Я все еще люблю тебя! Глава Тридцать Третья

Глава Тридцать Третья. Что скрывало прошлое?

 
Место нахождения Брановой живо беспокоило всех, кто хоть раз, хоть каким-то образом соприкасался с ней. Особенно беспокоился Герман Федорович, так как хорошо понимал, носителем насколько важной информации является его бывшая служанка.
— Мне даже страшно представить, что будет, если твоя бывшая теща встретиться с этой Брановой первой, – предупреждал Германа Артамонов. – Тебе ведь не на руку будет, если Регине станет известно, где сейчас находится её дочка? 
— «Артемон», ну, тогда и об Эльзе «позаботиться» надо. Ей-то уж точно обо всем, об этом известно гораздо больше, чем кому бы то ни было.
У, услышавшей обрывки этого разговора, Эльзы Фридриховны душа уходила в пятки. Получалось, тот, с кем Гауптман связывала все свои надежды, тот, кому посвятила лучшие годы своей жизни, оказывался совсем не тем, за кого себя выдавал.   
— А я тебя не раз предупреждала: не тот человек Герман, с которым стоит связываться! – говорила Анна. – Эльза, неужели ты еще не поняла, что на самом деле из себя представляет этот… твой Герман?
— Анют, но почему он так со мной поступает!?! – рыдала Эльза Фридриховна. – Я ведь для него все делала! Понимаешь, все! Вон, сына ему родила…   
Услышав эти слова, Анна опешила. Работая в особняке Сапрановых, она, в принципе, была готова к любому развитию событий, но прозвучавшее признание Гауптман было из разряда трудно перевариемых.
— Эльза, что ты такое говоришь? – залепетала Анна. – Получается, Филипп…         
—Да, Аня. Филипп – сын Германа. Только сам Герман этого не признает.
— Погоди, а Варвара Захаровна об этом знает?
— Что ты, Аня! – махнула рукой Гауптман. – Мне строго-настрого запрещено распространяться… 
Был еще один человек, также свято хранивший тайну Эльзы Фридриховны. С супругой Владимира Борисовича Ромодановского Зоей Самоцветовой Гауптман связывала крепкая дружба. Именно благодаря жене банкира, Эльза Фридриховна и оказалась в доме Сапрановых. У такого благодеяния подруги была своя, сугубо прагматичная основа. 
— Обо всем, что происходит в доме этого уголовника, я должна узнавать первой, – инструктировала подругу Самоцветова.
— Не высокого, однако, ты мнения о деловом партнере своего супруга, – отвечала Гауптман. 
— Слушай, а какое еще может быть мнение о человеке, способном на массовое убийство?
 — Постой, а о каком убийстве ты сейчас говоришь? 
 — Ну, как о каком… о в станице Гнездовская, конечно. Ты что, никогда ничего об этом не слышала?
Ничего не слышать об этом преступлении, совершенном много лет назад, было невозможно. Не только вся Кубань, но и, пожалуй, вся страна гудела об этом. То, кому было выгодно устранение Черкасовых, тоже лежало на поверхности, но произносить это вслух никто не решался.   
— Слушай, а у тебя-то откуда такие сведенья? – спросила Эльза Фридриховна.
— Ромодановский – вот мои сведенья. Мы-то с ним хорошо понимаем, с кем связались. Владимир, между прочим, уже сам не рад, что ходит в партнерах у этого Германа.       
Миссия, возлагаемая Самоцветовой на подругу, в её случае, была проста и максимально цинична.               
— Внешностью тебя Бог не обидел, а поэтому в этом отношении никаких проблем у тебя быть не должно, – говорила Зоя. – Ты, главное, с ним особо не увлекайся. Помни: не его ты поля ягода. Охмурять он тебя будет, конечно, по полной программе, но ты помни главное: не для того ты в этом доме оказалась, чтобы просто так хозяину глазки строить.

Зачастую женская логика не поддается вообще никакой логики. Все наставления подруги Гауптман были забыты сразу же, как только она в первый раз увидела Германа Федоровича. Оказавшись в плену внезапно вспыхнувшей страсти, оба, казалось, уже не могли адекватно рассуждать.
Как следствие, на Самоцветову со стороны подруги посыпались обвинения в предвзятом к Герману отношении, а это, в свою очередь, стало причиной размолвок между двумя старыми приятельницами.
— Вы с Владимиром слишком предвзято к Герману относитесь, – говорила Гауптман. – Понапридумывали Бог знает что!
Такими высказываниями Эльза Фридриховна автоматически вносила себя в черный список как Самоцветовой, так и Ромодановского. Впрочем, жертва многолетней дружбой с Зоей тоже оказалась напрасной.
Свою новую горничную Герман воспринимал, как явление сугубо временное, от которого можно будет избавиться при первой же возможности.         
Как гром среди ясного неба, для Германа Федоровича стало известие о беременности Гауптман.
— Ты понимаешь, насколько не к месту эта твоя выходка? - спрашивал он. – Если ты еще не поняла, я – женат, и сейчас пикантные россказни в газетенках мне совершенно не на руку.
—  Вот как ты запел! – отвечала Эльза Фридриховна. – Значит, когда ты со мной в койке кувыркался, все нормально было – жена тебе не мешала,  а теперь, едва речь зашла об ответственности, ты – в кусты…
— Эльза, ну, не надо все сваливать в одну кучу, – попросил Герман. – Сама же понимаешь, какие сейчас времена настали. Сама подумай, какие могут быть последствия, если все узнают, что у меня – ребенок на стороне. Так что для нас с тобой будет лучше, если ты сама исправишь эту свою ошибку.
Подобный ход развития событий для Эльзы Фридриховны был, в принципе, неприемлем. Этот ребенок для неё был долгожданным, и приносить его кому-то в жертву она не собиралась.
— Только на меня ты можешь не рассчитывать, – сказал Герман. – Эльза, за свои безрассудства, будь добра, отвечай сама.
У своей подруги Зои Самоцветовой Гауптман также не нашла понимания.   
— Вообще не понятно, о чем ты думала, когда запрыгивала в койку к Герману, – недоумевала Зоя. – Сколько раз я тебе говорила: Герман – альфа-самец и в высшей степени эгоист. На него где сядешь, там и слезешь.
— Подруга, но факт-то остается фактом. Я беременна! Вот что мне теперь с этим делать?
—  Эльза, но здесь я тебе ничем помочь не могу. Раньше надо было думать, когда ты только начинала Герману глазки строить. 
Из всего выше сказанного Эльза Фридриховна могла сделать только один вывод: во всех, свалившихся на неё, бедах виновата была она сама.
Связь Германа с одной из своих служанок послужила причиной недовольства его тещи.
— Я вот сейчас уже думаю: может, зря мы с Аркадием того Полинкиного парня ниже плинтуса опускали? – говорила Регина Робертовна «Гроссмейстеру». - Глядишь, толк бы из него вышел, а то этому Герману от Полины вообще непонятно что нужно.               
— Только не забывай, Регина, что из-за этого парня ты чуть на том свете не оказалась, – сказал Разумовский. – Вспомни, сколько Аркадий возле палаты, в которой ты лежала, продежурил.
