в житии святого Сергия такой момент – он идет строить сенцы за решето сухарей. Строит сенцы весь день. Управился. Решето сухарей хватит ему максимум дня на 3–4. Это впроголодь, но не смертельно впроголодь.
Чем же питались все ж монахи-отшельники Подмосковья того времени? Ягодой и грибами? Не смешите. Это штука сезонная и урожайная не каждый год, чтоб впрок наготовить даже на осень. А если и заготавливать много, то бросить молитву и службы и не разгибаясь торчать в лесу неделями за сбором дикороссов. Что же было быстрой и доступной пищей?
Толокно из вареного овса и ячменя – да. Но, само по себе это тоже довольно быстро исчерпываемые заготовки. В серьезных объемах сажали репу. Резали и ломали хвощ. Рыба? Это ближе к истине. Рыба и вправду была основой рациона. Её было много. Она легкодоступна в любое время года.
Яйца куликов, чаек, уток – в сравнительно короткий весенний период и это добыча.
Ставили монахи силки на птицу? Скорее всего да. На зайца – нет. Он был запрещен в пищу вплоть до Стоглавого Собора (да и после него ещё лет сто пятьдесят заяц и кролик на Руси проходили за поганую пищу). Думаю, что именно сушеная и вяленная дичь, как и собранный дикий мёд в пищевом рационе монахов XIV века спасали от дистрофии, цинги и прочих напастей. Спасали в некоторой степени, конечно, ведь монахи мясное не едят. Возможно, на рыбу были дни исключений, а дичь обменивали у соседних крестьян на овес.
На Севере и через двести лет всё будет гораздо хуже для отшельников. Но через двести лет Север будет уже знать общежительные монастыри. А пока монашеская жизнь Сергия и вокруг Сергия – это жизнь скитов. Общежительных монастырей нет. И жизнь эта жесткая до предела.

В исторической и даже религиоведческой литературе, претендующей на звание «церковной», часто называют псковские и новгородские монастыри общежительными. Но они таковыми не были. Это симулякры общежительных монастырей. Потому что доходность их была не за счет труда братии (говоря языком современной экономики – низкая эффективность и низкая рентабельность труда не позволила бы им выжить), а за счет спонсоров и меценатов-бояр и купцов. То есть светская подкормка – вот что позволяло монахам посвящать свою жизнь молитве.
И вообще – до Сергия не было на Руси общежительных монастырей. И после Сергия очень быстро их не стало снова. Пресловутая «симфония светской и церковной власти» на самом деле была никакой не симфонией. Так и продолжают нам выдавать желаемое за действительное…
Сергий и его святость, и его безусловное величие в том, что он на краткий период смог показать и доказать, что силою Любви настоящий общежительный монастырь возможен. И он собрал братьев по скитам (хотя изначально был против объединения) на общие службы и общие трапезы. Где начинался уже и совет: по послушаниям, по духовным вопросам, по отношениям с миром. Ни крестьяне, ни князья покоя, судя по всему, черноризцам не давали.
Где-то далеко Киевская митрополия. Где-то близко московские князья. Ещё ближе окажется Едыгей – ордынец, который сожжет и Москву, и Троице-Сергиев монастырь, после которого останутся только сказы да сказки «хитрого периода» княжеской междоусобицы начала XV века.

Х          Х          Х

В Мелитополе росгвардейцы высадили Гаврилова за квартал от рынка, рядом с которым и был автовокзал. Может быть, Гаврилову показалось, но здесь прямо с первых минут он почувствовал себя «белой вороной», на которую, как на пришельца, недоброжелательно (или нейтрально иногда) смотрели все, кто попадался на пути или в минимальных контактах.
На полупустом и нищем рыночке, продуваемом ветром с мелкой снежной крупой, Пётр пытался найти хоть какую-то кофейню, чтоб попить с дороги кофе. Нашёл только трубочки с кремом отдельно, отдельно – кофе через семьдесят метров за углом.
У стола (не киоска – просто стола, заметенном снежком, который не успел растаять под усиливающимся солнцем) продавщица, чернявая женщина лет сорока, похожая на цыганку или румынку, на правильном русском языке и без мягкого «гэ» объясняла толстенькой пожилой украинке, которая, наоборот, была с густым селянским говорком и с типичными деревенскими охами «ты ты ж глянь…тю!», «чи грай, чи тикай», «та вже тот кишень, як дырява мишень», что в рожках крем не может быть порченым, так как в четыре утра заваренный он, и что на улице минус один градус, и «солнце нет – не печет», «проверяющие были…», «не бойтесь – если отравитесь, то следующие пять штук я вам даром дам».
– Щоб я остаточно здохла?! Хахаха, – ну, слава Богу, толстенькая была с юмором. Стоят лыбятся вместе.
Гаврилов стоял и ждал, пока они наговорятся. Всё-таки клиентка что-то пыталась со стола взять, рассмотреть, поднеся к лицу, может, даже нюхала.
– Вы выбрали что-то? – обратилась «румынка» к Гаврилову. Ну да, выбрать тут из всего «изобилия» в шесть наименований можно было боковым зрением за полторы секунды, а не слушать три минуты местный «росэпидемнадзор».
– Выбрал. Рожок. Вдруг потом ещё пять на халяву получится. Счас отравленным притворюсь…
– Гы-гы-гы, – опять лыбятся веселушки. И с готовностью объясняют, как и куда между киосками пройти до кофе, а «там и туалет налево, а если прямо – вот он тебе и автовокзал».
На двух языках.

…На автовокзале купил билеты на Бердянск на не самый поздний автобус – на 16.30. Маршрут на полтора часа, то есть уже в густой темноте предполагалось приехать в Бердянск и устроится в гостиницу «Волна». Это центр города, и если даже вдруг мест нет, то там точно можно близко найти «квартиры посуточно» по объявлениям. А пока Пётр Павлович взял такси и попросил отвезти к офису движения «Вместе с Россией» здесь, в Мелитополе.
Пожилой таксист с лохматыми бровями и рябым лицом почему-то раздраженно ответил: «Вы мне адрес давайте. Не знаю я таких движений здесь…».
– Вам спросить у коллег трудно? Или вам по фиг клиент? Я плачу ведь… У вас тут такси нарасхват?
Рябой буркнул что-то, вышел из машины, недобро хлопнув дверцей, и пошел к кучке мужиков у поветренной стороны автовокзала. Видимо, узнавать – кто что знает про такое движение «Вместе с Россией». Взгляды мужичков тоже были недобрые. Нет. Тут надо точнее – не недобрые, а откровенно злые. Что-то цедили сквозь зубы. Один так особенно – прям плескалась в его глазах злость и в топтании было что-то из того, что называется «сучить ногами от невозможности действовать». Пётр Павлович при этом почему-то был абсолютно уверен, что злость мужиков не идеологическая. Нет – это не из серии «за Украину или за Россию» – это что-то из области неприкаянности и последствий нереализованности. Из таких состояний вырастают потом объяснения (для себя), что все вокруг виноваты. В чем? А во всем. Тусовка из таких же неудачников рождает целые «философии», рождает банды, рождает настроение целых городов и даже исторические события, как НСДРП с Гитлером рождали баварские пивные и как рождалась сама Запорожская Сечь из толп неприкаянных и потерявших смыслы жизни сотен и тысяч мужиков.

