Казачьи сказки. Тексты

Казаки в русских сказках. Тексты
http://proza.ru/2024/12/17/1029
…………
Казаки в русских сказках. Названия
http://proza.ru/2024/12/17/1564
===========
Казачьи сказки. Тексты
http://proza.ru/2024/12/17/1064
……
Казачьи сказки. Названия
http://proza.ru/2024/12/17/1583
=============

     Из проекта Самоглядное Зеркало, Самогляд Родаруса. Энциклопедия сказок Русского мира, сказок народов России, сказок родственных народов.
     Это казачьи сказки. Здесь казаки выступают основными персонажами.
=======
.....
Айдамир. Казаки. Сказка. Легенда
=========
     Велика сила Кубани-реки.
     Когда весной, в половодье, мчит она свои воды к морю, кажется, что нет преграды, которая могла бы остановить или задержать её! Могучи степные ветры.
     Они до земли клонят вековые тополя, до неба взметают облака пыли, и только несокрушимые горы задерживают их.
     Но наш человек ; сильнее весенней Кубани и степных непокорных ветров! Коммунисты дали ему эту великую силу.
     Она горит в молодых сердцах ; несокрушимая сила веры во всенародное счастье.
     И нет ничего могущественнее этой силы! Задумали наши люди ; и смирили бурную Кубань, направили её весенние воды в чаши счастья ; Тщикское и Шапсугское водохранилища! Советский человек ; его воля твёрдая, его сила душевная, его вера великая ; вот что всего сильнее.
     Жил у нас в ауле юноша. Айдамиром его звали. Был он таким же, как все. Так же бегал в школу, такой же красный галстук пламенел у него на груди. Потом, когда подрос, стал носить комсомольский значок.
     Мечтал он стать учителем, учить и воспитывать адыгейских ребят, чтобы росли они грамотными, смелыми, чтобы умом светились их юные глаза.
     Когда началась война, когда фашисты напали на нашу страну, пошёл Айдамир в Советскую Армию.
     Вместе с другими-солдатами шагал он по пыльным дорогам, изнывал от жажды в сухих степях и дрожал от холода в гнилой воде плавней.
     Он носил такую же серую шинель и обычную пилотку с пятиконечной звездой. И так же, как у тысяч наших юношей, возмужавших на войне, сурово блестели его тёмные глаза.
     Что значит один солдат на войне? Деды говорили:
       --- Один воин ; маленький камешек, а всё войско ; могучая лавина.
     Но так было при дедах! А в наши дни и один советский воин ; несокрушимый утёс, потому что в его сердце горит великая любовь к Родине.
     Однажды маленькую пушку поставили в лощине, которая, как след огромной змеи, разрезала степь. Эту пушку и трёх солдат-гвардейцев оставили охранять лощину, которую трудно найти даже на самой точной карте.
     Кубанский казачий корпус вёл тяжёлые оборонительные бои и не мог послать сюда больше солдат и орудий.
     О чём в этот летний день думали гвардейцы, стоя около своей пушки? Наверное, о родных аулах и станицах. О матерях, которые, посылая в бой, завещали быть отважными.
     Может быть, о тех счастливых днях, когда кончится война и можно будет опять вести по родной солнечной степи гудящий трактор, или растить золотую пшеницу, или в просторном светлом классе учить быстроглазых школьников.
     Они, эти хорошие кубанские парни, не успели додумать до конца свои мысли.
     Возле пушки взметнулся к небу огненный столб ; и Айдамир остался один. Его товарищи мёртвыми упали на горячую землю, их кровь забрызгала пушку.
     Из-за поворота лощины, точно черепахи, ползли к пушке фашистские танки, и черные знаки пауками распластались на их броне. Шесть танков, шесть бронированных коробок, плюющихся горячим металлом, мчались на Айдамира.
     Он был один, совсем один возле маленькой пушки, зарывшейся в землю.
       --- Отступать от втрое сильнейшего врага ; не позор, а необходимость, -- говорили деды.
     Но так говорили деды! А мог ли уйти, отступить Айдамир, если эти танки мчались, чтобы отобрать радость жизни у его народа, чтобы лишить его света, зажжённого для адыгов партией коммунистов.
     Айдамир принял бой. Один он вступил в борьбу с десятками врагов, укрытых за крепкой металлической броней. Он навёл свою пушку, и передовой танк запылал ; меткий снаряд угодил прямо в чёрную свастику.
     Пять танков обогнули дымный смрадный костёр и, сверкая вспышками выстрелов, мчались вперёд:
     Ещё и ещё хлопнула маленькая пушка, и ещё две фашистские черепахи замерли на месте, бессильно опустив длинные хоботы орудий.
     О чём думал Айдамир, торопливо наводя свою пушку, среди огня и дымного грохота взрывов? Наверное, о той счастливой жизни, которой живёт сейчас, после войны, наша Советская Адыгея и которую хотели отобрать у нас враги. А может быть, некогда было ему думать ни о чём, кроме битвы с врагом.
     Но только не дрогнуло его комсомольское сердце и спокоен был его разум.
