Не получался разговор с племянником. Так же, наверное, и триста лет назад. Так же, наверное, и шестьсот лет назад не получался разговор между людьми, даже между близкой родней. Не нужна человеку реальность ни о себе, ни о причинах себя здесь и сейчас. И уж тем более не нужна правда об истории. Достаточно байки, достаточно чего-то эмоционально красивого, образного, такого, что объясняло бы «не мы такие – жизнь такая». Причем с длинным лагом – «исстари так было!», «так нам предки завещали», «кровь проливали» и т. п.
Если нет реальности в восприятии себя, тогда не нужна и реальность о том, что тебя породило, что по-настоящему ценно и близко. Тогда и Бог зачем? Лишь бы был «красивый Бог», какой-нибудь придуманный, достаточный, чтоб водичку освятить и повод иметь для праздничного застолья. Спутаны все системы координат.
Где родственники? Пётр Павлович пытался расспросить о разных ветках родни. Он сам-то со слов отца и дядьки вплоть до «нулевых» годов не только знал несколько веток родства, но и по приезду в Бердянск обязательной частью своих курортных поездок считал посещение хотя бы на часик близких и дальних. Да и тогда уже отчуждение и незнание друг друга достигло каких-то абсурдных состояний. Сейчас, в разговоре с Аркадием, было понятно, что остался пепел памяти. Не осталось ничего.
Аркаша не знал половины тех, о ком спрашивал Гаврилов, а о многих отвечал только: «Та… лет пять или семь назад на рыбном рынке пересеклись. Говорит, что дети в Польшу (вариант – в Москву, в Чехию, в Литву) уехали… Нема уже тут никого. Все предатели – жлобы. Поуезжали…».
Говорить-то дальше о чём? Как-то вдруг – ррраз и иссякла тема. Быстро. Два стакана – один скандал – беседа закончена.
Борецкого понесло на тему войны – о том, как он «под обстрелами ваших» таскал аптечки своим бойцам, которые оставались в разбитом и обстреливаемом складе на какой-то «линии фронта» в его сознании. Рассказывал, как подорвался на мине его дружок из Токмака, без ноги остался. О том, что встречаются они тут (дальше шёл перечень терминов бригад и подразделений – кто где «воевал»). Сам не заметил, как перешёл на темы уголовных авторитетов – кто и где сидел, про 77 «зону» Бердянска как самую крутую и «авторитетную» – весь набор, о котором предупредили Гаврилова контрразведчики, забиравшие его со Слободки. Надо же – характеристика – точнее не бывает.
– Ну, ладно, Аркадий, я понял. Я пойду… – хотел по-родственному спокойно и, видимо, уже навсегда попрощаться Гаврилов. Но Аркаша пыжился, что-то величаво и напыщенно хотел сконструировать в своей голове. Чуть ли не проклятие «с заветом и пророчеством». Получалось хреново. Даже матом хреново. Оно и понятно – смешнее юмора бывает только тупая патетика.
– Да подожди ты, – орал Аркаша уже почти в дверях. – Я тебе говорю: пацаны тут такие, какие тебе в жизни не встретятся. Цвет нации!
Этот пьяный «мозг» остановить было невозможно. Криком – тем более. Матом тоже. Поэтому Гаврилов сказал свистящим шёпотом, взяв племянника за ворот: «Как голым пузом на колючей проволоке лежать, я тебе сам расскажу. А как с ножа одеколон пить – ты за всю жизнь не научишься! Понял? Давай, племянничек – помни, что дядька приезжал. И помни откуда – с Русского Севера… Про «зоны» он мне будет рассказывать…».
Аркаша ерепенился, конечно. Тут же стал давать оценки про «стадо», которое «в «вагнера» загнали». Спорить с человеком, который цеплялся изо всех сил за свою собственную роль эдакого «последнего казака в роду», было делом бессмысленным. Наверное, проиграй он спор, просто умрёт. От того, что будет раздавлен вакуумом в своей душе…
…Калитка, врезанная в ворота, скрипнула тяжело. Лязгнула жестко. Как будто закрыла последний проход в какое-то общее родовое прошлое.
Гаврилов прошёл почти квартал по улице в досаде и в раздражении. Потом спохватился – а чего я Андрея-то не вызвал? Куда сейчас уже? Время к вечеру. Впрочем, и не вечер ещё…
Он закурил, остановившись уже вдалеке от дома Борецких, вызвал Андрея. Курил в ожидании такси. Прокручивать в голове рваный диалог с Аркашей не хотелось, хотя отдельные фразы и интонации всплывали. Внутренне махнул рукой. И ещё раз напоследок оглянувшись на далекие уже ворота, про себя отметил: «А с сыном своим и с женой так и не познакомил… Уже, наверное, незачем…».
Х Х Х
Андрей, сделав дугу по городу, подвез к набережной со стороны улицы Лиепайской (запомнилось странное прибалтийское название), высадил у бронзовой скульптуры сантехника, вылезающего из канализационного люка. «Символично» – подумал Гаврилов. Ибо символично было всё – и самоощущение Петра Павловича, и ощущение города, застрявшего в каком-то канализационном люке.
В дороге почти не говорили. Разве что Андрей осторожно сказал, что «я так и знал, что у вас разговор недолгим будет». Не пояснил почему, но суть была понятна по другой его фразе: «Здесь никто не радуется друг другу… Здесь только жалуются и клянут. Кого-нибудь…».
Договорились с Андреем о двух мероприятиях: путешественник попросил таксиста договориться с кем-нибудь назавтра подешевле выехать в Мариуполь (сам Андрей не мог – он сразу сказал, были на то у него какие-то свои семейные причины), а второе – утром всё-таки нужна была Гаврилову ещё одна поездка здесь – на кладбище. Он надеялся самостоятельно найти по крайней мере часть могил родни. Поклониться и уехать. Они-то не виноваты, что по эту сторону реальности остались бестолковые потомки…
…Море-море! Гаврилов чувствовал, что, скорее всего, он долго его ещё не увидит, и что в Мариуполе совсем может оказаться невозможно подъехать к морю ни со стороны порта, ни со стороны Азовстали, в которой разгромили и пленили полк «Азов». Море сейчас блистало в закате. От берега метров на двадцать-тридцать стекленел лед, а дальше была открытая вода. На набережной и у беседки, так же как и утром, почти не было людей. Холодный ветер здесь не давал гулять и стоять безмятежно. Непривычно тихо молчал порт. Но где-то в глубине аллеи, уходящей к городской центральной площади, слышались оживленные молодые голоса. К гостинице «Волна» идти надо было все равно в ту сторону. Гаврилов пошагал, удивившись в очередной раз очередному открытию – не было тоскливого прощания с морем. Обычно оно ведь такое – с легкой или с тяжелой грустью. С детства. А сейчас уходил так, как будто просто уходил с работы. День закончен. Увидено и понято за день не мало. По итогу дня в душе пока не было ничего, кроме грустной свалки. В голове какой-то дайджест некрологов. Хреновато.
Взгляд упал на вывеску ДК «Софит». Прямо напротив него и галдела молодежь, и только здесь как-то озорно и гостеприимно были распахнуты настежь двери. Ну, никак нельзя не зайти.
Внутри, прямо из вестибюля, была видна дверь нараспашку в боковом коридорчике, откуда тоже слышался оживленный и веселый гул. Гаврилов не стуча зашел в дверь. А зачем? Она ж нараспашку. В комнате было человек двадцать: казаки в папахах, девушки в казачьих кацавейках и в современных платьях, два гармониста, какой-то компьюторщик за пультом. Седовласая энергичная женщина командовала – она строила людей на групповое фото. На вход Петра Павловича реакция присутствующих была очень своеобразная – почти взрывная и веселая. Чуть ли не хором прозвучало что-то подобное фразе: «О-о! Какой колорит в кадр!». Гаврилов понял – он с седой бородой, в темных очках, конечно, был тут как факир – не пришей к телеге кобылий хвост. Очень заразительно и радушно вопили ребята и Гаврилов, конечно, подыграл:
– О! Вас-то мне и не хватало в этом городе! – он не врал. Радость, ощущение близких людей, жизнерадостность и приветливость он увидел впервые с утра. Утром в гостинице горничная с ресепшена предложила кофе, это был акт приветливости, но весь остальной день были встречи с угрюмыми и чурающимися людьми. А тут радостные вопли от встречи его – чужого и неизвестного. – Я с вами!
– А вы кто? – вдруг неожиданно резко и напряженно спросила та самая женщина-командир, строящая всех для фото.
– Да свой я… Но очень издалЁка. Я в кадр влезу? – под его просьбу выстроившиеся начали уступать место.
– Стоп, стоп, стоп.
Женщина не просто останавливала Гаврилова, она взяла за рукав, как бы выводя в коридор. Гаврилов, конечно, подчинился – мало ли, может по недоразумению его за кого-то приняли, а он тут в кадр просится… Гул, смех и праздничная суета за их спинами продолжалась, у ребят там свои настроения и свои темы. Жаль. Что Гаврилов и сказал женщине:
– Жаль. Я думал, что я наконец-то к своим попал.
– Вы кто? Здесь мероприятие и гости…
– Я тоже гость.
– Кого? Кто вас приглашал?
– Я гость города. А так-то издалека – из Республики Коми. Со своими творческими и духовными заморочками. У вас бывают творческие заморочки? Или мне, чтоб пару вопросов вам задать, надо всякие свои удостоверения доставать?
Гаврилов полез в карманы за корочками Общественной палаты и Союза писателей. Помогут? Да фиг знает. Но как-то себя надо было тут позиционировать. Больно уж много тревоги и почти паники было в глазах женщины. Благо рядышком обозначился «откуда ни возьмись» человек с бородой, добродушной улыбкой и умными, но жесткими глазами. «Так нельзя», – тихо сказал он женщине. И тут же произошла какая-то волшебная переключка. Гаврилова снова втянули в комнату, поставили в строй для фото на память сначала с одной группой…
– Это у нас ансамбль «Катюша». Боевые ребята. Они из Московской области. Почти на самой передовой выступали! Ха-ха-ха…
Потом с другой группой:
– А это наши. Это мы. Ансамбль военно-патриотической песни «ZOV». Мы бердянские, местные. Вот Алексей Скуйбеда – он вообще из древнего казачьего рода, – Скуйбеда в этой комнате был единственным, кто бесстрастно, с каменным лицом кивнул, представившись. Фамилия действительно древняя, казачья – встречается в документах XVI века.
Потом представилась и она сама – строгая энергичная и осторожная женщина – Алёна Ковтун. У них всех была не одна причина быть и осторожными, и строгими. Да и седыми быть уже была тоже не одна причина.
Это был не просто ансамбль. Они были фактически психологическим тараном и знаменем пророссийских сил в Бердянске на момент захода туда Вооруженных Сил России. Алёна Ковтун и её ребята были под прицелом спецслужб Украины и до, и после прихода российских войск. И выражение «под прицелом» – это не фигура речи.
Гаврилова ребята из ансамбля угощали чаем, сама Алена немного виновато прислушивалась к вопросам Петра Павловича, скупо ещё раз извинилась за то, что выставила гостя (дескать, эмоционально вы немного не в тот момент попали). Но Гаврилов махнул рукой – да бросьте вы, понимаю всё. «Думаю, что понимаю даже немножко больше, чем вы думаете…» – так и сказал.
Ансамбль «Катюша» шумно, с грохотом объятий и поцелуев на прощание, наконец-то ушёл. Оставшиеся рассказали про ушедших ребят, про «Катюшу» и его руководителя Константина Солдатова, и про себя, и про то, как их пытались прессовать местные «щирые украинцы», как в СБУ (служба безопасности Украины) находились и разумные люди, которые предупреждали ансамбль: «Ребята-а, не высовывайтесь, не лезьте – сейчас можете под раздачу попасть в стихийном варианте». Это они тоже будут помнить всегда – всё-таки сейчас, задним числом, стало понятно – предупреждения сбушников оказались в буквальном смысле жизнеспасительными.
А ещё маленькая деталь. Дело вот в каком «маленьком» рассказе, прозвучавшем впроброс за чаепитием в «Софите».
У одного из участников ансамбля – того самого Алексея Скуйбеды, человека со старинной казачьей фамилией, есть сын Иван. «Ванечка наш…» – как тепло и с любовью сказала о нем Алена Ковтун. Так вот Иван Скуйбеда – молодой парень лет 18–20 под сценой Дворца Культуры Бердянска обнаружил схрон. И одежду, и радиостанции, и боекомплекты, и оружие. Объем достаточный для вооружения роты, то есть человек шестьдесят-восемьдесят. Ничего себе «гардеробная»! И, конечно, никто во Дворце Культуры не знал и не видел?
– Явно, что оставляли ненадолго, – тут же вырвалось из уст Гаврилова. – Понятно же, что такие схроны долго не держатся – это так, недельки на две, не больше… Тот, кто прятал, не дурак же. И вот кто-то ждет в городе уже одиннадцать месяцев, а эти «две недельки» никак не заканчиваются. Русские пришли и стоят. Давно это обнаружили?
– Да. Это в марте, кажется, и было…Чи накануне майских праздников? – переспросил старший Скуйбеда у Ивана. Ваня скромно стоял рядом с отцом и кивнул: «Да. Кажется, в конце марта…».
А ещё ансамбль «ZOV» рассказывал, как они ещё в ночь с 24 на 25 февраля 2022 года первыми или синхронно с кем-то там ещё первыми повесили флаг России над Дворцом Культуры. А утром услышали визги некоторых особо ретивых местных «майданных патриотов». Бердянск встречал российские войска сначала неоднозначно. Военным кричали: «Мы вас не звали!», «Слава Украине!». И таких людей было немало. Говорить о том, что это были купленные и проплаченные несколько десятков человек – это не верно. За годы поздней Советской власти и за тридцать лет философии «Украина – это не Россия», население и этих земель – самых старых из всех украинских земель в составе России – успело осознать себя «не Россиею». Ещё бы – выросло уже даже второе поколение. Первое – с ленивым сознанием, второе – с агрессивной самостью…
Х Х Х
1854 год. Бердянский рейд.
Французский шестидесяти четырех пушечный фрегат и турецкий сорокопушечный парофрегат до обеда с левых бортов, после обеда с правых бортов палят по саманному тихому Бердянску со скоростью 8–12 выстрелов в час.
К вечеру разнесли все прибрежные хатки, таможню, консисторию и богадельню лютеран и оба здания Городского управления.
Набат над городом бил, призывая тушить пожары. Но казаки набат услышали, как призыв к сбору. Атаковать с пищалями и саблями вооруженные до зубов два корабля? На рыбачьих шаландах? И ведь нашлись отчаюги – несколько шаланд под клейнодами и знаменами вышли в море. Одна была расстреляна издалека и разлетелась на глазах немногочисленной публики, собравшейся за тынами на берегу, другие – густо обстрелянные с кораблей пищальным и мушкетным огнем, развернулись к берегу, но не причалили обратно, а как взволнованные чайки продолжали болтаться и палить на волнах. Борты обоих иностранных фрегатов ушли от Бердянска со свинцом казачьих пищалей в своих мачтах и подбушпритах. На память, как говориться…
А где-то в это время ещё продолжается оборона Севастополя и на четвертом бастионе бьется молодой подпоручик Лев Толстой, а на 15-й батарее матрос Кошка. Где-то под Токмаком проворовавшиеся интенданты продают перекупщикам грекам и армянам порох, сахар, овес и иконы. А от Джанкоя до Курска тянутся спаренные и строенные санитарные кибитки с тяжелыми ранеными и с секретными посланиями (в том числе) – как «самому Государю…», так и «вашему Преосвященству…» в Священный Синод, настоятелю Лавры в Сергиевом Посаде и в Александро-Невскую Лавру. Весь секрет тех посланий всего в двух словах «молитесь!» и «помяните!».
