Такая мелочь - запомнить. Часть девятая

Лета 6986 (1478-й от Рождества Христова). Землетрясение 1478 года под Рязанью испугало татарских лошадей и рыбу в реках. Рыба ушла на глубины и стояла так долго, что начала дохнуть от голода. А лошади, сорвавшиеся ранним августовским утром лета 6986 года, метались по полям, ломая жеребят в табунах, и собирая репей в гривы и хвосты на пожарищах от Мурома до Мещерского Городища и от Меленок до шатурских болот.
Сиротка-пастушок Неждан спал в трех могилах от Досифея. Они ушли из городища, когда татары порезали всю скотину, заставляли рыть руками землю, чтоб закидать потроха, собирающие тучи мух. Когда же разом занемогли жители северных землянок, а блаженная девица, вечно писающая стоя толстой струйкой, растопырив ноги, смеясь стала бегать посреди дороги вприпрыжку и распевать «Мор-мор-мор, володимирский волчок, черный, седенький бочок… мор-мор-мор…», стало понятно – резню, которую устроили, как считалось, татары на муромской дорожке, устроили, возможно, совсем не они… Порезали, чай, владимирских муромские. От лиха… От мора чумного свою землю спасая. Досифей не мог идти на Серпухов по прямой – попал в крестьянские мужицкие распри да побоища. Теперь шел северным краем, через Юрьев, через Ростов, потом опять повернул на юг. Встретил вот блуждающего сиротку Неждана. Спали в скирдах или на кладбищах. Неждан просто увязался за монашком, поверив всего в одну фразу: «Ничего-ничего, нам до стен монастыря, а там Христос встретит…». И казался Христос Неждану каким-то забытым папой. Он отца своего помнил смутно, но помнил время с отцом – оно было доброе, не голодное и казалось каким-то солнечным. Всегда солнечным. Вот и Христос их встретит солнечно и с хлебом. Только надо до монастыря дойти.
И они шли, шли и шли…

А потом померла прям посреди у церковной площади у столба-позорища и блаженная дурочка, и погнали от Городища владимирских. И ушли татары, оставив гнить под навесами не довяленое и не досушеное мясо. Правда не далеко ушли – в дикие мертвые поля, где их табуны и тряхануло землетрясение.
Неждан крикнул сквозь кресты и заросли крапивы с иван-чаем: «Блаже! Мертвыи взывают, трусом гневаются ли, тебя ли зовут?»… Он стоял, растопырив ноги и руки, как морячок на шатающейся палубе, будто пытался удержать падающие кресты-мачты. Но то ли из-за его вида, то ли в самом деле положение Досифея между могилами было другое, но он был, словно в лодочке, словно поплыл. Даже блаженно улыбнулся. Ощущение это усиливалось из-за глубоко закачавшегося тумана – над землей, над полями и излучиной реки. Туман этот пошел волнами, как на море медленная волна, и, казалось, он грозен своим накатом, уже хотя бы потому, что видимое делал невидимым и наоборот – открывал фигуры, вырывающиеся за ним и под ним… Это бежали кони и люди. Кони – в одну сторону, люди – поперек им – в сторону кладбища, к ним то есть…
– Куда вы бежите? – спрашивал громким тонким голосом Досифей живых.
– К мертвым, – отвечали яро они. Недоумений и сомнений у них не было. И в интонациях бегущих было что-то типа: «Дурак что ли? А куда ж ещё? К мертвым, конечно…». Мы все бежим к мертвым. Сквозь туман. Сквозь дрожание земли, поперек движению лошадей и полету птиц. Мы все добежим. А некоторые дождутся. Мертвые придут сами. Как пришли ко многим и продолжают приходить. Оттуда – из прошлого. Ведь и эти, бегущие, тоже люди не какого-то прошлого времени, они мертвы давно и бегут мертвые к мертвым… Или живые к живым? Взмолился Досифей: «Вот спал я, Господи, на кладбище, спал смертию сонной. Именно потому, что мертвые были для меня частью меня, летящего во Мгле сквозь капли… Встреть нас, Господи! Ибо не вмещает душа безумия дня и не живет тишиною ночи».

– Это всё из-за него! – закричала рыжая коростлявая баба, вернувшаяся с волжских степей такой, в коростах и почти лысая, заразившись однажды на скотоприёмнике целым пучком болезней. Она показывала на Досифея пальцем, выпучив глаза, кричала почти удивленно – дескать, как мы сразу не догадались, что это всё из-за него – и мор, и землетрясение, и то, что владимирские резали муромских, и что лошади ломанули, разрывая качающийся волнами туман. – Это он будит мёртвых и обижает небо!
Она запричитала, закрутилась вокруг себя юлой. Вопли её были бы похожи на языческое заклинание, если бы не вскидывались так резко, по кликушечьи злобно, как бывает у просто сильно долбанутых на всю голову или у бесноватых.
Толпа остановилась и уставилась на Досифея. Потом на Неждана. Мальчик вздрогнул, вскрикнул и побежал. В десятках глаз бегущей толпы были решены все вопросы, которыми мучился народ, столько, сколько он ходил по этой земле. Вот же этот ****юк, из-за которого и неурожай в лета 6967, и мор в 6969, и татары с юга, и владимирские с севера, и чирей на жопе, и плешь на затылке!
Земля, успокоившись от внутренних толчков, загудела теперь от топота, несущихся людей. И ведь ни изгороди рядом, ни стога, а дреколья в руках уже почти у всех. Особенно вон – мужичок с бородкой клинышком – эх как ухватисто летит на Досифея с замахом. «Беги, Неждан!» – закричал монах мальчику. А он уже бежит, он уже убёг за стену иван-чая и володушки, споткнулся о сгнивший крест, поднялся, и бежит, бежи-ит! Убёг, слава Тебе, Господи! Храни тебя Бог, Неждан. Ты должен сегодня выжить, ведь положено тебе замёрзнуть с рыбным караваном только через 22 года. Да-да, попадёте вы в метель на пути из Студиславля на Владимир, заметёт вас вместе с лошадьми и рыбой, и сгинешь ты, Неждан, но останутся у жены твоей трое деток. Беги, Неждан, беги – твои два внука погибнут на штурмовых лестницах при взятии Казани, ещё два потомка, почти точь в точь как их пращуры, погибнут на стенах при взятии Азова. А далекая-предалекая дама из твоих потомков в XIX веке будет расстреляна французами в горящей Москве… Пожалуй, на той даме – бездетной сорокатрехлетней вдовице Феоктинье Сидоровне Неждановой, расстрелянной у бывших конюшен драгунского полка в Земляном городе, и закончится род убегающего от бешенных односельчан сиротки. Неждановых в России много, но от этого Неждана пройдет линия к последней расстрелянной на Пречистенке. Ему же ещё предстоит наплакаться и вспотеть этим летом, чтоб через два десятка лет замерзнуть другим годом ровно на границе веков в летоисчислении от Рождества Христова.

Новые подземные толчки посшибали с ног бегущих. Лопнула могила слева от Досифея. Рыжая баба хохотала и крутилась на месте – ей почему-то было смешно и от вида падающих крестов на могилах, и от нелепого вида сбитого с ног городищевского люда. По ту сторону поля волной цунами поднялся качаемый туман… Досифей не упал. Он просто повернулся на запад Солнца и пошёл прочь…

Пройдет почти полвека и Досифей (Топорков) станет тем старцем-иноком, который сподвигнет русского первоиерарха Макария на создание фактически первого Русского Патерика – Великие Макарьевские Четьи Минеи. Всю жизнь ему будет обидно за забытых великих замечательных русских людей – неизвестных святых. А неизвестное зло, десятки тысяч злых людей и сумасшедших он просто не будет помнить. Потому что дар имел. Дар прощать…

Х          Х          Х

Автобус был на Луганск через Дебальцево, Алчевск, но почему-то из-за каких-то новых сообщений по телефону, шофер свернул на Первомайское (потенциально там в разы опаснее, но кто ж знает оперативные заморочки на трассе). Народ не бурчал. Впрочем, одна тетка бурчала – ей в Алчевске должны были что-то передать на автовокзале, но теперь – мимо. Не судьба ей получить вещички. В следующий раз, тётя…
Петр Павлович сидел у окошка почти в самом первом ряду автобуса и с удовольствием разглядывал в окнах всё, что мог зацепить глаз из серой унылой мути. Особо взгляду зацепиться-то не за что. Довольно однотипные дома, давно не крашеные заборы, серые одежды. Поизносился народ. Да и покупает не что-то яркое, цветастое, а утилитарное – темные куртки, темные робы, темные пальто.
Рассеянное сознание выдергивало в памяти события последних двух дней. И вчерашнюю молитву – все-таки хоть грохот артобстрелов был такой же интенсивный, как за день до этого, но бумаги и одноразовую посуду в этот вечер с подоконника все же не сбрасывало. Вспомнил вчерашние звонки домой. Жена спрашивала так, будто «вот уже все – давай уже домой. Тебе ведь только Луганск остался?». Как бы подразумевалось, что вся сложность маршрута в основном уже позади. Хотя именно этот день был, пожалуй, самый горячий.
Нравилось звонить Гаврилову и Светке Штраух – она включала в голосе такие смешные наигранные охи и ахи (оба понимали, что это «спектакль»), что казалось всё на секунду и впрямь по-боевому острым. Но настроение создавало ощущение, что кто-то там за тебя переживает, и что делаешь ты какое-то не последнее дело в своей жизни.
А между тем, у Гаврилова впервые появилось желание не писать никакую книгу. Думал вот перед поездкой, что опишу-ка просто в репортажном стиле что, где и как видел, а теперь это желание стало пропадать.
Это нежелание появилось здесь, в автобусе, в котором вместе с ним, его головой и сумкой ехал и тот «ящик Цыгана», который не знаешь куда притулить…
Конечно, вспоминался не только его рассказ про выколотые глаза и про избитых в мясо людей, про доведенных до сумасшествия матерей и до скотского состояния насилуемых сутками девушек и женщин. Много чего было в том «ящике». Но были ведь и великаны… Да, те шестьдесят богатырей, которые на Чонгарском переходе из Крыма выбежали «из ниоткуда» и бежали «в никуда». Они тоже мстители. Вот уж прибежит кара Господня на чью-то голову! Армянин, восхищенными глазами глядящий на богатырей, и «ленивый», уставший капитан Росгвардии, мацающий пластмассовые сиськи манекена под Каховкой. Ветер, ковыль, полынь и темно-коричневые сиськи с бегущей по ним степной позёмкой – это тоже в памяти повторялось и повторялось… Таксист Андрей в Бердянске и пенёк абрикоса, спиленного на могиле дядьки. Ванечка Скуйбеда, стесняющийся похвалы за найденный схрон под сценой Бердянского Дворца культуры, и коммунальщик «по-рабочему» просто бегущий на дымящуюся машину и взрывы. Это всё картинки, картинки… Как про это не написать? Но ушёл, уходит куда-то нерв… Какая-то усталость будто ударила под дых Гаврилову. И он ещё пока не может понять – что же ударило? Нет, не «ящик Цыгана»… Что-то другое. И это унылая тоска бессмысленности творческого осмысления накрывала всё гуще и гуще.