Об этом периоде своей жизни Регина Робертовна не могла вспоминать без содрогания. Внезапно появившийся из-за поворота грузовик, казалось, навсегда поставил в её жизни жирную точку. Исключительно какое-то чудо спасло тогда жизнь Регины Робертовны, хотя все доктора наперебой делали прогнозы самые безрадужные.   
Виновника происшествия долго искать не пришлось. Им оказался Николай Мироманов – возлюбленный Полины, с матерью которой у него накануне состоялся достаточно неприятный, даже максимально резкий разговор.               
— До суда этот щенок не доживет! – в неистовстве кричал Аркадий Михайлович. – На киче мои люди его наизнанку вывернут!      
— Аркаш, ты горячку пока не пори, – говорил Разумовский. – Сейчас, сам понимаешь, времена не те, чтоб старыми методами вопросы решать. Налетят же всякие правозащитники, борцы с ментовским произволом. Начнутся разные, никому не нужные разборки. Начнутся всякие суды, допросы, разбирательства. В общем, оно тебе надо? Лучше все по правилам сделать. Срок этому дохляку впаяют вполне приличный. На зоне он долго не протянет. Загнется он там очень быстро, а наши люди ему еще и помогут. Короче, и ты все свои проблемы решишь, и все мы в шоколаде останемся.    
Суд над возлюбленным Полины был скор и максимально «объективен», результатом которого стали десять лет заключения для
 Николая. Какие-либо жалобы и обжалования были исключены по определению, и все, что оставалось юноше – это смириться со своей участью.
— Не надейся вернуться от туда живым, – предупредил после суда Николая Аркадий Михайлович. – Жизнь у тебя там будет, если она вообще будет, в высшей степени непростой. Уж об этом я позабочусь. 
Места, в которых Николаю Стрижову предстояло провести значительную часть своей жизни, располагались аж за полярным кругом. Края те к новому своему обитателю отнеслись максимально недружелюбно, что выразилось в недобрых взглядах обитателей колонии и в явно предвзятом отношении начальника – Мстислава Сергеевича Амплеева.
С воли Мстислав Сергеевич регулярно получал инструкции, как надо вести себя с новым сидельцем, а поэтому вскоре карцер стал вторым местом постоянной прописки для Николая.
Во время одного такого административного взыскания Николай и познакомился с Отцом Герасимом Царегородцевым, чей срок пребывания в местах, не столь отдаленных, зашкаливал все разумные пределы.   
О причинах своего заключения Отец Герасим говорить не любил, и всякий раз, когда ему задавали об этом вопрос, старался перевести разговор на другую тему. За свое вольнодумство и своенравие священник был неоднократно наказан карцером, где и познакомился с Николаем Стрижовым.         
— Знаете, Коля, те люди, против которых мне пришлось пойти, вряд ли когда-нибудь меня отсюда отпустят, – признался как-то Отец Герасим Николаю.         
— Хоть что за люди-то, Батюшка?


— Очень опасные люди, Николай! Мне даже трудно сказать, есть ли у них вообще что-нибудь святое…         
Люди, о которых говорил Отец Герасим, в те времена занимали настолько высокие кабинеты и имели настолько большое влияние, что тягаться с ними простым, смертным людям было, в принципе, невозможно. Разногласия с одним из священнослужителей носили системный характер, что и послужило причиной длительного тюремного заключения Отца Герасима.
— Судя по всему, мне предстоит умереть в этих местах, – говорил священник Николаю. 
—  Отец Герасим, неужели у вас нет никакой возможности выбраться отсюда? Должна же быть хоть какая-то управа на тех, кто отправил вас за решетку.
— О какой управе вы говорите, Коленька!?! В руках этих людей – власть, а поэтому противостоять им не представляется возможным.
Из всего, рассказанного Отцом Герасимом, можно было смело назвать священника узником совести. В маленьком городке на Дону он успел прослыть нравственным авторитетом, чего никак не могли принять местные власть предержащие. 
— Вы не представляете, чего нам стоило отстоять местную церковь, – рассказывал Отец Герасим. – Тогда ведь местными властями овладела идея-фикс – закрыть храм.
— Кому же могла помешать церковь?
— Да, дело даже не в самом храме, – махнул рукой Отец Герасим. – Хранилась в нем одна икона, которая великую ценность собой представляла. Поговаривали, что писал её сам Андрей Рублев! Вот и нашлись охотники на этой иконе разбогатеть.
Люди, о которых говорил священник, занимали настолько высокое положение, что доступ в их кабинеты для простых смертных людей был навсегда закрыт. Именно один из этих приложил максимум усилий для того, чтобы Отец Герасим оказался в местах, не столь отдаленных, без каких-либо временных рамок.
— Судя по всему, мне не суждено выйти отсюда, – признался как-то Отец Герасим Николаю. – Информация, которой я располагаю, очень многим может испортить жизнь, и, можно не сомневаться, будет все сделано для того, чтобы она никогда, никаким образом не вылезла наружу.               
Один из тех, кому Отец Герасим перешел дорогу, уже давно обосновался в Москве, занимал достаточно высокое положение в правящих кругах страны и никакого, повисшего над ним, дамоклова меча отнюдь не чувствовал. Однако неприязнь к провинциальному священнику была у него на генетическом уровне. 
— Отец, мне кажется, ты слишком большое значение придаешь этому попу, – говорил Федору Кузьмичу Герман. – В конце концов, на зоне он для нас с тобой никакой опасности не представляет.
— Он представляет большую опасность, пока вообще по земле ходит. Обо всех наших делах с церковными ценностями и в Краснодаре, и в Ростове ему хорошо известно. Представляешь, носителем какой информации он является?
Федор Кузьмич, конечно, знал, о чем говорил. Ни одной минуты он не был заинтересован, чтобы Отец Герасим оказался на свободе. К этому им прикладывался максимум усилий, и до определенного момента все они были достаточно эффективны. Связи в ФСИН давали нужный результат, и надежды на условно-досрочное освобождение Отца Герасима с каждым днем таяли все сильнее.               
Все изменилось, когда в тюремной конторе сменилось руководство, а на зоне не появился некто Ананьев – корифей адвокатуры, разваливший в суде ни одно обвинение.
— Здесь я уже ничего сделать не смогу, – сказал Амплеев Федору Кузьмичу. – Ананьев, сам понимаешь, величина. К нему просто так  на кривой козе не подъедешь.
Не нашел поддержки Федор Сапранов и в своей, глубоко ему подотчетной, организации. 
— Ты на что «Цитадель» подписать хочешь? – спросил «Гроссмейстер». – Вообще знаешь, кто такой этот Ананьев? Вспомни, сколько Ростовских авторитетов он из СИЗО повытаскивал. Что, захотел еще и с Ростовом повоевать?
Наверное, впервые в жизни Федор Кузьмич оказывался бессилен. Что-либо противопоставить корифею адвокатуры Ананьеву он не мог, а поэтому освобождение Отца Герасима было лишь вопросом времени.               
— Нельзя сделать так, чтоб дальше ворот колонии этот поп никуда не ушел? – спрашивал Федор Кузьмич Германа.