Х          Х          Х

Мелитополь остался позади. Офис движения «Вместе с Россией» был закрыт, а когда Гаврилов вернулся на такси на вокзал, он вдруг попал под оцепление. Поступил сигнал о минировании и пришлось около двух часов сначала стоять в здании и у него за лентами, потом минут двадцать объяснять военной полиции «глупости» своего передвижения по областям, которые практически всей своей территорией были прифронтовыми или что-то «около того». Правду тут Гаврилов не говорил – это вызвало бы подозрения с гарантией задержания. Ляпнул более подходящий вариант, похожий на правду – дескать, в Бердянске родственники, с которыми связь прервалась из-за войны. Это было наполовину правдой – с родственниками связь прервалась ещё до майданов, да и тогда связь была весьма условной – на уровне «все живы-здоровы? Ну ладно…». Слишком легко и давно уже крошились те старые, советских времен, родственные связи. Якобы отсутствие вестей от родственников вызвало беспокойство, а тут оказия есть – из Крыма заехал, потому что в Крыму был по общественным и писательским делам. Прокатило… Проверили документы, рассмотрели три разные корочки Гаврилова – тут тебе и членский билет Союза писателей, и удостоверение члена Общественной палаты республики, и удостоверение члена Военно-Исторического общества – просроченное давно, но это уже не важно.
Мелитополь остался позади. Распогодилось совсем по-весеннему. В автобусе Петру Павловичу в какие-то мгновения казалось, что едет он, как когда-то давно в детстве или в студенческой молодости, по этим краям в туристическом автобусе. Но, так казалось только на короткие мгновения. Сумерки раннего февральского вечера и пустынной дороги, очень мало машин – ни обгоняющих, ни встречных, на удивление – почти полное отсутствие блок-постов. И совсем нет военной техники. Разве что на одном из поворотов, кажется у Приморского, стояла какая-то сиротливая МТЛБ…
Приморское. Бывший Ногайск – родина кого-то из предков Гаврилова. Отец изучал и хорошо знал родословную, рассказывал, что прапрадед или даже прапрапрадед жил в Ногайске в XIX веке, пока не началась активная работа сахарных и соляных промыслов и жизнь порта в Бердянске. И тогда он поехал туда. Собственно, именно поэтому россыпь родственников – троюродных и многоюродных, именно в этих краях. С большинством из них связи утрачены ещё дедом, с остатками родичей утрачены связи и отцом. Остались два контакта – больше символических, чем реально родственных. Просто напоминалка – истоки рода были когда-то здесь. Раскидан род от Казахстана и Оренбуржья, от Челябинска и Майкопа до Измаила, кто-то осел в Германии, Литве и Канаде. Интересная тема. Была… Когда-то Гаврилов горячо интересовался корнями. Пока не появились вопросы, на которых ответов нет, и он понял – мука мученическая это – знать, что вот куда-то туда – к черкесам и печенегам, ногайцам и убыхам, к древним родам иудеев, к восточно-балтийским племенам и, кажется, даже в Персию уходит база поиска… И что? Да ничего. Головная боль. Непонятно зачем. И только во снах приходят иногда лихие всадники и суровые чернобородые храмовники, открываются врата и ступени каких-то дворцов и храмов, и случается, льёт кто-то далекий в архивах памяти сверкающий поток то ли масла, то ли расплавленного золота в строгие формы, которые станут предметами поклонений…

Серо. Буднично. Проехали Ногайск. Вечерний Бердянск был безжизнено пуст.
Ещё за год до поездки как-то на фейсбуке наткнулся Пётр Павлович на обычную ругань в комментариях. Было это под постом о строительстве, кажется, какой-то спортивной площадки в Бердянске. Именно по комментариям он понял степень изменений в городе. Какая-то женщина отчаянно спрашивала своего оппонента: «Как за восемь лет вы умудрились из цветущего курортного города сделать посёлок городского типа?». Далее по тексту было понятно, что городок опустел более, чем наполовину, что из года в год проваливаются летние курортные сезоны, а их качество (качество заезжающих гостей «на выходные») из соседних областей – это образец неплатежеспособности.
«Вы видели постельное бельё в санаториях? Да оно что, от госпиталей немецких осталось что ли? Оно ж дырявое, застиранное и серое, как вся наша жизнь!» – шумела в фейсбуке всё та же женщина.
На автовокзале Бердянска дежурили три машины такси. Особо боевым и, наверное, первым в очереди на заказ был молодой парень: «Вам куда?». Узнав, что в гостиницу «Волна», как-то сразу расстроился – это же рядом. Ну, рядом-не рядом, а тащиться пожилому мужику с нелегкой сумкой и рюкзаком по сумеречному пустынному городу как-то не хотелось. Договорились, что повезёт только за тройную цену – 300 рублей. «Да чёрт с вами. У меня что – выбор есть?».
Когда трогались, вдогонку всё-таки один из таксистов крикнул боевому парню: «Побойся Бога, Андрюха…» и хохотнул.
Гаврилов нащупал в боковом кармане рюкзака, который держал на коленях, свой простенький нож с коротким широким клинком. Сувенирный. Банки открывать. Но страшный клинок при прямом ударе – «стилет Текстильщиков».
Когда-то Гаврилов купил его на развале-толкучке в Воркуте. А «стилетом Текстильщиков» назвал этот нож полицейский на рамке металлоконтроля в Москве. Его напарник посмеялся: «Стилет – штырь. А это – лопата. И при чем тут текстильщики?».
– Потому что я из Текстильщиков. И знаю, как эта хрень легко залезает за подмышку или, не дай Бог, за воротник… Броник тут не спасет, – этот второй полицейский не улыбался, но с ножом Гаврилова пропустил. Формально – сувенир. «Смотрите – штука грозная…». Гаврилов кивнул. Дескать, понял, слышал, понимаю… Ещё бы– он это ещё в Воркуте понял.

Таксист Андрюха оказался парнем нервным и говорливым. Это настораживало. Слишком патетически лаял он на Украину, на предателей, на «ждунов». Куда везешь, Андрюха? Что значит – «побойся Бога»? Просто гоп-стоп? Ну, наверное, заберешь тогда карты, сумки, сушки и суп в пакетиках… Да, там где-то ещё трусы не стиранные и носки тоже. Дарю! Но если не гоп-стоп, а что-то посерьёзнее, какая-нибудь идеологически мотивированная сволота – тут будем драться. Может, совсем немножко, но «мне бы только один раз тебя достать» – строго и широко, как сам стилет, улыбнулся Гаврилов. Улыбнулся не Андрею – куда-то туда, в сторону моря.
Всё оказалось проще – Андрей был просто нервный парень. И обидчивый. За несколько минут пока вез до гостиницы, он вместе с бесконечными лозунгами и «все виноваты» (то же самое, что на лицах мужиков в Мелитополе) рассказал две истории, с которыми, видимо, и живет его душа, с которыми он, наверное, и спать ложится и работает, и, случись что, – умирать будет. Одна история о том, как бойцы «Азова» на машине катались тут по Бердянску и произошло столкновение с машиной его старшего брата. Брата побили сильно. Фактически выбили глаз, больше он им ничего не видит. Бердянские парни пришли к расположению «азовцев» и по наивности своей пытались вызвать подраться. Всех взяло СБУ. И самое обидное – приходили в СБУ на допросы «азовцы» и… били допрашиваемых.

Вторая история на фоне первой, наверное, совсем пустяком покажется, но Андрей говорил про неё с треснутым голосом – кипели где-то там в душе горючие слёзы. Речь была о спиленных двух вишнях. Старых. Очень старых – после Великой Отечественной войны ещё дедом саженных. Можно сказать – семейная реликвия. Как живые памятники у старого дома на окраине. «Чи мешали они кому, чи обзор с башни танка был им туг?». А уже прощаясь, Андрей говорил совсем без патетики: «Вы на кладбище съездите… Чтоб понять, как и на чем стоит город, надо иногда просто посмотреть, как он лежит…». Андрей пояснил – кладбище городское на взгорке. Господствующие высоты. Укреплялись сначала те, теперь эти… «Наши мертвые нас не оставят в беде, наши мёртвые, как часовые…» – пояснил он строчкой из Высоцкого, чем удивил Гаврилова, ведь Андрею на вид не больше двадцати пяти – двадцати семи лет. Откуда знание песен Высоцкого? «…Брат его любит. Да, тот, которому «азовцы» глаз повредили».
– Не… триста рублей я не возьму с Вас. Так и быть. Но двести давайте… – всё-таки боится Бога Андрей, наверно, товарищей своих устыдился. – А тут уже все те остались, кто знает, что мы смертники. Нам их приход сюда и на х… не нужен. Мы все воевать пойдем за Россию. Туда, на взгорок…
Честно говоря, все эти бодряческие фразы Гаврилова ничуть не вдохновляли. Сарказма в его стариковском сердце было уже, как воробьев на элеваторе. Подумал про себя: «А чего ж раньше не встали? Или все события далеко – моя хата с краю?». Впрочем, и Россия – где ты была, Россия? А тут, видишь, через сто лет свой горький вишневый сад. Спиленный.


Х          Х          Х

Утро. День вчера заканчивался попытками дозвониться хоть до кого-то из трех известных телефонов племянников и троюродной сестры. «Ещё десять лет назад дозвониться можно было бы, потому что были стационарные телефоны. А сейчас же их все поснимали… У вас стационарные два телефона из трех», – сочувственно указала Гаврилову молодая женщина в регистратуре гостиницы. «Ах, точно ведь. Само время уехало вперед и разорвало связи…».
Не хотелось бы называть административные столики «ресепшеном» не потому, что автор в солидарности с Гавриловым ярый ревнитель русского языка, а потому что достала как-то до раздражения уже вся эта провинциальная попытка стилизации всего под сервис гигантских западных школ сервиса. Сначала сервису научиться бы, а потом уж стилистикой и дресс-кодом заниматься. Но всё у нас наоборот. Может, конечно, и к счастью – быстрее и отделаемся.
Сидела за окошечком регистратуры замечательная и грустная русская женщина, немного удивленно и немного раздраженно разговаривала с путешествующим пенсионером. Но участие её в хлопотах путешественника было не дежурным: «Покушать завтра можете хоть у нас тут в буфете, хоть прямо через дорогу – во-он туда пройдете. Но там салаты не берите. Смешно, я вам скажу – они издеваются там своими салатами. Две ложки – тю, а цена, как за бадью…». Вот переживает женщина за правильное питание пожилого человека и за его кошелек. Оно вот надо было бы какой-нибудь фрау в Ганновере или Абдулле в Анталье? Вряд ли. А русской тетке надо!