Сегодня праздник – Сретенье Господне. Когда-то, 2023 года назад, принесли младенца Христа в Храм, и старец Симеон Богоприимец узнал в Нем Того, кто спасет род человеческий от погибели. «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, яко видеста очи мои спасение Твое еже еси уготовал пред лицем всех людей свет во откровение языков, и славу людей Твоих Израиля». По-русски если, по-современному то есть: «Сейчас отпускаешь раба Твоего, Владыко по слову Твоему (по обещанию то есть) с миром, потому что видели очи мои спасение Твое, которое ты приготовил пред лицом всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля».
Симеон жил 360 лет и никак не мог умереть, пока не увидит то, в чем он сомневался. Ведь наказан он был Ангелом Господним по повелению Бога за то, что, будучи переписчиком и переводчиком Книг Ветхого Завета для дома Птолемеев в Египте, попытался исправить в книге пророка Исайи слово «дева» на слово «жена» – «молодая женщина» (по-еврейски и то и другое было всего-то из трех букв).
Утром, перед поездкой на автовокзал, пришел Гаврилов в храм Преображения Господня. А в нем пустовато. Мягко говоря… Было, наверное, человек восемь прихожан. И половина из них – точно случайные. Это чувствуется.
В храме некому встретить Бога, не идет народ встречать. Поставил Гаврилов свечи, вышел на ступени крыльца и посидел немного в размышлениях. Долго не посидишь – холодно. Да, впрочем, тут можно было бы и час сидеть – никто бы, наверное, и не подошел…
Вот с этим ощущением – ощущением, что в Донецке не ищут Бога, а ищут пока только мести и мира (сложноватый коктейль, надо отметить), и уехал он на вокзал.

Х          Х          Х

«От удара кувалдой глаза иногда вылетают из черепа, как пробка «Шампанского»… «От взгляда можно заболеть…». «От взгляда, как от проклятия – не убежишь. Но и поклясться взглядом можно так же крепко, как и словом»…
В короткой дрёме слышались слова парней с Моторного завода. Причем, это были не те, что пришли на встречу с Гавриловым, а какие-то другие. Наверное, это уже мёртвые, которые решили помочь живым. Чтоб не сомневался этот заезжий хлыщ…
Наверное, задыхаясь, вынырнув из дремы, Гаврилов слишком громко вздохнул, хватая воздух, потому что на него обернулись несколько человек.
«По чужим рассказам что ли будешь книгу писать и выводы делать? Ты же поехал искать в живую людей, невидимую тягу людей к объединению, к любви, к вере, что будущее будет сшито через страдания в верную крепость Нового Общества и Новой страны… А тут ведёшься, как мальчишка, на страшилки и россказни…», – пытался Гаврилов объяснить себе, отбояриться от невозможности скрыть это все и обязанности упомянуть всё это в книге. Но нет – каждый фронтовик, каждый кто был в реальном бою и пережил «жару» полнейшего месилова, легко угадает человека, который хоть экспрессивно, хоть спокойно или делано спокойно, будет рассказывать про запредел боя. Не обмануть. Есть что-то, есть неизвестный дух, есть трещина в глубине зрачков и тихая молния взгляда исподлобья, есть (или нет) в словах то рваное пространство и время, которое человек пережил. Или не пережил…
По рассказам этих ребят можно писать. Не врут. Это Гаврилов услышал не ушами… Это и тяготило, обязывало, но это же и ломало весь смысл его поиска. Не за местью же он сюда ехал и не за яростью сопротивления и героизма.
…Гаврилов сам себя же и одергивал – а ярость сопротивления и месть ради чего? Не От чего, а Ради Чего? Ради нормы… Ради здорового организма общества.
В любом городе где больше всего льется кровь? Правильно – в больнице. Там режут и шьют. Больница, а не бандитский клуб, не полиция или мясокомбинат… Больница – вот место, где круглосуточно, без перерывов на обед, льется кровь человеческая ради спасения, ради жизни, ради снятия боли и ради шанса тем, кому жизнь продлена, успеть что-то в ней осмыслить ещё. Чтобы встретить Вечность. Вот ты, Гаврилов, и встретился с «санитарами», с анестезиологами, с паталогоанатомами… «Тьфу. Да чёрт знает, с кем я встретился!».

Х          Х          Х

Второй год от Рождества Христова, Anno Domini. (3948 год от Сотворения Мира). Царь Ирод убивает младенцев, среди которых ему мерещится Тот, кто станет Царем Иудейским, о котором рассказали волхвы. Но они не указали точно ни места, ни семьи…
Сначала воины, посланные из Иродиона, крепости в пределах видимости от Вифлеема, устраивают бойню в самом Вифлееме, но потом… Ирод родственников-то перебил, жену грохнул, сыновей родных, страдая от страха потерять власть, а тут – тут где-то ходит невидимая пророческая тайна, которую он точно не оставит неразгаданной. И точно избавится от конкурента. Но где Он?
…В современной православной традиции на Сретенье после Литургии выходит священник с проповедью, рассказывает обязательно про Симеона Богоприимца, а потом, в конце проповеди говорит: «И вот увидел Симеон Христа-Младенца и вскоре после этого умер… Бог его простил и отпустил».
Нет. Симеон не просто умер. Его заширяли мечами те самые воины Ирода, которые искали Младенца. И было это почти через год после встречи Симеона и Христа.
После безуспешных и неуверенных поисков в Вифлееме, в изощренный ум Ирода пришла мысль: «Да ведь есть тот, который Его духом узнал… В Синедрионе искать Симеона!».
Его не надо было искать. Трехсот шестидесятилетний старец-мудрец стоял у Храма, как и предыдущие триста лет… Его убивали, а он улыбался. Неужели кто-то мог подумать, что он выдаст Того, кто был смыслом его жизни?… Чего уж там – Он был смыслом его смерти!
…вместе с Симеоном были убиты ещё 70 мудрецов Израиля…
Не знаю о чем, но знаю точно о ком думал Симеон, закрывая очи. О Богородице.
…О том, что «эти придурки ищут силу, а искать надо чистоту и невинность. И не найдут…». Так и отошел к Господу.
Но и сейчас, 2000 лет спустя, всё так же.

