Подождать среди разрывов. Часть седьмая

Утром Гаврилов позавтракал «в один ам». Ведь ничего с вечера не оставалось, только две с половиной печенюшки и кусок сыра с большой палец. Вызвал такси. Сегодня он точно знал, что именно ему надо увидеть. Нигде лучше, чем на кладбищах и вокзалах, люди не проявляют себя в осмыслении ценности того, с чем они прощаются.
Первый, кого он встретил возле ангаров бюро ритуальных услуг, был опухший «хозяин "Градов"». Он, наверное, так и спал где-то в ангаре застегнутый в несколько кофт. Подскочил к Петру Павловичу мятый, с известным перегаром и с виноватым лицом. Начал объяснять: «Надо же – вы были правы вчера. В самом деле, кто-то ведь влез. В пусковом механизме отверткой раскурочено всё… Вон – уже проверяют. Наехали…».
Двое синеглазых строгих парней тоже тут же подскочили к путешествующему писателю в затемненных очках и всклоченной седой бородой. Потребовали документы. Человек «капуста Градов» объяснял контрразведчикам про Гаврилова, что «это тот, кто вчера ругал за оставленные машины» (возможно, это были люди просто из военной полиции, но вряд ли – те сразу представлялись и по форме у них было видно, кто они. А эти были «просто в зеленом», но аккуратные, как будто только что из-за стола).
– А вы какое отношение имеете к технике и как здесь оказались? – простенько и жестко спросил одни из «зелёных».
– Никакого. Про РСЗО да ещё заряженные узнал здесь, пока ожидал хозяина камнерезки.
– Ругали почему? Гражданская позиция?
– Ну да… Просто здравый смысл. Это он так воспринял, что я ругал, – улыбнулся Пётр Павлович. – А я просто высказал всё, что думаю об этой нелепости.
– Всё правильно. Ваши планы? У вас тут какие-то дела?
– Да. Планы те же – встречаться, пообщаться, съездить на кладбище, если помогут…
– Помогут. Сейчас организуем, – парни-проверяющие, похоже, взглянув в документы Гаврилова, прокачали уже свою базу. А Валентин– тот самый «хранитель "Градов"», всё это время бухтел: «У нас там в пусковом ящике благо аккумулятор сняли… вот я ведь не спал до четырех часов утра, а в четыре часа попросил сторожа присмотреть, в случае чего меня позвать. Но он никого не видел».
Один из «зелёных человечков» объяснил очевидные вещи в совсем не очевидной ситуации и в общем фронтовом идиотизме (ну где ещё подаренные «Грады» гоняют на фронт, а потом ещё и на ремонт? Причем гоняют люди без погон и с боекомплектом… «Махновщина», в которую трудно поверить, спустя почти год с начала войны).
- Ну, это же не удивительно – если поймают, то скажут, что якобы цветной метал был нужен, а ведь по факту почему-то ковыряли пусковой механизм. Ближе ведь цветного металла нет, правда? Отговорочки: «Я вообще не хотел запустить» – это в суде смягчающее обстоятельство. В городе полно странных людей, враждебных и просто неадекватных. Неужели не понятно?
Потом Гаврилова нашел сам хозяин камнерезки. Видимо, направили, спецы в зеленом. Пообещал, что отправит с ближайшими машинами на Старокрымское кладбище.
Когда через сорок минут Пётр Павлович выезжал в микроавтобусе с группой людей и уложенными прямо на дно салона плитами и бордюрным камнем, в окно он увидел, как возле ангара, там, где стояли два «зеленых», ходили и ещё какие-то люди. Ну, понятно – видимо, кто-то взялся всерьез и за технику, и за расследование. Целые сутки никому не было дела, теперь взялись.