Х Х Х
Вечером в гостинице уставший до смерти Гаврилов листал телеграмм-каналы, каналы ТВ и социальные сети. Пульнул в Крым Светлане Штраух сообщение Вконтакте: «Всё в порядке, ел классический гуляш в классической столовой. Советский», а сыновьям и жене написал, что «с таранькой не повезло. Сам не попробовал и вам не привезу. Но ел гуляш. Классический. Советский. Как в санатории». Неожиданно раздался звонок из Союза писателей с какими-то вопросами по членским взносам и участием в поездке в районы… «Не знаю. Я далеко пока – «за ленточкой». Что?!!! – удивились на том конце провода. И вопрос самый писательский из всех писательских: «Ну как там?». Бля…
Гаврилов думал полсекунды. Ну что вам сказать? И ответил:
– Ел гуляш. Классический. Советский. Как в санатории. Понимаете? Тут традиции сохранили и хорошую поварскую школу. Без выдрепонов. Первое-второе-третье. Зато с гарантией, что нужные витамины, минералы и калории в тебя зашли.
– Не…ну серьезно, Пётр Павлович, – с деланной обидой и не менее деланной «надеждой в голосе» попросили не шутить на том конце провода.
– Да вот сижу в блиндаже… наверху грохочут танки. Отражаю третью атаку помидорами! Смеркалось, бл… Умираю, но не сдаюсь!
– Идиот!
– Да знаю я…
И Гаврилов судорожно вспоминал – где же он сегодня и вправду поел классический «пионерский» санаторный обед: борщ, гуляш, салат из капусты, чай с сахаром и хлеб с маслом. Где? Суматоха дня смешала в памяти бычки с сыром в фольге у Аркаши, какой-то идиотский перекус после беседы с Рибас, проход по рынку к маленькой церквушке (закрытой) почти сразу за самим центральным рынком… Где ел-то? Тьфу ты – с ума сойти можно! И тут вспомнил, что быстро поел он перед тем, когда пошел на Набережную, когда вышел на улице Лиепайской ближе к арт-скульптуре вылезающего из люка бронзового сантехника. Точно. Там же где-то рядом кафешка и была. Впечатлили, видимо, сантехник, море застывшее и тоскливые мысли – стерли в памяти, где ел, что пил. Думки, думки… А потом эти ребята из ансамбля «ZOV».
Андрей с утра повез на кладбище, как и договорились. По дороге, вдохновленный вчерашним неожиданным для себя разговором о предметах и вещах, о которых не говорят в школе и среди коллег, о которых, наверное, никогда или крайне редко говорили и в семье – о вере, о невидимом мире, о снах, о случайностях и всяких «вдруг» в жизни, решил не тратить время зря – сразу о вечном!
– Пётр Павлович, ну Вы же в университете не о снах лекции читаете? – он хохотнул.
– С чего ты вообще решил, что я в университете лекции читаю? Я только дважды брался за это дело, да и то – небольшие спецкурсы: по современной литературе и… Ну, короче, название длинное, а если коротко, то сравнение восточных и западных культур в быту и в бытовой поведенческой культуре в России. Если немножко точнее – в европейской части России и на Севере.
Андрей, этот черноглазый молодой мужик со (вполне, возможно) хорошими казачьими корнями, теперь вертел баранку и часто поворачивал голову к Петру Павловичу, явно настроенный на «другие разговоры», на какие-то вопросы, которые он хотел для себя прояснить. Когда он и с чего вдруг почувствовал в Гаврилове «другого пассажира», какого-то необычного, с какими-то нетутошними целями и словами совсем «не о здесь» или уж точно – не «о сейчас».
– Вот вы культуру сравниваете, а сами-то в Бога верите? Как можно сравнивать Аллаха и нашего Бога?
– Никак, конечно, – сразу же удивил Андрея Гаврилов. – Как сравнивать одно и то же?
– Во! Наконец-то! Я жене своей говорю всегда «Бог один!», а вы там ходите, спорите с мусульманами и кришнаитами… Дуже много у нас тут кришнаитов барабанило и звякало в свои тарелочки. А Бог-то один! Спрашивается – на хера друг другу мешать? – слово «дуже» звучало в устах Андрея много раз и звучало очень по-здешнему, не мягкое «дюже», а жестче – именно «дуже».
«Понесла-ась», – уныло подумал Пётр Павлович и горемычно достал ядреную сигарету. Не айкос свой обычный, а резервную «Мальборо».
– Покурю у тебя тут? Или остановись для перекура, а?
Невозможно было разговаривать с человеком о том, что дело не в «Бог один», а в разном понимании Бога и в разном понимании смысла человека на Земле. «Извини, Андрюха, спецкурсы в такси я читать не буду…Но поговорим, поговорим чуток…», – Гаврилов обнаружил, что к счастью, не ему требовалось говорить, а как всегда, требовалось говорить таксисту. Они всегда всё точно знают – и про то, что сказал Путин Ангеле Меркель, и куда делось золото КПСС, и кто убил Кеннеди…
Естественно, через две минуты всё ушло в перечень претензий к Церкви и ко всем «неправильностям» и профанациям, которых в Церкви полно. Впрочем, а почему полно? Церковь в переводе с греческого – «собрание». Что в собрании общества мирского – то часто или даже почти всегда отражается и в церкви. Что ж вы хотели-то?
– Вот у нас на районе 8 марта… ну да, примерно там, где я вчера вас забирал… есть церква. Малая такая, обычная в общем… Большая церква у нас почти на косе. Ну, ладно – знаете же, наверное? Та вот, в прошлом месяце на Крещение народ собрался воду святить, всего человек двадцать. Ну, набрали бутылочки, баночки бабушки там всякие – я привозил двоих за святой водой. И тут опоздавшие подходят. Много. Разом как-то люди стали стягиваться по три, по пять человек. А священники собрались и уехали – дескать, всё, сеанс окончен. Конечно, не продать же эту воду… тут просто потрудиться надо, снова освятить чи шо… поговорить с людьми. А они взяли и уехали. Нет навара? До свиданья!
Знакомая заданность мысли – «всё не так, как надо». Это ещё у Высоцкого. Что и напомнил Пётр Гаврилов любителю Высоцкого Андрею-таксисту: «В церкви смрад и полумрак, Дьяки курят ладан… Нет, и в церкви все не так, все не так, как надо».
– А где оно – как надо, Андрей? Где-то там, в Царствии Небесном?… Вот и едем мы с тобой на кладбище. Поклониться и спросить – как у них там? Всё так, как надо?
И Андрей вдруг неожиданно умолк, зацепившись, или наоборот, столкнувшись в себе с какой-то своей мыслью.
Какой он – кризис веры? Он старый и масштабный. С досоветских времен. Он вечный кризис. Как-то в журнале «Ortodox» встречались Гаврилову цифры – каждый год в церковь впервые приходят по всему миру около семи миллионов человек и каждый год около семи миллионов уходят навсегда… И всё-таки из них остаются те, кто потом становятся святыми. Уходят в вечность вечно живыми. Кто-то находит ведь дорогу туда… Но кто-то и гибнет, свернув или повернув обратно.
Возможна ли на земле Церковь без кризиса? Или это и есть её нормальное состояние – вечный кризис? Возможно ли здравоохранение без боли? Или боль – часть здравоохранения, часть хирургии, часть родов, часть жизни? Возможен ли театр без внутреннего конфликта между хотелками режиссера, текстом пьесы и возможностями актера? Невозможен. А ещё есть заказ зрителя – эмоциональный и интеллектуальный, который тоже совсем не постоянный.
Кризис веры, кризис веры… Говорят и пишут о нем, объясняют причины, прикрываясь им, но не встречаются статьи или проповеди с попытками разобраться в природе самой веры, в природе экзистенциональных кризисов, связанных непосредственно с верой.
Ведь чтобы понять, что такое кризис веры и какие они бывают, надо разобраться с самой верой – что это такое и какая по своей природе она бывает?
Гаврилов сам не заметил, что размышления свои начал вслух… Понесла-ась лекция.
– Я бы задался попыткой классифицировать веру по силе. Ведь есть же крепкая, как… как что? Есть крепкая, как дерево, как сталь, как камень, как непрерывный ветер. Вот непрерывный ветер – это сила, крепость? А непрерывная любовь? Любовь ведь тоже разная. Слово одно, а понимаем мы в слове разные вещи. И есть ведь абсолютно максимальные… На максималках вера – это что? Если мы о вере в Бога говорим – в Бога, который сам есть Абсолют – то есть Всеобъемлющий, Всевышний и Всесильный.
Вот ты веришь в Бога?
– Ну… Так-то да… – Андрей стеснялся признаться, что верит в Бога.
– А что стесняешься? Или не задумывался? Но как не задумывался, если ты веру и ревность жены своей о Боге уже как-то осуждаешь, уже говоришь о том, что Бог один…
– Да в Бога-то я верю, но не так… Зачем вот всё это – церковь, хождение за святой водой, поклоны? Бог в душе должен быть.
– Это как? У нас в душе мусорное ведро со всякими нашими «хочу, думаю, выбираю». В душе установок рекламы и героев кино больше, чем Бога… Пацаны не Богу же подражают, а любимым футболистам, боксерам, актерам кино. То есть в душе Игра, а не Бог.
И дальше был тяжелый размыслительный разговор. Скорее разговор одного Гаврилова с другим Гавриловым. Но, кажется, именно это и нужно было Андрею.
Самая легкая и самая слабенькая вера – это подражательная вера. Верю, потому что папа верит, верит мама, и бабушка, которую я люблю. И рассказывают они об этом интересно. И в делах своих как-то оглядываются на какого-то невидимого Бога, и наказания бояться… Ну, короче говоря, я с ними. Это, как ходить в спортзал с папой или на кружок танцев с мамой – красиво, сильно и стильно, нравится. И это лучше, конечно, чем ходить в пивную или на бесконечные шопинги. Но, это не сам спорт, это не сами танцы. Это «красота со стороны».
Вторая по слабости вера – вера в то, что «все же ходят в церковь, все же верят», значит «так было всегда». Это «вера заодно». По крайней мере, ошибиться не одному, а вместе со всеми не страшно. И не выглядишь дураком – ты ж как все.
Третья вера, тоже слабая – вера в обряд, в крестик, в икону, в то, что «если три поклона, то точно сбудется», «если псалом 90 прочтешь, то точно даже паровоз об тебя сплющится». Нет. Не плющатся паровозы. Не защищают от смерти и увечий крестики, молчит икона на твои вопли-просьбы о «пятерке по химии» или премии за второй квартал…
Четвертая сила веры – в конкретную церковную общину, в приход, в каких-то людей с хорошей духовной практикой и даже в их слова о Боге, их слова о том, как правильно молиться, поститься… Даже вера в святых может быть в этом уровне веры. Но она ровно до расставания (плюс полтора-два года). Да и то – если только не будет яркого другого увлечения какими-нибудь красивыми образцами поведения людей. Тогда утрата веры будет ещё раньше.
Пятый уровень веры – обнаружить реальный невидимый мир. Обнаружить, что природа твоей мысли и сила слова может быть разной и влияешь на неё «не только ты», а точнее – часто совсем не ты. Но эта вера – вера в Силы вне тебя, которые скопом записаны в веру в Бога. Но на самом деле таковой верой не являются, а являются верой «и в Бога». Эдакое верование в случай, в нелинейную логику событий, в чудо и тому подобное. Но тут хотя бы появляется реальное и личное обращение к Всевышнему с попыткой диалога с ним.
Шестой уровень – человек обнаруживает персональный ответ от Бога. Человек обнаруживающий благодать (не путать с «кайфом» и «ой, как хорошо»… Оргазм тоже не из этой природы, хотя и дарован оставшейся связью с нею). Появляется вера в то, что слышит Бог и даст ответ. А если даже не даст, то это тоже для чего-то надо.
Седьмой уровень веры – сверять мысли, слова и дела с откликом от Бога, с волей его. Но на седьмом уровне это получается ещё не постоянно, а лишь от случая к случаю – во время постов и причастий, в стрессовых или очень благодатных, дарованных Богом, ситуациях радости, неожиданной и жизнеспасительной помощи и подобное. Между прочим, даже при постах и причастиях известен опыт тысяч священников и монахов, когда по двадцать-тридцать лет «ничего не происходит» – ни чудес тебе, ни голоса Бога, ни каких-то особых даров. Служба и всё. Испытание и всё.
Восьмой уровень веры – человек ориентируется на волю Божью в глубоком и постоянном смирении, он постоянно ориентирован на поиск Бога и Его воли. Действие или бездействие происходят как бы сами собой – по молитве, которая тоже фактически непрерывна. И нет – совсем не обязательно, что этот человек священник или монах, этого состояния веры бывает удостоен всяк человек. Другое дело, что не всяк удерживается в нем сколь-нибудь продолжительное время. Энергии мира сего врываются и в сознание, и в душу соблазнами, псевдочаяниями, ловушками ума. Поэтому на этом уровне ищут монастырское или вообще отшельническое уединение. Оно ничего не гарантирует, но оно помогает удержать это состояние веры и правильного курса спасения души долго и как бы со страховкой братьев по вере, уже понимающих новое состояние.
Девятый уровень – это когда с ангелами, с посланниками Бога, с «чистой мыслью о Боге» легче беседовать, чем разговаривать с этим миром или с самим собой (впрочем, «с самим собой» – это и есть либо покаяние, либо образец идеала в виде ангела). Тут вера всеохватная, потому что это уже знание того, что вера постигла путь и верит теперь в Главное – за видимым и невидимым.
У святого Паисия Величковского есть своя градация духовных уровней, но Гаврилов говорил сейчас не о духовных уровнях, а о разных состояниях веры – этого странного качества человеческой души и ума.
…По дороге на Бердянское кладбище были четыре или пять блок-постов с военными, которые проверяли машину и документы достаточно тщательно, почти как на выезде из Крыма. Между Мелитополем и Бердянском один блок-пост, а тут до кладбища ехали через четыре, на самом кладбище уже пятый. Он же, этот пятый, – укреплённое расположение минимум на два отделения взвода. Весь диалог-лекция Гаврилова уложился в расстояние между двумя блок-постами. Андрей нетерпеливо старался проскочить посты, чтоб разговаривать дальше, ему не хотелось терять дух разговора, о чем он сам и признался, ругая досадные перерывы разговора: «Морочат вот голову… Знают же меня, вожу тут часто… А вот…», потом он хлопал яростно дверцей, запрыгивая в машину, и тут же у него был наготове следующий вопрос о церкви и Боге, следующая зацепочка – расскажи, профессор!
– Ты вчера, Андрей, про кладбище когда говорил, сказал строчку из Высоцкого «наши мертвые нас не оставят в беде…». А тут вот и живые не оставляют. Все эти неудобства – это же попытка защитить, попытка обезопасить. То есть система внутри себя несет любовь – она несет защиту, заботу. О живых и мёртвых. Или ты за всем этим не видишь этого?