Ночью в гостинице опять было холодно. Не так, как в Геническе, но в рубашке не походишь. Спалось хорошо. Уже в состоянии промежуточном между явью и накатывающим сном Гаврилов увидел, как мариупольские мужики избивают манекены в балке под Новой Каховкой. Манекены не сопротивляются, но смеются, как живые…
…Утро всё-таки начинается с кофе. И кофе здесь был. И был тот кофе хорош. Потому что женщина – горничная на этаже – приготовила кофе для себя и для уборщицы, Гаврилов похвалил запах, смачно (и даже немного театрально) втягивая ноздрями солнечные блики коридора, уставленного цветами в горшках на полу и на подоконниках… В итоге – напросился на угощение. Сварили кофе и ему. Удовольствие было неподдельное! Гаврилов в комплиментах не ошибся и не врал – умела тётка варить. Очень хороший кофе. Этим кофе первое утро в Бердянске и запомнилось.
Первичные маршруты Гаврилов решил не менять: военно-гражданская администрация – отдел культуры или Дворец культуры – любые образовательные или медицинские учреждения. Само собой – встречи просто на улице, в кафе, на рынках. Встречи не ради встреч, а чтоб понять представления людей о себе, представления о причинах происходящего и о том, что их ждет – через год, через пять, через двадцать лет. Эта формула поиска давала объем. И вопросы получались такие, которые вскрывали мысли, реакции людей, часто вскрывали только рефлексы или еле заметные движения в мимике. Но этого достаточно. Более чем достаточно.
В администрации города было почти точь-в-точь так же, как в администрации Геническа. Только здание здесь побогаче и охрана вальяжнее. На первом этаже что-то вроде общего отдела, куда заглянул Гаврилов и к которому в сопровождении охранника подошёл (благо, от входа пять с половиной шагов). В отделе женщина лет сорока пяти спокойно взглянула в документы, сказала: «Хорошо. Сейчас запишу». На правильном чистом русском и без «гэ» даже. Добавила явно из вежливости: «У нас не в администрации регистрируются. И, может, вообще не регистрируются. У нас по месту приезда или работы… Вы к кому приехали?».
– К вам…
– Я вас не ждала… – отшутилась женщина.
– Вы – может быть. Я надеюсь, что город меня ждал, – почти серьёзно сказал Гаврилов. А потом весь день и ещё день, и ещё полдня убеждался – нет, не ждал его город. И Россию не ждал. И вообще ничего не ждал, кроме весны и «когда же будет, как раньше? Когда ж курортники снова наедут?».
Стеклянное море на Слободке. Пустынный берег. Хотя утро совсем не раннее, уже часов около десяти. Лед у берега ровный и белый. Камни холодные. Песок, слегка поднимаемый ветром, тоже. Сильное солнце утомляло глаза, а холод делал ощущения какими-то «инопланетными» (так про себя Пётр Павлович назвал свое это внутреннее состояние) – знакомые места до боли, с детства и юности, но почему-то мёртвые совсем. То ли потому, что пляжи зимой в Бердянске он просто физически никогда даже не пытался представить, то ли общая пустынность города особо подчеркивала одиночество и суровую правду именно здесь, на берегу – изменилось ведь всё-всё! Дух этой земли был чужой и где-то даже враждебный.

Отец Гаврилова – Павел Андреевич – рассказывал, что его брат, то есть дядька Гаврилова, в 1945-м день Победы встречал здесь… Кто знает – может, вот прямо здесь, где стоял сейчас Пётр Павлович и смотрел на далекую-далекую фигуру сутулого мужчины, гуляющего с собакой по кромке набережной. Места-то совсем не чужие… Та история, когда он встретил двух великанов-старичков, земляков матроса Кошки, была ведь тоже сорок лет назад где-то здесь, на этих пляжных просторах (место, конечно, уже и не вспомнить).
Может быть, тогда, в молодости, Гаврилов не замечал этих высоких глухих заборов? Да нет же – не было их! Сейчас Слободка угнетала жесткой отгороженностью. Не улицы, а какие-то «коридоры заборов». Казачий край? Брехня… Забыли они тут, что городок рождался как форт Бердянск из казаков, отправленных князем Потемкиным из Слобозеи и с Измаила в Таврию – на пенсию да на поселение. Не было меж казаками заборов. Разве что плетень из осоки и камыша. Тут же вслед казакам приедут первые немцы из Пруссии по приглашению Екатерины, а что ещё интереснее – на лиманы сюда прибудут из Пруссии и общины меннонитов. Их будут считать за немцев, потому что говорили они по-немецки (ещё в Пруссии переняли язык) и роднились с немцами, но секта-то была голландская. Просто до Бердянска три поколения меннонитов сушили болота в Пруссии по приглашению Фридриха, а теперь три поколения будут сушить кромки азовских лиманов по приглашению Екатерины. Да плюс практически ежегодно городок будет пополнятся переселенцами: ногайцами, караимами, евреями и хоперской нищей солдатней… Так к 1830-му сложится городок Бердянск, в котором казаки, конечно, разгульничали по старой привычке, пока не вымерли старики да пока не отменили последнее Азовское казачество в связи с массовым переселением на Кубань в 1860-х после холеры 1858 года, опустошившей станицы и села от Мариуполя до островов в дельте Днепра…
И вот уж точно – привычки огораживаться высоким тыном у запорожцев не было. Ни до Бердянска, ни после него. Друг от друга и от соседей – тем более. Откуда ж и когда пошло это жлобство, это затворничество и избегание посторонних глаз во двор?

Гаврилов ответ нашёл, кажется, в тот же день…
Чтобы не возвращаться в центр города и доделать в этом районе города то, что можно успеть сделать – «методом тыка» поискать, где тут его та самая потерявшаяся родня, пошёл Гаврилов в маленький магазинчик. Здесь тоже была «дичь несусветная». Во-первых, неестественно холодно даже для магазина. Во-вторых, не было продавца. В-третьих, не было даже дверцы в подсобное помещение. То есть продавец вышел через общую дверь что ли? Или за какими полками там потайная норка?
– Ау! Есть тут кто-нибудь?! – громко сказал в магазинчике Гаврилов. Ответом ему был рокот запустившегося холодильника.
И всё-таки вот она – откуда-то из-за полок вышла с сигареткой чернявая красавица.
– Шо вы кричите, мущина? Берите, шо надо и от – сюда – к кассе… Я сейчас, – видимо, где-то там за полками была у неё пепельница и окошечко, в которое она курила.
Было очевидно, что просто так продавщица не будет отвечать на вопросы Гаврилова. Надо было сдобрить её какой-то покупкой. Купил Гаврилов сигарет, шоколадный батончик и…
Разговор получился странным. Гаврилов всего лишь спросил о том, знает ли эта женщина Борецких (это была фамилия того самого племянника, который на самом деле троюродный племянник. В последний раз Пётр Павлович видел его двенадцатилетним мальчишкой, а прошло почти сорок лет…Тридцать девять. Значит, мальчишке чуть за пятьдесят сейчас. Если жив… По телефону голос его слышал – да, было дело лет пятнадцать назад, разговаривал тогда под Новый год с троюродной сестрой). Продавщица не знала, но спросила – где примерно хоть жил тот Борецких?
– Я плохо помню уже, но мне кажется, что где-то вот здесь по улице – домов пять в ту сторону, – Гаврилов пытался сориентировать и себя и продавщицу. – А вы сами давно тут живете?
– Не, я тут с 2010 года. Мы с Токмака с мужем переехали… А ну… вы погодьте. Я счас позову тут знакомых…
«Знакомые» приехали на военном уазике. Следом подлетела полицейская машина. Случайно ли, что и полиция – это уж не понять и не важно теперь. Люди в штатском из военного «уазика» попросили Петра Павловича пройти в машину. Рюкзак Гаврилова (сказали) «сами поднесем». Ребята были «чёткие» (как говорят в определенных кругах), вопросы задавали правильные. Яндекс по фамилии писателя им многое и всё сразу объяснил, но… Всё-таки в центр города Гаврилова повезли бесплатно и по дороге выяснилось следующее.
По улочке примерно в четвертом-пятом доме всего неделю назад (точнее – шесть дней назад) с боем была взята диверсионная группа ВСУ. Особой стрельбы не было, но пулю в живот один из диверсантов все-таки получил. Второй пытался подорвать гранату. Нокаутировали и воина в трико вместе с зафиксированным запалом в гранате, вместе со сжатым кулачком, обмотанным скотчем, так и повели к морю – благо близко, не больше двухсот шагов. Там контролируемо и подорвали гранату. «Четвёртый-пятый дом, говорите?» – усмехнулся один из «штатских». «Нехороший Вы адрес назвали…».