Х          Х          Х

«Что я должен буду сказать о кладбищах Мариуполя? Что прочтет читатель? – думал Гаврилов, когда они заехали уже на третье. – Везде одно и то же… А должно быть иначе? Кресты, холмики, венки и портреты. И да – ещё живые хмурые люди, не только стоящие у конкретных могил, но и прогуливающиеся по длинным рядам».
Ему ровным гундежом работники, выгружающие плитку и камень, поясняли: «Та… Тут всё ещё в пандемию так увеличилось… Я кажу – от туточки, у вот этих ив был край. И сейчас бачишь, що робыться? Считай в два раза всё больше…».
На всех трёх кладбищах Пётр Павлович не увидел скорби. Он даже оглушённости масштабом потерь не увидел – в городе и то оглушённости было больше. Видимо, прошёл уже тот этап, когда была и скорбь, и оглушённость. Он увидел территорию, на которую надо было убрать трупы из города (и их убрали). Надо было оформить как-то по традиции – кресты, венки, портреты. И их оформили. Наверное, в предыдущие месяцы и сейчас надо было говорить какие-то правильные слова (и их говорили). Может, даже в воздух стреляли памятные залпы.
«Зачем?» – искренне всегда удивлялся залпам Гаврилов.
Потом было ещё одно кладбище в трех-четырех километрах от Старокрымского, потом ещё одно. Когда уезжали с очередного кладбища, грузились в облегченный теперь микроавтобус, Гаврилов тревожно обернулся от сверкнувшей мысли: «А ведь я ни разу и ни одного не увидел перекрестившегося! На трех кладбищах!». Он и в самом деле, наверное, как-то дернулся в своей тревоге, обернулся, побежал взглядом по близким и дальним скопищам людей у могил, будто этим поворотом головы он мог оглянуться назад не только в пространстве, но и во времени. «Вы что-то забыли? Потеряли?» – спросила какая-то женщина, покуривающая у микроавтобуса в ожидании шедших от могил работников.
Нет. Это вы забыли. И вы потеряли…
Он обернулся. «Может, всё-таки были те, кто крестились? Просто внимания не обратил? Не может же быть…». И не вспомнил ни одного.

Х          Х          Х

Его подвезли к Азовскому кварталу. У знакомого маленького магазинчика его и высадили. То ли из-за непогоды, то ли из-за того, что был день, но вокруг магазина не было собрания тех мужичков, которые позавчера вечером, будто ждали от Петра Павловича, от незнакомого седобородого деда в очках, какой-то фразы, какого-то жеста.
Сейчас Пётр Павлович накупил еды и воды и – вон, рукой подать – доплелся до своего дома.
Заходил на квартиру в Азовском квартале в третьем часу дня, и, как часто у него бывало в этой поездке, подивился тому, насколько длинным может быть день или вот сейчас эти полдня. Не был на квартире с девяти утра, а ощущение, будто уехал вчера. Наверное, плотность человеческого горя на квадратный километр и панорамы могил имеют свойство растягивать время.
Состояние было чумовое. Гаврилов знал это состояние – либо сахар в крови сильно прыгнул, либо давление. Впрочем, могло быть и первое, и второе.
Жадно попил купленную воду. Не из бутылки, а все-таки предварительно налил её в крупную кружку с каким-то детским веселым рисунком. В три-четыре глотка бабахнул, как будто пил спиртное. Как будто, поднял чарку памяти всех тех, кого видел сегодня зарытыми в шар земной…
Где-то в доме на этажах зарычал перфоратор. Строители делали свою работу.
«Ну, на фиг… Надо полежать. Если получится вздремнуть хотя бы минут двадцать – вообще отлично! А пообедаю уже потом…».
Петр Павлович почему-то (он не мог бы сам себе объяснить – почему?) расправил кровать, разделся. И лег «на двадцать минут», но лёг основательно, будто собирался спать до крайнего края.
Гудел перфоратор. Как-то художественно и убедительно он гудел, и казалось, что пыль сыплется из верхних этажей прямо в комнату Гаврилова.
В голове, проваливающегося в сон Петра, как навязчивая мелодия песни вертелось четверостишие, написанное им когда-то, когда на Донбассе всё только начиналось:
Небо пахнет тротилом, а пахло акацией,
Пахло надеждами и просто – водой.
Но нас научили читать провокации
Даже на облачке и под землей…
…а потом произошло нечто непонятное и не объяснимое самому Гаврилову. Он не знал, когда проснулся и где проснулся. Механически встал с кровати и упал. Потому что левой половины тела не было. Совсем. Даже визуально. Будто кто-то гигантской пилой-болгаркой развалил его на две половинки. Где сейчас была левая часть, Пётр Павлович не знал. Но правая хотя бы фиксировала, что она есть в природе, в какой-то оставшейся реальности.
Петр пытался встать, но опереться не мог – правой рукой цеплялся за кровать, стащил одеяло. Стал задыхаться. Увидел освещённый коридор почему-то похожий сейчас на улицу, по которой мела крупа метели в окна разрушенных домов-шкафов… Нейросеть сознания погнала по улице позёмку одеяла, сволочённого с кровати. Рисунок обоев давал улицу со сгоревшими домами, глядевшими на него пустыми проёмами окон. Свет мерцал. И в этом мерцании по коридору-прихожей, по улице в метели шёл Сергий Радонежский с накинутым капюшоном облачения схимы.
И опять стало ничего и нигде.
– Пётр, Пётр, ты камень… Ты и лежишь, как камень…
«Ага…Пётр – это я…». И где верх, где низ? Где право и где лево? Когда-то, сорок лет назад, это уже было в театре, когда взорвалась лампа прожектора софита перед лицом молодого Гаврилова. Но, похоже, что это же было и 640 лет назад. И 1040 лет назад… Это было много раз. «Где я? Что сжимает рука?».
…а святой Сергий шёл и заглядывал в окна на уровне четвертых-пятых этажей. Рука Гаврилова стягивала берег одеяла – эту кромку земли между морем и степью. «Гаври-и-илов!» – откуда-то извне, как когда-то в эхе театра под потолком на мостике перехода над сценой, где завис молодой Петя, весь мир был в одной точке – где-то между головой и сердцем. Говорят, что душа чаще всего живет где-то там… «Гаври-илов! Уходи-и-и!» – был голос. И Пётр смотрел на руку, которая фиксировала одеяло-берег, но рука была не его. Это была рука какого-то морского пехотинца, держащая теперь и не одеяло, и не берег, и не автомат, а какую-то арматуру – скелет какой-то конструкции… Гаврилов опять упал. Лицом в пол. В театре была карета. Здесь кареты не было…
Зато здесь вел Гаврилова голосом сам Сергий. Как в театре на радиоуправлении ведут не совсем послушного робота. «Во-от… Подтянул? Обнимай крепко одеяло, крепко-крепко… сколько сгребешь его… И съезжай… Держись крепко…». Но Гаврилов все же скорее упал, чем съехал. Однако и здесь, как занавес, одеяло тоже погасило жесткость падения.
Расстрелянный Мариуполь, поиск правды без любви, жесткая – жесточайшая критика самосознания себя и всего вокруг – церкви, истории своего народа, своей судьбы – всё это и стало той гигантской пилой-болгаркой, которая развалила сейчас пополам Гаврилова и весь мир его представлений в сонном параличе похожем на инсульт.
Дорефлексировался, докопался в своих неправдах о мире и клире…