Петру Павловичу не хотелось сейчас делиться раздражением, которое посетило его от вида окопов, вырытых прямо вдоль верхней кромки холма, на котором и было длиннющее, на километр или полтора, кладбище Бердянска. Внизу открывалась долина, за которой на расстоянии пяти-шести километров были видны села Нововасильевка и Новопетровка. Понятно было, что российские войска окопались на господствующей высоте, но было не понятно – а с чего они решили, что противник будет заходить со стороны долины? С чего они решили, что все эти окопчики удержат хоть что-то с флангов? И уж совсем никаких шансов при заходе диверсантов с тыла. Здесь даже небольшие диверсионные группы по 5–7 человек могут навести такую «чумовую» атаку, что и откатываться-то некуда. Ну ладно, как говориться, командирам виднее. Раздражало и это – имитация обороны, почти бессмыслица больших работ с землей. Накопали, как на стройке микрорайона. Дурная голова не только ногам, но и рукам покоя не дает.
Могилы родни Гаврилов искал долго. Или пьяный Аркаша вчера все напутал, или уже и у самого Гаврилова в голове преломились координаты, на которые все эти годы ориентировалась память (от громадного абрикоса влево вторая могила – двоюродная сестра… от вымоины-разлома на спуске в долину слева в третьем ряду – дядька с женой и тещей… от большой площадки, выложенной камнем, тоже влево – там взгорок небольшой, там двоюродный брат с женой).
И абрикос оказался спилен. И разлом-вымоину засыпали и благоустроили. И громадная площадка, выложенная камнем и плиткой, теперь не одна. Бердянск тоже пострадал от пандемии коронавируса, от наркотиков и уже в последние годы от того, что пошли пост-пандемийные последствия. И да – стало умирать самое многочисленное поколение, рожденное в конце 1950-х, начале 60-х годов.
Нашёл всё-таки могилу дядьки, могилу двоюродного брата. Положил цветы. Поклонился. Поклон – это как фиксация в памяти уважения, самой памяти и… да и что «и»? Поездка на кладбище, хождение людей на кладбища в родительские субботы – это что и зачем? Это всё от самого понимания КЛАДбища – сокровенного в смыслах о тебе (клад до общего воскресения – потом Господь разберется). Поклон предкам как первопричине себя, а родственникам – как варианту себя…
Больше в этом городе делать нечего. Гаврилов поблагодарил Андрея, что тот нашёл ему машину-попутку в Мариуполь. И не просто машину-попутку, а ещё и с удачей – ехала женщина, у которой в Мариуполе была квартира свекрови, скончавшейся ещё год назад. Квартира стояла целая – по крайней мере, так объяснил Андрей со слов той женщины. «Посмотрим. Выбор что ли есть в разгромленном городе?» – радовался внятной перспективе на ближайшие двое суток Пётр Павлович.
С кладбища ехали почти молча. Андрей деликатно ничего не спрашивал, а Гаврилову и самому какое-то время ничего не хотелось говорить, хотя он понимал – осталась недоговоренность насчет кризиса веры. Об этом они поговорили уже подъезжая и остановившись у гостиницы. Надо же было забрать вещи и переехать к дому, от которого отправлялась женщина-попутчица в Мариуполь. Точнее – попутчиком был Гаврилов, конечно, а женщина была заказчицей машины.
– Кризис веры, Андрей, как мы уже с тобой говорили, он от состояния самой веры. Если верил только в церковь, а по-настоящему в Бога не верил, то, конечно, тебя будет кидать и колбасить от любых недоразумений и любых нестыковок просто между людьми в церкви. Тогда и бабки-свечкодуйки будут раздражать, тогда и любое замечание в храме кажется обидным, и любое частное мнение священника грозит перерасти в ужас «ошибки церкви»… Каждую минуту… слышишь? Каждую минуту у нас в стране и в Европе совершается преступление таксистом. Никому и в голову не придет ругать службу такси и ставить под сомнение её нужность. Правда? И уж тем более ставить под сомнение нужность дорог. Вот, только дороги ведут в разные стороны. И ездим мы в разные стороны. Правда? Вера в Бога – это знание и вера, что ты точно едешь туда, где свет вечен…
В чёрных глазах Андрея была какая-то цыганская печаль. Будто вспомнил своих коней его «внутренний цыган» или казак, вспомнил свои дороги, на которых он их растерял…
У чужого дома простились они тепло и по-простому, пожав друг другу руки. Гаврилов на секунду замялся, но потом в последний момент, перед тем как сесть в машину, перекрестил Андрея. «Храни тебя Бог, парень…». Но икону святого Сергия Радонежского ему не подарил. Сам не мог объяснить – почему? Ни почему. Просто почувствовал, что икона «не хочет уходить».
Х Х Х
По дороге на Мариуполь Гаврилову удалось увидеть самую длинную колонну машин из всех, какие когда-либо приходилось видеть в жизни. Расстояние в девяносто километров, которое в мирной жизни преодолевали машины за один час пятнадцать минут, сейчас превращалось в путешествие до глубокого вечера.
А денёк впервые из всех дней поездки выдался солнечным и теплым. В машине морило ко сну. О чем-то бесконечно бормотали тетки между собой и в беседах с водителем. В машине свободных мест не было. Это объяснимо – пользуясь оказией, хваткая женщина набрала попутчиков, чтобы удешевить для себя поездку до минимума. Это было хорошо и для Петра Павловича. Деньги таяли, и любая экономия была, конечно, на пользу. С жильем удалось договориться тоже по очень щадящей цене – всего три тысячи за два дня. Квартира! И всего три тысячи. А теперь и переезд не две с половиной, а всего за семьсот рублей. Дремлющий Гаврилов удовлетворенно про себя муркнул.
Конечно в первые минуты поездки он вежливо отвечал на вопросы женщин, что-то деликатно пояснил про свою творческую деятельность, но вообще-то ему не хотелось ни разговоров, ни внимания, хотелось что-то обобщить в сознании, расставаясь с Бердянском. Город виделся сейчас каким-то запущенным пацаном, брошенным непутевыми родителями в пионерский лагерь на всё лето. А оказалось, что у парня нет там друзей, что в том лагере негде было постираться и даже не было особого манёвра найти новых друзей, Зато от старых оградили отрядами и бессмысленными линейками, на которых пелись бессмысленные песни о неизвестной стране Зурбаган… И вот пацан предстал перед родителями. А они его ещё и винят. За разбитые кроссовки и порванные шорты, за сломанные замки чемодана и за разбитые кулаки и коленки… За что его винить – этот маленький городок, в котором были и заводы, и неплохая сельхозяйственная и винодельческая культура. Конечно, он уже давно не казачий городок. Ещё после Великой Отечественной, ещё в годы Советской власти вышелушили из него всё дореволюционное, строили новую жизнь, в которой был даже свой лоск. Но оказался он поверхностным, фанерным каким-то, как летние домики в пионерлагерях и торговые палатки на пляжах. Дунуло историческими штормами, и даже без обстрелов фрегатов, даже без конницы русской армии сдуло с улиц города и евреев, и меннонитов, и рыбаков, и вальяжных курортных ловеласов… Пшик. Зато пришла зависть и обида на некую далекую и благополучную Россию, которой «всё мало», которой нужны унитазы и микроволновки с покоренных территорий… (украинские СМИ на полном серьезе писали, что солдаты России мародерничают и свинчивают даже унитазы в захваченных домах). В Бердянске, конечно, все поголовно понимали, что чушь все эти разговоры про мародерство унитазов и микроволновок, но внутреннее согласие было по формуле – «они сейчас наши заводы и порты заберут». А они были вашими? Если были, то что с ними стало? И кто с ними всё это сделал? Но бегут-бегут бердянцы от второй части вопроса. И в машине вот тетки мусолят эту тему: «Та… навезли продуктов и думають, шо понравились? Нема уже того, шо любо…».
Подремать чуток удалось. В секундном сне мелькнул Ванечка Скуйбеда – паренек, обнаруживший схрон во Дворце Культуры. Тихий и скромный, он и во сне почему-то безмолвно складывал такие же темные манекены, как и в Геническе, в постоянно разваливающуюся пирамиду. И вот вместо манекена лежит человек в бордюге – загорелый и чубатый казак. Вроде живой, а вроде и не живой. Протягивает Ване и ему – Гаврилову – термос с отвинченной крышкой, блестит своими черными дикими глазами. «Кофе? Давай покурим что ли?».
Машина остановилась. Водитель спросил «Кто кофе хочет? Покурим давайте. Дальше с этими колоннами, похоже, будет только хуже».
И было хуже. Но водитель – ас. Не в том он ас, что вилял хорошо между машинами, обгоняя бесконечную колонну, поругиваясь в запыленное лобовое стекло. А в том он был ас, что дорогу знал до метра, до кустика, до каждого шанса съезда и возможности на расширениях идти по бровке дороги под углом сорок пять градусов. Чудо, а не водитель. Не сговариваясь, Гаврилов вместе с женщинами на очередном слаломе обгона, на выезде на параллельный проселок, а потом на почти киношном заскакивании на трассу между громадными тягачами, хором гаркнули: «С нас премиальные! Шумахер ты!».
А машины шли и шли. Крытые кубики-фургоны таинственные, как призраки, – без надписей, без шансов догадаться, что в них. Снаряды? Патроны? Печенье и тушонка? Лекарства или оборудование для ремонтов? И только изредка колонну разбивали внешне похожие на гражданских КАМАЗы, вот две установки «Града», вот САУшки. МТЛБэшки мелькнули пару раз. На громадном трейлере тащили куда-то на ремонт танк. Внешне тоже целый. Были в колонне и автобусы с наглухо закрытыми шторами, были и гражданские машины, водители которых не такие асы, как наш… Колонна просто невероятная. Не видать больше никогда таких колонн.
Так и въехали в Мариуполь – только-только обогнали колонну и – опа, блок-посты, проверки. Благо, здесь уже шоссе было полос на восемь. Да и съезды с шоссе были то к шиномонтажу, то к какой-то стоянке, то к посту ГИБДД.
И вот он – город в солнечном свете. Сожженный, как из голливудских фильмов про пост-историю, про то, как «человечество кончилось». Ни одного целого дома. Сплошные скелеты торговых павильонов и рядов. Впечатлил кусок металлического забора, густо изрешеченный пулями. Так густо, что воздуха было больше металла. Кружева войны.
«Без меня не выкапывайте…»
Водитель развозил женщин по адресам. Гаврилову с хозяйкой квартиры выходить последними – в Азовском квартале (правда, Пётр Павлович за три дня так и не понял – есть квартал Азовье, есть Азовский квартал – что не одно и то же. Но таксисты всегда привозили его правильно, когда он говорил: «Азовский квартал, дом пять». При этом Яндекс по карте его дом показывал в квартале Азовье. Чёрт разберет, короче говоря…). Водитель развозил людей и, похоже, хотел впечатлить видами разрушенного города. Наверное, ему были интересны охи и ахи женщин. Разрушения и вправду впечатляли. Невольно напрашивалось сравнение с Берлином 1945 года – таким, каким его знало поколение Гаврилова по документальному кино.
От проспекта Мира со сгоревшим каждым домом… Каждым… до Кальмиуса – набережной напротив Азовстали – всё было расстреляно и сожжено. Некоторые дома – полнейшие руины. Подорван один из пролетов моста через речку. Страшное зрелище – драмтеатр, какой-то большой торговый центр на перекрестке центральных улиц. И окна, окна, окна. Как выбитые глаза. Как крик ослепленного Мариуполя…
Женщины ахали. Гаврилов не ахал. Город – это не камни. Город – это люди. И он пока не заглянул в глаза ещё ни одному человеку. Он пока не услышал ни одного слова, ни одной интонации и даже ни одного молчания… Да-да. Надо послушать молчание этого города.
В Крыму и в Бердянске Петру Павловичу настоятельно рекомендовали по нескольку раз: «Отнеситесь серьёзно к комендантскому часу. Можно просто тупо нарваться на автоматную очередь без предупреждения. Мариуполь контролируют дэнээровцы, а они с обидками на Мариуполь… Почему? Потому что Донецк утюжила артиллерия восемь лет, а Мариуполь сдался и благополучненько жил. Да ещё и известно, что немало мариупольцев воевало против Донбасса. Так что старайся, Палыч, ближе к сумеркам быть уже на хате. В ночи не шастай…».
Но солнечный яркий день в изуродованном городе близился уже к закату, а Гаврилов с той самой женщиной-попутчицей только-только подъехали к квартире на Азовском квартале. Вот уж с чем повезло, так повезло. Двухкомнатная квартира на втором этаже была целехонька, был свет и вода (даже горячая!). Это при том, что шестой и седьмой этаж были разворочены взрывом снаряда, а значит – с пятого этажа и выше в этом крыле дома точно никто не жил. За три дня наблюдений, пока Гаврилов был в Мариуполе, он понял, что в подъезде вообще кроме него, кажется живет лишь одна семья. Где-то на четвертом этаже. Да и то – поймет он это только в последний вечер.
Квартира пустовала чуть больше года, но можно было и не объяснять, что тут периодически кто-то появлялся. Пыли почти не было, постель не слежавшаяся, воздух не застоявшийся… И в пепельнице окурок с помадой, а в холодильнике горчица и головки чеснока без пригляда лежат явно не больше десяти дней…
На часах было что-то около 16.40. До восьми вечера, конечно, можно было бы выйти куда-то в город, но Азовский квартал – это такой «аппендицит» в городе, куда автобусы ходят не часто и график их движения вообще не понятен. На такси же выезжать просто в центр, чтоб поглазеть? Нет. Он там только что был и общую картину уже видел. На вечер вырисовывалась другая внятная перспектива. Надо было закупиться продуктами, оглядеться хотя бы здесь – на соседних улицах. Может быть, удастся пообщаться с кем-нибудь. Это уже часа на полтора-два. А дальше – время звонков. Созвониться с сыновьями, с женой, с крымскими подругами и связаться по тем контактам с «пятидесятниками», которые ему дали.
Х Х Х
Магазин от дома был близко. И это был единственный магазин. Судя по толпе мужиков вокруг магазина и по тому, что с собаками люди выгуливаются тоже только в этом районе, можно предположить, что этот пятачок что-то типа местного стихийного майдана, местного реально живого «дома культуры» и форума, на котором обсуждаются слухи, сплетни, страхи и новости.
Первое, что бросилось в глаза (как потом Гаврилов понял – оценка была точной) – это особо подавленные мужики. Серые лица, угрюмость растерянных людей с каким-то нескрываемым унизительным чувством вины. Мужики, которые не смогли воевать, не могут заработать, не смогли защитить свои дома и семьи, не знают, что же дальше, стесняются, что «кажется, уже пьем лишнее и лишнее едим». Лица-то не дебилов, не деградантов, не слабаков. Это лица людей, лишенных самоуважения и смысла. Но в каждом лице внутреннее сопротивление. Не злость, как у тех, которых Гаврилов видел в Мелитополе, не жульнические оскалы, какие видел в Геническе и Бердянске. Тут внутреннее сопротивление другого рода. Тут вот как раз бы преподобному Сергию Радонежскому появиться, а не бестолковому Гаврилову. И сказать этим голядам, что идем, братцы, вместе. Вместе мы вывезем и вынесем всех этих людоедов и всю эту чуму. Но духу не хватило подойти и сказать: «Вместе, мужики, будьте. Не бросайте никого. Всё получится, если с Богом…».