Х          Х          Х

В импровизированном вестибюле гостиничной фирмы, расположенной в цокольном этаже жилой пятиэтажки, две проститутки ругались с солдатами.
– Двенадцать тысяч в час и е… хоть двенадцать человек одновременно, – настаивала на своей цене красивая худенькая, похожая на студентку или на профессиональную модель, с разбросанными по плечам локонами волос, глядя громадными ассирийскими глазами на солдат не строптиво и зло, а с манящей профессиональной поволокой и теплотой.
– За двоих? – с сарказмом переспрашивал рослый сержант с некоторым смущением, что торг слышит и посторонний дед с седой бородой, и какой-то армянин, выглядывающий из каморки то ли бельевой, то ли инструментальной.
– За каждую, – настойчиво требовала проститутка.
– Да вы охренели, девушки. У вас же не по двенадцать дырок, чтоб вас двенадцать одновременно… Какой-то у вас совсем слесарный эксплуатационный ресурс. Не нежный какой-то, – пытался шутить и подкалывать военный. – Вчера ещё было по шесть тысяч за час. Что за ночь случилось-то?
– Да понаехало вас… Это у вас что-то случилось.
Гаврилов уже в пятый, наверное, раз за утро слышал, что понаехало военных, что жильё в Луганске нынче резко подскочило в цене, что его вообще не найти, солдаты спят прямо в машинах, где-то в подъездах, где разрешили жители, что сдано всё, что можно сдать. Таксист, который вез Петра Павловича от автовокзала, обнадеживал (и набивал себе цену): «Я тебя к знакомым армянам отвезу. У них есть жильё. Уж на полу или раскладушки точно есть! Так-то они не гостиничным бизнесом занимаются. У них пекарни, кулинарии, ресторан один есть. Но точно и квартиры есть. По найму-то кто у них работает, многие из прифронтовой полосы, беженцы. Воткнут и тебя куда-нибудь…». И он привез в этот вестибюль. Что здесь за шалман – с первой минуты было не понять. Но какого-то «ответственного армянина» пришлось ждать здесь, поэтому Гаврилов наблюдал и слушал весь «сервис» города на одних и тех же двадцати квадратных метрах. Тут тебе и машины заказывали, тут тебе и за продукты рассчитывались, и ругались с кем-то, кто «всё утро не может заправиться… Да у солдат заправься! Пять литров купи, а потом уж найдешь остальное…».
Пахло дикой смесью не стиранных носков, грязного белья вообще, стиральных порошков и сгоревшего растительного масла. На громадном подносе кто-то сквозь вестибюль пронес куда-то в таинственные боковые двери громадный поднос с пончиками аккуратно сложенными пирамидой.
Вот и проститутки тут же… Армянин, в закутке за дверью осудительно качал головой, слушая вместе с Гавриловым торг девиц и солдат. Потом, когда бойцы и девки свалят куда-то воплощать свои фантазии, армяшка горемычно прокомментировал: «Совсем обалдели! Двенадцать тысяч в час! ****и – одно слово! Это у них сутенёрша обнаглела. Доиграется, засунут ей в жопу гранату…».
…Из гостиничной фирмы повезли Гаврилова, в конце концов, на какую-то квартиру в районе, где рядом был Колледж моды, парикмахерского искусства и компьютерных технологий. По дороге водитель (это был уже другой армянин с фирмы) объяснил, что в квартире расположились трое военных. «Квартира очень старая, без ремонта, поэтому так дешево…». Но его «дешево» было 3600 в сутки. На еду и на движение по городу Гаврилову оставалось меньше тысячи в день. Но всё-равно тысяча – это хорошие деньги. «Я последние три дня и на хлебе с кефиром проживу. А потом уже – дорога. В дороге точно всё будет в сутки дешевле. Никаких проблем!» – совершенно спокойно среагировал на цену Пётр Павлович.
В квартире был один полусонный солдат. «Василий – Петр» – познакомились коротким рукопожатием. Н-да, квартирка ещё та. Пожалуй, одно из самых экстремальных жилищ на журналистской памяти Гаврилова. Ну не будешь же сравнивать ночь у костра на Печоре или ночи в баньке в тайге – это другое. Обои ободраны везде. Можно почитать даже газету «Советская Россия» за 1982 год и «Красную Звезду» за 1979-й, которые когда-то были наклеены на стенные панели, чтоб лучше держались обои. Была такая практика.
Как бы там ни было – конфорки плиты на кухне горели. Туалет был в исправности. Вода то есть, то её нет, но это уже детали. Магазин в 300 метрах. С голоду и без воды не умрёшь. Оказывается на всю квартиру были две лампочки. Одна яркая на кухне, вторая какая-то сильно тусклая в прихожей. Но солдат Василий сказал: «Там вон есть ещё кусок новогодней гирлянды. Мы даже включали в первый вечер».
В квартире могло пахнуть так же, как в вестибюле армянской гостиничной фирмы, но спасало, видимо, то, что здесь была холодина. Запахи были приглушены.
Про постель можно не писать. Были кровати без белья, но с грудой разных байковых одеял. Наверное, досталась этим хозяевам-армянам часть какой-то гуманитарки. Впрочем, может, это все от эвакуации… В 2014-м много учреждений и организаций выезжало из Славянска, Краматорска и Лимана. Они тогда и везли всё, что можно было вывезти.
На часах было уже около 15 часов. «Та-ак… Только короткий вояж по окрестным улицам, заход в магазин за продуктами – вот тебе и сумерки. Всё равно в конце рабочего дня никого не найдешь. Лучше с солдатом поговорить. И по дороге, может, найдутся собеседники…». И Гаврилов, не распаковывая сумки и рюкзака, вышел в город через 20 минут после знакомства с квартирой.
…Лампочки Гаврилов купил в первую очередь. Потому что по пути магазинчик попался такой – скобяной. Куда он шёл, Гаврилов не знал. Куда глаза глядят. Как и положено паломнику… В поисках Христа, смыслов, подсказок от самой жизни и от желания все-таки что-нибудь сожрать. Например кофе с беляшом. Но фиг… Видимо, пошёл он не в сторону «триста метров до магазина», а в противоположную.
Когда ехали в машине, Колледж моды, парикмахерского искусства и КТ только мелькнул. И казалось, что от него проехали далеко. Но тут Гаврилов дворами вышел неожидано прямо на него. Обошёл в поисках входа, удивил охранника своим появлением, удивился сам тому, что времени уже четвертый час вечера, а в колледже было какое-то праздничное (может, показалось) движение.
Оставив в скобках очередные разборки с документами на вахте. Охрана тут, кстати, вооруженная АКСом и вполне себе серьёзная, как на военном посту. Более того – подошёл второй такой же боец. И тоже с АКС.
– У вас так все школы охраняются? Говорят, на фронте людей не хватает, – не к месту неудачно решил поёрничать Гаврилов. С документами его разобрались быстро, а вот завуча ждать пришлось долго. Но Гаврилов уже уперся – почему бы не подождать и не создать себе представление об учебном процессе в воюющем городе? Ко всему прочему охранники оказались словоохотливые и не обидчивые. Воевали оба. Хотя, первому было явно за пятьдесят, второму сильно за тридцать. «И снова поедем… Это ж как дело пойдет. Там работы знаете сколько?». Гаврилов хотел сказать, что знает. Но охранник начал перечислять только вопросы захоронений на месте (от полуразложившихся трупов животных, иногда людей, до всяких растекшихся жидкостей) и разбора завалов. Тут Гаврилов вспомнил Мариуполь и понял, что вспомнил только один процент того, что можно было бы вспомнить. Или забыть. Да – не знаем и никогда не узнаем даже просто техническую работу на разоренных территориях. Что ни говори, а мрачной, тяжелой, смертельно опасной работы у коммунальщиков, спасателей, пожарных тут не перечесть. И без помощи извне, её просто не выполнить ни за год, ни за три. Украина тридцать лет почти ничего не делала на своих восточных территориях.
Гаврилов, пока ждал завуча, спросил у охранников, бывали ли они в Мариуполе? Нет, не бывали. А в Донецке? Нет, не были. Ну, понятное дело… «Я в Бердянске на курорте был аж в 2002 году. И то, случайно», – сказал пятидесятилетний. Это был ещё другой Бердянск. Он другим был даже ещё в 2011-м… Гаврилов помнил это. Но сейчас его вдруг пронзила мысль, которая заставила заиграть новыми красками все его поиски, всё его понимание поездки. И мысль эта была простая и таинственная: «Объединяет-то что? Москва?». Да. Москва. Но не географическая Москва, а вот та – Москва Смыслов. И получается, что он, Гаврилов Пётр Павлович, и есть – Москва Смыслов. Приехавшие коммунальщики и строители, а не солдаты – Москва Смыслов… Они тут по всей линии его маршрута понятия не имеют о единстве…
Гаврилов рассказывал охранникам и уже подошедшей завучу, двум студентам и технической работнице про Мариуполь. Для них он был «из Мариуполя». Для них он был «из Геническа», «из Бердянска». Гаврилов для них был тот, который «с линии фронта» в каком-то не распутанном в их душах вопросе: «Мы-то и правда с ними едины? И от тех отличаемся? А как те, кому ещё хуже? А что обещают? А что думают люди?».
И Гаврилов рассказывал. Здесь, конечно, была не та аудитория, в которой имело смысл говорить про Сергия Радонежского и про Лавру, про объединение земель и про историю, но говорить только о материальном и только отвечая на их вопросы Пётр Павлович не мог. Он сам задавал вопросы: «Почему боязнь соседей в Геническе и в Бердянске больше, чем желание пойти и спросить – брат, может, тебе хлеба надо? Может, лекарства?»… или «Почему у вас веселья какие-то нервные? Вы будто сами себя убеждаете, что «Мы устоим!, Мы вот верим в СССР!».
У них глаза лезли на лоб от рассказов Гаврилова о том, что «да на хрен тот СССР?! На фига вы бюсты Ленина срочно красите? Усрался вам Ленин? Ведь именно он луганщину и Донецк отдал в Украинскую ССР! Вы что – не понимаете, что вы – Россия?!»… И тут уже о другой России. О вечной России. О том, что кровянкой тут полито все. И русской кровью, и татарской, и кавказской… «Вы знаете, что рвы Старого Оскола под город, первые постройки, первые заставы вокруг города делали зырянские полки? Ещё при Софье… При царевне Софье (кстати, по глазам было видно, что они даже попытки не делают – да ну на фиг, какая ещё царевна Софья?!). Зырянские – это оттуда, откуда я приехал – с далекого Севера»… Эх, только завуч и смогла поддержать Петра Павловича. Остальные, и вправду, смотрели на Гаврилова, как на… Кстати, как на кого? Гаврилов потом, в квартире, ввинтив все купленные лампочки и включив от холодины все четыре конфорки газовой плиты, долго размышлял – как они, эта его случайная аудитория, воспринимали его двадцати пятиминутную лекцию-рассказ о поездке и об истории России?
…Но пока они договорились, что завтра Гаврилов ещё раз придёт. Это завуч попросила. Они теперь отошли с нею в сторонку, Гаврилов ещё раз показал документы и кратко сказал о цели своей поездки. И вот, дескать, хочу понять как у вас тут с образованием, как своё будущее видят дети и учителя?
– Пётр Павлович, прошу прощения. Вы, и вправду, попали немножко не вовремя. У нас генеральный прогон завтрашнего дефиле. А перед этим построение… Мероприятие у нас. Линейка. Из ГорОНО люди вон наверху сидят. Приходите завтра. Хоть прямо с утра! – завуч пожилая строгая дама в очках, видимо, влет уловила, что и как в визите Гаврилова, и ей явно самой хотелось ещё пообщаться, но она была, как на иголках. Наверху ждали… Понятно. Гаврилов извинился. И сказал, что завтра уж тоже, извините, как получится – может быть и не с утра… На том мирно и разошлись с обещаниями продолжить разговор завтра. Однако на выходе теперь схватила за рукав пожилая тетя-техничка: «А вы можете человека в России найти? У меня брат сидел в тюрьме в Пермской области. Писал письма. А потом пропал. Давно уже – лет семь…». Гаврилов расстроился. «Я могу сделать попытку. Может быть запросы… Но, честно говоря, гарантий никаких…».
Но женщина настаивала. Написала фамилию-имя-отчество брата, адрес, где он сидел в тюрьме, и по просьбе Петра дописала примерную дату, когда он перестал выходить на связь. Договорились, что Гаврилов со своей стороны постарается сделать грамотный запрос в инстанции, а там уж дальше, как повезет.

Х          Х          Х

Когда, закупившись в магазине аж на шестьсот рублей (хлеб, яйца, сливочное масло, кефир, печенье, полкилограмма вареников), Пётр Павлович вернулся в квартиру, он обнаружил собирающихся на выход солдат. Их было всего двое – тот самый, знакомый уже Василий, и второй – долговязый сутулый воин с глубоким грудным басом.
– Мы всё! – почему-то радостно сообщил Гаврилову Василий. – Команда пришла, уезжаем из города…
– Домой? В Россию, к месту дислокации? – не спрашивая лишнего, поинтересовался Петр.
– Нет. Где-то здесь рядышком будем. На пересборку… На отдых, – усмехнулся долговязый.
На прощание Гаврилов только и успел-то спросить, откуда родом ребята. Ответили – оренбуржцы оба. «А тот, третий с нами, – он из Челябинска…». Понятно. Почти земляки… Но этого Гаврилов им уже не сказал. Незачем. И им вряд ли это интересно.
Так неожиданно Петру повезло снова. Он остался в квартире один. Думал, что на один вечер (с таким-то спросом на жильё, того и гляди, ночью заезжающие придут), но почему-то получилось, что на все три. По большому счёту это тоже было маленькое чудо.
Напротив входа в комнату на свободной полке серванта Пётр Павлович развернул свой складень – икону Богородицы со святыми Сергием Радонежским и Николаем Чудотворцем. «Я никогда не бываю один».