Дальше выяснилось, что Борецких там не было, в базе адресов проходит не здесь, зато есть в базе неблагонадежных. Вот тебе на – родственник! «Почему в неблагонадежных? Был на АТО (антитеррористическая операция – так назывались действия Киева против Донбасса). Не воевал – старый уже. Когда призывали, ему уже сорок восемь было, но вот в строительстве укреплений и в хозяйственных армейских работах полгода потрудился. Вроде бы к нему никаких особых претензий нет. Он же присягал, закон выполнял, кровью не замаран, как ни посмотри. Но… Есть одно «но». У них тут «братство», б…ть, у всех этих «казаков». Каждый алкаш теперь с философией проданной Запорожской Сечи и «сопротивлением москалям»… Так вроде и бухло уже не просто бухло, а думка за державу. Типа «белогвардейщины»…»
Гаврилов слегка хохотнул – во-он оно что!
– Не смешно, – грустно сказал немолодой широкомордый «штатский».
– Конечно, не смешно. В России у нас всегда так. Пьянка у нас с философией, с обоснованием. А культурологический пласт в искусстве с набором темы «всё продано», «пропала Россия» или «Москва слезам не верит» (вариант – «зажралась столица, провинция брошена») – это у нас сквозь века!
Похоже, реплика Гаврилова взаправду удивила сидящего на переднем сидении контрразведчика, он даже обернулся с немного удивленным лицом. А Гаврилов ничуть не смущаясь добавил:
– В России после СВО будут разве не все эти же проблемы «братств фронтовиков»? Разве не эти же запои и отходняки? Да всё будет ровно так же… Цирроз печени после Афганистана убил больше, чем сам Афганистан.
Офицер, скорее всего, и сам предполагал уже, но просто не оформлял для себя эту мысль – не его профиль.
Высадили Гаврилова у Дворца культуры. Был уже почти день – наверное, половина двенадцатого. Расстались дружелюбно. Напоследок Пётр Павлович задал глупый вопрос: «А вы сами-то откуда родом будете?». Штатский зыркнул на него вежливо. Гаврилов вежливо извинился. И поблагодарил за адрес двоюродного племянника. Он, оказывается, уже лет десять как не жил в Слободке, искать его надо было в Лисках – это райончик возле порта.

Х          Х          Х

В залитом солнцем вестибюле Дворца культуры путешествующий пенсионер долго ждал хоть кого-нибудь из руководства. На второй этаж охрана не пропускала – режим антитеррора, но через работников пригласили спустится вниз художественного руководителя. «Она, кажется, на месте», – пояснил охранник. А внизу, на первом этаже было весьма неплохо. Звучала музыка, холодного ветра с моря не чувствовалось, громадные стекла пропускали солнце уже совсем по-весеннему – сверкало все. Громадные вазоны с фикусами стояли в разных концах холла, и они явно были сиротами – тут цветов бы надо раз в пять больше.
Немного праздничное ощущение после холодной и безлюдной Слободки. Какие-то молодые люди беззлобно ссорились у лестницы из-за недокомплекта шнуров к аппаратуре (кто-то что-то не туда положил и теперь не могут подсоединить).
– Рибас Ирина Павловна! – представилась бодрая и немного щеголеватая, как показалось Гаврилову, женщина высокого роста. «И где-то невидимо звякнули шпоры гусар…». Как-то так выглядело представление Ирины Павловны самой себя странному человеку в вестибюле. Люди старались отвечать чётко, по существу, правильно, «как учили в советской школе». А чего вы хотели? Новой искренности? Ну, конечно, кто ж вам тут и сейчас будет искренним. Подвалы пыточных и всякие знаменитые уже «Библиотеки» в аэропорту Бердянска, в пригородах Мариуполя – всё это уже рассказано по центральным каналам российского телевидения.
Ирина Павловна Рибас – художественный руководитель Дворца культуры. В Бердянск приехала весной 2014 года из Якутии. Муж уже был здесь, поэтому ей удалось через ещё открытые тогда участки границы добраться до Бердянска. О бойне в Одессе с сожжёнными заживо людьми в Доме профсоюзов она узнала уже здесь.
– К Масленице готовимся… Через две недели проведем.

Рассказала она о том же, что рассказывала и Инна Автанделян в Геническе: уходя из города, националисты (бывшие коллеги, конечно же) увезли методологическую литературу, часть библиотеки, компьютеры. Вместе с уходом кадров и вышелушенной библиотечной и документной базой, конечно, стало труднее организовывать мероприятия, упал уровень выступлений и творческих работ. Где взяться настроению-то? Есть что-то от состояния оцепенения.
Ирина Павловна рассказывала так, будто подразумевалось, что её выслушивает корреспондент какого-то федерального агентства или газеты. Там такое обоснование достаточно и портрет «варварского нацистского режима» вполне домысливается…
 – А в интернете чего не берете сценарии, методички? Объявления для волонтеров делали? Хотите я вам за двадцать минут накачаю и сценариев, и документов, и методичек, которых вам на ближайший год точно хватит?
Ирина Павловна слегка запнулась. Гаврилов продолжал говорить языком «министерства культуры»:
– Я ж Бердянск знаю. Всю жизнь сюда ездил. С интервалом в пять лет точно. И в СССР дурака валяли, и в 1990–2000-х никто особо не перетрудился. Музей – профанация. Выставочный зал, эта ваша художественная галерея – сонное царство.
– Разворовали и картины Бродского…
– Не удивлюсь, что разворовали не только нацики, но и местные дельцы… Так вот: самодеятельность для курортников – да, она тут сверкает и гремит. Но при чем тут отдел культуры или Дворец культуры? И вообще – культура – это вопли у микрофонов или всё-таки громадный пласт самосознания и самоорганизации?.. Вы, Ирина Павловна, поймите: у меня ж не к вам персонально претензии и вопросы не о политическом окрасе причин и запричин… Оставим это «прачечной» и прочей «х..ячечной»…
Она улыбнулась. Поняла – так говорить может только человек из оркестровой ямы или из-за пульта режиссера. Ибо то, что на сцене, и то, что взрывается матом за сценой – это одно тело. Пудру, грим, кареты и веера оставим для публики.
– Есть такое, – согласилась Рибас, понимая, что отмазки целый год про «плохое наследие» – это уже просто дурилка. Правда, дурилка не Бердянского Дворца Культуры, а тысяч таких учреждений по всей стране – от Камчатки до Дикого Поля. На том и слегка простительно этим – подавленным и напряженным людям «новых территорий». – Мы недавно расстались тут с одним дюже «талантливым» актером. Год голову морочил – спектакль ставил. На выходе ноль…
– Остап Бендер. А что?.. Похоже, главный спектакль у него получился. По самозанятости…
– О то – да!… Но Масленицу мы реально не можем широко сделать. Уже хотя бы потому, что ну нельзя! И вообще – стоит вопрос, проводить ли её на площади или всё-таки у беседки, у моря. Вы ж знаете нашу беседку? (кто ж её не знает – беседку Бердянска?). Снайперы много что могут прикрыть, но не всё. А террористическая угроза у нас тут не шуточная.
Это правда. На новых территориях больше всего терактов в Бердянске и районе. Больше, чем вместе взятые все остальные по Херсонской и Запорожской областям и даже, наверное, если сосчитать Донецк и Луганскую область. Взорваны, расстреляны: автомобиль главы района, предприниматели, полицейские, просто общественные активисты… Кроме густого подполья Бердянск утяжелен ещё и оставшейся сильной криминальной средой.
– О то ж – предыдущие власти три последних года кого активно финансировали? Полицию и медиков. И волю им дали – за всё деньги брали, даже взятками не считалось. И учителя… да-да. Учителям платили прям  лишь бы на украинском говорили и детей в патриотизме Украины воспитывали. И деньги на пронационалистические мероприятия сыпались. Так, а кто больше всего смылся в итоге? Медики и полицейские… учителя частью, а частью что-то типа саботажа, на работу не пошли или на отвали вели уроки – благо пандемия коронавируса научила, есть чем оправдаться.
– Так всё-таки к Масленице что у вас получится? Кого собрали из артистов? И актуальна ли здесь, в Бердянске, Масленица? Была ли она в традиции? Мне кажется, что это уже телевидение навязало, – не утверждал, а как бы провоцировал Рибас на более широкое объяснение Гаврилов, пытаясь понять – что тут опять китчевое, ширпотреб, а что делается с осмыслением? Во всяком случае, хотелось увидеть хотя бы в художественном руководителе не «текущую работу по планам облотдела культуры», а внутреннюю работу человека, «делающего культуру».
– Если несколько поколений уже привыкло к дате… То ж, помните, в советское время везде Проводы Зимы были… Так вот – если привыкли, то значит, это уже все-таки традиция. А как оно было совсем давно? Думаю, что в царское время тоже ведь была Масленица. Другое дело, что проходила она, конечно, как-то по-другому… Мы на сорок минут концертик собрали. Чучело Зимы точно будем жечь у моря. По крайней мере это безопасней. Концерт? Да в основном детские коллективы. Дети в своих настроениях легче… Весна своего требует.
Тут Рибас, конечно, права. Весна своего требует – она, как юность, она всегда смотрит не в прошлое, а в будущее.