Интересно, а как святой Сергий подходил к людям, у которых чума унесла всё – целые села унесла? Как он мог сказать и какие слова он мог найти тем, у кого татары убили на глазах родственников или увели в полон жен и детей? Как себя чувствовал мужик на Русской равнине (не важно – славянин, черемис, мариец, мещерец), обнаруживший, что он на Земле никто? Не мужик и не защитник, не строитель и не пахарь, не молитвенник и даже потерявший внутреннюю географию – «где я?» и «куда я иду?».
Духу Гаврилову не хватило. Если бы мужики смотрели на него враждебно – хватило бы. Если бы мужики стояли с просительным выражением лица, типа: «На бутылку, братец, не добавишь ли?» – духу хватило бы. Но было худшее – мужики смотрели на него, как на что-то непонятное и чужое, почти, как на инопланетянина. И Гаврилов знал, почему они смотрят так. В затемненных очках, в куртке-аляске, совсем не здешнего фасона, в кожаной кепке «а-ля рокер», спокойная походка человека, идущего в магазин купить то, что он хочет и спокойная уверенность, что дойдет после магазина куда хочет. Это другой дух человека, другого мира. Более того – это не жесткая уверенность военных или Росгвардии, не прыгучая уверенность гопника или уличного бойца – это что-то совсем не понятное. Но, может быть, это уверенность человека, умершего гораздо раньше них. Может быть, в 1992-м, в Приднестровье. Может быть, в 1919-м, в марте… да, в марте, когда махновцы чуть не расстреляли деда в Бердянске. А может, это просто дух Лавры и спокойное понимание, что смерти нет. Во всяком случае, её нет в тех смыслах, в каких её увидел Мариуполь.
Понял это Гаврилов позже, а в момент, когда проходил мимо мужиков, для себя просто решил – не беседую. Пока не беседую...
Покупал в магазине себе на вечер и на завтрак не мало – чай, кофе, сыр двух видов, колбасы и яиц, печенья и шоколадку, огурцы и сигареты, ещё, кажется, что-то из прикладных вещей – губки для мытья посуды, моющее средство и туалетную бумагу, спички и вдогонку уже коржик. Больно он аппетитно лежал на кассе.
По вниманию трех продавщиц понял, что и для них он покупатель не совсем обычный. Купил не мало, а спиртного не купил. Одна даже посоветовала хорошее вино: «Правда хорошее. Мы с подругами вчера распробовали – всем советую…». Может, конечно, от неё требовались продажи, может, ей хотелось поговорить или вообще понять – один ли он, этот седовласый тип в модной кепи? Один. «Не пью» – говорит. Больной, наверное…
Всё это время в голове расшифровывалась «атмосфера кучки мужиков». Пётр Павлович вышел из магазина и подошел все-таки к ним. Формально – за советом. Реально же – чтоб понять, что они хотят найти в этой своей тусовке? Для чего им надо быть вместе?
– Здравствуйте. Я тут проездом. Можно вопрос. Не знаю, куда двигаться… Мне бы завтра найти какой-то реально работающий Дом культуры или центр такой. Может, при школах такие есть. Не подскажете, что и где реально в городе работает? – Гаврилову показалось, что такие вопросы нормальные. Через них и мужики немного как бы найдут в уме ответ на вопрос: «Что за тип тут в темных очках? Ага… культура, значит… Ну, это проще…».
– У нас из семидесяти школ работают пятнадцать… Все – в три смены. Как вы думаете, есть там какая-то культура? И это уже, считай, год, – беззлобно гыкнул один из мужичков – очкарик лет пятидесяти в стильном клетчатом полупальто. Курил он, между прочим, не дешевые сигареты. Впрочем, тут можно ошибиться. Табак везде был контрабандный. И это точно. И это никто не скрывал. Табак был из Турции, Армении, Казахстана… Контрабандный – это значит, цена его была в разы дешевле, чем то же самое российское. Гаврилов уже в Бердянске и в Геническе успел отметить, что табак-то, между прочим, очень даже не плохой.
– Ну, есть же у вас места где-то, где организовывают людей? Где с детьми занимаются, где творческие люди тусят. Молодежь ведь хоть на войне, хоть без войны – все равно в кучки сбивается…
– Мы сейчас все молодежь, – буркнул теперь другой мужик. С крупной головой, серым лицом и не менее серой курткой. Впрочем, возможно, куртка была синяя… или «когда-то синяя». – Нам сейчас всем «широкая дорога в жизнь». И непонятно на что жить. И стоит ли жить… По крайней мере здесь. На выезд тянет. Было бы на чем и было бы куда. А разъехались бы ещё половина из оставшихся. Город и так опустел почти наполовину.
Ни уточнять, ни беседовать, похоже, никому из мужиков не хотелось. Пожимали плечами – дескать, не знаем, кто и где сейчас собирается. «Про пенсии и пособия – это знаем, где собираются. Про поликлиники можем сказать…». Остальное – пожимаем плечами.
…И тем же вечером, и много месяцев спустя Гаврилов вспоминал странные три-пять минут, когда стоял он и курил с теми мужиками среди расстрелянных домов, некошеных и засранных мусором газонов, под взглядами нескольких голодных бродячих собак и кошек (да и эти сидели на крыше гаража поодаль). Садилось солнце, заглядывая в выгоревшие окна и в пробоины в стенах, где-то далеко уркали машины, шелестел ветер сухой травой и перекатывающимися по битому асфальту пакетами, пустыми пластиковыми бутылками… Такой он – ветер освобождения от фашизма, а заодно и от машин («Забирали и те, и другие. То «всушники», то русские десантники, то дэнээровцы…»).
– Теперь заживем, – беззлобно, без сарказма, без смысла и без надежды, будто для самого себя и для Гаврилова, и даже вот для этого пегого пса, как размышление вслух, как констатацию точки времени сказал серый мужик в серой куртке, которая когда-то была синей… И деревья были большими. И дома были целыми. И собаки были сытыми. И далекие дела «майданов» в Киеве, в Москве на Болотной и уж тем более у Капитолия в Штатах, казалось, не имели к Азовскому кварталу никакого отношения…
Х Х Х
Мариуполь штурмовали с 24 февраля по 20 мая 2022 года. Сегодня было 11 февраля 2023-го. То есть, не прошел ещё и год с начала бойни, не прошло ещё и девяти месяцев с её конца. В городе погибло только по самым первым и приблизительным данным около двадцати тысяч человек. Около трёх тысяч пропало без вести и скорее всего, большая часть их ещё лежала под завалами разрушенных домов (позже выяснится, что оба числа были гораздо выше).
«Сам город будет тебе напоминать о том, что ты уже видел этот страшный пейзаж. Тяжело это. Будто ты не просто врага уничтожал, а саму жизнь. И не врагу, а так – в целом…» – сказал один из обычных стрелков, освобождавших город… от жизни. «Кидаешь гранату в комнату, а оттуда вылетают детские игрушки и клубки ниток со спицами. Заглядываешь после взрыва, а там карты на стенах, сломанный конструктор кораблика, книжки приключенческие и труп пулеметчика с пулеметом на окне. И гильзы катаются под ногами – несочетаемое с непредсказуемым…».
В интернете врут все. И российская сторона, и украинская, и всякие международные организации. Врут не только о феврале 2022-го, врали ДО, врут и после. Весь вопрос – цели какие? И результат какой? Убиты тысячи людей. Хороших людей. Город – работяга. Он – этот город – не разваливал Советский Союз, не участвовал в дележе власти и имущества. Город работал. Растил детей. Не был паразитом, какими являются многие города, живущие за счет дотаций (не будем показывать пальцем). Но политики и большие бизнесмены решили поиграть сначала в одну геополитику и экономику, потом передумали, поняли, что лоханулись и давай играть в другую. Не спрашивая у людей, не оценивая ни их труд, ни их волю, ни их мнение.
Потом напишут про героизм солдат (кто спорит-то?), потом напишут про стойкость медиков (кто спорит-то?). И даже про «хорошую церковь» напишут, которая примиряла тех, кого поздно было примирять и на примирялки ни авторитета, ни сетей, ни духу не хватило. Но будут убиты тысячи людей, многие из которых не просто убиты, а убиты адски…
Мариуполь – это не война, не политика, не героизм и не освобождение. Мариуполь – это жертвоприношение.
Только этого не понял ещё никто.
Х Х Х
Вечер в квартире был бы мрачноватеньким. Без соседей, без звуков на улице. Спасал, конечно, телефон, интернет, социальные сети.
Звонок жене: «Привет, дорогая… Да, я в Мариуполе. Как, как… Жопа полнейшая. Берлин 45-го года. Целых домов не видел. Буквально. Не вру. Самые целые – это одноэтажки без окон. Или без крыши. Всё остальное разнесено к едрене фене… Кто мной интересуется? А… Вконтакте прочитали, что я сюда поехал? Ну это понятно. Там, в Сыктывкаре, всё это кажется каким-то единым фронтом. Фигня всё это. Нет тут ни единого фронта, ни единых настроений. Как живу, еду и ем? Хорошо. Благословение же от святого Сергия получил. И от старца Кирилла получил. Везет мне на хороших людей. Сплошные нормальные. Все. Без исключения. Кроме племянника… Но и он хороший. Просто неуч. И бухает много. Лишнее… Квартира? Зашибись квартира. Нет… Я один. Ни тёток со мной нету, ни дядек. Только призраки. Не шучу… полно призраков… Я, правда, в голове эти каналы повыключал, но если расслабиться – они все тут как тут!
Чай пью. С печеньем. Вкусное печенье. Ростовское. А нет – ставропольское…». Всё. Жену успокоил.
Звонок Светлане Штраух: «Светик, привет. Комендантский час соблюдаю. Нет, до Григорьева не дозвонился и что-то пока не хочу… Ты же знаешь, я тут немного, как лунатик хожу… Куда дух поведет. А ведет он странно. Вышел пожрать купить, а главное впечатление – солнце в развалинах расстрелянных домов. Тут очень яркий солнечный день был. Но уходило солнце как-то зловеще. А сквозь развалины смотрело на меня, будто упрекало. И я смотрел на солнце. Все глаза пожёг. Не мог отвернуться. Так и стояли – я смотрю на солнце, а оно смотрит на меня! И развалины смотрят, как живые. Откуда-то из инферно смотрят…». Светка поняла. Вздохнула. Она такая – Светка Штраух. Она эти моменты понимает. Гаврилов точно знал, что Светка тоже смотрела когда-то на солнце и выжигала свои белые глаза чуди заволочской.
Ещё звонок. Ларисе Давыдовой: «Привет, дорогая… Счас буду твоим пятидесятникам звонить. Виталию… Фамилию не вижу. Да, в Геническе помогли. Спасибо ребятам. Нормальные христиане. …Ой, стоп, давай ты мне инструкцию поведения для неадекватных путешественников снова не читай. Просто помолись, чтоб и дальше у меня… Да, устроен. Да, поел. Да, деньги есть. Да – люди все хорошие. Поголовно. С фашистами не встречался ещё, русская военная полиция вежливая, как детский стоматолог… В Мелитополе с движением «Вместе с Россией» не встретился. Всё было закрыто. На звонки не отвечали. Я тебе уже говорил? Когда? Когда из Бердянска звонил? А… Ну прости, старый уже, башка – тут помню, тут не помню…».
Надо звонить и договариваться с пастором «пятидесятников». Но Гаврилов почему-то медлил… Закурил и, угрюмо вдыхая дым, до горечи где-то в душе (именно – в душе, не в легких же, не на кончике языка – горечь глоталась где-то не в физическом теле) подумал о том, что не смог бы узнать фашиста, даже если бы встретился с ним. Может, среди этих мужиков возле магазина тоже был какой-нибудь скрытый фашист? Интересно, вот тот убитый пулеметчик в окне детской комнаты, он просто солдат или фашист? А вдруг это тот же самый мальчик, который делал модельки корабля, читал книжки про путешествия и приключения, а потом… что произошло потом? Потом он решил или кто-то ему сказал, что путешествия и приключения не получаются, потому что тебе всю жизнь мешают люди, которые… Которые что? Говорят на другом языке? Думают иначе? У которых больше денег и больше власти? Или которые просто живут в другом месте и теперь пришли тебя учить не путешествовать и даже не мечтать? И ты обиделся и взялся за пулемет?
Или фашист – это тот штурмовик, который пришёл в комнату мальчика и сказал, что путешествие начинается – уе…вай со своими родителями куда хочешь, а мы тут будем убивать и учить свой язык?
Интересно – живой тот мальчик? Успел уйти? А его родители – папа его, например? Он здесь же, внутри этого же города схватился за пулемет и начал лупасить по пулеметным гнездам в доме напротив? Как быстро размножаются драконы? Как комары. Вот только что их не было. И вот уже невозможно спать, невозможно есть, невозможно без крови… Совсем невозможно.
И вот все-таки Гаврилов позвонил пастору. Человек на том конце провода сначала долго расспрашивал: кто вам дал мой номер телефона? «Из какого такого Крыма, я там никого не знаю. Вы с Севера России? Да ладно! И зачем вам со мной встречаться…». Потом прервалась связь.
Гаврилов даже подумал, что человек испугался. Но нет – пастор перезвонил. Зовут его Виталий Хабаров. Договорились встретиться на следующий день (сейчас-то уже куда? Комендантский час). Виталий так и сказал словами Ларисы Давыдовой: «Тут не шутки… Тут автоматную очередь до сих пор можно получить запросто». Завтра, то есть 12 февраля 2023 года, чтобы не попасть под автоматную очередь один верующий человек – православный – едет через разрушенный и сожжённый город на встречу другому верующему человеку – баптисту-пятидесятнику, чтобы поговорить о том, что происходит с душой людей. Виталий Хабаров приехал из Краснодарского края, Пётр Гаврилов из Республики Коми, а ищут одно и то же – ответ на вопрос: «Нужен ли людям Бог? Верят ли они, что Он их спасёт?».
Х Х Х
Зимовой казак – знаете ли вы кто это? Что вам знать, братья, про товарищество и веру, если вы не знаете эту дикую волю к жизни сотен и тысяч казаков, разбросанных от Буга до Дона, которые не сечевики – нет… Они и не реестровые. Они и не формация (дивизия), они и не отдел (отделение). Но страшно, как по волшебству, меняется качество и сила, свирепость и легкость казачьих полков, когда вливается в него этот дикий ветер – зимовое казачество. Это сама степь, сам закат и сам камень, сам дикий камыш и лютый мороз… Они – зимовики – как мертвецы, вырастают из земли и с криками диких птиц появляются тучами, когда приходит на землю ворог… Неважно откуда – из Московии ли, от шляхты ли, прется ли придурок бей-паша из-за Дуная или из-за Перекопа. Зимовик – это стихия, это вставшая на дыбы сама Степь с мистической и магической силой живой памяти хазар и половцев, остервеневшей ногайи и дремучей, как взгляд волка, русской силы сбежавших рабов из-под Рязани и Тулы.