     Опять захлопала маленькая советская пушка. Её выстрелы потонули в грохоте вражеских взрывов ; ещё два танка завертелись на месте и захлебнулись в чёрном дыму.
     Айдамир не видел, как к нему на подмогу примчались наши краснозвёздные танки. Вражеский снаряд потушил его жизнь.
     Но кто говорит, что умер адыгейский юноша Айдамир?
     Разве не его имя называют каждое утро на перекличке в Гвардейской Казачьей батарее? Разве не его портрет украшает наш новый колхозный клуб? Разве не о нем, не о Герое Советского Союза, простом адыгейском парне Айдамире поют наши девушки тихими, задумчивыми вечерами?
     Он с нами, наш герой, наш юный Айдамир! Герои не умирают ; умирают только трусы! Вечно юный, с горячими глазами, с чистым сердцем и ясным умом идёт он с нами по широкой жизни, идёт и радуется расцвету родной Адыгеи.
     Каждое утро десятки школьников бегут в нашу новую школу. Звёздами горят их глаза, пламенем пылаю г их красные галстуки. Среди них очень много Айдамиров ; матери с гордостью называют своих детей именем героя. И эти ребята тоже гордятся своим именем. И стараются они быть во всем похожими на того, чьё имя они носят.
     И та же великая вера, несгибаемая воля, та же могучая любовь к Родине с детства горят в их сердцах.
     Пусть же заокеанские господа, которые мечтают с войне с нами, узнают этот простой сказ и запомнят имя ; Айдамир! Пусть знают они, что в каждом нашем ауле, в каждой станице, в каждом городе нашем есть много таких же Айдамиров.
     Может быть, они носят другие имена, но сердца у них так же полны отвагой и любовью к советской Родине.
     И так же крепки их молодые руки, так же зорки юные глаза!
     ++++++++++++++++++++
…..
     Батька и булат. Казак. Сказка. Легенда
======
     Давным-давно шли на Кубани ожесточённые бои казаков с турками.
     И вот после очередного боя наступило затишье и было большое спокойствие.
     Турецкий бей заслал к казачьим укреплениям своего лучшего лазутчика, чтобы тот выведал, какое у кубанцев войско, оружие, расположение и прочее.
     Перебрался турок через лес и спрятался в прибрежных камышах.
     Сидит, наблюдает, думает, как бы ему поближе к казачьим пикетам подобраться.
     А недалеко от того места, где засел лазутчик, купались в реке дети. И был среди них мальчик одиннадцати лет. Он хорошо умел плавать.
     Но вот, заплыв далеко в реку, он зацепился за корягу и никак не мог выпутаться, потому что был в одежде. Коряга плыла по течению, попала в водоворот и потянула мальчика за собой ко дну.
     Иван, так его звали, начал тонуть и кричать. Но никто из детей не мог его спасти, а взрослых поблизости не оказалось.
     Тогда турок, сидевший в камышах, выскочил и бросился к Ивану на помощь. С большим трудом он смог вытащить мальчика на берег.
     Когда Иван очнулся и открыл глаза, то увидел перед собой турецкое лицо с большим шрамом на лбу.
     Он не испугался, а стал благодарить. Но тут послышался конский топот, то приближались казаки. Лазутчик потихоньку пробрался в камыши и скрылся.
     Шло время. Иван подрастал и набирался сил и мудрости как в военном искусстве, так и в словах.
     За необычайную силу и стойкость характера прозвали его казаки Булатом, что значило ; стальной, крепкий.
     И наступил день, когда стал Иван казачьим сотником. И был он теперь не просто казаком, а батькой Булатом. Сотня батьки Булата совершила немало славных подвигов. И о ней, и о батьке ходили легенды по всей Кубанской области.
     И вот однажды отдыхали казаки после очередного боя. А в сарае у них сидели несколько пленных. Вот вывели их всех к батьке, чтобы решить, что с ними делать дальше.
     Посмотрел сотник на них, а они все, как один, стоят в синих мундирах и красных фесках. А один из них был со шрамом на лбу.
     И узнал Булат в этом турке того самого лазутчика, который спас его много лет назад. А пленный, конечно же, не мог узнать в славном казачьем батьке того одиннадцатилетнего мальчика.
     Тогда батька Булат приказал всех накормить и закрыть в сарае до времени, а затем взял старого лазутчика и повёл его в сторону турецких траншей.
     Они шли вдвоём и молчали. Остановились и батька говорит:
       --- Вон твои укрепления. Я дальше идти не могу. Возвращайся к своим и больше не попадайся.
     Турок очень удивился, что сам батька его отпускает, так как думал, что тот ведёт его на расстрел.
       --- Неужели ты меня и правда отпустить хочешь? Но почему ты это делаешь?
       --- А ты помнишь, как много лет назад вытащил тонущего мальчика из воды?
     И тогда турок понял, что перед ним и стоял тот самый мальчик.
       --- Так вот, -- продолжал батька Булат, -- знай, что кубанский казак всегда быстро забывает зло, причинённое ему, но добро помнит всю свою жизнь.