В целом разговор не клеился. Гаврилов пытался понять, видит ли Ирина Павловна характер города, его закваску – казачью, рыбачью, виноградарную, многонациональную. Понимает ли город, что возрождаться по-настоящему можно только от фундамента. Но, то ли потому, что Ирина Рибас приехала из Якутии в не самые лучшие времена этого курортного теперь городка (теперь уже и некурортного), то ли потому, что всё ещё работали страхи украинской пропаганды о России как о «совке» и о приходе Российских войск как реставрации всего советского (не случайно же по всем селам херсонщины, запорожской области, да и тех же луганских, донбасских чуть ли не первым делом освежали памятники Ленину перед сельсоветами или администрациями, вывешивали красные флаги). Полное непонимание природы конфликта.
– Мы верим, конечно, что всё будет хорошо. И что Россия не уйдет, – сказала в самом конце недолгого и странного их разговора Ирина Павловна Рибас. Она сделала вид, что у неё там (глаза подняла на второй этаж) хлопоты и дела. Гаврилов сделал вид, что поверил. Рибас ушла. Ему не хотелось вставать из уютного стула-полукресла в вестибюле. Он хотел смотреть на город за стеклами. Наверное, сидел бы ещё, но не стал. Он вдруг понял в чем обманка его ожиданий и здесь, и в Геническе. Вот сейчас он выйдет на крыльцо, а там … нет города. Есть дома, пешеходы, есть далекая музыка с рынка и со второго этажа этого Дворца, есть море вдали и, пожалуй, десятки внимательно следящих за ним глаз – как через камеры видеонаблюдения, так и густо засеянной контрразведки и криминала. Всё правильно. Всё это есть. Города нет… Как нет запахов листвы и моря, рыбы и даже шавермы, нет запаха сиропов и лиманных преющих водорослей. Нет токов жизни. Обнуленный город Zero.
Да, конечно, стоит на набережной памятник Бычку-кормильцу, спасавшему город от голода и в далекие времена, и в голод 1933 года (не путайте с бычком – говядиной, речь о мелкой рыбешке – бычке, том самом бычке, прославленном в анекдотах Одессы и в повести Валентина Катаева «Белеет парус одинокий», которая до 1986 года в СССР переиздавалась 121 раз и переведена на 34 языка мира). Бердянск по своему характеру и по своей природе очень похож на Одессу. Был… Сейчас уже ни Одесса на себя не похожа, ни Бердянск. Нацизм сделал свое дело. Впрочем, и «совок» в свое время тоже стирал самобытность ударными темпами.
Как всякий приморский городок, он жил морской культурой и морским календарем – от детских мальчишеских сезонов купания и рыбалки до взрослой терминологии ветров (бара и барара – страшилки детства, сотканные и вплетенные в фольклор как злые ветры, как Войпель в Коми) и сезонных нагрузок приезда отдыхающих. Сейчас в нем потеряно всё естественное. Ведь естественное – оно от ожидания позитива: дохода, тепла, удовольствия. Ни рыбалки (в море не выйти), ни дохода (в том числе и от курортников), ни удовольствия от бытия – скорее ощущение потерь и бесконечная рефлексия всех, даже молодежи. «А вот раньше-е…».
Вспоминался тот вопрос женщины в Фейсбуке: «Как вы умудрились за восемь лет из цветущего городка сделать унылый поселок городского типа?». Но может быть, и до этих пресловутых восьми лет не всё так благополучно было в этом городке? Бывает, например, рушится дом: вот тут балки прогнили (можно и нужно было заменить 5 лет назад), вот тут печь повело – она крышу трубой тащит (можно было подправить даже год назад), а вот тут плывун появился, грунты размыл…

Это только кажется, что деградация произошла за последние восемь лет. Нет. Гаврилов помнил бердянский музей и в советские времена, и в 90-е. Музей рассказывал о незнакомом городе. Вот дед с бабкой и прабабкой, дядька, отец, двоюродная бабушка – все они рассказывали про другой Бердянск… В документах Гаврилов читал тоже про другой город. В «Хождениях по мукам» у Алексея Толстого – тоже был совсем не тот Бердянск, который был в музее.
Что было в музее? Кратко и уныло (совсем не образно и без духа первых поселенцев) о появлении форта Бердянск. О казаках буквально два слова. Потом сухие иллюстрации про немецкую, еврейскую, болгарскую общины, справочно – про открытие заводов и непропорционально о далеких героях труда и двух меценатах (вызывали вопрос – это всё? Других тружеников не было?), а потом пошла советская власть… Портреты, лица революционеров. Даже про горе города в голод 1933 года, про сожженный Бердянск фашистами в 1943-м – всё скороговорочкой, плакатненько, справочно. Город, в котором никто и ничуть не прочувствовал сути, духа, его печалей и его героизма, его мещанской тупости и его рабочей выживаемости. Равнодушная культура. Чужая культура. Как инопланетяне на своей земле…
И вот дом рухнул. Балки сгнили и плывун утащил этот дом. И началось ещё лет 80 назад, а то и все сто…

Х          Х          Х


В 1777–1786 годах приехали до форта БердянЬского несколько семей меннонитов из Пруссии. Говорили на немецком. А поскольку до них уже из Пруссии приехали немецкие семьи (для справки – часть семей приехала в упряжках… свиней. Да, свиньи были запряжены парами и даже цугом. В санях и в тележках сидели, конечно, в основном только дети и был сложен скарб, в т. ч. и куры с гусями. Живые, конечно…). Говорили на немецком и приняли их как немцев – из Пруссии же! Но меннониты – это голландцы, онемечившиеся за три-четыре поколения на немецких болотах в Восточной Пруссии, куда были приглашены польскими королями во время гонений. Меннониты – это протестантская секта, которая умудрилась сильно расколоться и внутри своего течения, часть из них попали в опалу голландских властей и были вынуждены бежать из страны ещё в 1606–1630 годах. В 1780-х побежали в Россию по приглашению Екатерины II. Осели и на Волге, и в других областях России – в Екатеринославе, Хортице, Мелитополе. И вот несколько семей занесло, в том числе, и в Бердянск. По документам основной объем прибывающих пришёлся на 1830-е годы. Это вообще особый период в жизни Новороссии – массово возвращаются казаки из Сечи Задунайской, с ними приезжают турецкие, румынские и болгарские жены, а так же и вполне самостоятельные иноязычные семьи из Придуная.
Есть в Бердянске такой район – Колония. Получил название он в основном из-за немцев и тех самых онемечившихся голландцев. Почему это можно утверждать с некоторой степенью уверенности? Да просто именно «колониями» называли в документах расселения немцев и меннонитов везде – и на Волге, и в Мелитополе, и в Екатеринославе. Не называли же «колонией» поселения сербов, например, между Днепром и Бугом, не называли «колонией» поселения крымчаков и евреев в Ногайске (нынче Приморск), ни в самом Бердянске, ни в Одессе и вообще нигде. А немецкие поселения назывались именно колониями. Хотя изначально в той же бердянской колонии жили бок о бок и румыны, и турки, и казаки… Немцы сторонились некоторое время, были у них свои улочки, но смешалось все быстро, за одно-два поколения.
Надо отметить два заметных в истории города влияния на культуру XIX века – это влияние немцев и голландцев. Они и здесь сушили лиманные заболоченности, обустраивали солончаки и неудобья, выровняли улицы и создали чинность в самой городской жизни с обязательными праздничными мессами, выездными повозками, культурой игр для детей и благочиния в староголландских и старонемецких формах. Как нельзя игнорировать влияние этой западной культуры на становление, например, Санкт-Петербурга, так нельзя и игнорировать здесь. Но игнорировали…
Второе заметное влияние – рыбачья культура и казачьи традиции сходок – эдакое сечевое вече. Вплоть до Первой мировой сохранялась эта народная привычка. А рыбачью культуру плотно привязать можно только с казачьей. Почему? Да потому что со времен изначальных – со времен лиманных ладейных казаков вся морская культура была их стихией. На Тамань, как известно пришли азовцы именно потому, что на казачьих баркасах они и пять-шесть веков назад были способны стремительно и одномоментно перемещать сотни и даже тысячи воинов.
Справедливости ради, надо отметить, что украинские власти в 2000-х годах делали попытку разбудить в обществе Малороссии глубинную память и нерв самоидентификации. Другое дело – с какой целью? В основном с известной формулой своего Президента Кучмы «Украина – не Россия», а значит, хотели разбудить обиды и претензии к Большой Родине – и за недавний голодомор 1933 года, и за репрессированных немцев из Колонии, и за разогнанную Запорожскую Сечь.
В 2015–2016 годах по улице Бабушкина в Бердянске (район имени 8 марта) ходили интервьюеры с вопросом «Как вы отнеслись бы к переименованию улицы Бабушкина в ул. Меннонитскую?».
– Шо? То полезные ископаемые – меннониты какие чи шо? Ха-аля, ты чуешь? У нас тут меннониты нашли… Бля, опять всё перекопають!!!