Зимовое казачество. Стыдливо и скудословно помянут его лишь в пять строк все летописцы. Не поймет их загадку ни Гоголь, ни Деникин, ни Махно, ни Шолохов. Ибо зимовое казачество – это те, кто уже умерли. Те, кто похоронил вокруг себя всех – и своих детишек, и жену, и родителей, и односельчан. Это те, кто наелся пепла с пожарищ своих домов, запил его слезами и ушел в степь умирать. Но не получилось умереть. И остался он жить… И таких собирала земля эта не сто и не триста людын – собирала тысячи. Ага… Расскажи им про Бога. Про милость расскажи. Они тебе больше расскажут… И даже про шкапчик с крестами на шестом круге ада, и даже про горилку, которую отняли у чёрта, да слаба оказалась – её ещё бы пару жбанов…
Только зимовики могли послать на хер сечевых атаманов: «Ты нам не указ – мы тебя не выбирали!». Только зимовые казаки могли не подчиниться (а что ещё страшнее – развернуть действия супротив даже своих в самый неожиданный момент) потому что… Почему?
Год 1609. Ноябрь–декабрь. Смутное время.
Осада Лавры поляками и казаками. Раненых лошадей жрут в секунду. Ходили страшные слухи, что жрут уже не только раненых лошадей… В самой Лавре цинга. Реальных бойцов на стенах не более двухсот. Силы на исходе. Любые вылазки за дровами или за едой – это потери. Польские и казачьи стрелки были отменными – даже в темноте сбивали за восемьдесят саженей.
Ночи становились лютыми. Звезды в небесах – холодными. Костры – всё трескучее.
Два видения поразили тех, кто осаждал Лавру. И если зрелище, которое увидели молодые шляхтичи, ещё можно отнести к истощенности нервной системы молодых воинов – они увидели трех стремительных всадников в монашеских одеждах, которые влетели за крепостные стены, как по воздуху, то зрелище, которое увидели зимовые казаки, могло объяснить (и только оно могло объяснить), почему казаки встали и ушли от костров в ночь, бросив всё – и котомки, и приказы командиров, и само тепло костра.
К казакам у костров пришёл старец. Седобородый монах. И спросил – зачем вы неправду защищаете, русские люди?
«А за ним стояла сама Правда… Больша-а-ая! Матерь Божья стояла за ним. И выше стены она была. А старик-то, старик будто разом был и тут, и у того костра, и вон там – у коновязи, и у пушек он был. Одновременно. И покрестил он нас всех. И мы ушли. Потому что сабли востры в Лавру уже не смотрели, и пищали уже к земле клонились. И страх был сидеть там… Да и на чёрта мы туда вообще пришли?!».
И развернулась степь спиной к Лавре. И послали зимовые казаки к х*ям собачим и шляхту, и сечевиков, и реестровых городовых. Может, тогда – четыреста лет назад, и прозвучала впервые фраза: «Это не моя война! Я – домой…».
А потом, буквально через неделю – две стали сниматься и сечевики, и польская пехота-сброд. А ещё через полтора месяца князь Скопин-Шуйский снимет блокаду поляков вообще…
Так оно было? Или народное сознание слепило из общих страхов и баек легенду? Но как бы там ни было – картину с тремя всадниками, летящими сквозь ночь в Лавру, написал даже великий художник Михаил Нестеров. А специалисты по казачеству (явление штучное) признают – чтоб зимовики вдруг разом приняли решение, которое было поперек войсковому – тут приказ мог быть только с небес. А люди степи, это дикое скорбное воинство, слышать небеса умело… Зийа-а-а-а! Видь-видь-видь!!!
Прости нас, Господи Иисусе Христе!
Х Х Х
Погода наутро была прямо противоположная вчерашней – низкие тучи густо сыпали снежной крупой, а ветер сёк пространство довольно зловредненько и тягуче. В подъезде Гаврилов услышал шум, что-то жужжало – не дрель, но какая-то строительная техника. Выглянул. Ого! Работала целая бригада – меняли раму где-то на верхнем этаже, накидали какой-то проводки, и, кажется, собирались заняться и кладкой кирпича – между этажами уже было натаскано несколько мешков строительных смесей.
– Вы откуда, ребята? Доброе утро!… Местные?
– Нет. Ульяновск, – как-то недружелюбно буркнул один. Ещё двое даже не обернулись на приветствие.
Ладно. «Мне-то что? Вам по фиг на доброе утро, мне – тоже…».
Вчера с пастором пятидесятников Виталием Хабаровым договорились по телефону на контрольный утренний созвон. Созвонились и подтвердили вчерашнее – Гаврилов едет в парк «Веселка» – парк «Радуга», «но только не перепутать – ехать надо в Орджоникидзевский район, а не в Приморский…». Таксисты, конечно, знают. Поехали…
Х Х Х
Опять пейзажи разрушенного и сожженного города, только теперь в серых ледяных тонах и с поникшими фигурами людей, прячущими лица от колкого снега. Бросалось в глаза, что люди и машины двигаются медленно. Где-то Гаврилов это уже видел. Кажется, в документальном кино о блокадном Ленинграде. Там люди, обессиленные от голода, здесь обессиленные от выбитого духа и выбитых из сознания смыслов. Зачем? А дальше как жить?
По магистральной улице Мира, через речку Кальмиус, вдоль гигантского и знаменитого своим производством, а теперь и трехмесячными боями, комбината Азовсталь, на котором сдалось в плен элитное подразделение Украины полк «Азов». Ехали с таксистом не молча. Он – Александр Залата –бывший офицер-подводник, капитан 2-го ранга. Пенсионер. Настроение его под стать настроению улицы – одно и единое с городом. Разбитость. «Вот дома разбирают… Порой, как копнут – дышать нечем, мертвечиной несет. Убирают, конечно, быстро. Но этот запах знают все. Иногда далеко несет…». Гаврилов про себя подумал: «И долго несет. Ты даже не представляешь, Александр, как порою долго, сквозь века несет этот запах…».
Таксист рассказал, как он пережил полтора месяца в подвалах «бои наверху». В этом городе, наверное, каждый смог бы рассказать сногсшибательную историю «подвального периода Мариуполя». И ещё ведь расскажут. Ещё целые антологии будут написаны.
…На ветру, на открытом пространстве у входа в парк «Радуга» Гаврилову пришлось постоять некоторое время. Впрочем, он и подъехал немного раньше. Хабаров сначала проявился звонком, но тут же в телефоне прозвучало: «А… вижу вас… Думал, что может, вы заблудились…». Гаврилов оглянулся – к нему, убирая телефон в карман, шёл нахмуренный парень. Как показалось Петру Павловичу – совсем молодой парень. Но это только показалось – просто шёл Хабаров легкой спортивной походкой. Одетый в спортивную цветную куртку и в спортивную шапочку он, конечно, казался моложе своих лет.
Ему 37. Родом он вообще с Урала. Отсидел за наркотики, от наркотиков чуть и не помер в свое время…
Вокруг «Веселки», конечно, совсем не весело. Единственный магазинчик есть в пятиэтажке со вставленными свежими рамами. В нём поставлены два стола, за которыми можно попить кофе и побеседовать. Он, этот магазинчик, как и тот, что в Азовском квартале, похоже, стал центром притяжения – форумом (вон, за соседним столиком, четверо или пятеро мужчин собрались), а также справочной – у продавца каждый, кто зашёл, спросил нечто, касаемое не товара, а жизни района вообще. Да и у кассы на стене целый стенд каких-то объявлений, написанных от руки.
В магазине было даже тепло, хотя скуден был свет, уныло нагромождены продукты на полках и совсем не идеальные полы – истоптанные и потертые от сотен или тысяч ног.
Гаврилов и Хабаров сняли куртки, таким образом дав понять и продавщице и мужикам, что они тут надолго, «и кофе с булочками закажем ещё». Немного неприятно было от того, что «уши мужиков» висели над их столиком слишком уж откровенно.
Пётр Павлович, конечно, сначала объяснил, для чего и почему он здесь – и про «неуловимых мстителей», и про Лавру рассказал, и про то, что пока в трёх городах освобожденных территорий он ни разу и нигде не услышал слов «слава Богу» и слово «Христос».
– За исключением вот только встречи с вашими – с пятидесятниками в Геническе… Не поверишь – вспоминаю вот сейчас встречу со священником нашим в православном храме и не помню слов о Христе. В Бердянске даже о Боге кое с кем говорили, а Христа нет – не упомянули ни жертву его, ни страдания… Бог «как бы вообще» есть, а Жертвы Любви Божьей, Христа – нет… Знание есть – понимания нет. Я уж не говорю про другие встречи.
Виталий кивал, слушал внимательно. И, выслушав, начал о себе. О том, как скатился в грехах почти до смерти лютой. Володя Гладкий в Геническе тоже с этого начинал свой рассказ. Гаврилов понимал – у пятидесятников методичка такая, технология психологического воздействия – сказать сначала о безнадеге, рассказать «о критически низкой базе жизненной ситуации», «почти смерть», а потом всё, что ни будет происходить – в любом случае уже лучше. А норма – вообще уже сказка, а здоровье и радость людей, да ещё если у тебя есть избыток – вообще Божье чудо!
С российской историей разве не так же? Вся «база» такая же: сначала все умерли (почти), от чумы и татарского нашествия, потом Едигей ещё сжег всё (совсем). И – оп-ля! – а по молитвам, по воле Божьей «из ниоткуда», из лесов и топей, из княжеской драки и кровищи междоусобной выросло красивое государство Русь-Россия. С бесконечно зыбкой легитимностью князей, царей и даже династий… Как бы «из говна и палок» собрал святой Сергий Радонежский чудо Господне. Конечно, это не так, но историю рассказывают именно так – с психологическим приемом «как бы чуда». Только у «чуда» титаническая воля людей, миллионы тонких и случайных личных моментов выбора, сила прощения и труд, труд, труд… Каторжный и безнадежный. Часто безнадежный…
Виталий Хабаров невысок ростом, седой и блондинистый одновременно, серые глаза пронзительны и умны. Лицо свежее – человек не злоупотребляет ничем – ни куревом, ни алкоголем, ни сахаром, ни жирным или соленым. Может, у него, конечно, конституция тела такая, но для человека, отсидевшего семь лет в сибирских лагерях, прошедшего адовые ломки и чертовщину с наркотой, «воскресение» – оздоровление (даже улыбка правильных отремонтированных зубов!) прямо зримо. Он собран – и физически, и мысленно, и чувственно. Рассказывает, как ушёл от беды, как пришёл к Богу, как нашёл наставников и свой путь в этом мире, который теперь вот взорвался на его глазах… Чего тебе, парень, не жилось в спокойном Краснодаре?
– Богу наши дела нужны. Проснулся я однажды и понял по утру, что будет неправдой ожидание какого-то духовного роста и праведности пути перед Господом, если я останусь в Краснодаре, зная, что совсем рядом братьям и сестрам требуется помощь. Какая? Не знаю… Чем я могу помочь? Не знаю… Но там же (тут, то есть в Мариуполе) смерть, беда, горе и ненависть. А Христос говорил о жизни, о любви, о счастье и о том, что… Короче, надо что-то делать. Но ума не хватало, что ж я могу? Пошел к своему наставнику.
…В Мариуполе существовала немаленькая община церкви пятидесятников «Краеугольный Камень». Курировали общину их «епископы» с центральной и Западной Украины, кажется, даже из Польши. И, понятное дело, при заходе российских войск власть и влияние с той стороны были просто недопустимы. Церковь – это структура-сетка. Структура, которая имеет свойство бесконечно размножаться, менять контур, наполняться быстро, почти мгновенно, новыми смыслами и, как минимум, оценочными суждениями по поводу процессов и явлений современности. Отношение к русским и уж тем более к России и Специальной Военной Операции было предсказуемо враждебным – чего уж тут. Оно было предсказуемо враждебным сразу в нескольких смыслах.
1) Насилие – дело сатанинское, а войну начала якобы Россия – мариупольцы обстрелы Донбасса войной не считали, в чем и крылась мина, подорвавшая отчасти самосознание горожан.
2) «Кто не собирает вместе со Мной, тот расточает» (русские, конечно, город разрушили, а не собрали, поэтому они слуги Антихристовы).
3) «Они идут под красными флагами». То есть ошибка наших российских освободителей первых месяцев – в злоупотреблении красным флагом, который воспринимался как реставрация СССР с памятниками Ленину и старыми коммунистическими гонениями на верующих. Тем более гонениями на них, на сектантов (но для справки – пятидесятники, конечно, не секта, а церковь – одно из ответвлений протестантизма).
У пятидесятников Мариуполя были очень даже неплохие производственные, транспортные и фондовые капиталы в городе. Потому что апологетами церкви были и руководители предприятий, и бизнесмены, и даже люди из военных структур и СБУ. Во имя Христово и, конечно, «Слава Украине!» – это переплеталось густо, срасталось, спаивалось паяльниками денег, чудес и «чудес», усилиями общей пропаганды и вдохновенными речами пасторов-миссионеров. Школа тут хорошая – от миссионерских шоу до технологических приемов вербовки своих сторонников. Ещё неизвестно, кто у кого больше учился – спецслужбы у пятидесятников или пятидесятники у спецслужб.
Виталий Хабаров, конечно, про всё это знал. Он просто сказал: «Да уж в Краснодаре меня проинструктировали и наши пасторы, наш епископ Станислав Савельев, и кураторы из тех, кто по государственной линии всё это понимает… Я же сюда сначала приехал в составе рейда с гуманитарной помощью. Это было ещё летом прошлого года. Конечно, было понятно, что тут на годы вперед – бездонная бочка. Тут всё надо – от пищи и медикаментов до стройматериалов. Но главное, что надо – Слово Божье. Души людей травмированы. Как выбитые все… А что те пасторы? Разбежались.». Седой молодой пастор готов был, наверное, сказать слово и порезче – «смылись» или «предали» – но не сказал. Внутренняя дисциплина. Не осуждай.
– «Поражу пастыря и разбежатся овцы…». Я объяснял свое решение поехать сюда и там в Краснодаре, и тебе вот объясняю: пока есть силы, пока есть дыхание… кто знает, сколько его в нас. Ещё год назад десятки тысяч людей даже и подумать не могли, что одуванчики весной и в мае полетят без них. Наверное, строили планы, переживали из-за кредитов, ругались родственники и соседи… Пока есть силы – я напомню о Христе. О том, что надо стать другими, и что бич Божий не только ударил, но и дал новую жизнь, благословил на ещё один шанс, – Хабаров говорил это не со сцены, не в миссионерском шоу, он говорил это за тихим столиком в мрачном магазинчике самого мрачного города Европы. (Кто знает – может, самого мрачного города континента?). Говорил он это не на публику, а одному единственному человеку – Гаврилову. Хабаров даже приглушал голос, чтоб лишнего не слышали мужички за соседним столом. Но как горели его глаза! Это не подделать. Это жар сердца и веры. Таинственно это все – вот глаголет белесо-седой человек по возрасту младше настолько, что в сыновья Петру Павловичу годится, глаголет то, что и сам Гаврилов может сказать (причем, раз так в пять побольше, чем этот пастор), но …не может. Глаза не горят. И вера в душе какая-то другая. Она тише… Она не слабее, может быть, но она сейчас как вера вдовы капитана Тушина, бродящей по полю с брошенными трупами солдат близ Бородино. Она как скорбь пророка Илии в ночь седера.