Х          Х          Х

Если бы это был инсульт, то, конечно, Гаврилов так и помер бы в этой своей квартирке разрушенного дома в Азовском квартале. Помер бы уже через несколько часов или через сутки. Его два-три дня точно вряд ли бы кто стал искать. За это время уже остановилось бы сердце. Но, слава Богу, это было что-то другое – похожее на сонный паралич, но какой-то особенный – какой-то стрельнувший в психосоматику концептуально, как в систему, наполовину отрицающую саму себя.
Почему «наполовину»? Может быть, на все девяносто процентов или на девяносто девять… Но в живой, оставшейся части, была вера и идущий навстречу святой Сергий…

Х          Х          Х

Икону святого Сергия в Мариуполе Пётр Павлович так и не нашёл кому подарить. Некому её было дарить. Он весь вечер, мучительно приходя в себя, растирая немые пальцы, и слушая, как в голове продолжает жужжать перфоратор, пытался вспомнить фрагменты дня: контрразведчиков вокруг «Градов», человека-распашонку, хозяина камнерезки и водителя микроавтобуса, три группы людей на кладбищах, к которым он подходил… Эмпатическое поле не работало. Нечем было проникаться, кроме чувства «вот сейчас закопаем, а потом…», «вот сейчас разрядим пусковую установку РСЗО, а потом…», «вот сейчас дождемся, когда заткнется этот перфоратор, а потом…». По-доброму, с переживаниями о людях, вспоминались только двое – таксист, который бывший подводник, и пастор пятидесятников. Но первый явно был упертый атеист… Нет, не это главное. Что-то в духе было такое, что и сейчас все-таки не хотелось отдавать ему икону. Наверное, таксист что-то врал или в чем-то был грешен по-крупному, и душа, интуиция Гаврилова успела уловить, считать это, но не успела для себя объяснить. А пятидесятники не верят в служебную надобность икон и не любят иконы. Зачем же метать жемчуг?
На часах было около пяти вечера. «В город снова выезжать смысла нет, а вот по кварталу здесь прогуляться час-полтора успею. Надо свежим воздухом подышать» – как казалось Гаврилову, он резонно распределил время.
…нет. Погулял минут двадцать. Ветер. Безлюдье. Даже на сообщения в телефоне отвечать на улице было неуютно. Покормил собак у подъезда. Поднялся на взгорок, с которого видна была степь в снежной дымке. Покурил и вернулся обратно на квартиру. Уже густели сумерки.