Инициаторы решили, что не надо врываться с давней историей в жизнь обывателей, где кролики, где «ты гусям дала?» и где усердно шелушат кукурузу. Обыватель меннонитов забыл, и обывателю простительно не знать жизнь какой-то секты в их городе два века назад. Но музей-то помнить должен. Но должна помнить и городская культура – хотя бы немецкие традиции и то, что первые винокурни (местная индустрия) и пивоварни созданы немцами и онемечившимися голландцами. У казаков было вино-вареха. Оно и сейчас есть. Но к винодельческому искусству отношения оно не имеет. А граф Воронцов – тот самый, который дал команду на поиск площадки под город, и от команды которого и стал город развиваться, искусством вина интересовался уже в Крыму и в Молдавии. С князем Голициным и прочими…
Что украинские власти в 2000-х рассказывали казакам (а если точнее – обывателю на казачьих землях) об их истории? Конечно, что пришли русские оккупационные войска и разогнали Сечь. Рассказывали об угнетении и гибели украинцев в годы Советской власти, о голодоморе – тут, надо сказать, Бердянск помнил и через живых ещё носителей ту трагедию 1933 года. И ещё лепили арт-объекты и прочий китч по всему Азовскому побережью. Называлось это у них – «формирование позитивного потребительского общества». Для этого же обустраивали в казачьем стиле остров Хортица на порогах и показывали 800-летний дуб (который потом однажды кто-то отравит, залив в корни дерева аккумуляторную кислоту). Общая тема была такая: «Вот освободились и зажили без этой телогреечной России с её ГУЛАГом и бараками». Благо – в это же время несколько миллионов украинцев переселялись с севера России и Дальнего Востока с их деградирующими угольными и прочими производствами. Разруха все 90-е годы делала Россию неприглядной.
Город тридцать лет маргинализировался. В последние восемь лет, после возвращения Крыма в Россию и перекрытия сухопутного коридора на Крым со стороны Донбасса, маргинализация вошла в обрушительные формы и в самоуничтожающую фазу.
Наиболее удачливые и предприимчивые бердянцы уезжали – кто в Германию, кто в Польшу, кто в Израиль и Италию. Остались работяги, закрывшиеся предприятия, расхристанная селянская торговля и криминал. Там, где порт – там всегда криминал. Там, где полно вторчермета – там всегда криминал. Преступные группировки толклись вокруг порта, контрабанды, металлолома и частного извоза. Платил бандоте свой налог и фермер, и простой пасечник, и рыбак.
…По старой памяти, с трудом сверяясь по местности, нашел Пётр Гаврилов «На Горе» – есть такой район в городе – небольшую улочку, где когда-то жила двоюродная тётя, но она умерла совсем давно. И двадцать лет назад заезжать приходилось в дом, в котором тогда обосновался её сожитель и его дети, эдакая «сводная родня».
Богатырские и спортивные были ребята. Что старик – бывший борец-классик, что сын его Колька – кандидат в мастера спорта по вольной борьбе, что младшая дочка Валентина – дылда, но очень спортивная дылда. Она была кандидатом в мастера спорта аж по трем или четырем видам – баскетбол, плавание, пулевая стрельба и, кажется, по легкой атлетике.
Ещё с улицы двор произвел удручающее впечатление – заросший травой, с просевшей перекладиной над крыльцом, погнутым ветром жестяным листом на крыше. Ворота двора явно не открывались несколько месяцев – замело песком нижний край, паутина на столбах, петлях ворот и на водоотводной трубе с карниза крыши. Гаврилов постучал в ворота. Несколько раз звук словно пожирало время, застывшее во дворе. Откуда-то из глубины двора, из-за зарослей кустов выскочил малюсенький котёнок. И мяукнул. А Гаврилов ярко-ярко вспомнил, что в последний раз, когда уходил из этого двора четверть века назад именно котёнок, маленький и пискучий, как этот, провожал его и бежал до самых ворот… Немножко жутковато и мистически сейчас выглядел выход котёнка, будто из-за занавески времени…

Из соседнего двора, громыхнув воротами, вышел лысый мужичок лет пятидесяти, без «здрасте-досвиданья» как-то лающе брякнул: «Нет там никого! Давно!».
Гаврилов попытался разговорить мужика, но тот сделал вид, что куда-то сильно спешит и засеменил, не оборачиваясь, вдоль по улице, пригибаясь под ветками шелковицы и абрикоса, ныряя то на тротуар, то с тротуара на проезжую часть грунтовой дорожки. Благо, из двора напротив вышел другой мужчина – рослый, степенный, возраста примерно такого же, что и Пётр Павлович или, может, чуть постарше. Гаврилов перешел к нему через дорогу и три минуты рассказывал, каким родством им приходится, что приехал издалека и что самого этого деда что-то не помнит. Хотя из соседей смог человек четырех ещё назвать – и Касьяна-голубятника, и Саню-Листопада, и Марину «водяную» – плакала в детстве по любому поводу и была любительница игр с водой – от брызгалок до игр с купаниями, постирушками и подобным.
«Долго вы Касавкиных ищете, – с сарказмом или с какой-то печалью сказал степенный дядька. – А чего вдруг? Александр Константинович помер уже лет как десять назад… Не-е-е… Не десять, счас точно скажу – тринадцать лет назад. Да. В конце августа 2010-го, во… помню. А Колька. Шо тот Колька? Как с туберкулёзом с тюрьмы вернулся, где-то в Вольнянке сидел, так года два всего-то и протянул. Та… пьянка да наркотики… У него здесь дети в городе. Двое. Женатые и за мужем. Сын и дочь…».
Как всегда, в таких случаях в голове сверкал диссонанс. Коля помнился тем, двадцатипятилетним, вернувшимся с соревнований в Днепропетровске с медалями… Смуглый. «А внуков он не застал. Раньше помер. Бандюки тут такой колонной автомобилей его хоронить приезжали. «Корейцы» какие-то… Не видел я там корейцев. Но почему-то их «корейцами» звали… У них тут большой разлад был, у Коли с отцом. И с отцом, и с Валей. Она молодец. Она, кажется ещё в 2001-м… или даже раньше… уехала она куда-то в Хорватию чи Словакию…».
И тут – да, Гаврилов вспомнил. Кто-то из родни когда-то между делом говорил, что Валентина Касавкина где-то тренером за границей работает.
Опустевшая пугливая улица, заросший и занесенный песками дом – что ещё тут говорить? Гаврилов закурил. Хотелось бы папироски тут – какой-нибудь «Беломор» бы. Да ладно уж, что есть. Он пожалел, что отпустил такси. Не думал, что пяти-семи минут хватит, чтоб понять этот «фотоальбом».
Пришлось такси вызывать снова. И тут – подарок. Приехал вчерашний Андрей, тот самый, который «побойся Бога».
– О! Пожалуй, ты мне-то и поможешь найти родственника, – обрадовался, поздоровавшись, заявил Андрею Пётр Павлович, – Знаешь такого Борецких? Аркадий Борецких… Где-то, говорят, в Лисках живёт…
– Нет. Не знаю. Но знаю, у кого спросить… Поехали, – кажется, таксист Андрей тоже был рад встрече. Неожиданно и непонятно почему, но вот видно было – парень был рад. Он широко улыбнулся Гаврилову, сочувственно спросил без лишнего любопытства, что за странных знакомых или адрес ищет тут Гаврилов? Ещё бы – ведь вчера этот седой бородатый мужик в затемненных очках вел себя так, будто города не знает и остановился в гостинице. А тут вон – конкретных людей спрашивает. Да и Лиски – с чего бы ещё кого-то ищет в Лисках? Родственника? Ну надо же!