Хабаров давал пронзительный анализ состояния людей и города, рассказывал, что ехал сюда на три месяца («а вдруг» – были сомнения), но понял, что уехать не может…
– Сейчас у меня всего 38 прихожан. А были тысячи у «Голубицы» – так называлась община до перерегистрации, то есть до войны. Не удивлюсь, что тут и другие общины были. Самостоятельность миссионерской деятельности в Украине поощрялась. Это в основном женщины в возрасте от сорока до восьмидесяти. Оно и понятно – я им и собес, я им и потерявшийся родственник, я им и единственный собеседник за весь день… Да-да, а что ты думаешь. Тут все по норам. Улицы пусты. И хорошо, если у тебя с соседями отношения были и соседи живы. Но ведь много таких…
– Да я уже понял. Вчера поселился в Азовском квартале. В подъезде нас две квартиры светятся в ночи. Никого.
– Вот-вот…
Гаврилов слушал пастора и ловил себя на том, что нет, не устраивает его такое объяснение ни миссии, ни то, почему разбежались пасторы и почему раздавлены люди. Всё сказанное вроде бы правда, но какая-то не главная правда. Как и не главная правда в том, что потянулись к Хабарову за Христом и за словом Божьим. Впрочем, пастор так и сказал «конечно гуманитарные пакеты – крупа, колбаса и сыр» – вот что нужно было, хлеб насущный. Сбить тревожность от неопределенности. А главный пастор, который «разбежался» – это не пятидесятники. И не священники Русской православной церкви. Главный пастор для трёх поколений живущих был один – Государство! Патернализм и всевидящее око Государства (СССР, потом Украины, теперь России) – вот во что верят или не верят. Вот от кого ждут и не получают благ. Вот кто Главный Виновный и Главный Благодетель. Какой там Бог?! Какой Христос?!
Церковь воспитывала смирение пред Богом и покорность судьбе. Государство на этой же платформе успело воспитать релятивизм (относительность оценок и смену программ) и потребительское отношение.
В Церкви все молитвы, по сути, можно разделить на три группы. Они о трех вещах: «Слава Богу!», «Господи, помилуй!», «Господи, дай!». Государство подумало и сделало всё так же, но под себя: «Слава Великой России!» (или «Украина понад усё!»), «Государство, помилуй!» (система судов, полиции, армии) и «Государство, дай!» (социальное обеспечение, образование и здравоохранение). Государство заслонило Бога. Теперь молятся ему.
И вот Мариуполь, когда временно нет Государства. Оно заболело. Разнесла одна часть Славянской Государственности другую часть Славянской Государственности. В политической и военной шизе релятивистами стали все. Ибо и жилье теперь относительно, и статус пенсионера или заслуженного, и даже статус ветерана боевых действий.
Похоже, Гаврилов в начале февраля 2023 года застал ситуацию в Мариуполе, когда настроения людей только-только начали меняться после шока разрушения города. С точки зрения социальной психологии (то есть понимания условных временных дистанций, за которые происходит переход от шока к осмыслению и принятию – восемь месяцев) всё было объяснимо. Прошло как раз ровно восемь месяцев с июня 2022 года, когда город вылез из-под обломков и обнаружил, что под обломками осталось всё – и часть горожан, и какое-то государство, и мечты, и вера, и даже просто гарантии глотка воды… Да – глотка воды. С тысячами трупов в июне можно было пить только привозную воду. Холеру, отравление или, не дай Бог, что-то ещё круче можно было получить в один глоток. Неконтролируемая жажда – это как заминированная психика.
Гуманитарные конвои первыми своими грузами не случайно везли именно воду. Часто этот процесс был смешным и глупым по форме организации (например, воду совсем не обязательно было возить за три тысячи километров гумконвоями из Республики Коми. Водичка, как известно, есть совсем рядом – в той же Ростовской области, где её можно было набирать даром цистернами или флягами), но вода, лекарства, антисептики и обеззараживающие и антивоспалительные препараты были первыми в списке грузов.
Пастор «Краеугольного Камня» Виталий Хабаров показывал: вот школа Олимпийского резерва – здесь квартировал полк «Азов», тот самый – неонацистский, поклоняющийся богам Валгалы и прочей скандинавской языческой мути. Школа «Ананербе» – нацистская организация, изучавшая работу с сознанием и с резервами психики ещё в фашистской Германии, дала бандеровцам методички. Они ими воспользовались. «А вот и комбинат «Азовсталь», где в цехах и подземных этажах шла бойня более ста дней… «Чеченцы заходили оттуда, – Хабаров показывает куда-то в тот район, где Гаврилов проехал через речку. – А с этой стороны наши морпехи жали, чтоб не дать «азовцам» перебросить силы навстречу чеченцам… Это был, как говорят даже пацаны в нашем микрорайоне, «очень спорный штурм». Ребят там погибло не мало, но зачем с этого открытого пространства надо было штурмовать? Впрочем, ладно – я не военный. Наверное, там были какие-то свои соображения… А во-о-он там, за рекой есть камнерезный цех, принадлежащий, между прочим, нашей церкви. Это ритуальные услуги. Одни из самых крупных были в нашем городе. Сейчас, понятное дело, всё под контролем ВГА…», – так неожиданно Виталий дал наводку на точку, с которой у Гаврилова будут приключения следующего дня. Но пока, пока он слушает Хабарова.
– Ещё на Новый год ситуация в городе была заметно мрачнее. Всего-то сорок дней назад, но мрачнее. Что-то еле заметное стало происходить после Нового года.
Гаврилов подумал, что ведь с Рождества Христова и должно что-то происходить.
– Первое, что я заметил, как обнадеживающее, – это крик пацанов, играющих в футбол во дворе. Какой-то мужичок, наверное, любитель футбола, взял и собрал пацанов поиграть в футбол. Снежная пороша на газонах лежит… До этого шлепали там два-три пацана в стенку да в набивалки на счёт. А тут две команды собрались. И болельщиков человек пять-семь вышло. Может, мамы мальчишек, дедушки… И вот это «собрание» было каким-то уже другим. Я с конца октября не видел ни разу живой реакции, смеха, азарта. Не видел даже желания людей собираться. Даже у нас в церкви приходили как-то угрюмо, послушают молитву, заберут пакеты гуманитарной помощи и – тишина. Зловещая тишина над кварталами была. Угрюмая. Чёрная. Да и вообще, я тебе скажу – по ожиданию гуманитарной помощи от нашей церкви тоже видно. Люди уже приходят не хоть что-нибудь поесть спрашивая, а «что-нибудь вкусненькое есть?». То есть насытились уже. Уже хотят просто подарков.
Конечно, в рассказе Виталия Хабарова были и сцены чуда, сцены, по которым ему хотелось убедить Гаврилова и самого себя, что человек, когда обретает Христа, совершенно меняется в духе, и Бог приходит на помощь тут как тут… Он рассказывал, как находили друг друга родственники, которые считали друг друга погибшими. Причем, не просто считали, а им уже и справки о гибели родственников в военно-гражданской администрации выдали, и, порою, десятки свидетелей были, которые «точно видели, как погиб…». А потом – аллилуйа! Звонок в дверь и на пороге стоит! Или уже вещи упаковал уезжать, а приезжает такси, в котором жена и живая дочь… И таких историй в самом деле не мало.
С особым блеском в глазах и с особым трепетом (чувствовалось, что и сам не до конца понимает, как так можно жить и ещё работать) пастор Виталий рассказывал про одну зам. главного врача поликлиники, про загадочную Валентину Васильевну, «красивую, сочную и жизнерадостную женщину, улыбчивую и работоспособную с утра до вечера неизвестно на каких силах». А у этой Валентины Васильевны убиты все… Вообще все. Муж, дети, родители и даже соседи. Убиты половина коллег. Разрушена квартира и сожжена машина с гаражом. Она живет в поликлинике, прямо на рабочем месте… «Она какая-то святая… Потому что она – где-то между мирами…».
Потом Гаврилов жалел, что не уточнил ни фамилии той женщины, ни адрес поликлиники. Как-то за рассказами пастора потянуло Петра Павловича на камнерезку того самого бюро ритуальных услуг «Краеугольного Камня». Но мариупольцы-то не могут не знать о Валентине Васильевне. Какими молитвами, каким духом она преисполнена, чтобы выжить в мире, в котором для неё не осталось ничего, кроме миссии? Такие люди не умирают. Они просто уходят однажды на Небесную Смену, на Дежурство по Вселенной. И всё. Остановится сердце. Ибо здесь оно тоже – не для себя…
Х Х Х
Казалось, что наступили сумерки – так густо полетела снежная крупа и так низко опустилось небо. Гаврилов и Хабаров прощались на автобусной остановке напротив базы полка «Азов», той самой – бывшей… Автобус ждали долго. Можно сказать, что очень долго. Уже поглядывали назад, на далекие теперь двери того магазинчика, где вели беседу, где сидели за горячим кофе мужички (эх ты – вон они, высыпали на крыльцо и оттуда, издалека, смотрят на них, на Гаврилова и Хабарова, не подают виду, что смотрят, но, наверное, …заскучали. Слишком уж необычных людей они подслушивали больше часа. О Боге, о жизни церквей, о каком-то духовном мире, о том, что «жалко людей»…).
На самой автобусной остановке вместе с нашими героями стояла лишь одна женщина и по-деревенски простодушно, как бывает в магазинах сельпо, смотрела на них в упор и тоже, не смущаясь, в наглую слушала их разговор.
Расстались тепло. Обнялись. Поблагодарили друг друга за миссию – за дела Господни (разберись, Господи, что в наших делах от Тебя, а что от нашей блажи). Пожелали в делах защиты Ангела Хранителя. Поклонились друг другу – прощай, брат, да хранит тебя Господь.
Жаль, что не подарить тебе иконку святого Сергия, ведь твоя вера не признает иконы. Ну да ладно. «Наверное, сегодня я за Сергия…», – «скромно» и «смиренно» утешил себя Пётр Павлович.
Дух Христов таинственно и страшно вместе со снежной крупой заполнял пространство между удаляющимся автобусом и машущим вслед пастором Виталием.
Х Х Х
Про автобусы Мариуполя зимы 2022–2023 годов надо сказать отдельно. Отдельно о том, что некоторые из них пережили разгром города, а некоторые пригнали из Донецка. И отдельно о том, что нашлись мастера, которые умудрялись запускать эту рухлядь по городским маршрутам.
Гаврилову всего-то хотелось переехать за «Азовсталью» мост через Кальмиус, чтобы там, по ту сторону реки, вызвать такси или поймать машину и добраться до камнерезки бюро ритуальных услуг. Локацию он уже запомнил, и был уверен, что найдет быстро. Да, потом-то всё было быстро, но как шёл автобус – это отдельная тема.
Забитый битком людьми, запотевшие окна и много ручной клади – сумки, баулы, кто-то, кажется, вез то ли матрац, то ли ковер.
«Это надо запомнить, – думал старый журналюга и писатель, цепко записывая в память серые сокуровские галереи лиц, панорамы за окном, отрывки диалогов и монологов. – Это надо запомнить… Потому что именно это постараются потом забыть и запропагандировать красивыми картинками строек, благодарными текстами, подогнанными под новую историю фильмами и «философиями» героев… И – да: здесь негде и не с кем говорить о Христе. Во всяком случае – так кажется. А в России есть с кем? Или там разговоры больше о Церкви в своих представлениях, а о Христе между собой люди не говорят? Кстати, а зачем говорить о Христе? И что значит – «говорить о Христе»?
Интересно, как сам Гаврилов выглядел со стороны? Куртка с капюшоном, серый спортивный рюкзак за плечами. Седая шкиперская борода и затемненные очки. Не здешний. Или наоборот – теперь вполне себе здешний?
Автобус шел мимо корпусов «Азовстали». В автобусе было не тихо. Люди говорили кто о чем. Тихо, вполголоса.
Вот парни позади Гаврилова: «С этой стороны десантура наступала. Много их тут полегло… А вон там, на мосту, «азовский» смертник подорвался. Шансов не было, да он и не искал шанса. Разнесло его… Сам только и погиб. Мост немного разрушил».
Мужчина и женщина, над которыми в неудобной позе, почти на одной ноге (второй только чуть опираясь в полуразвороте) стоял Гаврилов, говорили о ремонте: «От сестры еду. Не спит. Так-то нормально у них уже всё. Подъезды после нового года застеклили. В квартире теплее. Со двора весь металл и мусор вывезли…». Мужчина: «У нас нет – как свалено все, так и лежит – и машины, и блоки бетонные, и гора мусора. Собак набежало. Так их ещё и подкармливают. Говорят, какие-то волонтеры будут их увозить в питомник. Та… я думаю, что постреляют их. Кто сейчас будет собаками заниматься?».
Гаврилову неожиданно уступила место женщина видом ровесница самого Гаврилова. Пётр Павлович уверенным голосом отказывался: «Мадам, как это я буду сидеть, а такая прекрасная дама будет стоять? Гусары и с рюкзаками стоят!» – пытался он коряво шутить. Его простенько осадили: «Дедуль, садитесь уже. Вы своим рюкзаком мне ухо натерли… Шворк-шворк туда-обратно. Шворк-шворк. Да и, честно говоря, мне тут через одну уже выходить… Пока доберусь к выходу…».
Дед со шкодливой физиономией на соседнем сидении поднял брови домиком и юморнул по-своему:
– Нечего гусарам рюкзаками шворкаться. Шворкайтесь тем, чем положено!
– Лучше тем, что может быть поставлено! – юморнул другой.
– Весна скоро. Город ожил! – вслух сказал свою оптимистическую мысль Гаврилов. И вот, почему-то именно это развеселило многих. Пётр Павлович наткнулся на несколько смеющихся глаз и улыбок.
Одежда на людях серая и какая-то слежавшаяся будто бы. Подвальная. Затасканная. Впрочем, в Бердянске и Геническе тоже зимними одеждами не блещут. Просто, может, на неё в южных городах не тратятся? Что тут той зимы? Полтора месяца? Остальное – осень и полгода лето. На Севере, конечно, шубы шикарные и шапки то, что надо, а не эти «пипетки» и «гондонки» (простите за народное пацанское название).
Молодежь в Мариуполе воспитанная и уважительная к старшим (по крайней мере, в этом конкретном автобусе – «ковчеге выжившей твари по паре»). Это хорошее давнее наследие приазовских городков времен СССР. На замечания старших реагируют с почтением. Никто из молодых не сидел в автобусе. Все места уступили старшим и пожилым. Молодые девчушки на площадке перед одним из выходов от чего-то давились смехом. Но делали это так стеснительно, что вызывали умиление. Прям какие-то восточные девочки – того и гляди закроют платком лица.
«Конечно, мне всё это только кажется, – думал Гаврилов, выходя из автобуса. – Если я сяду на следующий автобус, картина в нем может оказаться совсем другой. Но по-честному – напишу то, что видел. А видел я это…».
Х Х Х
Вышел из автобуса Гаврилов где-то на улице Мира и вышел в крайне неудачном месте и в крайне неудачный момент. Запуржило. Видимость упала метров до двухсот. Проспект терял перспективу за белой стеной мелкого снега. Такси вызвать невозможно. На этом участке улицы даже дома стояли далеко от проезжей части, поэтому невозможно было назвать адрес – а куда ты вызываешь-то?
Лучшим вариантом было переждать этот залп пурги, перекусить бы где-то. Естественно – перекусить негде. Но зато есть маленький магазинчик (больших, наверное, нигде в городе нет). С торца здания. Продукты лежат внавал. Только свежий хлеб и печенье почему-то отдельно ровными рядками. А-а-а-а – вот почему, видимо, только что привезли и народ потянулся прямо на глазах.