Х          Х          Х

Со времен Карамзина мы знаем, что «На поле Куликово шли разрозненные славянские племена, а возвращался единый русский народ. И вот он – неверно заданный вектор размышлений на два века вперед. Фраза красивая, но она – неправда. Фраза вроде бы объединяющая, но совсем не на том основании, которое было правдой.
Во-первых, до единства ещё было далеко – два-три поколения ещё было до единства. Ещё впереди пятьдесят лет, в которые русские князья (даже братья и дядья) будут резать друг другу глотки, разорять княжества и города, выжигать глаза и предавать друг друга татарам на разорение.
Во-вторых, важно не то, что возвращались с поля Куликова в Москву, а то, что оставляли после себя на поле Куликовом и южнее – заставы, защиту, гарантии, что «если что, мы вернемся. Не только татарве тут бить гэцало!».
Прищурив один подслеповатый глаз и напрягая до боли в висках второй, Гаврилов забивал в телефоне свои размышления, чтобы не забыть. Но на этом месте ему вдруг очень-очень захотелось позвонить отцу Андрею Чикунову, тому самому священнику епархиального храма Рождества Христова, который надоумил его ещё осенью, во время размышлений о «неуловимых мстителях» в нашей исторической духовной неправде, на поездку в Лавру, к святому Сергию Радонежскому. Именно так – не к мощам Сергия Радонежского, а к живому Сергию Радонежскому, чтобы испросить у него благословения на дорогу в сторону воюющего Дикого Поля.
– Отче, приветствую…
– Вы уже из траншеи? Из блиндажа? Не слышу разрывов! – юмора у отца Андрея не занимать.
– Да, звоню из бункера, по рации. Божьей милостью ангелы Мегафон ещё держат и молитвами Сергия дорожки мои разминируют… И саперы они, и разведчики. Мозги вот только тоже минируют. Или наоборот – подрывают. МыслЯ у меня куда-то всё рокадою ходит, фронты никак не прорвет…
Обменявшись «поэтическими» руладами вышли на суть звонка (не ближний свет и время уж поздноватое. Священнику на службу завтра, а, небось, ещё и вечернее правило не вычитал).
– Я вот о чем, отец Андрей. Простите уж, что сразу из Лавры не позвонил. Смущают меня… да чего уж там – не верю я в официальную версию жития Сергия Радонежского и его благословение на поле Куликово Дмитрия Донского. Чем больше погружаюсь – тем больше не верю. Во всяком случае в ту, что массово тиражируют.
Тут Гаврилов высказался по всем своим сомнениям – и о том, что в Житии куча противоречий, и что Серб – тот, кто после Епифания Премудрого дописывал все и якобы двадцать лет занимался сбором сведений о Сергии – больше себе отмазку безделья монашеского обеспечивал и княжескую идеологию в текст загонял, а не суть Сергиева наследия. Говорил Пётр, что, дескать, не слышат в описании жизни святого монаха главного – веры и любви среди полного дерьма и разрухи, умения видеть человека в том, что уже снова обезьяной стало и зверьем диким. А ведь именно это главное.
– И вот ещё что не слышит Серб. Про совместный труд. Не про совместную войну, а про совместный труд. Образ будущего – он не в войне и не в поиске врага (пусть даже и настоящего). Христиане собирались и стали христианами не ради победы над Дьяволом. А ради Христа. Это не одно и то же… вы понимаете, отец Андрей?… Не против кого-то объединение, а ЗА и РАДИ кого-то… Это сильно не одно и то же. Вот и получилась лажа. Дмитрий Донской собрал народ ПРОТИВ кого-то… он не собрал ЗА… Вот сейчас да – мы собраны на защиту принципов, на защиту Нормы против расхристанности западного мира. А тогда? Чем больше думаю, тем больше мне кажется, что Дмитрий Донской с Сергием Радонежским антиподы. До мозга костей. И подмена началась сразу после смерти Сергия. Передравшиеся между собой князья давай смешивать святое и грешное. Симфонию властей давай выдумывать. Потому что после избиения друг друга им нужно было перехватить авторитет Церкви. А симфонии властей нет. И быть не может!.. Разве что, очень случайно и очень иногда.
Далее Пётр Павлович коротко рассказал, что видит тут уныние и ожидание. Нет – не Христа. Другое ожидание. Что кто-то придет и отремонтирует всё, пенсии повысит, отомстит за бомбежки и артобстрелы, споет песни про героев и тех, кто был ПРОТИВ. …а ЗА? Ну это потом. Когда скажут за что надо, тогда и будет ЗА. И плевать им, что происходит совсем рядом. Настолько плевать, что за все время не особо-то и интересуются. Они собой интересуются – своим отражением в моих глазах и в телевизоре. Но.. Фиг с ним. Это им ещё так… они не особо тщеславны. Не больше, чем я сам грешный и в том числе россияне вообще. Главное что тут людей объединяет – это готовность драться. То есть главная «религия» тут – со ПРОТИВ ление…
– Ну, против того, что с Церковью на Украине делают, думаю, и вы сами видите.
Это же против дьявольской власти. Чего тут удивительного или нового? И когда уж драка началась, конечно, трудно представить, что кто-то рассуждает о красотах клумб или тонкостях музыкальных шедевров… Для этого будет время потом.
– Э-э, нет… Религия ПОТОМ – это ещё одна ловушка. Исторические периоды России тоже можно разделить на «от одного ПОТОМ до другого ПОТОМ» – до коммунизма, «вот кончится война, Лизавета, и мы с тобой споем», вот заселим Сибирь, вот покорим Кавказ, а потом… вот настроим церквей, а потом… А Христос истекает кровью и ходит среди нас НЕ ПОТОМ. Каждую минуту…
Здесь же целеполагание даже у воинов другое – заработать деньги, получить статус новый в обществе, даже просто убежать от скуки, пьянки и наркотиков – это лучше сюда. Но не за поиском смыслов других отношений и уж тем более – братства, любви, жертвенности. Тогда Христос здесь где? Любовь где?
– Они погибают и кладут жизни не только за деньги… – слышно было, как задумался, загрустил отец Андрей. – Они за души други своя кладут свои жизни…
– Это настолько некоторые, настолько редкие, что их процент.
– Никто не посчитает процент… Никто. Не нам судить, что с душами и головами происходит там, на передовой. Он вчера, может, о погашении кредитов думал, а сегодня не спит, потому что пол взвода полегло и раненные кричат. Он про кредиты и зарплату уже забыл…
– Тоже верно.
Гаврилов вспомнил «своих» головорезов в балаклавах, готовых мстить и через десять лет, и через двадцать, и через океан, и через преисподнюю. Выносить кувалдами мозги предателям, резать, жечь и вешать даже вместе с безвинными родственниками. И понял, что этого он отцу Андрею не скажет. Может быть, никогда…
А разве Кофман не убедительно рассказал, что «здесь не за деньги». Ни мы, ни идейные с той стороны. Не за день-ги!…
– Ладно, отче. Прости… Давай я уж приеду – потом поговорим. Но что-то сегодня я не мог не позвонить.
То ли утренние проститутки и торговля «не за деньги, а за тело» остались в душе Гаврилова каким-то саднящим гештальтиком, то ли сбили с толку «чужие» и далекие в мироощущении даже от своего южного края воины-охранники Колледжа моды и парикмахерского искусства.

Первый день в Луганске, в городе, который Гаврилов ещё толком не рассмотрел, заканчивался звонками. Один звонок жене, один – одному из сыновей, и прозвучал неожиданный звонок от одного из спонсоров поездки – от Николая Ивановича Павлова, бизнесмена, земляка (но сейчас проживающего в Питере).
– …я с тебя, Петя, удивляюсь, ей Богу, – Николай Иванович мог так покровительственно говорить не потому, что спонсор, а потому, что он сильно старше Гаврилова. Зубр, можно сказать. Более, чем на десяток лет старше Гаврилова, Николай Иванович был бодр, спортивен, в серьёзном международном бизнесе (обошедшем санкции, между прочим). – Я вот думал, что ты ну просто проедешь территорию, зайдешь там в какие-нибудь ваши писательские места и – домой… А тебя вот носит по закоулкам Империи. Да. По закоулкам империи, – он слегка хохотнул. – Но я и восхищаюсь. Много стреляют? Под обстрелы попадал?
– Немножко. Совсем эпизод. Два эпизода, – Гаврилов принял посмеивающийся тон Павлова. – Здесь-то, в Луганске, вообще спокойно. Военных много. Да и тыл это глубокий по здешним меркам…
Ля-ля-тополя, Гаврилов кратко пересказывал Николаю маршрут и встречи, а сам себя поймал на мысли: «Опа! Я тут, в Луганске, даже не озаботился регистрацией в военно-гражданской администрации. Тут другое какое-то ощущение… Может, это у меня от понимания «финиша экспедиции», от понимания, что здесь уже почти вокзал на выход?». Он действительно вдруг понял, что поездка подходит к концу. Ведь следующий билет будет уже на территорию старой России – вне новых (на самом деле таких же старых) регионов.
Не выключая кусок гирлянды, которая светила тусклыми красными и синими огоньками на бетонную стену с царапинами, создавая эффект российского триколора, Гаврилов укладывался спать под три байковых одеяла на замызганный матрас. В трико и в рубашке. Под рубашкой футболка. В квартире к вечеру заметно похолодало.
«Напишу я все-таки книжку про эту поездку. Пройдет каких-нибудь 12–15 лет… Через пятнадцать-то лет она, небось, в библиотеке будет стоять ещё свежая. Редкий читатель, может быть третий за десять лет, возьмет её почитать… Так вот – а нас всех уже не будет. Многих не будет. Меня, Павлова, того дедули, который вёз через минные поля под Волновахой, может не будет и этих солдатиков – ведь вернутся с войны простуженные, нервные, пьющие, небось… И все эти события в свежей книжке будут казаться бессмыслицей, – думал, засыпая, Гаврилов. – Бессмыслицей… Потому что все будет так, как мы себе сейчас совсем неправильно представляем. Но уже убиты сотни тысяч людей». Ему стало почему-то горько от этой мысли. Наверное, он почувствовал степень того, насколько всё будет НЕ ТАК, насколько всё будет далеким от представлений… С той горечью он и уснул.