— По-моему, за этим тебе стоит обратиться к моей теще. Ты ведь с ней на короткой ноге…
— Да, не захочет Регина во все это втягиваться. Пойми, дело-то уж слишком щепетильное. Знаешь, что начнется, если хоть один волос упадет с головы этого попа? 
Подобный сценарий для Федора Кузьмича и его сына был неприемлем в принципе. Слишком знаковой фигурой был Отец Герасим, чтоб его физическое устранение осталось незамеченным.   
— Слушай, а почему ты не хочешь Витька на это дело подписать? – спросил отца Герман. – Такие вопросы он ведь просто виртуозно решает. 
—  Ну, и как ты это себе представляешь? Он что, поедет в эту колонию, чтобы разобраться с Царегородцевым?  Нет, Герман. Здесь другой подход нужен… более тонкий, что ли.
Следующая возможность поставить жирную точку в отношениях с Отцом Герасимом представилась тогда, когда тот уже был на свободе.   
Покидать стены колонии один Отец Герасим категорически отказывался, а поэтому Ананьеву пришлось заняться судьбой Николая Маркова, попавшего в места заключения, по мнению священника, исключительно по оговору.          
— Вы, Артур Семенович, внимательно изучите документы, связанные с делом Николая, – просил Отец Герасим Ананьева. – Кажется, там все белыми нитками шито. Я просто знаю, о чем говорю. С людьми, которые его сюда упрятали, я знаком не понаслышке, и могу со стопроцентной уверенностью говорить: любого подвоха от них можно ждать.
Высокий профессионализм и безупречная репутация Ананьева сделали свое дело, и вскоре Николай Марков с Отцом Герасимом были на свободе, чем вызвали бурю негодования Германа Сапранова.

— Как такое вообще возможно!!! – возмущался он. – Этого ведь не может быть, потому что этого не может быть никогда!!!
— Видишь, сын, нам с тобой тоже не все подвластно, – сказал Федор Кузьмич. – Не по зубам этот Ананьев оказался. Да, это и не мудрено. Слишком тертый он калач. Было ведь время, когда половина ЦК у него в клиентах ходила.
С тем, что Артур Семенович оказался им не по зубам, Федору Кузьмичу и его сыну пришлось смириться. Однако желание – раз и навсегда покончить со строптивым священником – никуда не пропало, и через пару лет такая возможность вновь представилась.
Новым местом служения Отца Герасима стала старенькая церковь, находившаяся в небольшом городке на Дону. Хоть и казался с виду храм достаточно ветхим, все же отличался довольно богатым убранством,  что влекло к нему разного рода любителей поживиться. 
Федор Сапранов и возглавляемая им организация исключением здесь отнюдь не были, и вскоре церковь, в которой служил Отец Герасим, стала объектом их пристального внимания.                                                
— Что в этой церквушке арабу понадобилось? – спрашивал Федор Кузьмич Регину Робертовну. 
— Да, дело не в самой церкви, Федор. Просто одна икона, которая в ней висит, представляет большую художественную ценность. Ну, а Абу Мухтар, во что бы то ни стало, решил эту икону заполучить.             
— Хорошо, но только мы-то здесь причем? Такие вопросы стоит решать в министерстве культуры или даже в ЦК.
— Так вот в этом вся и сложность, Федор. Никто наверху во все это втягиваться не захочет. В этом храме сам Царегородцев служит, а к нему просто так не подступишься. Поэтому здесь какой-то другой подход нужен.    
Упоминание фамилии Царегородцева произвело на Федора Кузьмича эффект разорвавшийся бомбы. Не было в его жизни человека, к которому он испытывал бы неприязнь большую, чем к этому священнослужителю.
— Я все никак понять не могу: ты еще долго с ним возиться собираешься? – неоднократно спрашивал отца Герман. – Пап, с такими людьми по-хорошему не договориться. Здесь нужны другие методы – более радикальные, и Виктор вполне мог бы с этим справиться.
— Не все так просто, Герман, – ответил Федор Кузьмич. – Этот Царегородцев – фигура знаковая, а, следовательно,  просто так к нему не подступиться. Ты же не хочешь, чтоб у нас проблемы в Совете министров или где повыше начались?
Из всего, сказанного Федором Кузьмичом, напрашивался только один вывод: ненавистный священнослужитель был пока Герману не по зубам. 
Следующая возможность поквитаться с Отцом Герасимом представилась отцу и сыну Сапрановым вскорости.
— Знаешь, сколько Абу Мухтар дает за эту доску? – спрашивала Федора Кузьмича Регина Робертовна. – Речь идет не об одной  сотни… тысяч… долларов.                — Регина, ну, как ты себе это представляешь? Этот Царегородцев относится к разряду неприкасаемых. Между прочим, из своей церкви он сделал непреступную крепость. Так что просто так к ней не подступится.
— А я-то, Федор, была о тебе лучшего мнения, – вздохнула хозяйка. – Раньше ты подобные вопросы на раз решал. Что сейчас-то случилось? 
— Раньше времена были другие, Регина. Сейчас, как в прежние времена, уже работать нельзя.
— Ну, значит, придется тряхнуть стариной. Пойми, Федор, на кону стоят очень большие деньги – такие, каких ты, наверно, и в руках-то никогда не держал.
Именно упоминание больших денег произвело на Федора Кузьмича поистине магическое действие. Любовь к презренному металлу жила в нем, похоже, на генетическом уровне, и не было ничего, чего бы он ради этого металла не мог сделать.   
    — Да, от тебя, в принципе, ничего и не потребуется, – инструктировал Федор Кузьмич сына. – Икона в церкви на самом видном месте висит. Нужно только по-тихому туда пробраться и незаметно её снять.   
     — Пап, только мне одно непонятно: я-то здесь причем? – недоумевал Герман. – Ты хочешь меня подписать на чистой воды уголовщину, хотя прекрасно знаешь, что это – не моя стихия.
     — Сын, а сытно есть, мягко спать – это твоя стихия? Вот, чтоб ты знал, за все эти удовольствия надо платить. В конце концов, покажи «Цитадели», на что ты способен.    
Аргументы отца для Германа были из тех, с которыми не поспоришь. В организации за ним уже давно закрепилась репутация папинкиного сынка, занимающего свое положение, исключительно благодаря отцу.   
     — До сих пор не могу понять, чем мы все ему обязаны, – неоднократно говорил хозяйке «Гроссмейстер». – В конце концов, то, что его отец стоял у истоков организации, еще ничего не значит.
     — Алик, не забывай: «Император» стоял у истоков «Цитадели». Меня саму, если хочешь знать, от этого Германа воротит, но, пока его отец стоит у руля организации, ничего мы с тобой сделать не сможем.
Заслуги Федора Кузьмича перед организацией, действительно, трудно было переоценить. Занимая достаточно высокий пост в партийной иерархии края, за короткое время Федор Сапранов соединить весь негативный элемент, бывший тогда на Кубани.
Все началось с двух карманников, орудовавших в общественном транспорте. Неудачная попытка обчистить сумочку одной из пассажирок привела этих джэнтельменов удачи сначала в отделение милиции, а потом и в кабинет всесильного краевого хозяина Федора Сапранова. 