Гаврилов успел купить вперёд всех два пирожка и кекс. Они были ещё теплые. Надо бы запить. Попросил вдогонку, перебив следующую покупательницу: «А можно мне ещё бутылочку лимонада?».
Можно. Очередь не возмущалась. Более того – продавщица как-то участливо спросила: «А хотите я вам чай вскипячу?».
Всё-таки Гаврилов был тут какой-то… чужой. В нем видели гостя. Какого-то странного гостя этого замученного и разрушенного города. Ну, вот спрашивается, – кому-нибудь в очереди продавщица предложила бы ещё чаю? И кто-нибудь в очереди отказался бы попить чай за компанию? Нет. Значит, это был особый жест ему – какому-то особому человеку…
Гаврилов запомнил и это. Ярко. Это же был жест участия, жест объединяющий. Как и голос одного мужика от самой двери: «А мне нальешь?».
– Налью, – спокойно ответила продавщица. – Когда очередь подойдет. Если не передумаешь… – и улыбнулась.
Пока Гаврилов перекусывал, он, конечно, прислушивался к разговорам в очереди. Стало очевидно – люди здесь все свои, соседи, знающие друг друга, пришедшие к подвозу хлеба.
В хождениях по городу, в беседах с таксистами, в таких вот очередях, Пётр Павлович обнаруживал, что на фоне общей трагедии здесь особая спайка людей. Она не обязательно дружественная, но она обязательно деликатная. Особо деликатная. Потому что, как бы предполагалось в любом контакте, что за человеком может стоять такая трагедия, что он еле дышит, что неосторожное слово может задушить.
Личные истории тут можно было собирать бесконечно. И когда-нибудь они будут написаны в разных книгах, когда-нибудь снимут фильмы, клипы и ещё какие-нибудь видеопроизведения. Несколько подвальных историй в период штурма Мариуполя Гаврилов собрал отдельно. Картинки-характеристики самые простые.
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. «Нас было вначале человек семьдесят. Обстрелы уже шли густо. Мы устали бегать между квартирами и подвалом и теперь сидели в подвале постоянно. Я сам – бывший офицер-подводник (таксисту лет 60 ). На учениях и мощь оружия, и грохоты всякие слышал и видел. Но тут был просто ужас. На женщин и детей невозможно было смотреть. Они лежали, заткнув уши. Приходили украинские солдаты, предлагали разойтись по другим подвалам, якобы более удобным, чтобы не столь помногу человек было вместе. Уговорили десятерых перейти в подвал драмтеатра. Там они и погибли… Наверное знаете, что драмтеатр был подорван изнутри?
Ещё шесть на улице не успели в укрытие… Мы ж выходили иногда, костры жгли, воду кипятили. Вот… шестерых как-то разбросало. Хоронили тут же, во дворе… Остальные жили дружно. Дети с мамами даже концерты делали, конкурсы… Да-да. Удивительное дело, как живуч и жизнелюбив человек. Через неделю примерно стали что-то петь вместе. Дети стихи учили. Сценки разыгрывали… Всё это в подвале, в полутьме».
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. «У нас в подвале была постоянная свара между двумя командами мамаш. Хабалки ещё те. Лаялись по любому поводу. Одну бабку даже побили. А мы, мужики, что – ну наорем, разнимем их… Одно только мирило – это когда дети болели. Тогда делились лекарствами без разговоров… Всего нас было 55 человек. А ещё у нас четыре парня профессиональные мародеры были. Они делали вылазки по разрушенным магазинам, квартирам и офисам. Приносили воду cладости, сигареты, лекарства… Я «Баунти», шоколадные батончики эти, ел три дня, больше ничего не было. Теперь не буду есть эту долбанную «Баунти» всю оставшуюся жизнь».
ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. «А нас четырнадцать было. Четыре нарика (наркомана – общеизвестное жаргонное обозначение этих бедных зависимых людей), остальные нормальные. Только одна молодая женщина. Детей не было. Мы выжили все. Не поверишь – наркоманы насколько нас достали и вымотали нервы в первые дни, настолько потом смешили и помогали. Сначала их ломало. Не буду говорить про все «прелести» этого зрелища. Наверху грохочет, между бетонных плит песок сыплется. Слышим попадания и в наш дом, а рядом эти корчатся, блюют и мочатся под себя.
Только где-то недели через две боёв в городе на часик, на два получалось на улицу выходить. Как грелись? Так в подвале и жгли всё, что можно – от книг и мебели, что сверху с квартир спустили, до свечей и масла растительного…
Наркоманы однажды все четверо ушли. Через сутки трое вернулись уже обдолбанные снова, но принесли еду и воду, лекарства. «Где четвертого потеряли?». Оказалось, спит где-то в квартире под дозой. Пришёл вообще дня через три.
Когда наши десантники через двор проскочили, эти четверо чудаков попёрлись у них оружие просить. Десантники их пинками снова в подвал загнали: «Вы придурки или что? Мы вот всё ходим по городу и мечтаем – кому бы тут передать пару пулеметов? Про вас забыли, уроды!» А эти ги-ги-ги, га-га-га… Но мозгов-то нету, страха тоже. Вот они у нас в рейды по разрушенным магазинам и аптекам и ходили. Много нести не могут – дистрофаны, но всегда что-то тащат…
А потом мы все разошлись, не оглядываясь друг на друга. Как будто и не было страшного месяца. Женщина? Ничем не запомнилась. Молчала всё. За своих переживала. У неё пропали все… Просто пропали».
ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ. Рассказ молодой женщины: «Нам удобный подвал достался. Это мы потом поняли. Он, будто специально, был пятикомнатный… Ну, пятизальный. Всего нас было сорок шесть, потом пятеро в другой подвал ушли. Одну комнату моей семье дали по общему согласию – мама у меня парализованная и трое детей. И муж, конечно. Остальные люди жили в четырех залах – и кухню сделали, и какой-то туалет выгородили отдельно. Жили не плохо по сравнению с другими, я уже наслушалась историй. Мародерничала я сама. Да что там – все мародерничали. Жрать-то что? Пить-то что? У детей зубы болят – где аптека?
Когда стихло, повезли маму в Нижний Новгород, там сестра у меня. Довезли. Мама на третий день умерла. Муж сейчас там, в Новгороде… А я вернулась ещё одну сестру искать, документы забрала. Целы, целы. Помогли в Пенсионном тоже… Нервы? А что нервы? Нету их, нервов этих… Я в детском саду работала. Теперь не вернусь в детский сад. Не надо мне там работать. Срывы какие-то…»
«Срыв я потом увидел на станции, когда она орала с визгом и матом на таксистов и водителя автобуса, а потом ещё на кого-то по телефону. А внешне симпатичная женщина. Надеюсь, что и внутренне когда-нибудь всё-таки станет она тоже красивой. Всё вернётся? Нет, не вернётся всё… Но красивым человек быть может после всего. Может. Наверное… Теперь уже точно не знаю», – думал про себя Гаврилов, записывая корявые строчки в нелепом вертикальном блокноте, который ему ещё в Бердянске подарили те ребята из ансамбля «Катюша» в «Софите».
После пирожков, кекса и чая, после выкуренной сигаретки под навесом над крыльцом магазина надо было ехать туда – на камнерезку ритуального агентства, которое принадлежит церкви пятидесятников Мариуполя «Краеугольный Камень». К счастью, машина такси на конкретный адрес магазина приехала быстро.
Х Х Х
Было понятно: таксист повез ровно в ту же сторону, откуда Гаврилов приехал. Но маршрут шел по другой стороне реки. Фактически именно вдоль реки подъехали к ритуальному агентству напротив базы полка «Азов». Здесь, и это сразу бросалось в глаза, был совершенно другой дух города – здесь шла работа, здесь люди были объединены каким-то делом. Понятно каким – подготовкой к похоронам, изготовлением памятников. Индустрия похорон, как известно, – штука громоздкая и финансово емкая.
И всё это – общее дело, которое по функционалу внешне было пока Гаврилову непонятно, оно все равно как-то бодрило, оно создавало ощущение какого-то живого уголка в городе. Других мест оживления Пётр Павлович ещё и не видел. Не считать же очередь за хлебом общим делом.
Настроение здесь было специфическое – похороны всё ж. Жужжала циркулярка, пила резала камень, подъезжали и отъезжали машины. Деловито ходили человек, наверное, с десять-пятнадцать мужиков и пара женщин. Часть из них, наверное, были водители, а площадка-стоянка для машин, эта основная часть рабочего пространства агентства, представляла собой месиво из разбитого вдребезги асфальта, грязи, потеков мазута, разбитого стекла и, кажется, пластика.
Все также шел снег с крупой, но теперь уже не такими густыми пучками.
Найти начальника этой фирмы сразу не удалось. Несколько мужиков подтвердили, что он куда-то отъехал. Среди кучковавшихся водителей выделялся своим видом укутанный в несколько курток, под которыми торчали ещё и спортивные кофты, изрядно выпивший мужик. Громадный и с синюшным лицом. Он всё бубнил про то, что в гараж-ангар никого не пустит, и что хотел бы выяснить, кто здесь охрана, кто берет под охрану ангары и вообще стоянки машин в ночное время. Секрета особого не было – он пригнал на ремонт три «Града». И Военно-гражданская администрация выделила ему для ремонта именно ангары в ритуальном агентстве. Впрочем, даже работники на камнерезке точно не знали – это их ангары или просто рядом, просто используются именно ритуальщиками.
Поскольку надо было все равно ждать начальника бюро, ведь именно он имел отношение к пятидесятникам, постольку, конечно, этот мужичок, который пригнал «Грады», был самый что ни на есть отличный собеседник для «убийства времени». Слово за слово в беседе с Валентином (он так представился) выяснилось, что гнал машины он, оказывается, чуть ли не с Новой Каховки. Впрочем, быстро выяснилось и другое – Валентин был или слишком пьян, или не слишком владел местной географией, или что-то специально мутил в своих рассказах. То он говорил про Каховку, то почему-то про «серую зону» за Волновахой. Ну ладно, это, в конце концов, детали. Самое главное выяснилось, что с тремя машинами «Град» он оставлен один. Другие водители оставили машины и уехали встречать какую-то ремонтную бригаду. Как понял Пётр Павлович Гаврилов, эти водители остались выпивать где-то в городе. Возможно, ремонтников уже встретили.
А этот Валентин, решал вопросы хранения машин. Они зашли с Гавриловым в ангар, чтобы не стоять на ветру и не мерзнуть. Тут глаза на лоб-то и полезли – один из ракетных минометов стоял заряженный почти полным комплектом.
– Ты прямо с ракетами «Грады» через город гнал? И тебя не остановила ни военная полиция, никто?
– Никто, – немного бахвально пьяненько отвечал Валентин. Он непрерывно курил. Одну сигарету прикуривал от другой. Да ещё и откуда-то из бесконечных карманов постоянно доставал семечки и между делом пощелкивал ещё и их. – Гнал и, как будто привез, да и все. А кто будет разряжать-то по трассе?
– Блин, на трассе опасно, а здесь, в гараже, нет что ли? Почти центр города! – Гаврилов понимал, что это бардак уже не военный, а просто хулиганка какая-то. Или какая-то бестолочь в военно-гражданской администрации совсем поленилась выйти и осмотреть технику. Небось, подписали бумаги в кабинете и – вперед. Система залпового огня, заряженная по самое не могу, в руках пьяного водилы доехала в бюро ритуальных услуг.
Валентин рассказывал и Гаврилову, и стоящим рядом мужикам, что «Грады» эти… благотворительные! Что сами они тальятинские, что ремонтники приехали тоже из Тальяти, потому что именно они когда-то со списанной техники якобы собрали эти боевые единицы. Это был такой подарок фронту от народных умельцев. Конечно, чувствовалась какая-то бредятина за всей этой «повестью о настоящих человеках», потому что так не бывает. Но почему-то мужики вокруг кивали головами, будто не в первый раз слышали или знали про истории, как можно военную технику грузить в подарок от каких-то гражданских частных лиц. Н-да, ситуация! Чего только не наглядишься и не наслушаешься. Всё это можно было проглотить, если бы не ещё один вопрос – как он вообще (штатский – на минуточку) оказался ответственным за три военные машины и гнал их сюда? Гаврилов у него так и спросил: «А что, в ВГА не поинтересовались, не произвели осмотр машин? Кто-нибудь задался вопросом, почему они так разъезжают по городу?».
Пьяненький Валентин – куртка-распашонка, попытался включить немного агрессии. Дескать, а ты кто такой? – это в адрес Гаврилова. На ответ, что: «Элементарно – я человек, который беспокоится за безопасность города. И в том числе за тех, кто вот тут, рядом с пусковым механизмом, стоит, – неожиданно для себя жестко ответил Гаврилов. И так же жестко спросил – Вам удостоверение гражданина показать?». Почему-то всем стоящим ответ с «показать удостоверение?» показался убедительным. Валентин теперь стал оправдываться: «Да всё путем, я отвечаю… Все в порядке с документами. Техника, естественно, приписана к воинской части…». Он много чего наговорил ещё, но было понятно главное – врёт, как шубу шьёт. Не понятно только для чего врёт. Скорее всего примитивно, по-детски шифруется, и от того делает историю нелепой и себя выставляет глупым хвастуном. Наверное, и вправду есть у него документы посерьёзнее. Но тогда не ломай комедию, дурачок…
Информацию прячет на самом деле. Всем видом начал показывать «а это уже не ваше дело!», не лезьте не в своё дело… Ещё раз пришлось его осадить: нашпигованная ракетами сломанная машина в центре города (да ещё и без реальной охраны) – «это моё дело». Гаврилов «интеллигентно закусился» – сумасшествия с оружием только и не хватало в его поиске людей с Крестом, Словом Божьим и вообще просто со Здравым Смыслом. Заряженный тридцатью восемью ракетами (столько потом насчитали) «Град» в ангаре посреди города. По этому поводу были бы вопросы у любого нормального человека. Но в толпе из двух десятков человек, стоящих рядом, нормальных, видимо, не было…
Две машины стояли с пустыми направляющими, одна с 38-ю заполненными (две направляющие – слева одна и справа одна – явно после выстрела, т. к. выстрелы чередуются с краев). Вот факт. Дальше надо разбираться. Дождемся директора базы-бюро. Разбираться с «Градом» пусть будет директор – Гаврилов не для этого приехал. Но узнать его реакцию на такое соседство очень бы хотелось.
…А между тем на площадку приходили и приходили машины за надгробными камнями (тут резали камни и бордюрные, и какие-то ещё – наверное, для оформления каких-то площадок). Надгробных забирала каждая машина по пять-десять штук. Пока Гаврилов знакомился, беседовал и ходил на «экскурсию» в ангар с машинами с «градометчиком»-распашонкой, на его глазах погрузили три машины. «А время уже четвертый час. Небось, и с утра несколько машин ушло…» – размышлял Пётр Павлович, глядя на не совсем чужой производственный процесс. Между делом спросил у одного из камнерезов в паузе между визгом и гулом зубастых металлических колес: «За день-то у вас, небось, штук по восемьдесят надгробий получается?».
– Ага, – согласно кивнул сероглазый рябой парень со спущенной маской на лице. – Сегодня около восьмидесяти, вчера немного меньше было, но два дня назад, наверное, все сто…».