Х          Х          Х

На второй день в центре Луганска Гаврилов военных не увидел вообще. Утро ему показалось каким-то праздничным, город солнечным и открытым, люди с улыбками. Был какой-то кричащий контраст с тяжелым угрюмым Донецком. Может быть, только потому, что с утра светило солнце и потому, что ехал Пётр по проспектам с красивыми зданиями. В Донецке как-то получалось всё больше по рабочим районам.
Конечно, в каком-то смысле, это впечатление было обманчивым. Просто повезло с маршрутом, так повозил Петра Павловича таксист. Но эти первые полтора солнечных и улыбчивых часа создали эффект состоявшейся уже победы. Победы! «Всё будет хорошо – победа будет за нами!» – говорил Луганск.
…А потом пошли встречи и беседы. Сначала просто с молодыми девушками на улице. Эти были неулыбчивы, строги, на простую шутку о странности их моды (шли девушки во всё тех же «массово модных» черных шапочках, натянутых на головы как чехлы) и о том, что «прически не жалко?» натурально огрызнулись: «Мужчины нынче не на причёски смотрят!». Дальше шло уточнение на что они смотрят: «А с этим у нас всё в порядке… Но вам не покажем!». И даже своей шутке эти двое не улыбнулись.
Надо же – в том пригороде, где Гаврилов снял квартиру и где был, между прочим, Колледж моды, парикмахерского искусства и… т. д, в пригороде угрюмоватом, сером (так показалось вчера) молодежь в колледже с пониманием относилась к важности стрижки и моды, а здесь – в центре и в солнце, тяжелой поступью ходит другое настроение. «Наверное, это я угрюмым кажусь в затемненных своих очках. Провокатор! – объяснил сам себе Гаврилов. – Да ещё и учительствовать вздумал… Ага…».
Он шёл по центральной улице – Советской, разглядывал дома, которые казались ему прям все-все оригинальными и очень уместно построенными именно там, где надо. Фотографировал налево и направо. Здесь точно не было скованности, какая была во всех городах, которые он проехал – везде можно было попасть на грозный окрик: «Съемка запрещена! Предъявите документы. И телефон…». А тут…
– А чего это вы фотографируете тут? – раздался строгий голос позади путешественника. Гаврилов обернулся. Подошла женщина с лицом тех, кто родился ещё при Сталине. – Чего вы тут интересного нашли?
– Всё! Не военные же объекты, – огрызнулся Пётр Павлович, полагая, что сейчас начнут тут ему качать права о военном положении. Но женщина возмущалась другим:
– Нашли, где фотографировать. Тут ерунда. Вы театр уже сфотографировали? (по лицу Гаврилова поняла, что «нет). Вы Кукольный театр сфотографируйте, Драматический театр  имени Луспекаева…
– Он тоже ваш что-ли? – прямо вырвалось у Петра Павловича. И тут же сразу понял, что Луганск – это город, о котором он знает меньше, чем даже о маленьких городах рядом. Тут сразу ему стало понятно, что всё, что он помнил о Луганске – это то, что отсюда родом Ворошилов и что были герои-комсомольцы из Краснодона. Про то, что здесь жил и работал знаменитый актер Павел Луспекаев, сыгравший таможенника в фильме «Белое солнце пустыни», бросившего фразу-пароль для всего поколения разрушаемого СССР «Мне за державу обидно!», Гаврилов не знал. Но зато он получил в лице этой женщины неожиданного экскурсовода-справочную. На пять минут, но всё же.
– А вот идёте вы со стороны Гусиновки… Конечно, кто такая Гусиновка вы тоже не знаете, – женщина с какой-то скрытой гордостью и достоинством старой петербурженки (такие встречаются только там – в Питере) коротко рассказывала дальше. – Строго говоря, изначально Луганск – это три больших исторически самобытных района. Был поселок Луганского завода, Гусиновка и Каменный Брод. Так вот, в Гусиновке жили ремесленники и много евреев, в самом Луганском поселке русские, а на Броде как раз украинцы. Раньше они меж собой сильно враждовали. Ну как раньше… В основном ещё до войны, но случалось и после. Я про Великую Отечественную говорю. В детстве даже я помню праздники, после которых выходили стенка на стенку. Я маленькая думала, что это часть праздника. Но это, конечно, была хулиганка. Батя мой однажды без зуба и с посеченной бровью пришел. Фронтовик, а туда же… Ну ладно, сейчас Гусиновку уже Гусиновкой не зовут. Вы вот сюда идите – на театр и выйдите. И обязательно сходите или съездите к Кукольному театру. Там и часть улицы с очень своеобразными домами, красиво…
– Мне ваш город нравится. Во всяком случае – пока… У вас тут дух какой-то жизнерадостный. Я проехал от Крыма уже несколько городов и населенных пунктов, у вас тут Россия – это точно!
– Мы в этом никогда не сомневались, – она благородно кивнула, и… не прощаясь, почапала на зеленый свет через дорогу в противоположную сторону от той, которую советовала Гаврилову.
– А как вас зову-ут? – крикнул ей вдогонку Пётр Павлович.
– Галина Ва… – было не слышно то ли Васильевна, то ли Валентиновна, то ли Вячеславовна или Валерьевна. Громко урчали проносящиеся машины той части перекрестка, которой был дан «зеленый» для автомобилей. Но Галина Ва дерзко остановилась ровно на середине пешеходки, обернулась к Гаврилову и уже внятно рявкнула, – а вам зачем? Фотографируйте лучше. Не меня. Не мою спину. До свидания.
«Гневная бабуся. Какой, интересно, у неё дед? Небось, как водится – спокойный, как удав был. Иначе такой характер жёнушки не выдержать. Сурова! Луганская Шапокляк какая-то… Впрочем, нет. Не подходит ей «шапокляк». Она же не крокодила во мне увидела. И город свой любит. Видно же…», – бредил своими бегающими мыслями Гаврилов и шагал в сторону Театра имени Луспекаева.
Если совсем уж писать по хронологии путешествия, то, конечно, здесь надо бы сказать об удивительно мирном и красивом Луганске. В центре. Но как это вот вы себе представляете? «Я расскажу про чистые улочки, про отсутствие военных вообще (ну совсем их в центре не видел ни одного), про помпезное красивое здание театра и бюсты вокруг него, про стильные кафе, которые показались дороговатыми для кошелька… Центр все-таки. Но зато столовую нашел. Неожиданно. Недалеко от городской администрации…». Гаврилов присел на скамеечку в каком-то неуютном месте, где, как специально, дул сквозняк. Или это ветер поднимался. При плюс 1 ; неуютно. Чувствуется, словно наоборот, – минус, а не плюс.
Вспоминались пригороды Луганска, которые были забиты военной техникой со спящими, опухшими от холода солдатами, неубранные дворы, закрытые даже в одиннадцать часов утра простые чебуречные и булочные… Да что за фигня. Будто два разных города.
А что делается рядом? Совсем рядом… Рубежное. Перед поездкой Гаврилов со своими друзьями собирал деньги в помощь раненным священникам из монастыря и для прихода в Рубежном. Активную переписку вел в одноклассниках с монахиней Лией. А до этого, в 2018–2019 годах (поскольку с Лией был знаком ещё тогда, когда она была девицей, потом женой священника) радовался их обустройству, потом радовался постригу Лии в монашество. Не сложился у них брак. Так бывает даже у священников. А во время войны и в лихие времена – тем более. Своя у них сложная история и свои заморочки в режиме чуть ли не он-лайн. И вот было поднятие куполов и крестов над новыми храмами… Теперь там груда щебенки. Монастырь и храм оказались на линии огня с двух сторон. И так месяц… Там полнейший «сталинград-мариуполь». И это ведь здесь – совсем рядом. И летят по Рубежному дальнобойные французские 155-ки до сих пор. Но есть и городок Ровеньки, где работают коммунальщики – земляки Гаврилова из Сыктывкара. Тоже прилеты ещё происходят. И даже люди гибнут ещё. Но про Ровеньки Гаврилов всё знал только от властей, а про Рубежное – от людей, от тех, кто в подвалах сидел тоже по месяцу, кто трупы выковыривал из обрушенных зданий и траншей. Монашки всё это же и даже больше пережили вместе с другими горожанами. Но не рассказывали о Рубежном ни власти, ни телеграмм-каналы. В Ровеньках и трубы, и окна меняют, и свет на всех улицах. А в Рубежном людям власти не помогли даже вставлять окна. Две реальности одной области и одной войны.
…Пётр Павлович вызвал такси. Надо туда – к Кукольному театру. Там действительно и здание красивое, и участок улицы. Было чрезвычайно интересно послушать историю военного конфликта из уст артистов-кукольщиков.
В театр попал довольно легко. К директору тоже. Дело было ближе к полудню, в театре это не самое хлопотное время.
Встретил в своем кабинете Гаврилова невысокий человек с красивыми печальными глазами и с густой шевелюрой с не менее густой сединой.
– Ровно год назад в эти дни… Вы бы увидели совсем другую атмосферу. Почти ровно год назад. Вот сегодня 16 февраля, а год назад, 20 февраля 2022 года, из нашего Кукольного театра на передовую призвали всех мужчин. Остались только двое – один по возрасту и второй по здоровью, – рассказывает директор театра Сергей Викторович Терновой. – С 17 февраля, получается ровно год назад, резко увеличилась интенсивность обстрелов. Силы ополченцев и армии ЛНР захлебывались в крови от бесконечно нарастающих атак ВСУ.
Они с Петром Павловичем ещё в приёмной сошлись на фразе Гаврилова «Я в двух театрах работал… Нет, в трёх!». Это получилось, как пароль. «Мы чай будем пить?» – тут же спросил Терновой. «У нас к чаю-то что-нибудь есть? Ну, сыр, колбаса, пельмени…» – это шутка у него такая. Но секретаршу озадачил. Позже станет понятно, почему работа Гаврилова в театрах стала «паролем». Очень просто – Луганскому Кукольному театру уже год очень сильно помогают несколько театров страны. Терновой начал перечислять… Но потом как-то уж так получилось, он зациклился на Рязанском кукольном театре и рассказывал об их помощи и о людях из Рязани очень много. Наверное, с тем коллективом сложились свои личные, душевные отношения.
– Так вооот… На чем я остановился? А – да, про самые первые дни… Днем 20 февраля у нас должны были состоятся два спектакля. «Принцесса на горошине» и ещё один. Но состоялся только один. Пришли люди в робе цвета поздней осени (маскировочной хаки) и сказали нашим парням, что «у вас три часа на сборы».
Провожали парней женщины и… куклы.
– Я никогда не забуду глаза парней, – у Сергея Викторовича дрожат губы. – Глаза… Они уходили так, как будто уходили в бездну. Ещё ведь никаких московских решений не было. Ещё не признал Кремль ЛНР и ДНР. А мы тут понимали, что против нас военная машина.
Ушли актеры и звукорежиссер, ребята из монтировочного цеха и осветители. Сухо отчитываясь перед отделом культуры, Сергей Викторович, потом недоуменно будет смотреть на число в ведомости – 91 %. Это процент людей ушедших на фронт.
Четверо воюют и сегодня. Двое лечатся после тяжелых ранений. Остальные живы. Живы… Но в театр не вернулся никто. Выжившие не могут играть.
…Куклы ждут. Лежат, как мертвые.
Директор тут предложил по пятьдесят грамм коньяка. Гаврилов неожиданно для себя согласился. «За Победу!». Да. А за что же ещё…