Х          Х          Х

Сегодня времени поговорить с таксистом было больше, гораздо больше. Пётр Павлович даже сразу обрадовал Андрея, что после Лисок надо будет на кладбище съездить и (если что) подождать его там. «Более того – и это не всё – может, мне ещё по двум адресам в городе надо будет прокатиться – чего уж я нанимать и вызванивать кого-то буду? Давай уж с тобой договоримся?». Андрей обрадовался ещё больше. Гарантированный заработок.
Лиски – район в Бердянске самый курортный и самый комфортный. Был. Сейчас, в феврале 2023-го, в пустоте улиц и с поблекшими, когда-то яркими, красками ворот и вывесок, район не производил впечатление курортного рая. Нет, не Коктебель (хотя, честно говоря, Гаврилов и Коктебель считал явно переоцененным местом в Крыму: так, морская забегаловка, распиаренная псевдозначимыми точками «тут Волошин шляпу в воздухе повесил», а вот тут «Цветаева кубарем с холма катилась». Да катитесь вы уж куда-нибудь…).
В Лисках свой автомобиль Андрей остановил у случайно открытых ворот какого-то дома. То ли потому, что знал кого-то из двух стоящих парней рядом с воротами, то ли потому, что всё равно у кого было спрашивать о племяннике пассажира о Борецких, главное сориентироваться вообще. Гаврилов сквозь стекло видел, но не слышал короткую беседу Андрея – нет, похоже, парни не знают такого. Так и оказалось. Поехали дальше. Вот магазинчик какой-то – стоят тоже два мужичка, явно выпивохи. Наверное, не хватает на бутылку. Возраст примерно такой, какой у племянника – за пятьдесят… Андрей снова вышел из машины. Наверное, не прошло и полминуты, как он вдруг замахал рукой – дескать, выходи, нашёл.
Гаврилов почти радостно, скрипя коленками, вытек из машины и подошел к мужикам.
– Вот, нашёл я вашего племяша… – пояснил подошедшему Петру Павловичу таксист.
– И где он живет? – спросил Гаврилов уже у мужиков. Они смотрели на него скорее немного испугано, чем радостно от того, что могут получить небольшую мзду за помощь.
– Я здесь живу, рядом.
И тут Гаврилов понял, что вот этот потрепанный мужик и есть его троюродный племянник, которого он видел в последний раз двенадцатилетним пацаном в 1986 году. Аркаша был в утепленной болоньевой куртке, в спортивной чёрной шапочке. «Пьющий. И пьющий не мало…» – сжалось в досаде сердце Петра Павловича. Племяш был не грязный, не бомжеватый, гладко выбритый, вполне себе в порядке, но выглядел, пожалуй, старше своего дядьки. Отечное лицо с выраженными мешками под глазами, усеянное сеткой мелких кровеносных сосудов проступивших сквозь кожу, лохматые казачьи брови вразлет. Голос сиплый, немного театрализованный «суровым исполнением» бывалого и независимого. Кого-то крутого из себя изображал стареющий племяш.
– Дядька! Вуйко! Та… ты ж глянь!. Занесло через четыре подмышки, – надо же, Аркадий узнал Петра Павловича сразу. Слово за слово – кто, где, когда, куда едешь, кого видел, «та и тот помер, и этот» и через две минуты:
– Слушай, добавляй нам мелочи – давай бутылочку возьмем и ко мне… Или две возьмем. Ты ж даже до сих пор с моей женой не знаком. И сына тебе покажу… Во… ух ты… Вот так встреча!
Собутыльник Аркадия, кажется, был растерян. На лице его читалось – а я как? «Да с нами пойдем… Пойдем? Возьмешь две бутылки, вуйко?».
– Возьмем-возьмем… Только чего это ты вуйкать-то стал? Западеньское словечко. У нас тут дядьками кличут. Или сильно всё поменялось? – уточнил для себя взволнованный растерявшийся Гаврилов. При этом удивился выскочившему «у нас». Будто вместе со званием «дядьки» защищал что-то большее, чем просто русское слово, – защищал ещё и традицию «тут и здесь всегда так было!».
Таксиста Андрея Пётр Павлович отпустил, они обменялись телефонами и договорились, что примерно часа через два поедут уже обратно в гостиницу – там уже и сумерки будут – куда ехать-то? Конечно, уже «на базу» – отдыхать, думать, смотреть в телефоне интернет, который здесь был гораздо устойчивее, чем в Геническе. Если повезет, то, может, и на кладбище ещё сегодня съездим.

Х          Х          Х

Есть такой тип людей, которые с первой рюмки алкоголя меняются сразу и меняются порою до неузнаваемости. Страдающий похмельем Аркадий и Аркадий, хряпнувший полстакана водки, – это были два разных племянника. Аркаша тут же начал говорить покровительственным тоном с выраженными претензиями, с ролью какого-то судьи, думающего о приговоре «предателям корней» (подразумевался Гаврилов), о мести «москалям» и «русскому медведю», против которого «если надо» казак и голый с шашкой пойдет. Интонации его выбешивали – сошлись-то люди все же одной породы, одного куреня и семьи тоже одной. Собутыльник, который прицепился за просьбой о второй бутылочке, через полчаса посиделок понял, что сейчас можно получить по башке табуреткой, благополучно попрощался, выпил ещё полстакана, забрал со стола сухого бычка, полпачки сырка «Дружба» в фольге (видимо, день длинный – где-то же ещё закусывать надо) и исчез на пыльной улице Лисок в легком дымке горящих где-то по соседству сухих кочерыжек кукурузы.
Эх, до чего же ностальгический и добрый запах эти горящие кочерыжки кукурузы. Блин, а с женой и с сыном Аркадий так и не познакомил. Не оказалось их дома. «Надо же – двадцать минут назад были… куда вот поперлись? К тёще, небось…» – чертыхался Аркадий, когда они ещё только заходили во двор и в хату.
Гаврилов не пил. К счастью, не пил. Он давно уже не пьет, но вот если бы… Конечно, Аркадий бы огреб. И скорее всего огреб бы сильно с длинными воспитательными речами теперь уже Петра Павловича. Но… Получилось уж то, что получилось.
– Как Елизавета продала казаков, так и погибло казачество. Разбавили нас тут немчурой да босяками с Хопра и Рязани…
– Какая Елизавета? Неуч! Казаков Екатерина разогнала. А вломил ещё Петр… Мало вломил – пол Сечи предателей было. Мазепа не обманул? Не надо пи…ть! Все и всё прекрасно понимали. И цену вопроса знали.
– Я в АТО был, потому что присягу помню и своё государство защищал. А вы конкретно напали…
АТО – антитеррористическая операция – в терминологии украинского режима объявлена была в 2014 году против Донецкой и Луганской народных республик.
– Ты на Майдане свое государство не защищал, когда его шобла говнюков рушила. А потом проснулся? Да ладно, легитимность – это не для твоего понимания. Донецкие тебя трогали? Может, они майдан трогали? Нет. Они, как и сам майдан хотел, выбрали другую власть и другой путь – свой! Ну так какого хрена тогда лезете? А Россия своих защищает – русских людей и граждан России. Их законы позволяли иметь гражданство России. Вы в Донбассе расстреливали и граждан России… Ну и вот – здрасьте, потолок покрасьте. Мы пришли с ответными ****юлями. Всё логично…
На этой стадии разговора как раз и забирал сухого бычка со стола дружок Аркадия, занюхивал вторую дозу и, уходя, как бы защищая и оправдывая своего непутевого друга, брякнул: «Да что он там защищал… окопы рыл, бункера строил. Четыре месяца за паштет поработал, на тебе удостоверение и значок – до свидания…».