Поскольку Гаврилов был когда-то главным редактором городской газеты 250-тысячного города, постольку он знал цифры «нормальной мирной смертности» – от восьми до двенадцати в сутки на его город. Здесь должно бы быть в два раза больше: в Мариуполе, по рассказам пастора пятидесятников, на начало февраля было почти полмиллиона населения. Но грузили не в два раза больше, а в семь-десять раз…
Конечно, Пётр Павлович понимал, что механически умножать бессмысленно. Что часть заказов, скорее всего, в том числе и из соседних больших сел, что везут сюда хоронить и погибших на фронтах – те, что поближе… Часть плит шла явно на мемориалы. Но по нижней границе считать, пожалуй, было можно – раз в шесть-семь больше мирной статистики. Людей перезахоранивали, людей откапывали в разрушенных зданиях (всё ещё находили иногда десятками – и это почти год спустя!), не говоря уж о том, что обнаружено было вообще безымянное захоронение с более чем тремя тысячами расстрелянных и замученных. Это наследие предыдущей власти – ещё до боёв… Какая тут на хрен формальная статистика и математика. Не работали никакие «логики»…
Бросалось в глаза, что за камнями люди приезжали не со скорбными лицами, а с точь-в-точь такими же, с какими ходили по улицам. Никакой границы настроений. Здесь с эмоцией скорби и похорон не жили – она прошла, оставив просто общую печать деловитой работы похоронной команды, пепельного и горелого, промозглого и непраздничного периода, который надо пережить.
Февраль 2023 года. Он не мрачнее, конечно, марта 2022-го, когда город в клочья разносила артиллерия, а на разделительной зеленой зоне бульвара Шевченко появлялись могилы. Во всех дворах тогда были либо могилы, либо временно складированные, завернутые в ковры и одеяла…
Запомнились отдельные рассказы о надписях на могилах. «Без меня не выкапывайте! (номер телефона)» и «Зина, прощай. У меня, наверное, уже не хватит сил сюда вернуться». Город могил. Город трупного запаха даже год спустя и даже в метели и в примороженном пространстве.
Прошло, наверное, не менее полчаса, машины все подходили. Правда, погрузка как-то уменьшила свою активность. Возможно, по каким-то своим признакам рабочие понимали – уже заканчивается сегодняшний заказ. По двору ещё более неуверенной походкой шлындал туда-сюда Валерий – хранитель «Градов». Он явно добавил стаканчик, а, может, и два. Был сосредоточенным, серьёзным и хмурым. Будто вдруг загрузился мыслями об ответственности.
– …издец! – взвизгнула и циркулярка, и человек где-то там, в глубине цеха. – Ну, …издец! Хорошо хоть, что в конце дня!
У ребят что-то там сломалось. Резкая тишина наступила вместе с двумя ещё уехавшими машинами. И как-то вместе с тишиной, словно дождавшись его, сразу наступил вечер.
– А сколько у вас тут кладбищ? – поинтересовался Пётр Павлович, попросив присесть в рабочем помещении камнерезов. Ему тут и чаю предложили. Дескать, всё равно нам придется задержаться, чтоб новый диск поставить и отрегулировать его ход. Да и камни тельфером подтащить надо лучше с вечера. Пусть под крышей будут. С утра скользкие и холодные – это хуже.
– Кладбищ у нас тут до хренищи. Аж двадцать два… чи двадцать четыре…
– Да ладно! Откуда? Штук двенадцать, не больше, – поспорил кто-то из глубины мастерской. Вышел молодой рослый парень. – Другое дело, что они теперь громадные. Сначала пандемия дала тут перцу. Очень заметно увеличились некоторые кладбища… А сейчас… а… – он махнул рукой. – Что тут счас говорить. Вы поедете на какое-то?
Гаврилов хотел бы. Но с кем. Руководитель камнерезки так и не появлялся. Благо кто-то из рабочих позвонил ему по каким-то своим рабочим вопросам и заодно узнал, что «Вадим Владимирович сегодня уже на базу не приедет». Заодно и узнал, что руководителя зовут Вадим Владимирович… А то в справочнике и на табличке у въезда всё было в пунктирах или потёрто до непрочтения. Наверное, потому, что за год уже безнадежно устарело.
Х Х Х
В Азовский квартал, на съёмную квартиру, Гаврилова увозила одна из машин, которая была на базе бюро ритуальных услуг и теперь, почти в сумерках, уходила в сторону автовокзала. До него Пётр Павлович и доехал с пожилым уставшим водителем грузовичка. Он и пояснил по дороге, что у таксистов можно будет узнать цены и возможность выехать из Мариуполя на Донецк. Гаврилов собирался быть в Мариуполе не больше трех дней – так и получалось. Послезавтра надо бы уже уезжать.
Около павильона автовокзала стояли три или четыре водителя. Не совсем было понятно, все ли из кучкующихся водители, да и павильон назвать павильоном можно было только условно. Разнесен он был изрядно, но кирпичная часть корпуса стояла целая, с одной открытой дверью – видимо, не для пассажиров, а для технического персонала. С одного конца здания продавали кофе и мороженое, с другого открывалась и закрывалась дверь, та самая – явно не для массового посетителя.
Водители пояснили, что самое дешевое, как можно договориться о выезде в Донецк – это за пять тысяч доехать до Волновахи. А до Донецка из тех, кто присутствовал, вообще отказывались ехать. Рисковать жизнью под обстрелами в «серой зоне» желающих не было. Их не было по крайней мере в тот вечер. Однако сказали, что утром можно здесь же на вокзале поспрашивать и ловить: кто-то все-таки ездит. «И здесь же останавливаются автобусы на Донбасс, которые добирают людей…».
Подъехав к своему дому, Гаврилов, удивился контрастности сегодняшнего и вчерашнего взгляда на свой квартал. В этой серой мари, в этой мороси по дороге, не было вчерашнего зловещего солнца, опускающегося за разрушенные здания. Будто совсем другая картинка – невесёлая, но другая.
Петр Павлович слишком поздно вспомнил о том, что дома нет хлеба, но успокоил себя тем, что, кажется, оставались какое-то печенье, маленький кусочек сыра, несколько яиц и даже кусок вяленой рыбы, которые он прихватил ещё в Бердянске. Вполне достаточно для ужина и завтрака холостяка. В командировках такие ситуации не редкость. Да и в целом, ещё с армейской молодости и рыбачьей, охотничей юности, как-то работала внутренняя установка, данная когда-то отцом или старшими товарищами, что мужик сутки без еды должен себя чувствовать вполне нормально и не заморачиваться. У всех поколений, живших до нас, сутки без еды (была б вода, а лучше – кипяток) – это норма. Главное, чтобы норма ситуации не стала нормой жизни, чтоб не повторялась слишком часто.
Х Х Х
Гаврилов поставил чайник, достал из холодильника остаток вяленой рыбешки, решил сварить два оставшихся яйца – вот тебе и ужин (печенье с сыром на утро оставил – к чаю). Но поужинать ещё не успел, как увидел, что на телефон в приложении Телеграмм пришло сообщение. Причем текст был не маленький, а номер не обозначен фамилией, что само по себе было немножко странновато. Но, по первым строкам сообщения, Пётр Павлович понял от кого оно – от того самого капитана Бориса, с которым они вывозили на Новую Каховку манекены из торгового центра Геническа.
В сообщении в первых строках было типичное «ля-ля-тополя»: «Как у вас дела?», «Как двигаетесь?», «Всё ли в порядке?», «Мы по-прежнему на месте» (на каком месте – чёрт знает, но «на месте»). Главный вопрос был, конечно, в конце сообщения: «Вам можно позвонить на Ватсап? Если да, то маякните. У меня есть хорошие новости. Будете довольны. И вам, наверное, это интересно».
Гаврилов все-таки доварил сначала яйца, они уже стояли на плите. Поставил под воду и написал ответ: «Прямо сейчас звони, если хочешь». Звонок раздался тут же. Борис, похоже, был слегка выпивши, голос его был, как голос лежачего человека, но в интонациях такого состояния угадывалось величие наполненного и довольного своими действиями человека: «Наши манекены сработали… Как вы понимаете – сработали не совсем манекены, но они всё ж были отвлекающей дурилкой. Мы ж знали, что за рекой поймут фуфло… Но так и было задумано. Пусть они думают, что они раскусили придурков-ватников, российских солдафонов. И вот тут-то, как раз в стороне – в другой балке, мы и развернули настоящее фуфло, на которое они купились. Да. Симки. С московскими номерами… Ну, не московскими, какими-то подмосковными. Развернули и активизировали перемещающейся сеткой. Создали ложную активность. А никого нет. Четыре Хаймерса прислали. Че-ты-ре!. Зае…сь!» И через паузу (видимо из положения лежа Борис где-то там сел) он добавил: «Простите уж за солдатский сленг, писатель! Но вы можете кусочек ракеты стоимостью в 160 тысяч долларов и себе немного записать. Например, тысяч двадцать… Вам спасибо». И хохотнул.
Картинка вырисовывалась понятная. Ребята просчитали визуальный контроль со стороны ВСУ и спутниковую считку активизированных сим-карт. От каких-то местных ждунов там, в сёлах вокруг той балки, бригадная разведка ВСУ получила информацию, что завезли манекены. Ждуны же могли разглядеть все это. Однако фишку в той коробочке, которую передал Гаврилов, они конечно, не понимали и не видели. Сам Гаврилов до конца не понимал смысла в пакете сим-карт. Радио или спутниковая разведка, которая отслеживала скопление активных сим-карт, тупо считала активность группы сим-карт. Ну и бабахнули на скопление. А там никого нет. То есть, думали, что русские лоханулись с обманкой манекенами, но нашим и надо было, чтоб они так думали. Главная замануха была в симках. Почему удар был именно Хаймерсами? Это дорогие ракеты. Потому что на всё остальное не было ни гарантии точности, ни гарантии внезапности. Прилетело четыре. В пустоту. И это хорошо. Четыре ракеты – это больше 600 тысяч долларов на ветер. Вот цена операции просто симками. Прокатила или нет подобная же история где на других участках? Неизвестно. Но вот под Херсоном, по крайней мере в феврале 2023 года, этот фокус удался…
…Вечер в азовском квартале был так же тих, как и прошлый. Где-то далеко мужской голос звал собаку, кликал что-то типа «Берта, Берта…» или «Герта, Герта…», один раз проехала машина, полыхнув светом фар по окнам, и – тишина. Но эта тишина была не деревенская, не оглушающая. Здесь все-таки был какой-то технический гул воды где-то в канализации, где-то далеко урчала техника. Очень далеко, может быть, даже сильно далеко, качались и скрипели какие-то болтающийся конструкции на далеких домах. Это тоже создавало фон. Звонить по телефону или смотреть телевизор Петру Павловичу не хотелось. Звонков в тот вечер он и не делал, обменялся смсками с женой и сыновьями, отметился, что все в порядке, и сидел, уставившись просто в стену. Он даже поймал себя на том, что настроение, как в Геническе в глухом пансионате «Пандора» на Арабатской стрелке, где только ветер, скрипы фонарей и калиток и вырубленное электричество. Здесь электричество было, но оно не отменяло зловещую обстановку и сумрак квартала.
Петру и самому не хотелось включать телевизор или радио в смартфоне, не хотелось листать Телеграмм-каналы, потому что к этому вечеру уже совершенно очевидно стало, что они не отражают реальности. Они не отражают, потому что ругают снабжение войск или состояние городов, пишут про ждунов или о тех, кто хвалит русских – дескать, «все путем: там продвинулись, там защитились»… Общий поток информации страшно запутывал. Так-то все это было, но это в духе было каким-то искаженным. Пётр Павлович пока и не мог собрать в голове какие-то выводы, какой-то контур: вот он уже в третьем городе на освобожденных территориях, и теперь сам себе задавал вопрос: «Гаврилов, ты зачем сюда приехал? Ты каких «неуловимых мстителей» хочешь увидеть только изучая развалины и кладбища? Святой Сергий Радонежский ходил по разрухе среди чумы и пожарищ, но он шел со Словом к людям. Ходить здесь, не проповедуя, не неся миссию? Быть просто наблюдателем, документировать бесстрастным языком? Это совсем не то. Гаврилов, ты просто потерял день. Не потеряй хоть путь и смысл. Получается, что глубже, чем разговор с таксистом Андреем в Бердянске, у тебя на новой территории разговоров ни с кем не было. Разве что с пятидесятниками. Но они-то как раз как могут, так и несут свет имени Христова. Зачем ходить по их пятам? Зачем нести свет туда, где и так люди уже со светом? Прям, как в старом анекдоте: ищет пьяный мужик что-то в луже под светом фонаря. К нему подходит прохожий и спрашивает: «Что ты ищешь?». «Гривенник, – отвечает пьяный. – Я его во-он в той луже потерял!» и показывает в темноту… «А что здесь-то тогда ищешь?». «А здесь светлее…».
Какой смысл был сегодня в ожидании хозяина камнерезки? Или смысл был в другом – увидеть, как люди хоть где-то объединены общим делом и общей традицией? Да-да. Интуитивно Пётр Павлович, конечно, искал это – объединение людей. Место, где люди проявлены, как люди, а не как раздавленная биомасса, расстрелянное и потерянное население города.
Там, в бюро ритуальных услуг, люди с печалью в хлопотах по похоронам и так далее, но люди в камне собирают смыслы прожитой жизни. Чтоб поставить те камни где-то над могилами как точку уходящей эпохе и разрушенным смыслам.
И ведь им не хватает молитвы. «Не хватает, Гаврилов!».
…Ночью, во сне, у Петра Павловича кто-то с усмешкой спрашивал: «А на хрена им молитва, Гаврилов? На хрен им ты вместе с Сергием, духом каким-то и твоим любопытством в понимании единства или разрозненности? Им нужна колбаса, тепло в квартирах и «шоб усё, как раньше…». Или лучше!». И им сделают «как раньше», им сделают лучше. Только ради одного. И во сне Гаврилов вдруг ярко увидел – ради чего. И проснулся с грустью-грустью. Со страшной какой-то похмельной грустью человека, который понял, что его обманули. И больше всего он обманул сам себя.
Петру Павловичу стало ясно в чёрной мариупольской квартире, что он, по большому счету, никуда не уезжал, что он так и идет в своем Сыктывкаре между Театром оперы и балета, Домом Печати, Драматическим театром и Епархией. Идет и пожинает один и тот же ответ на когда-то появившийся вопрос – мы зачем себе выдумываем себя? Зачем выдумываем возвышенное и духоносное «себя», когда есть примитивное потребительское «себя». Предания народная память сохраняет совсем не затем, чтобы быть точной в фундаментальных категориях – истине Времени, Информации, Пространства и Энергии? Они все в конечном счете непроверяемы. Они все умозрительны и взяты на веру. Тогда весь смысл их и Евангелия только в одном – в желании Высшего смысла, в поисках проявления Высшего духа. «Как, впрочем, и весь смысл твоей поездки, Гаврилов…, – упрекнул и оправдал себя Пётр Павлович. – Ведь и мотивации отдельного человека и народов всегда неизмеряемы. Они только трактуемы. Верно трактуемы или неверно. И в том тайна Истории. В том, а не в потерянной памяти… Значит, думай о правильной трактовке мотиваций».
Слишком много зачем?. Часть шестая
© Copyright: Григорий Спичак, 2024
Свидетельство о публикации №224121600597
Свидетельство о публикации №224121600597
Рецензии