     ++++++++++++++++++++
…..
Башня пылающего факела. Казаки. Сказка. Легенда
================
     Острым кинжалом врезаясь в тело Кубани, высится серый утёс Старый Нарт.
     Тысячи лет яростно бросаются на него кубанские волны, лижут его жёлтыми языками и отступают, плача от бессилия, клочьями белой пены.
     Если подняться по узкой каменистой тропинке, что серой змеёй-полозом вьётся между расщелин и обрывов, над ревущей, яростной рекой, то можно дойти до вершины утёса. Оттуда видны аулы и станицы, синяя гладь степей и голубой Эльбрус.
     Здесь, на вершине, до сих пор сохранились развалины старой башни ; из огромных каменных плит были сложены её стены.
     Века прошумели над ней своими седыми крыльями и не смогли разрушить толстых стен. Только с одной стороны зияет в стене провал и недалеко от него валяются огромные плиты.
     Много сотен лет тому назад была построена эта башня. Черкесский народ до сих пор зовёт её Башней Пылающего Факела и хранит легенду о ней.
     В тот чёрный год пришли на кубанскую землю тысячи свирепых иноземных воинов. Сотня за сотней мчались они на маленьких косматых конях, закутанные в старые прелые меха, со свисающими на плечи наушниками косматых шапок. Каждый воин имел лук со стрелами, короткое копье и острую саблю.
     Черкесы бились с ними, но все новые и новые толпы пришельцев, дикие, бесчисленные, как саранча, шли на смену павшим.
     Скуластые люди с косами, в длинных синих одеждах подвезли невиданные машины, которые силой пороха швыряли в горцев огромные камни.
     Что могли сделать против завоевателей черкесские воины, вооружённые луками и кинжалами. Задрожали тогда сердца у самых храбрых джигитов и отступили черкесы в далёкие горные теснины.
     А их жены, дети и старики, их земли и сакли были захвачены врагами.
     Во главе пришельцев стояли угрюмый молодой воин с золотым тигром на груди и сгорбленный старик с глазами умными и хищными, как у рыси.
     Наевшись горячим мясом черкесских коней, захватчики по приказу старика начали сгонять со всех сторон тысячи пленных и заставляли их высекать из скалы огромные каменные плиты. Эти камни пленники поднимали на вершину утёса и здесь строили башню-дворец для завоевателей.
     Сотни раз падали камни вместе с людьми в бурные воды Кубани, много тысяч людей погибло, прежде чем на вершине Старого Нарта была построена башня.
     Внизу башни враги сложили свои метательные машины и ссыпали порох. На втором и третьем этаже стены были облицованы голубыми изразцами.
     Пленных черкесских девушек заставляли день и ночь ткать мягкие ковры для украшения башни.
     Жила в то время девушка по имени Аминет, с глазами яркими, как звёзды, с румянцем нежным, как цвет шиповника, и с сердцем большим и гордым, как её родные горы.
       --- Не буду я ткать для вас ковры! -- сказала она вождям захватчиков.
     Старик, приподняв верхнюю губу, засмеялся зловещим лающим смехом, подвёл Аминет к краю утёса и сказал:
       --- Тогда прыгай вниз! Работай или прыгай!
     Сверкнув глазами-звёздами, девушка шагнула вперёд, но молодой вождь поймал её за косы и засмеялся:
       --- Нет, подожди! Я не раз усмирял самых диких коней. Усмирю и тебя. Ты мне будешь лизать сапоги, очищая их от дорожной пыли…
     И приказал он запереть девушку в маленькую тёмную комнату, вырубленную в толще башенной стены.
     Когда ковры были готовы, всех девушек сбросили с утёса в Кубань.
     Воины врагов спокойно отдыхали на просторной площадке вокруг башни, жарили конину и пели свои песни, тонкие и тягучие, как свист степного ветра. Вожди и их слуги жили в каменном дворце.
     Аминет была чужой среди них. Ей разрешили ходить по утёсу. Враги смеялись над нею.
     Молодой вождь почти каждое утро заставлял лизать свои сапоги, но девушка отказывалась. Тогда он бил её тяжёлой плетью, пока не уставала рука.
     Привольно, спокойно чувствовали себя захватчики на утёсе, защищённом горными кручами, где один воин мог задержать сотни врагов.
     Только одно было плохо: когда их отряды ночью возвращались из набегов, им приходилось до утра ждать у подножия утёса. Ночью, в темноте, никто не мог подняться по извилистой тропинке.
     Но как-то один из людей в синей одежде подал вождям два клубка толстых ниток. На нитках были навязаны узлы: маленькие, чуть побольше и совсем большие.
     На следующую ночь внизу, под утёсом, вспыхнул огонь. Молодой вождь вынес два горящих факела, один из них воткнул в землю, около двери башни, а с другим подошёл к краю тропинки. И вскоре к башне поднялся отряд воинов.
     Прошло ещё несколько ночей ; и снова отряды захватчиков уверенно поднимались в густом мраке по извилистой горной тропинке.