     — Начинающие? – прозвучал презрительно-снесходительный вопрос.   
     — Да, нет, – было ответом одного из воришек.  – У «Кузи», вон, вторая ходка была, а я в начале прошлого года работать начал.   
     —  Тогда почему так дешево спалились? Ребят, дела у вас, я вам так скажу, не на высоте. Вы хоть знаете, у кого пытались сумочку подрезать?
Получив отрицательный ответ, Федор Кузьмич продолжил:
     — Алевтина Андреевна Брозовская – теща начальника местного отделения милиции. Теперь представляете, что вам за это будет!?!
Дальнейшие перспективы двух молодых джэнтельменов удачи лучше было себе даже не представлять. Длительное тюремное заключение без всякой возможности какого-либо УДО – вот что ждало двух несостоявшихся воришек в самом лучшем случае.               
— В общем, перспективы у вас, ребята, очень мало радостные, – произнес Федор Кузьмич. – Ближайшие лет пять придется вам киркой помахать в местах, не столь отдаленных. Хотя у вас есть возможность избежать подобной участи.       
— Какая возможность? 
— Какая возможность… - Федор Кузьмич задумчиво почесал затылок. – Да, собственно, на меня работать. 
Увидев опешившие взгляды своих посетителей, Федор Сапранов продолжил:   
— Ну, а что здесь такого? Крыша вам, я так понимаю, в любом случае нужна. Я вам могу её предоставить. Более того… ребята, вам не кажется, что уже пора как-то расширять сферу своей деятельности? Вы же не собираетесь  до старости кошельки у пассажиров в автобусах стрелять? Нужны какие-то новые перспективы, новые возможности. У меня они есть. От вас потребуется только полное мне подчинение… ну, и три процента от прибыли ежемесячно будьте добры на стол выкладывать.       
Все, что говорил Федор Кузьмич, казалось максимально серьезным.   
— Ребят, решайтесь. Другой такой возможности может и не быть. 
Присутствовавший здесь же Аркадий Михайлович Римашевский был изрядно ошеломлен словами Федора Сапранова.
— Погоди. Это о каких завязках ты сейчас говорил? – спросил он Федора Кузьмича, как только гости покинули кабинет. 
— Да, все о тех же… по ту сторону закона которые. Ну, а ты как думал, Аркаш? Хочешь жить – умей вертеться. В конце концов, я всегда должен держать руку на пульсе, а вот такие товарищи, которых ты сейчас видел, мне  в этом помогают. Ты, кстати, тоже можешь присоединиться. У тебя ведь среди цеховиков связи очень неслабые! Вот и подтянул бы их под одно крыло, а то негоже это – серьезным людям, кто в лес, кто по дрова…         
 Отвить отрицательно на это предложение Федора Сапранова у Аркадия Михайловича не было абсолютно никакой возможности.
  Завязки в криминальном мире у Федора Кузьмича были уже давно, и всякое ему  сопротивление могло иметь роковые последствия. Римашевский это хорошо понимал, и поэтому слова друга  были им расценены, как руководство к действию.               
— Что от меня может понадобиться? – поинтересовался Аркадий Михайлович.
—  Да, собственно,  пока ничего. Ты только объясни своим товарищам, что времена сейчас другие, и работать в одиночку уже не актуально.
Аркадию Михайловичу не оставалось ничего другого, как послушно взять под козырек, и уже через короткое время город запестрил красочными вывесками различных кооперативов.
Любое благое начинание имеет свою оборотную сторону. Была такая сторона и у деятельности Федора Кузьмича с Аркадием Михайловичем. Дела шли, казалось, самым наилучшим образом, пока в один  прекрасный  день на пороге кабинета Федора Сапранова не появились два коренастых, в меру упитанных мужчины с заведомо непростыми выражениями лица.
   — Ну, что. Платить будем? – прозвучал вопрос одного из посетителей.
   — Платить!?! Кому!?! За что!?!            
   — Ну, как кому? Ну, как за что? Про «Гроссмейстера», небось,  слышал? Вот теперь будешь ему по три процента от своих прибылей отстегивать.               
О «Гроссмейстере» Федор Кузьмич слышал немало, и хорошо понимал: дорогу этому человеку переходить не стоит.
— Нам еще этих бандюгов не хватало! – сокрушался Аркадий Михайлович.  – Федя, мы итак из-за этих кооперативов по краю ходим. Что, хочешь нас еще и в криминал втянуть?               
— Аркадий, в криминал мы итак давно уже втянуты. Другой вопрос: насколько глубоко мы готовы в него втянуться? Ты посмотри, что сейчас вокруг творится! Какие-либо ориентиры напрочь потеряны!  Каждый творит, что хочет! Здесь, хочешь -  не хочешь, приходится мириться с предлагаемыми обстоятельствами. Теперь игра будет идти  по другим правилам, и нам с тобой придется к этим правилам приспосабливаться. 
Несколько секунд подумав, Федор Кузьмич продолжил: 
— Знаешь, какой способ избавиться от противника самый лучший?
Аркадий Михайлович жестикулярно провел указательным пальцем по горлу.   
— Нет, не так. Это было бы слишком примитивно, – сделал заключение Федор Кузьмич. – Лучший способ избавиться от противника – сделать его своим сторонником.
— Не пойму: о чем ты сейчас говоришь? – спросил Римашевский.
—  Да, все о том же, Аркаш. «Гроссмейстер» этот – калач, конечно, тертый, ушлый, но и нас с тобой ведь тоже не на помойке нашли. Как-нибудь и этого субъекта заткнем за пояс. Не впервой! Виктор уже над этим работает.   
— Об  этом субъекте я должен знать все, что только можно, – инструктировал Федор Кузьмич своего второго сына Виктора. – Ты – человек дотошный, въедливый. Поэтому у тебя все должно получиться.
Поручение отца Шабанов принялся выполнять с присущим ему рвением, и уже через короткое время на столе Федора Кузьмича лежали подробные досье как на самого «Гроссмейстера», так и на людей, его окружавших. 
— Отличная работа! – похвалил сына Федор Сапранов. – Теперь этот «Гроссмейстер» будет плясать под нашу дудку.
Планы Федора Кузьмича, действительно, простирались достаточно далеко. 
— Нам надо выходить за рамки того, чем мы занимаемся, – сказал он Римашевскому.
— Что ты имеешь в виду?
— Понимаешь, Аркадий, сейчас весь этот дефицит…  шмотки уже не актуальны. Теперь дела на более широкую ногу ставить надо, а для этого нужны связи в определенных кругах, куда нам с тобой доступа пока нет.      
Истина присутствовала в каждом слове Федора Кузьмича. Прежние порядки уходили в прошлое, а жизнь диктовала другие правила, с которыми, волей-неволей, приходилось считаться. «Гроссмейстер» относился к тем людям, которые эти правила  устанавливают, и от него, во многом, зависело благополучие таких людей, как Федор Сапранов и Аркадий Римашевский.
Встреча с «Гроссмейстером» для Федора Кузьмича стала,  по-настоящему,  навязчивой идеей.
— Об этом человеке ты навел все возможные справки? – спрашивал он Виктора.