Х          Х          Х

Уже телеграмм-каналы были полны сообщениями из Бахмута. Начинался штурм. ЧВК «Вагнер» и чеченский «Ахмат» ещё бравировали задорными видео, в которых «хохол, сдавайся!» звучало так, как будто взятие здания за зданием только вопрос времени. Ремонтировался подорванный в октябре на день рождения Президента Крымский мост. В Бердянске очередной подрыв машины. На Запорожской Атомной станции шляются посланцы из МАГАТЭ, которые всё пытаются изучить наличие наших войск. Периодически появляются сообщения о плохом снабжении групп мобилизованных. Украина говорит, что весной будет контрнаступ. Российские телеграммеры удивляются – почему мы ждем? Надо заранее наступать. А силёнок, видимо, нет. Даже активность и эффективность дронов пока по-настоящему не оценена. Они дадут о себе знать в полной красе вот-вот…
Кратко Пётр обзвонил своих с сообщением, что завтра выезжает на Донецк. Не столько звонил, сколько написал сообщения. «Рассказать про Мариуполь в сообщениях всё равно невозможно. Ходить и фотографировать никто не запрещает, но погода такая, что радости заниматься фоторепортажами нет. Приеду – расскажу».

Вечером о такси до Донецка Гаврилов договаривался по телефону с кем-то молодым и изрядно выпившим, других не было. Принимал заказ человек настолько сильно поддатый, что это не только слышалось в голосе, но, казалось, что перегаром несёт даже с экрана смартфона. Поэтому уверенности в том, что утром о заказе помнят и что удастся выехать, конечно, не было. Но утром машину подали: аккуратненькую «Шкоду» лимонного цвета – эдакого цыплёнка на фоне горелого города. Да ещё и солнечно было с утра. Так уж получилось, что въезжал Гаврилов в солнечный Мариуполь и выезжал из солнечного, а два дня в нём провел в сумрачном, метельном, горелом, похоронном, молчаливом…
За рулем «Шкоды» был очень сильно дед… Вот не пожилой, а «сильно дед» – дедулька-гном. С громадными глазами, как у Фродо – хоббита из фильма «Властелин Колец».
Дед повторил ровно те же извинения, которые с утра уже сказал хозяин фирмы такси: «Вчера изрядно перебрали ребята. Вы уж извините. Поеду я… Цена та же – восемь тысяч восемьсот». Гаврилову уже было известно, что всё то, что дешевле десяти тысяч – это повезло. «Ну, посмотрим, как повезло…» – смиренно кивнул Пётр Павлович. Поехали…
13 февраля 2023 года было как-то особенно беспокойно. Уже и по радио, и в телеграмм-каналах звучали новости, что прилетело по Волновахе, что Донецк обстреливают больше обычного, что резкое обострение ситуации.
Трасса была забита машинами. Ехали не быстро. Дед оказался молчаливым, как эстонский крестьянин. Может, он и в самом деле хоббит? Зато подборка музыки в машине была – вынос мозга: полное собрание песенок для семьи, в которой был репертуар и для шестидесятилетних, и для сорокалетних, и для детей в возрасте почти дошкольном. Никогда не угадаешь, какая песенка будет следующей – то ли рэп Охххимирона, то ли Иосиф Кобзон с «Не думай о секундах с высока…». Машины на трассе были тоже, от «Мы пол Европы по-пластунски пропахали» до «Неси меня олень в мою страну оленью…» – крытые фургоны, БМПухи и автобусы с глухо занавешенными окнами и однообразные, как «зубы дракона», бетонные тетраэдры вдоль дороги. Впрочем, и пассажирские автобусы тоже были. Ехали «Ниссаны» и «Шкоды», «Жигули» с проржавевшими насквозь крыльями и «Тойоты», кунги и фургоны с хлопающим брезентом. Блок-посты каждые пять километров, наверное, но останавливают выборочно. Деда-гнома и седобородого деда пропускали как-то легко. Хоббит даже стал косо поглядывать на пассажира. «Что-то легко нас сегодня пропускают…». Он вообще изначально как-то с подозрением смотрел на Гаврилова. Потом, уже в Донецке, когда Гаврилов рассчитывался со стариком, стало очевидно, что дед просто-напросто боялся, что его обманут – кинут с оплатой. Он был очень рад, что Пётр Павлович не обманул, да ещё и не восемь восемьсот дал, а девять тысяч рублей, не ожидая сдачи.