     И поняла тут Аминет, зачем воины, отправляясь в поход, берут с собой клубок с узлами. Смотря на факелы, они считают шаги: маленькие узелки вперёд, средние ; налево, большие ; направо. И так ночью добираются захватчики до своей башни.
     Вскоре молодой воин с отрядом ушёл в набег. Оставшиеся пили кислое кобылье молоко, жарили мясо и поедали его без соли.
     Как тень, скользила Аминет около башни. Глаза её, не отрываясь, смотрели на далекие голубые горы.
     Платье на спине девушки было разорвано плетью, и обрывки его стали жёсткими от крови. Поблек, пожелтел нежный румянец щёк, синие тени скорби легли на похудевшее лицо.
     Тихо спустилась Аминет в нижний этаж башни, набрала жёлтого порошка, лежавшего там в кожаных мешках, и вышла на солнце. Задумчиво пересыпала она жёлтые комки в маленькой руке.
     Вдруг кто-то ткнул в ладонь тлеющей головней. Комки вспыхнули ослепительным белым пламенем, и руку обожгла страшная боль.
     Девушка вздрогнула. Сзади неё стоял старый вождь и фыркал, как больная рысь. Кругом громко хохотали его воины.
     Аминет не заплакала ; только трусы плачут перед врагом. Точно молния, хлестнул старика её взгляд.
     Прямая и гордая, удалилась она в свою тёмную нору-каморку додумывать горькие и пламенные мысли, полные ненависти и жажды мести.
     Когда ночь набросила своё чёрное тонкое покрывало, когда ветер принёс с гор запах снегов, внизу, у подножия скалы, замигал маленький огонёк. Тотчас из башни вышел старик с двумя факелами.
     Один он воткнул в землю около двери, а с другим пошёл к началу тропинки. Он не заметил, как лёгкой тенью выскользнула за ним пленная черкесская девушка. Один удар кривого ножа ; и старик, заклохтав, как курица, опустился на землю.
     Аминет подхватила падающий факел. Воины, охранявшие тропу, ничего не увидели. Они смотрели вниз на мигавший огонёк и о чём-то говорили между собой.
     Девушка отбежала на несколько шагов от тропинки, подняла факел и начала вслушиваться в ночные шумы. Шумела Кубань, пел песню вольный горный ветер.
     Но вот снизу раздался грохот осыпающихся камней и испуганные крики.
     Из-за туч вышла луна, жёлтая и большая, как медный таз. И только тогда воины заметили девушку с факелом, стоявшую в стороне от тропы.
     С гортанными криками они побежали к ней.
     Легче белого облачка, скользящего по вершинам гор, быстрее горного ветра побежала Аминет к, башне и бросила горящий факел прямо на кожаные мешки. Пламя взрыва озарило вершину утёса.
     Вздрогнула и рассыпалась могучая стена старой башни, каменные плиты, как орлиные перья, замелькали в воздухе. Огненный вихрь пронёсся по вершине Старого Нарта и смел с неё захватчиков.
     И гулкий грохот, как освежающий весенний гром, раскатился вокруг и донёсся до далёких горных ущелий, где залечивали свои раны черкесские джигиты.
       --- Молния ударила в гнездо хищных пришельцев! Садитесь на коней! Вперёд, на врага! Пока он смущён и испуган, мы победим его! -- закричали джигиты.
     Грозной бурей налетели черкесские воины на остатки вражеской орды. Замелькали острые шашки, засвистели стрелы.
     Захватчики были напуганы взрывом башни и гибелью своих вождей. Страх сковал их силы. Они бросили мечи и сдались черкесским воинам.
     Пленники рассказали джигитам о гордой и бесстрашной девушке Аминет.
     И ещё пленники говорили о прошлом могуществе своего племени воинов и назвали имена своих вождей ; молодого, с золотым тигром на груди, и старого, что щурился, как рысь.
     Но их имена ; да будут они прокляты ; исчезли из памяти народа. А имя гордой черкесской девушки Аминет живёт и будет жить в сердцах людей.
     Так и должно быть: злоба и насилие умирают, смелость и любовь к свободе ; живут!
     ++++++++++++++++++++
…..
Бисеринка. Казаки. Сказка.
================
     Жили старик со старухой. Жили-поживали, нашли сe6e сына, назвали его Ваней.
     Время идёт, стал Ваня на возрасте. Отец начал приучать его к рыбальству. Ходят на лодочке в море рыбу ловить.
     Раз поднялся большой шторм, лодочку их и разбило. Как самих вынесло на берег, одному Богу известно.
     Только с той поры заболел отец Вани, а вскоре - помер. Ваня остался с матерью, трудно им стало жить, бедно.
     Вот раз мать даёт Ване три копейки и говорит:
       --- Пойди, моя чадушка, на базар, купи хлеба.
     Идёт он и видит: хлопцы тянут котёнка на верёвке. Он спрашивает:
       --- Чего делать хотите с котиком?
       --- Вешать будем. Мышей он не ловит, а шкоду делает большую.
       --- Вот вам копеечка, купите гостинцы, а мне котика дайте.