— Задачу  ты мне задал, конечно, не из легких. Около этого, твоего «Гроссмейстера» бандюган на бандюгане сидит. Лично у меня душа в пятки ушла, когда я там оказался.  Думал, меня вообще сожрут заживо.               
— Витя, тебе думать категорически не рекомендуется. Лучше скажи: до чего тебе удалось с ним договориться?
— Да, стрелку он тебе забил… в старом депо, где паровозы раньше ремонтировали.  Еще сказал, чтоб ты приходил один, а то разговора не получится.
Старое, заброшенное депо считалось одним из самых мрачных мест в городе, куда отважился бы сунуться не всякий смельчак. Облюбованное разного рода сбродом, это место превратилось в некий элитный притон, куда стекались отбросы со всей округи. Почему именно этот закоулок «Гроссмейстер» выбрал местом своего обитания, для всех оставалось загадкой, но странные люди, видимо, бывшие охраной этого человека, появлялись там периодически. 
Место, где ему было назначено рандеву, на Федора Кузьмича произвело достаточно гнетущее впечатление. 
— Судя по всему, ничего хорошего нас здесь не ждет, – сказал отцу сопровождавший его Шабанов.      
— Посмотрим, -  ответил Федор Кузьмич.
Вечерние сумерки уже окончательно вступили в свои права, делая обзор окружающей местности весьма затруднительным. Больше, чем на сто метров Виктор не был в состоянии что-либо рассмотреть около себя. Наконец, где-то  вдалеке, появилась чья-то худосочная, мужская фигура.
— Тебе ведь было сказано, чтобы ты приходил один, -  раздался чей-то сиплый, но достаточно громкий голос. – Почему ты привел с собой неизвестно кого?
— Это – не неизвестно кто! Это -  мой сын, и давай так: кого с собой приводить, я как-нибудь сам буду решать.      
Дерзость Федора Кузьмича в этом случае зашкаливала все разумные пределы. Речь шла о человеке не просто влиятельном, а еще о таком, от которого сам Федор Сапранов во многом зависел.
— Следуй за мной, – просипел голос.   
Едва сделавшему шаг Виктору было сказано:          
— Ты пока оставайся здесь. Насчет тебя никаких распоряжений не было.   
Вся обстановка помещения, в котором оказался Федор Кузьмич, была гнетущей. По всей видимости, раньше это был заброшенный подвал, со временем превращенный во что-то более-менее презентабельное. 
Стены из серого кирпича почему-то закрывал черный бархат, что предавало пространству какой-то ритуальной таинственности. Посередине комнаты стоял письменный стол, за которым сидел мужчина выше средних лет, всем своим видом демонстрировавший абсолютное презрение к вошедшему Федору Кузьмичу.               
— Мне сказали: ты хотел меня видеть, – сказал сидевший за столом мужчина. – Зачем?
— Мне нужен «Гроссмейстер», – было ответом Федора Кузьмича.
— Всем нужен «Гроссмейстер». Я тебя спросил: зачем он тебе понадобился?               
Именно в этот момент Федор Сапранов  понял, что искомый субъект находится перед ним. Сам «Гроссмейстер» смотрел на Федора Кузьмича с совершенно нескрываемым презрением. 
— Да, хотел с ним кое-что за жизнь перетереть, – ответил Сапранов.
Эти слова выдавали в Федоре Кузьмиче человека, по крайней мере, знающего, с кем он говорит.
— Бывалый, что ли? – спросил мужчина.   
— Ну, можно и так сказать. Зоны, правда, ни разу не топтал, но все её правила мне знакомы хорошо. 
— Откуда же?
— Про подогрев что-нибудь слышал?   
Вопрос Федора Кузьмича в корне менял всю суть разговора. Люди, материально поддерживающие места заключения, всегда относились к отдельной категории, на которую обычные правила уголовного мира не распространялись.               
Уже давно Федор Кузьмич грел даже не одну, а сразу три зоны, чем снискал немалый авторитет среди определенной публики. Естественно, уважение людей бывалых давало Федору Сапранову право на некоторые преференции с их стороны. Почему этот факт «Гроссмейстеру» был неизвестен, не знал, пожалуй, даже он. Заметно сникший «Гроссмейстер» не мог подобрать нужных слов.   
— Во ФСИН звонить сразу не рекомендую, – предупредил Федор Кузьмич. – Да, и менты, пожалуй, не на твоей стороне окажутся. Меня ж в этих конторах каждая собака знает. Так что никакой Америки ты им не откроешь, зато сам огребешь по полной программе.               
Чем дольше говорил Федор Кузьмич, тем сильнее становилось не по себе «Гроссмейстеру». Перед ним стоял не обыкновенный барыга, каких тогда по всей стране развелось тысячи, а человек, имеющей в мире за колючей проволокой определенный вес, и вес немалый.   
— «Скелета» знаешь? – прозвучал контрольный вопрос.
— «Скелета»!?! Да, кто ж его не знает? Он, по-моему, еще на прошлой неделе с зоны откинулся.   
Тест Федором Сапрановым был удачно пройден. Теперь «Гроссмейстер» мог не сомневаться: перед ним, действительно, стоит человек, в его сфере отнюдь последним не являющейся, переходить дорогу которому не следует. 
— Ну и что тебе от меня понадобилось?
— Во-первых, чтобы ты оставил меня в покое. Сам понимаешь, что с тобой будет, если об этом твоем беспределе узнают серьезные люди. Мало ведь тогда тебе лет на сто не покажется. 
Аргументы Федора Кузьмича были из тех, с которыми не поспоришь. Хотя «Гроссмейстер» и считался в криминальном мире фигурой знаковой, все же не он определял повестку дня.
Встреча Федора Сапранова с «Гроссмейстером» продолжалась минут тридцать, не меньше, во время которой Разумовскому отчетливо было дано понять, кто в доме хозяин.
— Как все прошло? – спросил отца Шабанов, когда рандеву закончилось.
—  Да, молоко еще на губах не обсохло у твоего Германа! Вить, ну, ты сам подумай: с ним что, будет кто-нибудь из серьезных людей разговаривать? 
Слова Федора Кузьмича были беспощадны в своей правоте. Если в криминальных кругах Кубани Федор Сапранов был личностью авторитетной, с  которым не считали зазорным обняться бывалые  «крестные отцы», то о Германе не знал  почти никто.
Подобное положение вещей самого Германа Федоровича никаким образом не устраивало. Ему уже давно надоело постоянно быть на вторых ролях, но возможности как-то проявить себя, чтобы быть замеченным, не представлялось.
— Что-нибудь о «Гроссмейстере» слышал? – спросил Шабанов единокровного брата.
— О «Гроссмейстере»? Это о том, который  почти весь город под собой держит?   
— Ну, да. Он и нашего отца хотел под себя подмять. Правда, ничего у него из этого не получилось.
Рассказ брата Германа, в принципе, не удивлял. Своего отца он знал хорошо, и хорошо понимал: нет ничего, на что Федор  Кузьмич не пошел  бы  для достижения своих, пусть даже сиюминутных, целей. 