Х          Х          Х

Зашёл в театр Гаврилов на полчаса (так думал), а вышел через два. Даже больше…
Они, может быть, беседовали бы ещё и ещё. Тонкие наблюдения Сергея Викторовича, его художественные аллегории людей-кукол и марионеток за ширмой истории, конечно, взорвали мозг Гаврилова с новой сценической и драматургической стороны. Одной стороны. Это, как неизвестный алгоритм познания мира. Они, эти алгоритмы, могут быть прозаическими, поэтическими, шахматными, бильярдными, стратегии игры в Го, воровскими и ещё в тысяче вариантов нелинейными. Такими, какими мы даже и представить не можем. Поражение людей может быть вирусным, пулеметным, газовым, минным, идеологическим, демографическим. Сергей сказал о диспропорциях фигур… Да. Тоже особый алгоритм. Принцесса может быть на горошине, которая больше кареты, а нос Буратино на сцене может стать шлагбаумом. В кукольном театре, как в армянских мультфильмах, гипербола побеждает иллюзию, чтобы метафора стерла гиперболу. С российской историей и историей церкви всё ровно так же. С тем и срубило в Мариуполе Петра Павловича в волну белого одеяла на улице, по которой шёл святой Сергий Радонежский, заглядывая в выбитые слепые окна домов. То состояние своё, будто распиленного пополам циркуляркой, Гаврилов вспомнил на мгновение и где-то внутри себя вздрогнул.
А Терновой говорил о том, что на сценах (именно – во множественном числе) войны и мира сейчас такие диспропорции, что мальчишка – наводчик дронов выполняет работу спецгрупп, которые готовились по десять лет, а сейчас сравнительно менее эффективны, чем вчерашний игрок в «танчики» на детских видеоприставках. Гаврилов вторил ему:
– Мне кажется, что главный результат этой войны будет не в экономике и в географии, а в изменении самопонимания человека на каких-то неведомых глубинах. Первая Антропоструктурная война…
Они могли беседовать и дальше. Коньяком не злоупотребляли. По одной стопочке «за Победу» и всё. Но в приёмной всё отчетливее слышался гул. Там явно накапливались люди. Сергей Викторович встал из-за стола. Надо было заканчивать непростую беседу.
Секретарь что-то растерянно и грустно объясняла двум женщинам – совсем молодой красивой-прекрасивой и пожилой, которая, кажется, была растеряна даже больше, чем секретарь. Явно у женщин были какие-то неприятности и … И тут Гаврилов понял, что вот этой красивой-прекрасивой с её трагичным выражением лица он сейчас и подарит икону святого Сергия Радонежского.
– Здравствуйте…
Женщины обернулись уже на выходящих из кабинета Тернового и Гаврилова. В секретариат заглянули подряд ещё две женщины. И тоже какие-то встревоженные.
– Можно я сделаю вам подарок? Небольшой, но он будет важным для вас, – спокойно и ровно сказал Гаврилов, глядя прямо в глаза молодой женщине, в глаза, которые недавно плакали.
В это время в голове Гаврилова мелькнула насмешливая мысль: «А Терновому икону почему-то подарить не хотелось… Даже мысли не было». Впрочем, он обнаружил в эти секунды и ещё одно качество своего побуждения: отдать икону – это была не мысль, это был какой-то рывок в сердце. Абсолютно неосознанный, или осознанный духом, но не чувствами или сознанием. Как вот так может быть? Будто какая-то неведомая часть личности, неведомая самому Гаврилову, и живущая в какой-то своей системе координат, запустилась, как программа, ждавшая и искавшая этой минуты.
Гаврилов достал из нагрудного кармана маленькую икону, точно такую же, как дарил уже в Крыму, в Геническе и в Донецке, и протянул молодой женщине. «Это святой Сергий Радонежский. Он для чего-то шёл и пришёл к вам».
…и женщина расплакалась. Кинулась на шею Гаврилову, обнимала и плакала. Тут же. Не стесняясь никого.
– Если бы вы знали, какой знак вы мне принесли… Если бы вы только знали…
А зачем знать? Гаврилов уже и так знал, что всё будет хорошо. И у этой женщины, и у театра, и у Сергея Викторовича Тернового. Он обернулся и увидел в глазах директора сверкнувшие слезы… И улыбку. Хорошая у тебя улыбка, Сергей Викторович.

Х          Х          Х

Общественная палата в Луганской области только начинала свою работу. Нет – не в тот день начинала, а вообще вся она ещё в зачаточном состоянии. Но ребята, встретившие Гаврилова, ему понравились – любопытные, явно в густых личных контактах с другими общественниками по области. Звонки прерывали их на протяжении всего часа пока Пётр Павлович беседовал с ними. Подошел «специалист» (видимо, кто-то из кураторов областной администрации, либо из спецслужб). Все трое они согласились с доводами Гаврилова, который советовал луганским общественниками приглядеться к проблемам дублирования инициатив и проблеме экспертов. Дублирование сжирает много времени – нужна функция кого-то в палате, аккумулирующая входящие идеи, претензии, предложения – что-то типа диспетчерской, а экспертное сообщество необходимо просто потому, что в «очевидном» можно обнаружить «запретительное» со стороны совсем неожиданной – например, со стороны коммунальщиков или связистов. Короче говоря, по-отечески привез опыт с Севера и поделился с коллегами.
Тут больше ничего интересного не было, да и весь офис Общественной палаты в составе двух человек и одного кабинета собирался куда-то выезжать. До свиданья, ребята. Всё у вас будет хорошо. И даже, скорее всего, будет так же забюрократизировано, как везде по России. То есть в том числе и плохо.
…В центре города, конечно, много где ещё можно было бы погулять. Но всё ж не гулять приехал, и опять болели ноги. Усталость к четырем часам вечера уже была ощутимой. Но главное, пожалуй, не это. Не складывались разговоры. «Не мой день, – констатировал Гаврилов, хотя сам себя же и одёргивал. – Одна встреча в Кукольном театре стоила всех диалогов дня». Потом разговоры не получались ни с соседями по кафе, где попил чаю, ни с группой симпатичных женщин, вышедших из здания областной прокуратуры, ни в магазине, где тоже было что-то вроде кафетерия. Угрюм-народ. Даже удивительно, что встретились другие – женщина с Гусиновки, ребята из Общественной палаты, вчерашние армяне и завуч с охранниками в Колледже моды и парикмахерского искусства.
Про армян Луганска, кстати, таксист, увозящий Гаврилова к съемной квартире, наговорил несколько неприятных моментов. Насколько они правдивы, Петру Павловичу трудно было судить, но таксист божился, что «вам любой скажет». Суть претензий была вкратце такова: армяне в мирное время жили в Луганске довольно богатой диаспорой, занимали всё чаще и всё гуще значимые посты, были видными общественными деятелями, но когда началось горячее время, сдуло их… «Вот азербайджанцы остались. И воюют. А армяне… нет, конечно, не все. Но сильно их меньше стало. Очень сильно. Без комментариев, как говориться…». Гаврилов пожал плечами: «Знаешь, мне и другие армяне встречались.  Воюющие и рискующие… Это ведь как кому повезет на встречи».
Заметил Гаврилов в Луганских кафетериях ещё один неприятный момент – халтурно сделанную выпечку. И даже в кафе тех же армян, которые, казалось бы, искусны в этом деле. Бросалось в глаза, что явно пользуются моментом наплыва приезжих. По сути – не выпечка, а обжаренное тесто с минимумом начинки (и той – некачественной). «Съедите, куда вы денетесь!» – философия общепита забегаловок на этот период. «Надо было об этом ребятам в Общественной палате сказать», – вспомнил Пётр Павлович и набрал номер телефона. Но никто не ответил. Тогда он просто написал Вконтакте своим новым визави. Им не трудно организовать рейды – полезно будет. И солдатам полезно, и жителям, и обнаглевшим торговцам. Война войною, а марку держать надо.

Х          Х          Х

Последнюю, пятую икону святого Сергия, Гаврилов в своей квартире поставил на стол перед собой, смотрел на неё и думал о том, что остался один день – завтра он решил съездить в противоположный конец города, специально найти любой очаг культуры «маленького калибра», так он про себя назвал кружки творчества, какие-нибудь маленькие дома культуры или советы ветеранов. В этих маленьких очагах, как нигде, видно состояние умов. Фронт не в счет. Там вообще всё видно. Не только ум, но и температуру селезёнки. Завтра же надо брать билеты на Москву или хотя бы на Белгород. Выезд послезавтра…
Размышления его прервало сообщение, появившееся в ВК. Писал Алексей Полторанин – земляк-журналист, который теперь работал в «Известиях». Но, как понял Гаврилов, не в газете «Известия», а на портале IZ.RU. Портал – это другое, это и телеканалы. Лёша как раз специализировался на репортажах из зоны военных действий. По крайней мере, в последний раз Пётр Павлович видел его в программе «Вести» с репортажем из какого-то городка… ах, точно, он же где-то здесь!
Алексей писал: «Вы в Луганске что ли? Долго ещё здесь?»
«Последний день завтра. Можем увидеться. Во сколько и где? Было бы здорово».
«Нет. Завтра мы на выезде. Во сколько вернемся и вернемся ли – неизвестно».
Потом он написал ещё строчку: «Я здесь ещё долго. Если задержитесь – пишите…». Но не получилось. Назавтра не получилось, а послезавтра Гаврилов уедет. Жаль.
Однако, Пётр Павлович понимал, что Алексей не тот собеседник, который дал бы ему психологический срез общества. Он-то мотивирован на описание боев и выполнение задач обеспечения, как и положено военкору. То есть он состояние умов и душ населения не передаст. Он видит ситуацию другими глазами. Это, как встретились бы два журналиста в больнице – один рассказывает про состояние врачей и медсестер (да ещё и прямо с операционной и из морга от патологоанатомов), а другому надо разобраться с больными – с их состоянием, диагнозом, конфликтностью и претензиями. А ещё и по истории болезни понять сферу их деятельности и интересов. Между прочим, с попыткой заглянуть в родовые травмы… Нет. Не было бы с Алексеем у них общего языка. Но встретиться очень бы хотелось.
Второй звонок созрел из других размышлений… Других – это о спрятавшихся в глубинах национального сознания «неуловимых мстителях», дающих нам ложные прицелы и ложные системы координат. «Впрочем, – рассуждал Гаврилов, – может, они и не совсем ложные? Может, они, как вот в разговоре военкора и просто репортера – с разной целью акцентов? Одни нам пишут и напоминают про операционную и жизнь хирургов, а другие про жизнь в палатах и про историю болезней и конфликтов. То есть правд, как бы несколько. Тогда неправдой является другое. Что? Культивирование только одной стороны памяти и игнорирование другой…»