Но это будет потом, а пока они тряслись по разбитой трассе.
«Для меня нет тебя-а-а прекрасней, но (что-то там) напра-асно…» – скулил проигрыватель, вытаскивая из памяти файлы какого-то параллельного мира школьных танцев где-то в 1975-м…
За Волновахой начиналась условная «серая зона» – территория, которая могла простреливаться. Впрочем, утром уже прилетело, так что не «могла», а уже – «нате».
За Волновахой проехали чуть более пяти километров и встали. Пробка. Что-то произошло на трассе. Это было понятно по поведению машин – их пытались вывести на обочины, развернуться, кто-то кучковался, махал руками – видимо, друг другу объясняли, как можно вырваться из этого плена. Военные ходили вдоль бесконечной цепочки машин и раздавали какие-то свои указания.
На вопросы Гаврилова дед-водитель отвечал как-то невпопад, он был явно растерян. Пётр Павлович не услышал, что пробубнил военный этому хоббиту в приоткрытое окно, но дед как-то неестественно громко рявкнул то ли военному, то ли Гаврилову: «Да знаю я здесь проезд!». И лихо съехал по бровке на грунтовую еле заметную дорожку, уходящую в заросли высокой сухой травы. Не просто лихо, но ещё и дал по газам. Через две минуты Гаврилов был уже абсолютно уверен, что военные сзади гонятся за ними, потому что один за одним мелькнули столбики «Осторожно – мины!».
– Эй, ты видишь? – теперь уже сквозь музыку и песенку «Бухгалтер, милый мой бухгалтер!» Гаврилов орал деду – сейчас подорвемся!…
– Не-не… Я сейчас, – и дед вправду круто вильнул вправо, будто возвращаясь назад, но нет – он выскочил ещё на какую-то такую же занюханную дорожку. Здесь объявления про мины не встречались, но зато они выскочили в пространство между двумя высоченными насыпями, а за ними выглядывал танк. Наш танк. «Здрастье» – говорила его башня набекрень, как у подгулявшего дембеля.
Впереди, метрах в трехстах, в поле разом взвился клуб дыма. Сначала черно-серенький, потом зачернил-зачернил, а потом и вовсе пошел цветной чересполосицей – черно-желто-зеленый. Дедулька-водитель машину кинул вправо, ближе к трассе. Ну ещё бы… С какого-то угла дороги стало видно, что горит легковушка-пикап. Подорвалась. Небось, что-то на борту было пластмассовое, может бытовая техника, может бытовая химия. Цвет дыма был больно уж интересный.
Как из-под земли, посреди этой дороги-грунтовки выскочили росгвардейцы. Если бы не седая борода пассажира и не глаза хоббита-водителя, заломали бы двум хулиганам руки, вломили бы пилюлей. Но, тут просто вежливо, почти без мата, сказали, чтоб «уебывали быстренько – во-он туда, а там по краю проедете…».
По краю проехать уже было невозможно. Тем более – проехать быстренько. На трассе стояли сильно помятые армейский УАЗик и, кажется, «ниссан» с большим крутым корпусом. Вокруг машин было четверо или пятеро окровавленных парней. Именно – парней. Как на подбор – рослых, лысых, спортивных и… бесцветных. Будто пеплом посыпаны. Нет – не снаряд прилетел, это была типичная жесткая авария. Тяжелая. И ребята были тяжелые – один лежал, двое, залитые кровью, сидели спинами к колесам, ещё двое или трое ободранные ходили рядом и что-то объясняли военной полиции и мужчинам из других машин. Парни в военной форме пострадали больше, чем гражданские. Но коротко стриженные были все – и те, что лежали-сидели, и те, что ходили. Возможно, тут военными были вообще все.
Плестись ровно так же медленно по грунтовке, конечно, не хотелось. Тем более и водитель, и Гаврилов ахнули, когда увидели, что позади, согнанные с минных полей, ехали штук двадцать других машин, тоже наплевавших на безопасность и пытавшихся обогнуть затор минными полями. Дед снова газанул. И снова ушёл в поля. Правда тут таблички «Мины!» хоть и были, но зато сильно ограничивали движение бетонные тетраэдры «зубы дракона».