— В общем, все, что касается этого «Гроссмейстера», отец решил на              меня возложить, – сказал Герману Шабанов.
— Это еще почему? Отец что, мне не доверяет?               
—  Да, дело не в доверии, брат. Просто отец считает, что у меня завязок в этой сфере намного больше, чем у тебя. Следовательно, мне будет гораздо легче выйти на нужных людей.    
Перчатка была брошена, и Герман не преминул её поднять. Постоянно быть в тени отца ему самому изрядно надоело. Душа жаждала больших свершений, но Федор Кузьмич никаких возможностей для этого не предоставлял. 
— Слушай, отдай этого «Гроссмейстера» мне, – попросил Герман брата. – Уверяю тебя: через короткое время он будет весь наш со всеми потрохами.
Почему Виктор Васильевич, наверное, впервые в жизни решил ослушаться отца, навсегда осталось загадкой, но просьба Германа была удовлетворена.               
— Ты хоть понимаешь, с кем собираешься связаться? – спросил Шабанов. – «Гроссмейстер» - птица не важная, а особо важная. К нему просто так ни за что не подступишься. 
— Это мы, Витек, еще посмотрим! Запомни: не родился на земле еще человек, которому было бы нечего скрывать. Наверняка, компромата на этого субъекта выше крыши наберется.   
План, выработанный в голове Германа, был максимально прост и одновременно дерзок. С жизнью, творившейся на другой стороне закона, он был знаком достаточно неплохо, и хорошо был знаком со многими этой жизни представителями. Естественно, от Федора Кузьмича такие факты держались в строжайшей тайне, так как его реакцию в противном случае лучше было даже не представлять. 
— Главное, никогда не лезь в пекло вперед батьки, – неоднократно советовал сыну Федор Кузьмич. – Во-первых, это – неоправданный риск. Во-вторых, есть масса вещей, которых ты просто не знаешь, а без этих знаний ничего невозможно сделать.
Этот отцовский завет Германом был нарушен неоднократно. Не тем он был человеком, чтобы всегда прибывать на вторых ролях. Душа жаждала большего, о чем Федору Кузьмичу неоднократно говорилось. 
— Мал еще! – урезонивал отец сына. – Сначала заматерей, как следует, человеком стань, а потом уже пускайся во все тяжкие!   
Сто раз заматеревшим и человеком вполне состоявшимся Герман себя, как раз-таки, считал, что давало ему право на проявление определенной самостоятельности в решении важных вопросов. Слова отца унижали Германа, чего он потерпеть, в принципе, не мог, и поэтому решил действовать на опережение.
Немало удивлен был Альберт Михайлович Разумовский появлением у себя в кабинете достаточно молодого человека, которого прежде он никогда не знал. Поведение посетителя было максимально раскрепощенным, даже вызывающим, будто в данный момент не жизнь Германа целиком находилась в руках «Гроссмейстера», а наоборот.               
— Вам же, Альберт Михайлович, отчетливо было дано понять, что вы здесь не главный! – с порога заявил Герман. – Человек, который это сказал, предложил с ним сотрудничество. Кстати, очень хорошо оплачиваемое. Но вы почему-то не дали никакого ответа. Альберт Михайлович, чтоб вы знали, мой отец не относится к тем людям, которые любят ждать. Все, обозначенные им, сроки давно истекли. Вы готовы дать хоть какой-нибудь ответ?
Наверное, впервые в жизни Герман явно перегнул палку. Подобный тон разговора для «Гроссмейстера» был, в принципе, неприемлем, что выразилось в мгновенном появлении двух здоровенных охранников, моментально скрутивших посетителя своего шефа. Сам Разумовский при этом изменился в лице. Былое благодушие и снисходительная улыбка куда-то пропали, а вместо них лицо, налитое кровью, исказила злобная гримаса. 
—  Ты на кого, шавка, свою варежку раззявил!?! – даже не кричал, а орал благим матом «Гроссмейстер».
Ежесекундно положение Германа становилось все тяжелее. Направленные на него, два пистолета готовы были вот-вот прервать жизненный цикл, и что-то этому противопоставить не было абсолютно никакой возможности. 
— «Скелета» знаешь!?! – еле собравшись силами, прокричал Герман.
Упоминание этого имени всегда производило на Разумовского поистине магическое действие. С Евгением Павловичем Сергеенковым он был знаком уже давно, и отношения между этими людьми складывались далеко не самым лучшим образом. Давно осевший на Кубани, Сергеенков считал «Гроссмейстера» мелким выскочкой, занимавшим свое место совершенно не по праву.            
Самого Сергеенкова «Гроссмейстер» боялся и ненавидел одновременно. Если бы не разные весовые категории, в которых они оба находились, судьба «Скелета» давно бы была решена. Лишь высокий авторитет и невероятно большие возможности, которыми  располагал Сергеенков, не позволяли Разумовскому поступить с ним самым радикальным образом.               
— Откуда ты его знаешь? – спросил немного опешивший «Гроссмейстер» Германа.
— Разрешите пока сохранить эту информацию при себе. Могу сказать только одно: о вас мне известно гораздо больше, чем можно предположить. 
Все сказанное автоматически вносило Германа в разряд  неприкасаемых. Никогда, ни при каких обстоятельствах «Гроссмейстер» не решился бы на прямое противостояние с Сергеенковым. Возможностей у того было намного больше, да и зубы поострее.
По тону разговора «Гроссмейстер» догадывался, кто перед ним стоит. О нем в городе мог быть хорошо осведомлен только один человек – Федор Сапранов, а юнец, перед ним стоявший, явно всесильным хозяином города не являлся. В любом другом случае вопрос с этим непрошенным гостем был бы решен моментально: его бездыханное тело было бы найдено на одной  из городских окраин без всяких признаков жизни. Мешало, конечно, знакомство этого парня со «Скелетом».
Выволочка от Федора Кузьмича сыну, последовавшая за этим свиданием, также была грандиозной.             
— Тебе вообще кто позволял влезать туда, куда тебя абсолютно никто не просит!?! – неистовствовал Федор Сапранов. – Ты вообще представляешь, кто такой  -  этот «Гроссмейстер»?
— Представляю, папа. Поэтому и хочу принять необходимые предосторожности.   
—  Какой предосторожности!?! Сын, ты вообще понимаешь, с кем решил потягаться?  Этот крокодил перекусит тебя одним зубом, и даже не поморщится.
Не тем человеком был Герман, которого можно было испугать подобными угрозами. Каждый свой шаг он привык просчитывать досконально, и никаких огрехов, никаких препятствий на таком пути не могло быть, в принципе. 
— Как там твоя женушка поживает? – вдруг спросил Федор Кузьмич сына. – Мосты у вас с ней хоть какие-то наводятся? А то, как я погляжу, часики тикают, но воз и ныне там.
   Взаимоотношения Германа с его супругой Полиной были головной болью не только для него, но и для всех его домочадцев. В основе их брака лежал жесткий прагматизм, чего отцы молодоженов даже не считали нужным скрывать. 
— Нет ничего крепче семейных уз, – не раз говорил Аркадий Михайлович Регине Робертовне. – Пока твоя Полина замужем за                моим Германом, из Аркадия  я могу запросто веревки вить.