     Хлопцы согласились. Взял Ваня котика и идёт себе дальше.
     Смотрит: ребята хотят убить собаку. Он и им дал копеечку, а собаку взял.
     Идёт Ваня, за ним котик с собакой. Видит: хлопцы в кошёлке змею несут.
     Он спрашивает:
       --- Чего делать хотите?
       --- Будем убивать змею.
       --- Продайте мне.
     Дал Ваня им последнюю копейку и домой пошёл. Идёт, а за ним бегут котик с собакой, и змея следом ползёт.
     Приходит домой. Мать спрашивает:
       --- Ну, сынок, купил хлеба?
       --- Нет, мама. Я из беды выручил котика, собаку и змею. Вот они.
     Мать глянула и заголосила:
       --- Правду люди говорят, что ты трошки не в своём уме. Разве можно змею в дом нести? Убей её - Бог тебе сорок грехов простит!
     Пошёл Ваня в степь, пустил змею на волю, а она человеческим голосом и говорит ему:
       --- Пойдём к моему отцу. Ты меня спас от смерти, он тебе награду даст. Только когда отец станет давать золота, ты не бери, а скажи: ; Дай мне бисеринку, что у тебя под языком. Та бисеринка волшебная: как лизнёшь её, так и будет все, что ни попросишь.
     Пришли в лес. Змей-отец спрашивает:
       --- Чего тебе дать за спасение моего детёныша?
       --- Дай мне бисеринку, что у тебя под языком.
       --- Нет, я тебе дам много денег.
       --- Мне деньги не нужны.
     Подумал змей и отдал бисеринку. Положил её Ваня себе под язык и пошёл. Пришёл домой, мать спрашивает:
       --- Убил змею?
       --- Нет, на волю пустил.
     Мать стала причитать:
       --- Было у нас три копейки, был бы у нас ноне хлеб, а теперь что делать будем?
     Ваня говорит:
       --- Не плачь, матушка, теперь у нас все будет.
     Лизнул он бисеринку, явились трое и спрашивают:
       --- Чего тебе, хозяин?
     Не успел Ваня слово сказать, явился стол, на столе скатерть белая, а на скатерти все, чего душе требуется.
     Стали с того дня Ваня с матерью жить, как люди. Вот раз пошёл Ваня в город, увидал царскую дочь. Приглянулась она ему.
     Приходит домой и говорит:
       --- Матушка, иди сватай за меня царскую дочь.
       --- Что ты, сынок, совсем разум потерял?
       --- А я тебе говорю: иди.
     Снарядилась мать, пошла к царю. Приходит. Стража пропустила её во дворец.
     Царь спрашивает:
       --- Чего, старая, пришла?
       --- Хочу дочь твою за сына своего Ивана посватать.
     Царь про себя усмехается:
       --- Ну что ж, сватай. Только до свадьбы пусть твой Иван за месяц построит такой дом, как у меня. Тогда и свадьбу в новом доме сыграем.
     Вернулась домой мать, говорит:
       --- На смех меня поднял царь. Сказал: ; Построит Иван дом, как у меня, тогда и свадьба будет.
     Дни идут, царь с царицей смотрят, а дом не строится. На тридцатый день глядят они, а супротив, на другой стороне речки, дом стоит лучше царского, а через речку серебряный мост построен.
     Увидала такое чудо царица и говорит:
       --- Ну, царь, давай играть свадьбу.
     Сыграли свадьбу. Живёт Иван с царской дочерью. Ходит она по дому - не наглядится: одна палата лучше другой. Чего только не было в доме! Проходит год, вот она и спрашивает:
       --- Откуда это у нас все берётся?
     Муж ей не говорит. Она в слезы. День плачет, другой, третий. У Ивана на душе сумно стало.
     Подумал-подумал и сказал:
       --- У меня есть волшебная бисеринка, как лизну её, являются трое и все делают.
       --- Дай мне поглядеть.
     Иван дал. Она говорит:
       --- А ну-ка, я лизну, послушают меня?
       --- Лизни, -- говорит Иван.
     Лизнула царская дочь, явились три человека и спрашивают:
       --- Чего тебе, хозяйка?
       --- Возьмите его, -- показывает на мужа, -- а с ним кота и собаку да отнесите на остров в море.
     Как она сказала, так было и сделано. Оказались Ваня, котик и собака на острове. День живут, неделю, месяц. Вот котик с собакой и думают, как спасти от беды хозяина. Переплыли они море, подбежали к дому, где царская дочь жила.
     Кот говорит:
       --- Ты стой тут, а я в дом заберусь.
     Договорились. Котик залез в дом, поймал мышку и грозит ей:
       --- Если мыши не достанут мне бисеринку у царской дочери, все мышиное государство переведу.
     Сбежались мыши, думают, как им быть. Мышиный царь сам взялся за дело. Намазал перцем свой хвост, забрался на кровать ночью и тот хвост - в нос царской дочери. Она как дыхнула, так сразу начала чихать, бисеринка упала на пол.