Ехали опять недолго. Где-то впереди, примерно в семи-восьми километрах виднелся крупный населенный пункт. Когда проехали ещё километра два, когда приблизились дома окраин и стали видны какие-то производственно-технические здания, Гаврилов задал вопрос дедуле: «Это не Донецк ли уже?». Да-да… Дед кивал радостно. И вот среди этих домов прямо по ходу машины из-за садов и мелких строений стал подниматься гриб взрыва. Чёрный. Смачный, как клякса в синем небе. Потом слева грязный взрыв – рыже-серый, потом левее ещё один, и ещё.
– Дед, так мы сейчас влетим прямо под обстрел! – засипел от напряжения Гаврилов, пытаясь перекричать очередную песню теперь то ли АББА, то ли Бони М. Он показал в окно на оседающую землю и дым прямо по курсу движения автомобиля.
Да-да… Дед так же радостно кивал. И тут до Петра Павловича дошло – дед просто глухой! Зашибись… То есть дед, может, и не слышал вообще, что ему говорили росгвардейцы. Может, он не слышал и песни в своей машине, может, и ни одного слова Гаврилова… Дед, а может ты ещё и придурок?
Взрывы впереди были не опасны для автомобиля, но они были всё-таки уже в близкой видимости. Это уже была война, наблюдаемая не на экране, а вот – через лобовое стекло. Кто сказал, что следующая серия взрывов будет уже не по самому лобовому стеклу брызгами смертельных осколков?
Не в этот раз… Хоббит вернул машину на трассу. По трассе они уже через полчаса или минут через сорок были на улице Артёма в центре Донецка. Но грохотало и здесь. Гулко ухнуло где-то в глубине улицы, жахало ПВО – в небесах разрывы тоже были в децибелах, мешающих простому разговору. С глухим дедом – тем более…
Гаврилов отдал счастливому деду девять тысяч. В лице старика появилось что-то похожее на виноватость. Наверное, он все-таки и боялся, и стеснялся, и о Гаврилове думал плохо. Наверное, думал, что дадут меньше денег за неудобства переезда – типа «саечка за испуг стоит дорого!».
Но была, похоже, и ещё одна причина, почему старик-водитель чувствовал себя неловко. Он несколько раз переспросил (не потому что глухой, а потому что искренне не мог понять): «Так вам куда надо? Вы что ли прямо вот здесь посреди улицы выйдете и всё? Я ж, если что, подвезу…». И хлопал ресницами-бабочками, таращил свои громадные глаза на Петра Павловича.
– Да в том то и дело – я не знаю, куда мне надо…
– Ну давайте хоть ближе к администрации? Ай, нет. К администрации на машине прямо не подъедешь – там бетонные блоки… Но она близко тут. Во-он там, – и он махнул рукой куда-то вдоль улицы,.– Ну ладно. Всего вам там… забыл, как вас зовут… – и протянул шершавую руку на прощание.
На этом они расстанутся. Пётр Павлович имени старика тоже не запомнил.
Грохотало. Пахло тротилом, гарью, дизельным выхлопом и бензином, и просто чем-то горелым… Счастливо тебе вернуться, дед. Постарайся по минным полям не ездить. Слушайся гвардейцев. Мой руки перед едой и передай привет Мариуполю – этому страшному городу в мороке психологического нокдауна и с кладбищами имени Неуловимых Мстителей.
Дед поехал... Лимонного цвета «Шкода» удалялась с приглушённым воплем за поднятыми стёклами. Кажется, с грустинкой что-то хрипел Джо Кокер…
Слишком смело, конечно, уже в самом Донецке Гаврилов вышел «где попало». Смело не потому, что неизвестно куда и когда тут прилетело бы 155-го калибра или того круче, а потому, что теперь пешком надо было искать ночлег.
Это трудно объяснить неверующему человеку, но Гаврилов знал, что верующие его поймут – он вышел абсолютно уверенный, что Бог его не оставит, и что святой Сергий Радонежский если благословил, то уж точно всё будет так, как должно быть.