— Слушай, а тебя не смущает то, что моя дочь носит под сердцем ребенка отнюдь не Германа? Что ты, что он помешены же на чистоте крови, а здесь такая неувязка получается.
Беременность Полины была еще одной проблемой и для Германа, и для Федора Кузьмич. Никогда, ни при каких обстоятельствах оба не согласились бы терпеть рядом с собой кого-то, кто был ни их крови.   
— Когда мы с Полиной женились, тебе, я помню, как-то все равно было, от кого у неё ребенок, – сказал Герман отцу. – Сейчас-то что поменялось?
— Герман, сам понимаешь: ради того куша, который нам с тобой удалось сорвать, пойдешь на все, что угодно. Ты ведь никогда не откажешься от тех благ, которые сулит ваша свадьба?
Жесткий прагматизм, прежде всего, лежал в основе брака Германа и Полины. О каких-то высоких чувствах, тем более, любви между ними не могло идти речи. Слишком разные, диаметрально противоположенные были эти люди. К тому же, сердце Полины уже давно было занято.
Аркадий Михайлович был вне себя, узнав, кем оказался избранник его дочери.
— В моем доме не место всяким водилам! – кричал он. – В конце концов, мы не для того растили нашу дочь, чтоб она спутывалась с кем попало!
Соответствующие инструкции были даны Регине Робертовне, которые она поспешила выполнить.               
          Разговор с Николаем имел тяжелые последствия как для него самого, так и для матери Полины.
Внезапно появившийся из-за поворота на одной из центральных улиц массивный грузовик чуть не поставил жирную точку в жизненном цикле Регины Робертовны.
Негодованию Аркадия Михайловича по поводу покушения на жизнь его драгоценной супруги не было предела.
— Я его на зоне сгною!!! – кричал Римашевский. – Он у меня там из карцера вылезать не будет!!! Об этом я  позабочусь.   
Суд над Николаем был скорым и максимально пристрастным. Предоставленному государством адвокату, буквально, было нечего делать, так как все решения были приняты загодя. Вердикт оказался тоже достаточно строгим – десять лет в колонии строго режима.
— Надеюсь, места, не столь отдаленные, станут для него второй родиной и могилой, – говорил Герман отцу. 
— Это – только первая часть нашего плана, – отвечал Федор Кузьмич. – Не забывай, Полина беременна от этого парня. С этим тоже надо что-то делать. 
—  Ну… за это точно можешь не переживать. Необходимые меры предосторожности мною приняты, а поэтому появление выродка нашей семье не грозит.   
Как по нотам проходившая, беременность Полины не предполагала каких-либо осложнений. Младенец должен был появиться на свет в элитном роддоме, в который доступ простым смертным был наглухо закрыт. Многим обязан Герману Сапранову был главный врач этого учреждения Марк Моисеевич Веллер. Следовательно, склонить эскулапа к каким-то действиям, не вполне законным, Герману вообще ничего не стоило. 
Одна из просьб Германа была настолько экстравагантной, что Марк Моисеевич не поверил своим ушам, когда её услышал.    
— Ты хоть сам-то понимаешь, о чем меня просишь? – спросил он Германа. – Это ведь дело не просто подсудное. В каталажку надолго загреметь можно.   
— Марк, ну, на каталажку ты уже итак подписался. Вопрос лишь в том: насколько ли ты в неё загремишь? Я тебе так скажу: сидеть тоже можно по-разному. Можно -  бесплатно, а можно – за деньги. Причем, за нехилые такие деньги. Подумай об этом! 
Выбора у Марка Моисеевича, в принципе, не оставалось. Герман все равно бы осуществил то, что он задумал, но только последствия для Веллера, в этом случае, были бы гораздо тяжелее.               
— Надеюсь, ты все хорошо подготовил?
— За это точно можешь не переживать. Марк, тебе сделать-то надо не так много. Всю основную работу сделают за тебя. Ты, главное, нужные бумаги подпиши, и можешь быть свободен.
— Ты на сто процентов в нем уверен? – спрашивал Германа отец.             
—  Слушай, знаешь, скольким он мне обязан? До утра не хватит времени, чтобы перечислить все, что этот докторишка мне должен. Так что все будет сделано в лучшем виде!
Веллер, действительно, был многим обязан Герману Федоровичу,  а  поэтому, когда настало время отдавать долги, делал это безропотно, задаваясь вопросами лишь о деталях.   
Состояние поступившей в клинику Полины не предвещало никаких осложнений во время родов. Акушерка сама дивилась тому, насколько все легко и просто прошло. Много времени роды не заняли, и уже спустя четверть часа после их начала раздался крик новорожденного человека.
— Впервые у меня настолько легкие роды случились, – сказала  акушерка Грива. – Прям, настоящий богатырь вышел!
Едва эта женщина оказалась в кабинете Марка Моисеевича, её охватила нервная оторопь от того, что он ей сказал.               
— Думаю, Сапранову сегодня – максимум завтра можно выписывать, – сделала заключение Грива. – И мамаша, и ребенок  просто в идеальном состоянии находятся. Так что держать их здесь дальше не вижу смысла.
— Погоди, Ника, не гони пока коней. Тут определенные сигналы поступили…  в  общем, сегодня ребенка переводят в дом малютки, а от тебя требуется заключение о его преждевременной смерти. 
Чем дольше говорил Веллер, тем гневнее становилось выражение лица Гривы. В принципе, в различных передрягах и левых схемах Марк Моисеевич погряз настолько, что его любым, даже самым экстравагантным распоряжениям, уже нечего было удивляться.
— Марк, ты сам-то понимаешь, о чем меня просишь? – спросила Грива. – Это ведь чистой воды уголовщина.   
— Ника, а мне некогда понимать. Люди, которые стоят за всем этим, очень серьезны, и любое им ослушание может очень дорого стоить.   
Правила игры были обозначены предельно отчетливо, и любое от них отклонение вряд ли представлялось возможным.   
— С доктором я договорился, – оповестил отца Герман. – Однако теперь возникает другой вопрос: что делать дальше с этим выродком?
— Герман, по-моему, раньше подобные проблемы перед тобой вообще не вставали. – Сказал Федор Кузьмич. – Решал ты их просто виртуозно! В присущем только тебе стиле. Что же теперь тебе мешает поступить так же?
В решении проблем, о которых говорил Федор Кузьмич, Герман действительно был докой. Все, что мешало ему, все, что казалось ненужным, выбрасывалось сразу же и без сожаления. Относилось это как к вещам чисто материальным, так и к живым людям. Еще не родившийся ребенок Полины к этой  категории относился в полной мере, и поэтому его участь была решена намного загодя  до его рождения. 
— Ты придумал, как решить эту проблему? – спросил как-то Германа отец.   
— Пап, ну, ты же знаешь: в роддоме у меня все схвачено. Да, и эта Бранова – Зойкина подруга стоит на низком  старте.   
— Ты на сто процентов уверен, что ей можно доверять? Сын, разные сюрпризы от твоей протеже нам не нужны.               