Лета 6888 (1380 год от Рождества Христова). «СЛОВО О ЖИТИИ И О ПРЕСТАВЛЕНИИ ВЕЛИКАГО КНЯЗЯ ДМИТРИА ИВАНОВИЧА, ЦАРЯ РУСКАГО». Самое раннее упоминание слова «Россия» кириллицей. А первое известное упоминание слова «Росия» в кириллической записи датировано 24 апреля 1387 года и началось с митрополита Киприана, возглавлявшего Русскую Церковь в 1375–1406 годах. На последней странице книги «Лествица» Иоанна Синайского, переписанной Киприанном, он подписался как «митрополит Кыевскый и всея Росия»: «В лето 6895 [1387], априлиа 24, съвръшишяся сия книгы в Студийской обители Киприаном смереннымъ митрополитом Кыевскымъ и всея Росия». На печати Дмитрия Донского было: «всея Руссiи».
… и вот сжёг Тохтамыш Москву после поля Куликова, разгромил всё «единство» князей. На восстановление самой Москвы припёрлись только тверские, да и то – голытьба в основном. И вроде как даже само слово «Россия» появится только к 1387 году… Спрашивается – какого чёрта тогда покупаются на фразу Карамзина «На поле Куликово шли разрозненные славянские племена, а с поля Куликова – единый русский народ». Ерунда полная… Ещё и ещё раз вернемся к сомнительности всех этих утверждений, которые забубенивает нам в головы система образования уже целых двести лет. И не большевики в этом виноваты, и не граф Уваров с Победоносцевым, а где-то всё корнями ещё раньше. С какого-то нелепого подлога… У Гаврилова уже снова болела голова от ощущения не умственной, а какой-то эмпатической духовной догадки.
Смутно Гаврилов предполагал и раньше, что причиной всему – попытка русских хронографов опереться на якобы самые ранние источники в летописях и изводах о событиях 1380 года. Но самые ранние об этой загадке совсем не русские источники, а литовские и греческие. А они говорили о победах русского войска (именно «рускага») ещё в 1370-х. Более того – не о победе, а о победах. О том, что была целая серия побед объединенных и не объединенных русских войск над татарами из-за Волги. Да, Мамай пришел не из «за Волгой», а с юга. Но орда и не заканчивалась на Волге, она не заканчивалась нигде до самого моря. И даже Литву она под дань положила… Но русские уже вовсю сопротивлялись и били больших и малых ханов. Мамай оказался больше других – ну ещё бы, всё-таки беклярбек.
Что происходит перед этим? О чем ещё говорят греческие и литовские источники? Внимательно смотрим на дату.
Лета 6878. (1370 год от Рождества Христова). Письмо Константинопольского патриарха Филофея к русским князьям, не желающим идти войной на Литву под руководством Московского князя Дмитрия Ивановича (Донского) в июне 1370 г. «ЕГО ЖЕ ОТЛУЧИТЕЛЬНАЯ ГРАМОТА РУССКИМ КНЯЗЬЯМ, НЕ ХОТЕВШИМ ПРИНЯТЬ УЧАСТИЯ В ВОЙНЕ ПРОТИВ ЛИТОВСКАГО КНЯЗЯ». Тут есть страшнейшие строчки. По сути полшага до снятия вековой легитимности князей. «Князья эти, как презрители и нарушители заповедей Божиих и своих клятв и обещаний, отлучены [от Церкви] преосвященным митрополитом киевским и всея Руси, во Святом Духе возлюбленным братом и сослужителем нашей мерности». За что?
«Так как благороднейшие князья русские все согласились и заключили договор с великим князем всея Руси кир Димитрием, обязавшись страшными клятвами и целованием честнаго и животворящаго креста, в том, чтобы всем вместе итти войною против чуждых нашей вере врагов креста, не верующих в Господа нашего Иисуса Христа, но скверно и безбожно покланяющихся огню, и великий князь, согласно своей клятве и договору, заключенному с теми [князьями], не дорожа своею жизнию и ставя выше всего любовь к Богу и обязанность воевать за Него и поражать врагов его, изготовился и дожидался их, а они, не боясь Бога и не страшась своих клятв, преступили их и крестное целование, так что не только не исполнили взаимнаго договора и обещания, напротив соединились с нечестивым Олгердом, который, выступив против великаго князя, погубил и разорил многих христиан:
то князья эти, как презрители и нарушители заповедей Божиих и своих клятв и обещаний, отлучены [от Церкви] преосвященным митрополитом киевским и всея Руси, во Святом Духе возлюбленным братом и сослужителем нашей мерности (…) они тогда только получат от нас прощение, когда исполнят свои обещания и клятвы, ополчившись вместе с великим князем на врагов креста, затем придут и припадут к своему митрополиту, и упросят его писать об этом к нашей мерности; и когда митрополит напишет сюда, что они обратились и принесли истинное и чистое раскаяние, тогда они будут прощены и нашею мерностию.
Итак пусть они знают, что отлучение есть удаление и совершенное отчуждение от святой Божией Церкви, и пусть принесут истинное и чистое раскаяние, чтобы получить в том прощение от нашей мерности.
На подлиннике честною патриаршею рукою написано: месяца июня, индикта 8». (Непонятное слово «кир» так и стоит нерасшифрованным в том документе).
Вот как можно игнорировать это письмо Патриарха, изучая мотивы «единения» князей под Дмитрием Донским? Как в свете этого документа видится благословение или неблагословение преподобного Сергия? Куда князьям было деваться? Если по сути они объявлялись чуть ли не «Пригожиными» с шатающимися по стране «Вагнерами» без легитимности, хоть какой-то? И тогда – в XIV веке – каждый князь знал, что легитимность – это не «взять Бахмут», а легитимность – это взять влияние (ВЛиять и ВЛасть – это всё корнями из Владеть). Но влияние было извне гораздо сильнее – оно было общецерковным, моральным в тайнах заданной христианской морали и традиции. И оно было от условного, но обозначенного церковью «центра» – князя Московского.
Это опорная мотивация князей – желание сохранить власть и свои земли под собой. Заметим – защитить не только перед татарами. Как раз татары-то землю и власть князей не отнимали, они дань и долги требовали. Отдай им дань и сиди себе спокойно на своих кочерыжках. Но, после письма Патриарха Филофея, их власть становилась как бы подвешенной… Она в один день могла обнулиться вообще. И превращался бы князь Рязанский, например, просто в разбойничка-казака, князь Тверской – в шаромыжника лесного.
Сохранить власть – это покаяться, объединиться в духе с Церковью и в силе мира, что было возможно только в слиянии под командованием Дмитрия.

…Второй звонок был снова отцу Андрею Чикунову. И был новый диалог. И новая сверка «ключей» от событий.
Короче говоря, в «операционной» были письма Патриарха Филофея и присяги князей. А в это время в палатах между болящими ходил Сергий Радонежский и говорил о Лекарне – о самой Больнице то есть. О том, что без системы здраво-умо-душехранения исчезнем мы все. И не только мы все, но и Русь, и Нерусь.
И заслуга его в этом – в создании Образцовой Лекарни с порядком палат, ординаторских, операционных и с формулами рецептов. Причем в одиннадцати первых её монастырях, которые по сути стали и школами, и музеями, и архивами, и Заветом на несколько столетий вперед.
А уж благословил ли на поход Дмитрия или не благословил не ходить (что совсем не одно и то же), уж митрополит ли благословлял или любой другой священник, – всё это, как показали следующие шестнадцать лет, оказалось (как бы помягче сказать?) …ну, не главным, нет, не главным… Более того – не главной оказалась и идеология князей, через сорок лет пытающихся легитимизироваться деяниями святого Сергия. Главным оказалось то, что Сергий донес от Христа – Любовь выше Закона. И «где двое, трое во имя Моё, там и я среди них…» – то есть Единение. Потенциальная же анафема от патриарха Филофея князьям была документальной угрозой того времени – вопросом юрисдикции (или отсутствия её), благословение Сергия – формулой, заветом, алгоритмом.
А ведь вся дорога от Крыма до Луганска, не смотря на сотни блок-постов – дорога Единения. Она объединяет, а не разъединяет.
А ведь возглас армянина от зрелища бегущих великанов за Чогнаром – это же вопль любви : «Это же генофонд! Их беречь надо!».
А ведь по десять миллионов долларов на каждого «и расходимся.» Это не объединяет, это растаскивает… Тоже формула (анти). И тоже антиалгоритм.
А ведь песни Инны в Геническе и песни ребят в Бердянске – это не просто песни безумцев и бесстрашных. Это как объединяющие молитвы со взглядом куда-то вперед – подальше за минированное пространство и человеческую растерянность.
Даже угрюмое стояние, без молитв и крестного знамения, на кладбищах Мариуполя – это работа людей… каких? Оторопевших от произошедшего, но жалеющих. Жалеющих и любящих свой мёртвый, ушедший в небытие город. Так же, наверное, тверяки и редкие выжившие москвичи после разгрома Москвы Тохтамышем ходили по пожарищам среди вони, трупов и полнейшего безумия, собирали «ушедшую в бездну истории» Москву, хоронили, чтобы что? Чтобы просто жить? Что такое «просто жить»? Что это за замысел – «просто жить»?