     Мышиный царь подхватил её и - к котику:
       --- Вот бисеринка.
     Взял котик бисеринку и побежал к собаке. Поплыли они назад по морю, на собаке котик сидит.
     Вот собака и говорит:
       --- Давай мне бисеринку, а то хозяин подумает, что вся заслуга твоя.
     Кот отвечает:
       --- Не дам.
       --- Не дашь?
       --- Не дам.
       --- Я тебя сброшу в море.
     Кот перепугался, стал давать бисеринку и уронил в море. Она - бултых, и нет её.
     Доплыли до берега. Уселись на берегу, стали думать, что им делать. Рыбаки ловили рыбу и тут же, на берегу, пластали её.
     Целый месяц собака и котик около рыбаков ходили. Котик внутренности рыбьи потрошил. Поймали однажды рыбаки щуку, попластали, внутренности бросили. Котик стал их потрошить. Глядь, а там бисеринка. Взял её, положил под язык и побежал, а за ним - собака.
     Увидал их Иван, обрадовался и говорит:
       --- А я думал, вы меня бросили.
     Котик дал ему бисеринку. Ваня обрадовался ещё больше. Лизнул бисеринку - явились трое и спрашивают:
       --- Что хочешь, хозяин?
       --- Возьмите мою жену и перенесите её сонную вместе с кроватью царю в дом, а меня в свой.
     Как он сказал, так и получилось. Иван ходит по своему дому, а царь по своему и вдруг увидел дочь на кровати.
     Разбудил её и повёл к зятю.
       --- Вот дочь моя загостилась у меня, привёл её к тебе.
     Иван смеётся:
       --- Нет уж, царь-батюшка, пусть твоя дочь у тебя остаётся.
     Царь посадил дочь в тюрьму, а Ивану сказал:
       --- Женись на моей меньшой дочери,
     Иван не женился. Лизнул бисеринку, и тут явились трое:
       --- Чего хочешь, хозяин?
       --- Возьмите царя с его женой, дочерьми и служанками да перенесите на остров в океан-море.
     Как сказал, так и получилось.
     А Иван привёл мать в дом, женился на дочери рыбака. Живут они счастливо.
     Я был у них в гостях, хорошо там меня попотчевали, сказали, чтоб я ещё приходил в гости.
     ++++++++++++++++++++
    
Богатый бедному не товарищ. Казаки. Сказка.
================
     Жил богатый мужик, и был он милостивый. Был у него сын.
     Отец-то крепко любил нищих, а сын терпеть их не мог и все с богачами дружил.
     Вот однажды отец ему и говорит:
       --- Почему ты, сынок, нищих не любишь?
     Сын-то отвечает:
       --- А что от нищих взять можно?! От богача хоть смысл есть: выпьешь, погуляешь.
     Ну, так и жил богатый мужик с сыном. Однажды отец призвал сына и говорит ему:
       --- Раз ты так не любишь нищих, говорит, проматываешь богатство, то и оставляю тебе в наследство одну петлю.
     Сказал он это сыну, а сын посмеялся этим словам да и ушёл к богатым товарищам.
     Когда ушёл сын-то, отец взял мешочек, положил в него золота да и спрятал его под крышей, а верёвку петлей привязал за стропила под тем местом, где мешочек с золотом был положен.
     Прошло там сколько-то время, отец заболел. Лежит он так один, а сын все гуляет с богачами. Потом призвал сына к себе, встал с постели, взял сына за руку и привёл его в сарай.
     Привёл в сарай и показал на петлю:
       --- Вот это тебе и останется после меня.
     Вскоре отец умер. Сын начал гулять, сам стал хозяином. Гуляет он так месяц, другой, третий и год. Ну, и начал прогуливать последнее имущество. Денег-то не стало.
     Прогулял все и платить налоги-то ему нечем. Продали его дом и все, что у него оставалось, забрали. Оставили только маленькую хату (в ней жила старуха ) да сарай разваленный.
     День после этого живёт он, другой, а на третий пошёл к своим богатым товарищам. Пришёл и просит помочь ему, а они отказали. Пришёл он к старушке и горюет.
     Вечером снова пошёл. Товарищи его веселятся, гуляют, и ему хочется с ними погулять. Подошёл к ним и говорит:
       --- Примите меня в компанию.
     Товарищи смеются над ним, а потом прогнали его. Пошёл он и думает:
       --- Уехать бы в другое место, да не с чем.
     Походил, походил и опять - к товарищам. Подошёл к одному дому, а там тоже богатые товарищи гуляют. Смотрел он, смотрел в окна, так его и не пустили.
     Тогда он пошёл к старушке и попросил курчонка. Старушка поймала курицу, зарезала, изжарила. Взял он курицу и опять пошёл к товарищам: хотел поддобриться к ним.
     Пришёл, а его сторож не пустил во двор. Полез он через забор. Когда лез, курица упала. Собака ухватила курицу и убегла.
     Перелез он через забор, подошёл к гуляющим и говорит:
       --- Вот я вам принёс было закуску, но, когда перелазил, курица упала, а собака унесла.