«Здесь всё не про деньги…»

Петр Павлович не искушал Господа, не создавал искусственных трудностей самому себе, не создавал и бессмысленных рисков – он вышел смотреть город и людей. Ради этого ведь и поехал сюда. А временем он был не ограничен. Ну, разве что до вечера.
Первое, с чем он столкнулся, была проблема, о которой он, в общем-то, и не думал – почему-то опять ноги не хотели идти. Просто немели и всё. Вставали, как вкопанные, и хоть падай на тротуар. Путешественник даже не сразу связал это со вчерашним параличом, похожим на инсульт. Впрочем, похожие случаи онемения, хоть и гораздо легче, бывали ведь и раньше. Но это явно были какие-то последствия вчерашнего происшествия. На нервной почве ли, простыл ли, или догнали какие-то последствия ковида, коим Гаврилов переболел за минувшие полтора года по меньшей мере два раза (но, вполне вероятно, что и все четыре, просто два раза бессимптомно – легко).
От перекрестка к перекрестку Гаврилов останавливался по два-три раза. Присаживался на гранитные бордюры и плиты, обрамляющие поднятые газоны и клумбы. Увидел гостиницу. Зашёл, исходно понимая, что это какая-то слишком дорогая гостиница. Так и оказалось – самый дешевый номер стоил более девяти тысяч.
Э-э, нет. Свой ресурс Пётр Павлович знал. Он мог позволить себе роскошь тратить 4500–4700 рублей в сутки. Это вместе с едой, жильем и транспортом. Конечно, в какой-то из дней пришлось тратить и больше, но тогда экономилось на следующий день. И вот ему оставалось три условных дня в Донецке и три планируемых в Луганске (в голове держал допустимые неожиданности – ну вдруг подвернется возможность выехать в прифронтовую зону, или вдруг придется застрять на сутки-двое). Короче – за девять тысяч ночевать тут не будем. Когда-нибудь потом. Когда-нибудь закончится война, приедет сюда Гаврилов со своей книжкой об этом своем путешествии и заселится в номер с золотыми ламбрекенами и кисточками на занавесках, с мраморным столиком и пепси-колой в холодильнике… А пока – во-он до того здания дойти бы.
И горит очередная сигарета. И уже жрать охота. И ветер все сильнее. Грохочет вокруг немного меньше. (Нет. Теперь неправильно сказать «вокруг». Грохочет теперь где-то поодаль. И, в основном, ПВО.)

Гаврилов добрался до какого-то уютного бара, пустого вообще-вообще… Не было даже бармена. Изучал меню на стойке. Присел. Залез в смартфон. Искал квартиры. Фигня какая-то – либо старые объявления, которые уже не актуальны, либо сданы постояльцам, либо загибают цены, которые совсем не те, что указаны в объявлении. Дешевле шести тысяч ничего не мог найти. Ой-ёй… Так реально можно остаться на улице.
Появился бармен. Чернявенький пухляш лет двадцати восьми, с красивой бородкой и усталым ленивым взглядом. Гаврилов заказал и чай, и кофе одновременно, и блинчики (они тут дешевые оказались), спросил: «Не подскажете – где и как в Донецке ночлег найти?».
– Полно! Весь вопрос в одном – устроит ли цена? Военные снимают на группу. Потому и получается, что цены большие… Вы найдите военных и с ними договаривайтесь – воткнут в какую-нибудь располагу к себе… – он немного ещё подумал (в это время он не поднимал голову от смартфона). – А ещё вариант – спросите в общежитиях училищ. Вдруг… По крайней мере на первую ночь, на одну ночь место могут найти. Где-нибудь в каморках сторожа.
Интуитивно Гаврилов в этот момент почувствовал, что без ночлега не останется, что все будет хорошо. В интонациях пухляша было что-то такое «вариантов полно… Никто на улице не ночует». Ну, здравствуй, добрый и гостеприимный Донецк. Точно устроюсь.
Попил, поел. Вышел на крыльцо к бармену – тот в это время тоже вышел и курил на крылечке, потому что посетителей в баре как не было, так и не появлялось.
Сильно рвануло прямо над головой. Оглушило. Ракета ПВО сбила что-то… Метрах в 100–150 осколки с небес посыпались прямо вдоль высокой стены застекленной многоэтажки. Бзынь-дзынь жах-ух-дзынь… Каскад стекол и кусков бетона летел с громадной высоты.
– Ох-ты-ж-блять! – подняв голову от смартфона на две секунды, прокомментировал бармен. И дальше уткнулся в смартфон. Окурок однако поспешил затушить. Они зашли в бар от греха подальше. Кто ж знает – может, ракеты нынче парами летают. Денёк-то такой.
Да, денёк такой. До глубокого вечера фразу «ох-ты-ж-б…ть!» Гаврилов услышит ещё много-много раз. Но это попозже. Пока вот надо под всеми этими грохотульками идти искать жилье. Между прочим, бармен ляпнул: «Вот сейчас …прямо сейчас выписывают из номеров. Час расчета. Вы на всякий случай подойдите на ресепшен. Тут (он показал, как пройти) есть гостиница Центральная… Вдруг повезет и кто-то не приехал».
Фасад Cental-hotel посечен осколками. Через дорогу у здания снесена крыша. Рядом пожарные машины – в боковую пристройку прилетело ещё. Теперь две раны у старого здания – у той части, что на улицу Артёма, и у той, что окнами на боковую улицу Маяковского. Позже Пётр Павлович узнает, что это здание Донецкой железной дороги.
Гаврилову повезло. Мест в отеле не было, но девушка в регистратуре шепнула: «Тут двое что-то перессорились в пух и прах и, кажется, они могут уехать… Не отходите от стойки. Будьте прямо вот здесь», – и она показала на кожаную тахту у стены.
Так Гаврилов оказался обладателем номера с двухспальной кроватью. По цене всего чуть больше трех тысяч. Почти фантастика. Спасибо тебе, Святый Боже. Молитвами святого Сергия Радонежского – вот тебе и кров, вот тебе и «завтрак включен».
Полный вестибюль людей, в основном в одеждах цвета хаки. Эти люди куда-то звонят, с кем-то ругаются, на что-то рассчитывают…
– Я вам понравился что ли? – немножко придуряясь, скокетничал Гаврилов, когда заезд в номер уже оформил.
Девушка ответила просто: «Да. Вы просто понравились больше, чем вон эти все… Хамло на хамле. Всё через глотку. Все «генералы». И остроумные ниже пояса аж тошнит…»
Понятно. Вежливость и тихий голос города берут.