—  Вот за это ты точно можешь не беспокоиться, – со стопроцентной уверенностью заявил Герман. – Имеющиеся у меня на неё сведенья позволяют держать её под таким каблуком, из-под которого ей уже не выбраться.   
Сама Бранова в это время стояла перед Марком Моисеевичем и выслушивала от него инструкции относительно своих дальнейших действий.               
    — Для  всех будет лучше, если о тебе вообще никто ничего знать не будет. – Говорил Веллер. – Сама понимаешь, куда мы втягиваемся.
    — Марк, послушай: у меня в Белгороде живет одна знакомая – директриса детского дома. Вот я и подумала: может, стоит ей молокососа  сбагрить? Все лучше, чем грех на душу брать.
     — Галя, на свою душу ты уже взяла столько грехов, что тебе во век не отмыться. Впрочем, поступай, как знаешь. Главное, помни: с этого момента слежка за тобой будет идти денно и нощно. 
В принципе, все равно было Брановой, как и чем себя прикрывать. Её «послужной список» был настолько велик, что вряд ли не удивился бы любой священник, принимающий у неё исповедь. Вся жизнь Галины была направлена на поиск места посытнее и потеплее для себя, любимой. Причем, вопрос о цене за достижение поставленной цели перед ней никогда не стоял.
Наверное, впервые в жизни в сердце Галины по-настоящему екнуло. Её черствость была всем известна, побороть которую вряд ли кому-то было под силу.
— Галя, эту работу надо будет сделать быстро, – инструктировал Бранову Веллер. – Раскачиваться тебе будет особо некогда. Я даже вслух не решаюсь произнести, насколько серьезные люди стоят за всем этим.               
— Марк, ты мне только объясни: этот малютка кому уже так помешать успел? Я ведь с тобой не первый год работаю, и в первый раз приходится делать что-то подобное.               
— Ой, Галя, не забивай голову, чем не надо! – махнул рукой Марк Моисеевич. – Наша с тобой задача – сделать все, как нас просят, а все  остальное – не нашего ума дело. 
Выполнять подобные поручения Брановой приходилось неоднократно,   но, наверное, впервые она решила отойти от привычных стандартов. Впервые в жизни её сердца коснулась жалость, и данное ей поручение пошло не по плану.    
Трудно  описать, что  испытала Полина, узнав о потери новорожденного сына. Жизнь для неё разделилась на до и после, и превратилась в невыносимую муку, затянувшуюся на долгие годы. Виновник в произошедшем с ней несчастье был найден сразу же в лице Германа, и, надо сказать, несчастная женщина в этом своем суждении ни на одну минуту не ошибалась. 
— Представляешь, какие для нас могут быть последствия, если Полина хоть что-нибудь раскопает по этому поводу? – спрашивал отца Герман.               
— Ну, тогда уже тебе надо будет этим заняться, – вздохнув, промолвил Федор Кузьмич. – Главное, помни: никогда,  ни при каких обстоятельствах Полина не должна узнать ни где её отпрыск, ни что с ним случилось.      
Этому отцовскому завету Герман следовал неукоснительно, и через короткое время все, что касалось сына Полины, стало тайной за семью печатями.       
— Ты что, не видишь: скоро ты доведешь бедняжку до нервного срыва? – неоднократно спрашивала сына Варвара Захаровна. – Герман, речь же идет о твоем сыне…            
— Мам, а кто тебе сказал, что этот недомерок – мой сын? У твоей любимой снохи в прошлом, знаешь ли, была достаточно активная половая жизнь, одним из плодов которой и стал этот несчастный ребенок. Я-то здесь причем?
Несчастной Варваре Захаровне оставалось только сокрушаться жестоким словам сына.
Состояние Полины становилось хуже день ото дня. Ни одной минуты она не сомневалась, что её сын жив, а союзники в этом убеждении были найдены в лицах Варвары Захаровны и Анны.
— Ни минуты не сомневаюсь, что Герман и здесь свою руку приложил,  -  говорила Анна мужу. – Вадик, беременность у Поли протекала просто идеально! Всяким там осложнениям, внештатным ситуациям  просто неоткуда было взяться. Откуда появилась эта незапланированная инфекция? Почему врачи её проморгали? Нет! Я уверена: без Германа тут точно не обошлось!
— Ань, но он-то здесь причем? -  удивился Вадим Викторович. – Сын Полины, между прочим, наследник огромнейшего состояния, а Герман, как ты знаешь, очень не прочь поживиться за чужой счет. В общем, не в его положении так рисковать.               
То, что любой риск не входит в зону его интересов, Герман понимал хорошо. В случае, если бы Полина узнала, что на самом деле случилось с её сыном, он бы терял все, на что рассчитывал, вступая с ней в брак. Поэтому им были  предприняты определенные меры предосторожности,  в результате которых Полина на долгие годы оказалась вообще вычеркнутой из жизненного пространства.
Теперь, по прошествии времени, казалось, все несчастья и горести,  страдания и переживания остались где-то далеко, позади.    
Несчастная женщина, пережившая так много горя, сейчас чувствовала себя вполне счастливой. Рядом был, давно считавшийся потерянным, родной сын, а вместе с ним – его супруга, которую Полина всем сердцем успела полюбить.   
Счастье дополнял маленький Алёша, без которого ни Антон, ни Лена уже не могли представить своего существования.
— Матушка, а можно мы малыша с собой заберем? – спрашивала Лена настоятельницу. – Я  обещаю: с нами ему лучше будет. Антошка, вон, скоро институт закончит, на хорошую работу устроится, а я от Алёшеньки ни на шаг отходить не буду.   
— Ой, Леночка, я бы и сама была рада отпустить мальчика с вами, - вздохнула Матушка Федора. – Но здесь же, ты знаешь, не все я решаю. Сейчас нагрянут из опеки, и уж там будут решать, куда отправлять Алёшеньку.
Эти слова Матушки послужили еще одним поводом для скорого отъезда Лены с Антоном, Полины и маленького Алёши из монастыря.
Перрон городского вокзала в тот вечер был полупустым. Немногочисленные отъезжающие столпились на платформе, ожидая прибытия поезда.
Среди провожающих, собравшихся на перроне, можно было увидеть достаточно пожилую женщину, облаченную в монашеские одеяния, которая о чем-то беседовала с молоденькой девушкой, державшей на руках маленького мальчика.
— Леночка, вы, когда в Москву приедете, сразу дайте о себе знать, – просила монашка. – А то мы, в монастыре, все с ума сойдем.   
— Не беспокойтесь, Матушка Федора. Как только домой приедем, я вам сразу телеграмму дам.               
Из окна вагона отъезжающего поезда на настоятельницу Зачатьевского монастыря смотрели немного грустные, но вполне счастливые глаза Полины. Впервые за долгое время эту женщину не касались никакие страдания. Рядом был, давно считавшийся потерянным, родной сын; рядом с ним – его жена, ставшая для Полины второй дочкой. Наконец, был еще маленький Алёша, настолько полюбившийся Лене с Антоном и Полине, что каждый из них уже не мог представить без него своей жизни. 
Перрон под окнами вагона поезда стал медленно уплывать куда-то вдаль, оставляя с собой солнечное лето да безмятежные дни, наполненные  любовью.