     Они ему ответили:
       --- Да пошёл ты вон! Откуда у тебя курица будет?
     Заплакал он и ушёл. Пришёл домой и вспомнил, как отец ему говорил:
       --- Останется тебе одна петля.
     Постоял он, постоял, да и пошёл в сарай. Пришёл к тому месту, где петля висела, влез головой в петлю и бросился вниз, а петля-то оборвалась.
     Когда он бросился, мешочек с золотом упал на него, золото рассыпалось. Собрал он то золото и стал откупать своё хозяйство. Откупил все и зажил, как отец.
     Пошёл он раз на базар, встретил двенадцать старцев и пригласил к себе. Пришли старцы к нему в дом. Угостил он их и рассказал им свою быль.
     А среди старцев был царь и генерал. Ходили они в одежде старцев и приглядывались к людям. Вот один старец (царь-то) и спрашивает:
       --- А что ты хочешь с ними сделать?
       --- Да ничего. Проучить бы их надо, -- говорит сын богатого мужика.
       --- Ну, зови их всех на обед, -- сказал старец.
     Призвал он своих товарищей на обед и начал угощать. Первую рюмку старцу подал. Старец поздравил хозяина и выпил. Вторую рюмку другому старцу подал. Старец поздравил хозяина и выпил.
     Потом другим старцам подал, когда все выпили, а после всех он сам выпил. Выпил и начал рассказывать гостям, как он бедно жил, голод терпел.
       --- Такой меня голод постиг, что один только медный котелок остался в два вершка толщины, и тот крысы съели. Вы поверите этому?
     Сидят его товарищи, пьют, едят, а как услыхали рассказ о котелке, который крысы съели, сказали:
       --- Это может быть. Голод заставит и камни есть.
     Тогда он спрашивает:
       --- Могут крысы котелок съесть?
     Товарищи ответили:
       --- Да, могут!
     Оглядел он на товарищей и сказал:
       --- Так это правда, а когда я курицу уронил, и собака её унесла и съела, -- это была неправда?
       --- Мы тогда пошутили, -- ответили товарищи.
     Встал он из-за стола и выгнал их из своего дома. Старец его спрашивает:
       --- Ну, ты доволен?
       --- Нет, глаза у них бесстыжие. Они опять будут жить в своё удовольствие.
     Старец налил своего вина и дал хозяину. Выпил сын богатого мужика вино и заснул.
     А старец-то царь этот отправил его в свой дворец. Проснулся он во дворце, а его все приветствуют, честь ему отдают.
     Тогда вызвал он генерала и спрашивает:
       --- Такие-то люди живут?
       --- Живут, -- сказал генерал.
       --- Пойдите и разорите их.
     Те пошли и разорили. После царь опять дал вина сыну богатого мужика. Выпил он и заснул. Сонного перенесли в его дом обратно. Проснулся он и спрашивает старушку:
       --- А как мои товарищи теперь живут?
       --- Бедно, разорили их.
     Живёт с той поры сын богатого мужика в доме отца и старцев привечает.
     Милостивым стал.
     ++++++++++++++++++++
    
Ванюшка и Баба Яга. Казаки. Сказка.
=====================
     Жил казак с женой.
     Нашли они себе мальчика, назвали Ванюшей.
     Скоро отец умер. Стал Ваня помогать матери.
     Уйдёт с утра на байдочке в камыши и рыбалит до вечера.
     В полдень мать ему обед несёт. Придёт на берег и кличет:
         — Ванюшенька,
    — Моя дитятка,
    — Твоя мать пришла,
    — Обед принесла.
     Услыхала Баба - Яга, прибежала на другой день, стала кликать:
         — Ванюшенька,
    — Моя дитятка,
    — Твоя мать пришла,
    — Обед принесла.
     Ванюша говорит:
       --- У моей матушки голос тонкий!
     Прибегает Баба - Яга к ковалю, просит:
       --- Коваль, коваль, замени мне голос.
     Сковал коваль тонкий голос, приходит Баба - Яга к камышам, кличет:
         — Ванюшенька,
    — Моя дитятка,
    — Твоя мать пришла,
    — Обед принесла.
     Подъехал к берегу Ванюша, а Баба - Яга цап его - и домой.
     Прибежала и приказывает своей служанке:
       --- Посади Ванюшу в печь, вечером его съем.
     Дала приказ, а сама по своим делам ударилась.
       --- Ложись на лопату, я тебя в печь суну, -- сказала служанка.
     Ванюша лёг поперёк лопаты.
       --- Да не так же надо, -- говорит служанка.
       --- Дай я покажу.
     Легла она вдоль лопаты, а Ванюша изловчился ; лопату в печь, закрыл накрепко заслонкой, вылез из хаты, забрался на высокий дуб, сидит.
     Прибежала Баба - Яга, достала из печки служанку - повечерила.
     На радостях стала по земле кататься:
       --- Покатаюся, поваляюся по Ванюшкиным косточкам.
     А Ваня с дуба:
       --- Покатайся, поваляйся по служанкиным косточкам.