Х          Х          Х

Год 1709. Октябрь.
– Зи-йа-а! Видь-видь-видь!!! – пронзительный, неузнаваемый голос атамана вскинул в седла две сотни казаков. Загудела земля. Томное вечернее солнце стало грозным от пыли. – Зи-йа-а!
И пошёл, пошёл страшный танец оголтелых. Полетели на землю кафтаны и рубахи, власяные торбы и шапки. Чубатое дикое полуголое племя закружило в адском круге нескольких сотен лошадей, где с седланными бежали и безседельные, где жеребята выбивались во внешний край круга, а кто не успел, тот дробился копытами гикающей и сотрясающей небеса и землю силы, уходящей в раж, в спас, в измененное состояние сознания, когда мгновения растягиваются, как кобыльи жилы, а века лопаются, как горемычная неудалая жизнь под плетью судьбы.
У Каменной Затоки, зажатые преследующим ингерманландским полком запорожцы, присягнувшие Мазепе и уже услышавшие в крови горечь проклятия, закружили последний боевой ритуальный танец. Чтобы прямо из него ринуться в атаку, сверкая чёрными очами, турецкими саблями и последним знаменем под пыльным бунчуком.
Уже бежали Карл и Мазепа, уже повертались казаки всей основной ратью и повинились пред царем Петром Алексеевичем, уже побили большинство предателей и заставили уйти к ляхам и на туретчину, но больше двух тысяч рассыпалось ватагами по степи и возвращались не прямо до дому, а разоряя от Днестра до Днепра турецкие и еврейские селища, угоняя табуны и отары. Угоняли, не чтобы перепродать. Потому что уже не успеть. Угоняли, чтоб просто пропитаться. За плечами висела армия Петра, которая не ушла домой на зимние квартиры, а от Конотопа до Бельска (Старобельском он станет позже) насыпала заставы и городища. Иногда прямо в степи. И, конечно, брала под охрану старый Затон и Самарские городки (к нынешней Самаре, конечно, никакого отношения не имеющие – «самара» на языке многих тюркских народов, подаривших слово славянам, – просто «излучина», «крутой поворот», иногда просто крутой берег).
Пехотный полк, опытный по боям со шведами, успел дать три залпа – с колена, верхний и с передачей задней заряжающей фаланги. Залпы снесли почти половину казаков. Но ни лошади, ни казаки не испугалась ни грохота, ни дыма – бывало и похуже. Отчаянье и ярость влетели на штыки, кромсая пехоту… Даже если бы до штыков долетели в атаке всего двадцать казаков, а не сотня – прогноз дать за исход битвы никто бы не решился. Фифти-фифти. Пол – на пол. И летели наземь головы петровских солдат, расколотые булавами и саблями. Но и ещё с десяток-второй казаков напоролась на штыки. Проскочили на второй круг, но… Русский драгун откуда ни возьмись – простой, не крикливый, совсем не как гусарское племя. Русский драгун – сотня драгунской конницы вылетела из засады и шла ровным фронтальным строем на рассеивающуюся серпом казачью конницу.
Сошлись в звяке, брызгах и криках…
И вот уходит, уходит остаток выживших в бою казаков – сколько их исчезает в степи, бежит от недолгой погони? В бой вошло почти двести. Выскочило с тридцать… не более. Пленные и раненные остались хрипеть под копытами драгун и под прикладами пехоты полковника с седыми бровями.
Уходили от погони недолго. Да и почти не было той погони. Зато не успели отдышаться – на тебе! Свои казаки выскочили из неведомой балки – только это казаки из тех, кто под Петром, кто закон и слово пытался в Диком поле правдой строить. И опять остатки ушли в галоп – на запад, на запад. Загоняли коней. Оставляли босых и голых (оголтелые же) братьев. Так добивал предателей Казачий Круг и Петровская государева сила.
…А потом разбитые какие-нибудь Васько да Грицко сожрут своих раненых коней под стенами Овидиополя, своруют свежих и, если не догонит пуля турецкого левенды тюфекчи – наемного местного охранника границы, выберутся к Днепру будущей весной. Скажут, что сбежали из плена и наймутся чабанами к зажиточным казакам за право пить молоко кобылиц и забрать шкуры больных или драных волками, раненых овец.
Живет такой казак (а их тысячи) даже не в землянке. Землянка – это уже следующая, не нищая ступень. Нищая – это бордюг. Это когда спят в снегах в шкуре лошади (спальный мешок такой), или в яме на склоне балки, где от ветра и снегов защищает его костер и его ложе только шкура бычка или пара завес из овечьих шкур.
По переписям начала XVIII века и появится эта кличка, ставшая потом распространенной фамилией чабанов без жилья – Бордюг.
Ещё два поколения будет жить Сечь, теряющая братство, товарищество и даже внутренние законы и традиции справедливости. И через сорок лет последний атаман Сечи Пётр Калнышевский запросто продаст крымским татарам четырнадцать тысяч лошадей в то время, когда основной части его братьев не на ком будет вспахать по весне землю.
Калнышевский Пётр Иванович (1691–1803) – последний атаман Запорожской Сечи, монах Соловецкого монастыря, признанный святым и почитаемый Украинской православной церковью Московского Патриархата. Родился на Сумщине в казацкой семье. Полвека особо нигде не проявился, если не считать тех случаев, когда гонял гайдамаков по степи. Дело в том, что часть казачества в середине ХVIII века уже встала на государственную службу, а часть все так же бродила-грабила (этот промысел сами казаки называли «здобычництвом»). О тех войнах между казаками, кто встал «под Царя» и теми, кто был волен, как ветер, известно мало. Точнее – вообще почти неизвестно, кроме сухих фактов – «разогнали, казнили, побили». Сколько полегло там вольных степных людей – Бог знает. Диких, отважных, голодных, жестоких.
Петр Иванович в те же годы объявился, не больше, не меньше – судьей! Большие сомнения насчет того, что он вообще знал Законы Государства Российского и был грамотен в установлении истин процессуально, но вот суды, как институты государства, появились в Диком Поле именно с его помощью. В 1754–1756 годах Петро вовсю занимается переговорным процессом с крымскими татарами, утрясая вопрос о пограничной линии и местах торговли и обмена. В 1762 году Пётр побывал на коронации Екатерины Великой. Тогда он не предполагал, конечно, что участвует в торжествах по поводу будущей своей отставки и будущих двадцати пяти лет заточения в Соловецком монастыре. Лукаво мысля, он предполагал, что московские и питерские связи (знакомится тут и с князем Потемкиным) помогут ему укрепить власть, что в общем-то было верным в тактическом смысле, но безнадежным в длительной перспективе.
Любопытен именно этот период – с 1756 по 1781 годы… То есть двадцать пять лет ДО. Это потом наступят двадцать пять лет ПОСЛЕ.
Много и густо написано всяческих «исследований» и елейных «житий» о святом Петре Калнышевском. Суть, и как бы некий общий алгоритм и интонация этих исследований таковы: при этом атамане впервые за всё время существования Сечь перестала голодовать (именно такое слово использовалось – не «голодать», а «голодовать»), впервые запахано было все, росло поголовье птицы, скота, мирно жилось с татарами. Громадные налоги, дескать, платились и в казну, и на взятки хватало. Обустраивались первые городки, форты и станицы. Бердянский фортец, между прочим, тоже. Чуть раньше, в 1762 году, атаманская булава попадает в руки Калнышевского, а подъем благосостояния фиксируется в 1764–1775 годах. Но это враки…
Немного подробнее о вранье. Среди казаков (как вставших «под царя», так и любителей выехать на шальную охоту за табунами ногайцев и татар, пострелять и поджигитовать в сабельных поединках с татарвой) за эти тринадцать лет, между 1762 и 1775 годом, прокатилось два довольно крупных восстания против «сивоусых» (так казаки вольные называли седых полковников, успокоенных «кафтанной службой») и отшипела одна эпидемия холеры. От чумы в 1771 году Бог Запорожскую Сечь миловал. Она от Бессарабии пошла какими-то северными путями на Москву и Псков, но зато холера – вот она, лихоманка, приперлась как раз из степей… Такая вот была атмосфера «благосостояния». А ещё есть смысл напомнить, что Емелька Пугачев как раз в эти годы ходит то к полякам, то на туретчину, все бузит против Сечевого начальства, да и само то начальство единства не имеет – часть, как известно, вполне себе поддержала Пугачевский бунт, и часть эта – половина атаманов! Просто момент остался в тени истории по причине, как всегда, «политической целесообразности» замирения, а так же из-за поддержки со стороны полковников внешне не явной, тихой – конями да продовольствием. Под ружье к Пугачеву встала только самая что ни на есть казацкая голытьба. Но как бы там ни было – сладкие сказки про то, что при Калнышевском жилось хорошо, оставим на совести других «жизнеописателей».
Сам Петро дважды скрывался от восстаний казаков, дважды грабили его имение. А скольких он предал? Тех, с кем ходил в боях от Буга до Дона, он же и предавал, более того – сыновей их казнил, забыв про «товарищство», которое завещали сечевики первых поколений… Ведь клялись на кресте и на крови – На Веки! Не получилось «на веки»…
Теперь в курене Калнышевского по просьбе самого князя Потёмкина, специально написанной простоватым, почти юродствующим стилем, был записан простым казаком Гришка Нечёса – тот самый Григорий Потёмкин-Таврический. Прозвище прилепили ему за парик-пукли, который смешил, конечно, любого нормального степняка. В общем, Потёмкин и разогнал Запорожскую Сечь. И будущего святого Петра Калнышевского арестовал.
Подошло стотысячное русское войско к Сечи 5 июня 1775 года, сопротивляться было бесполезно… Кто так говорит? Да вот ведь что интересно – так говорили либо советские агитаторы против «коварного царизма», угнетавшего народы Российской Империи, либо украинские националисты, пытающиеся, опять же, вывести коварство русских имперцев против вольнолюбивых запорожцев. Сопротивляться было бесполезно? А кому сопротивляться? Русская армия сделала то, что не смогли дважды сделать восстававшие против «сивоусых» простые казаки – разгромили и арестовали живоглотов, у которых зерно прело и тюки с парчой турецкой гнили, а босая казацкая голытьба по полгода питалась свеклой да пойманной рыбёшкой в Днепре и на Азове… Примерно половина казаков только радовалась аресту зажравшихся атаманов. Но, как бы там ни было, а произошло то, что произошло: по приказу приведшего московские полки на Сечь генерала Текели, из сечевых хранилищ забрали и вывезли в поле казацкие клейноды, прапоры, боеприпасы, материальные ценности и архив запорожской военной канцелярии. Ферезея, бунчуки, военное имущество, пушки и часть архива Запорожского Коша оставлены в Екатеринославе (Днепропетровске). Все дома на Сечи разрушили, пушкарню засыпали. Богатую Сечевую церковь ограбили донские казаки.
Нескольким тысячам запорожцев удалось переселиться в устье Дуная, на территорию Османской Империи, где они со временем создали Задунайскую Сечь. Это они вернуться в том числе и в Бердянск через шестьдесят лет. А Пётр Калнышевский под конвоем поехал на Москву, потом в Вологду. После суда, который выглядел не как суд, а как гауптвахта – перечень претензий высшего войскового начальства низшему – был заперт на несколько месяцев в местную тюрьму, а потом конвоирован на Соловки.

Х          Х          Х