В номере оставил вещи. Поставил чайник. Отдохнул минут сорок и решил дойти до площади, она тут совсем рядом. И, кажется, там на площади есть то ли Совет, то ли сама Военно-гражданская администрация, надо ж где-то отметиться. А то мало ли – разнесёт снаряд на молекулы, так хоть будут знать, кто тут предположительно был Пётр Павлович Гаврилов. Да, это его шапчонка. Да, это его штанишки на акации висят. Пусть хоть через неделю определят. Лучше, чем ничего и никогда.
Но главная и особая причина идти на отметку в голове и в душе Гаврилова была на других основания. Дело в том, что по плану он хотел здесь, в Донецке, обязательно встретиться с одной женщиной, с которой был знаком по социальным сетям. Она позиционировала себя патриоткой Донбасса, но была со странностями – меняла фамилию, аватарку, иногда полностью убирала всё со страницы и даже закрывала сами страницы, а потом появлялась снова. Конечно, это могли быть и её личные страхи или причуды одинокой дамы. Но она утверждала, что с 2014 года это стало уже привычкой. Дескать, это сейчас, когда война, когда всё более-менее ясно – вот враг, вот друг. А в 2014-м были тут такие «свои», что обещали и в подъезде «башку отрезать», и оказывались потом на той стороне с видеозаписями прямых угроз ей. На «Миротворец» она попала сразу. «Враг государства». Её страницы были даже в двух вариантах. Это Гаврилов проверил ещё дома. Объяснения своего поведения, которое расписала та женщина с условным именем Маргарита Ветер, были вполне приемлемы, но это не означало, что ехать к ней надо, как говориться, «вслепую». Надо хоть кого-то тут «из точно своих» предупредить. Точно свои могли быть (по самому примитивному разумению), конечно, в ВГА или в полиции, или… ну, не знаю – в Союзе писателей или в отделе кадров МЧС. Короче – «свои» пока только там, где кто-то уже реально служит нашей стороне.

На одной из колонн центрального входа в Дом Советов висела картонная табличка «Общественная палата Донецкой Народной Республики». «О! Коллеги!», – как-то сразу отлегло на душе у Гаврилова. С его удостоверением члена своей региональной Общественной палаты, конечно, именно здесь можно было рассчитывать на какую-то поддержку – информационную, консультационную, а, может, и ещё в чем-то более существенном – в транспорте, например.
Внутри здания рамка металлоискателя и охранник были прямо на входе, ещё двое сидели чуть в глубине вестибюля. Здание громадное – на две стороны вверх уходит лестница (так любили строить в советское время правительственные здания) и за охранниками в глубине коридора угадывался ещё и поворот за угол – здание буквой «Г», а может и буквой «П».
Пройти было нельзя даже с удостоверением Общественной Палаты Республики Коми. Охранник попросил паспорт, спросил: «К кому?». Гаврилов тут уже не совершал ошибки, не говорил страшно непонятную фразу «Я отметиться тут у кого-нибудь». Он сейчас сказал чётко – мне в Общественную палату. А поскольку предоставил своё удостоверение другого региона, то охраннику такие «межрегиональные встречи» как-то были сразу понятны.
– Но вам придется немного подождать. Сейчас позовем из секретариата кого-нибудь…