«Однажды мы все соберемся в Лицо Адама. И обсудим. И ответим пред Господом» - Гаврилов сидел перед маленькой иконой святого Сергия и размышлял «по волнам» прилетевших мыслей – от «надо бы курить бросить» до «о Черепе Адама на Голгофе».
 – Как встретил бы я, например, Рождество или Сретенье, родись я на сто лет раньше? А на 200? А на 600? Предки ведь были разными, и уж на глубинах за 300 и далее лет совсем не угадать даже по некоторым веткам рода. До святого Сергия и вовсе в два раза больше – 630 лет. Но всё-таки, всё-таки – как оно могло быть?
В 1923 году я, предположим, живу на Выми, в деревне. Что бы я делал? Да весь день бы чистил снег, кормил скотину, таскал навоз из сарая, баню бы истопил. Впрочем, в феврале начинался исход охотников в избушки. Начиналась охота на лося. Однако, все ж это ближе ко второй половине февраля.
В 1923 году в трех тысячах километров от Выми в другой ветке рода кто-то «я» в Приазовье с утра был бы на ярмарке. Днем бы спал, а вечером пил вино. Ни коня, ни овцы, четыре полудохлые курицы, и петуха на них нет. Но вина и самогона хоть залейся. Жена с товарками на Рождество в немецкую общину пойдет. Хоть и приняла православие, но Рождество не столько службами встречают, сколько посиделками да песнями.
В 1823 году с утра пошел бы силки проверять. Иначе ни репы, ни овса не выменять у хозяйств, что покрепче. Я только-только переехал в верховья Выми, только шесть лет, как поднял дом, ещё не обжился. Больше жизнь от охоты да рыбалки. Не голодно. Парма кормит. И да – поклониться в храм схожу. Он деревянный в Онежье. Куропатку отнесу. На маслице обменяю.
В 1823 году некоторый «я» работал бы на грузовых баркасах строящегося порта Ногайск, другой «я» гонял бы к праздникам арбы с товаром от Екатеринослава и от Токмака к Запорожью. Впрочем, может быть, я всё ещё был бы на заставах в плавнях под Ейском – там мятеж некоторых… И родной брат среди мятежников. И камыш в человеческий рост не скажет, в кого раньше прилетела пуля…
В 1723-м… хе… Наверное, на солеварнях в Серегово. Там один раз в день супом кормят бесплатно. Варят на мясе. А по итогом истопного сезона можно деньгу получить, что на муку до августа хватит. А пока – пусто. Дома с коровой и пятью овцами да четырмя детьми жена одна справится. Ячменя и репы, овса на кисель кое как хватит. Рыбу братья занесут. Не каждый день, но в Рождество-то точно занесут.
А я – на Сереговские варни – в варяги. Если, конечно, не отправят древесный уголь да деготь жечь в сторону Двинскую да Сольвычегодскую.
В 1723-м… Где-то в Пруссии один «я» проиграю спор с братьями и отдам свои доли в пивоварне. Ещё делаем – льём и куем замки для шахтных тележек, ещё вытягиваем медные и железные пруты для будущей проволоки. Ещё есть ремесло на ковке и на ремонтах телег. Но всё еле-еле, неподъёмно. Брат старший выиграл в хозяйстве, сделав ставку на хмель – распродается хорошо, родит хорошо. И пчела у него – уже две медоносные пасеки. Вот тебе и пиво, вот тебе и семенные дела, вот тебе и обмен самый разнообразный. А с ремеслами туго, очень… Был бы помоложе – может подался бы на север – в Лифляндию – там на корабли да на стройки кузнецы и литейщики нужны… Нерадостное Рождество разоряющегося ремесленника. Но кролик в черносливе ещё есть. И пунш пива. И штрудлями с медовыми пряниками пахнет не один двор, а вся улица.
…это один «я». А другой «я» по другим веткам не слезаю с седла в походах от Даугавы до Дона.
И однажды на Рождество, например, мы встретимся все. Хорошо – пусть не на Рождество, а, предположим, где-то там в Вечности – до Страшного Суда или после. Ну да, конечно… Помолимся. Выпьем. Трубку покурим, сказки друг другу расскажем. И мен… Мен-обмен: «я тебе тазик медный, а ты мне бурку свою старую… да, она вон пожжёная у тебя. Попалил, что жмёшься-то?».
И ещё какие-то «я» придут от храмов с Южного Урала или из Вологды, откуда-то с охраны стадов быков на Хопре и из холодных сакль какого-то аула убыхов или адыгов, где не знают ни Рождества, ни, наверное, даже пророка Ису…
А в 1423 году… Некоторых «я» (примерно тысяч 600–800) – это всё мои предки. Не верите? Можете сами посчитать. Даже с правильным коэффициентом не удваивания, а пересечения родов. Всё равно – портрет из 600–800 тысяч сложится от далеких пока земель и неведомых сегодня путей. Но была ведь, тогда тоже была Ночь Рождества и были утра Сретенья. И те люди шли, ехали, спали у костров и печей, в заснеженных санях и в скалах, в пустынях и (кто знает?) – может, и во дворцах.
1423 год. Мой портрет был бы размазан, как минимум, в трех частях света и на двух континентах. В какой-нибудь 823-й или в 223-й даже заглядывать не попытаюсь. Нет силенок. Расскажите мне сказку лучше. Она и есть правда…
И все эти годы и века Великий Закон Творения складывал шаги, дыхание, поиски и трагедии, сшивал всё это благодатью и верой. Ведь каждый из предков думал о нас(и не один раз, и не одну минуту) – как они ТАМ будут жить? Мы как будем жить… слышите? Тут жить, в Третьем тысячелетии… понимаете?
…Однажды мы все соберемся в Лицо Адама. И обсудим. И ответим пред Господом.
Гаврилов проснулся, лязгая зубами от холода. Открывал окно, чтобы проветрить кухню и, надо же, уснул на какие-то семь-восемь минут прямо сидя…

Х          Х          Х

В обязательных пунктах плана на последний день в Луганске у Гаврилова были только два мероприятия: как обещал, надо всё-таки зайти ещё раз в Колледж моды, парикмахерского искусства и КТ. С завучем не договорили, и, как понял Пётр Павлович, она хотела, чтоб встреча была и с преподавателями. Второй пункт – надо купить билет на Москву. Автобусы ходят. С билетами, говорят, не так всё просто, но Гаврилов был настроен философски: не будет билетов на Москву – поедем на Ростов или на Воронеж, или на Белгород. Главное, выехать из области, а там уже вариантов транспортного решения побольше и многообразнее.
С Колледжем опять не задалось. Даже объяснять не интересно. Нет, так нет. Он же не навязывался. Это же их интерес был. Но вот, как и везде в мире, суета, занятость текущими делами, а также кто-то куда-то и зачем-то сдвинул расписание и с завучем просто встретиться нет никакой возможности. Проехали. «Значит, это не мой пункт…».
По второму обязательному пункту неожиданно повезло во всех смыслах. Во-первых, повезло с каким-то охранником, который отъезжал от колледжа и любезно согласился довезти Петра Павловича до Автовокзала (громаднейший в Луганске центральный автовокзал, между прочим. С несколькими платформами и бойкой торговлей вокруг – и кафе, и уличная. Что-то похожее на московские вокзалы в 90-х).
Во-вторых, вдруг оказалось наличие билета на удобное время на завтра да ещё и в большом автобусе. В-третьих, цена билета оказалась почти в два раза дешевле средних цен. Тут, конечно, мелькнула мысль – с чего бы это дешевле? Но Гаврилов махнул рукой: «Да мало ли, может, кто-то сдал в последние сутки и сработали правила уценки…». Он потом пожалеет об этом дешевом билете, но подвох будет понятен только через сутки. А пока, он довольный и освобожденный от решения последнего бытового вопроса, зашагал завтракать в кафе с большими стеклянными окнами до пола, с толчеей у входа, с большой группой военных азиатской наружности (через две минуты узнал у средних лет сержанта, что это были буряты).
Тут он основательно перекусил в атмосфере запахов неплохой, в общем-то, кухни, в фимиамах казармы – слишком уж много было солдат, сырого пола и легкого перегара, и стал свидетелем конфликта. Местная тетка, намывающая то пол, то протирающая столы (другой, конечно, тряпкой… хотя…) обзывала солдат «узкоглазыми» и «тупыми», тётку осаждала другая тётка, тоже, видимо, местная. Буряты в массе своей ели с бесстрастными лицами, будто ругань касается не их, а только во-о-н того солдата, с кем тётка и цапалась.
Сколько и как продолжался бы местный бытовой расизм неизвестно, но тут за бурят заступились два пьяненьких мужичка и обложили тётку словами без мата, но… лучше бы матом. Всё-таки умеют у нас на югах ругаться с юморком и смачной дроздоперцией. Выражение «лучше быть узкоглазым, чем узкожопой» было тут самым деликатным. Но оно вызвало повороты головы у всех. Причем, не только мужчин. А уж оценивающие взгляды стали залповыми. Дальше – больше. Тётка сначала перестала мыть пол, чтобы не стоять в невыгодной позе, а потом наоборот – выставила в оценочный ряд мужских взглядов «предмет узости». Кафе замерло на секунду, а потом (как вот это передать?!) одними глазами сказало матом пьяненькому мужичку «ну, нет! Ты не прав! Тут с объектом всё в порядке!». Теперь тупыми стали эти два мужичка, но зато в столовой стало не скучно… Слава Богу, Гаврилов уже поел и направился к выходу.
…Во всякой непонятной ситуации поезжай в библиотеку – ситуация станет ещё непонятнее. Гаврилов решил, что в библиотеке ему расскажут о людях и о ситуации с настроениями. Наивный человек всё-таки. Часто прям дурачок дурачком этот Гаврилов. Юродивый какой-то…
В библиотеке имени Владимира Федоровича Даля у Гаврилова настойчиво спрашивали (раз шесть, не меньше) – что ему надо? На попытки объяснить, что заехал он просто поговорить о жизни, о ситуации, у него переспрашивали – а что надо-то? Тогда он начал рассказывать про своё путешествие, про то, что смотрит на людей и на их реакцию на происходящее, что пытается понять, о чем люди мечтают, что у них в планах, как они относятся к событиям… Две работницы, одну из которых представили как чуть ли не заместителем директора, выдержали странную паузу молчания и сказали: «Сейчас мы директора позовем!». Но прозвучало это как «сейчас мы полицию вызовем!». Одна ушла куда-то «наверх», вторая, помолчав ещё с минуту, спросила: «А что надо вам?»… через десятисекундную паузу добавила «…у нас».
– У вас воюет кто-нибудь из семьи? – спросил Пётр Павлович.
– У нас все воюют, – ответила, «как здрасьте», женщина. «Дура какая-то, – подумал Гаврилов, – надо ещё подразнить…».
– А «слава Украине!» у вас тут студенты не пишут втихаря на стенах? Или, может, кто-то выступал против самостоятельности ЛНР? – дело в том, что библиотека Даля университетская. Тут именно студентов-то всегда больше, чем читателей из города.
За окошком светило солнышко. Там ветер, конечно, холодный, но там солнышко. А здесь какие-то оцепеневшие женщины, которые разговаривают, как роботы. Может, тут путешественник попал на нестандартный момент? Когда, например, у них была своя склока, свои разборки из-за гуманитарного пайка, например, или «что сказала Марья Алексеевна про Веру Петровну»… Не надо усложнять, Гаврилов! Отупение женщин иногда объяснимо очень и очень просто. А ты, Пётр Павлович, по этим двум куклам сделаешь вывод о целом городе и напишешь обидчивую чушь… Попрощайся деликатно и вали отсюда… Что и попытался Пётр Павлович сделать. Но в дверях уже стояли двое военных.
Пришлось показывать документы, объяснять, зачем зашел в библиотеку и что делает тут путешественник из дальних земель. Военные (два молодых толстеньких мужичка лет по тридцать) всё поняли за две… Нет, за полторы минуты. Волшебная всё-таки вещь интернет в совокупности с какой-то их поисковой программой. Улыбнулись приветливо. Один козырнул: «Успешно вам поработать…».
– Вы поймите нас… Проходите вот сюда. Может, чаю попьете, – вежливо и даже подчеркнуто вежливо пыталась говорить, вдруг всё понявшая, «зам директора» (уж не понять теперь – правильно ли расслышал в самом начале её статус Пётр Павлович).
– Да уж я всё нашёл, что искал, – улыбнулся с нескрываемым сарказмом Гаврилов, отказавшись и проходить, и уж тем более от чая. Вежливо попрощался и фактически вышел вслед за военными.
На перекрестке асфальтированных дорожек возле здания библиотеки издалека – метров с двадцати – один из патруля, только что проверявшего Гаврилова, громко спросил:
– Чего не остались? Передумали? – и в голосе его слышалась подавленная усмешка. Что-то он про настроение этих теток, наверное, знал дополнительно – скорее всего с проекцией на местный или сугубо университетский характер.
– Да. Я подумал, что мне не столько с библиотекарями, сколько с читателями бы надо…
Военный понимающе кивнул и, кажется, хохотнул.