     Глянула Баба - Яга на дуб, а на нём - Ваня. Стала она трясти дуб.
     В это время летели гуси мимо.
     Ваня просит:
         — Вы, гусюшкы,
    — Вы, серые,
    — Отнесите меня
    — К моей матушке.
     Один, самый маленький, подхватил Ванюшу и полетел, посадил его на родной курень.
     Сидят они, а Ванина мать блины печёт.
     Печёт, а сама плачет да приговаривает:
       --- Этот блин мне, а этот - был бы Ванюшенька - ему.
     Ваня кричит:
       --- Готовь блин, я тут, на крыше.
     Вышла мать из куреня, глянула наверх: - и вправду на крыше Ваня, а с ним гусёнок.
     Накормила их, напоила, гусёночек улетел в тёплые края, а Ванюша с матерью остался.
     И сейчас они живут, хлеб - соль жуют.
     ++++++++++++++++++++
    
Верный путь. Казаки. Сказка. Легенда
=====================
     Было это очень давно, когда только-только причалили узкогрудые казацкие челны к кубанским берегам.
     Вышли казаки на берег, оглянулись по сторонам, и улыбка осветила их усталые, загорелые лица. Вековые кудрявые дубы шелестели над ними своей листвой. Дальше степи расстилались ; бескрайние плодородные степи, в которых трава поднималась выше человеческого роста.
     В бурных водах Кубани рыба всякая сновала ; хоть шапкой её лови.
       --- Здесь, видать, станицу будем ставить! -- сказал дед Тимофей, старый сечевик, умелый коваль и отважный воин. -- Нема края, найкращего, чем этот край! Обильная земля, привольная! Здесь жить будем! Здесь станем матушку нашу Русь беречь от ворогов - турков!
     Рядом с Тимофеем стояло трое молодых казаков - побратимов ; тоже храбрых бывалых воинов.
       --- Добрая земля! Добрая! -- сказал круглолицый, Широкоплечий Павло. -- Эх, и заиграет сердце, когда запашем мы эту целину да бросим в неё золотые пшеничные зерна!
       --- Богатый край! Заживем неплохо, -- подхватил второй побратим, рослый, горбоносый Иван. -- На такой земле можно богатств раздобыть!
       --- Да, можно здесь деньги нажить несметные! -- воскликнул третий побратим, маленький и быстроглазый Петро.
     Но вышло не так, как хотелось казакам. И оглянуться они не успели, а уж все богатство ; и степи широкие, и леса дремучие, и даже воды Кубани, свободной быстрой реки, -- поделили между собой паны - атаманы.
     И сразу тесной стала для казаков степь, угрюмы леса, холодны и злы кубанские волны. Не успели станицу поставить казаки, как стали их гонять на панщину.
     То требовалось атаманский хуторок строить, то надо было пану землю пахать или сено готовить для бесчисленных атаманских гуртов скота. А за тяжкий труд благодарил их пан - атаман хитрым ласковым словом, супом-кандером ; горсть пшена на целый котёл ; да гнилым хлебом.
       --- Надоело мне батрачить, -- сказал как-то Иван. -- А своей земли мало, на ней не разбогатеешь! Отпрошусь я у атамана, пойду за Кубань казаковать. У черкесов ; кинжалы серебряные, булатные, кольчуги с золотым набором. Добуду я там себе богатства, сам паном стану. Идёмте со мною, побратимы!
       --- Нет! -- ответил быстроглазый Петро. -- Войной много не наживёшь. Сколько ни бей, а и сам битым будешь. Народ за рекой простой да доверчивый. Попрошу я у атамана ситцу яркого, лент разноцветных, сукна русского ; пойду по аулам торговать. Будет барыш атаману, и мне. Идёмте вместе!
       --- Не-ет! -- покачал головою Павло. -- Не хочу я от братьев наших казаков уходить, не нужны мне богатства, не собираюсь я паном садиться на казачью шею! На своём наделе проживу.
     Заспорили тут побратимы, никак не могли решить, кто из них прав. И пошли они за советом к деду Тимофею. Старый запорожец работал в это время в своей маленькой кузне, под дубами. Ковал он лёгкие и крепкие заступы.
     Ровно и сильно стучал молот по наковальне, красные искры снопами в разные стороны брызгали. Выслушал Тимофей Ивана и нахмурил седые брови.
       --- Неправое дело надумал ты, казак, -- сурово сказал он Ивану. -- Зачем нам раздор с соседями - адыгами зачинать? Они ; народ приветливый, мирный. Тоже на панщине у своих князей стонут. Обижать нам их не след. Кто ветер сеет ; всегда бури пожинает.
     Не одобрил старик и замысел Петра.
       --- Не казацкое это дело обмеривать да аршинничать! Самый верный путь ; не разбой, не обман, а труд на родной земле, рядом с друзьями - товарищами. С надежными друзьями все беды - невзгоды победишь. Расчистим мы терны колючие ; будет у нас земля для посевов. Сплетём сети ; наловим рыбы. За мои ножи да серпы соседи - адыги дадут нам коней и баранов.
       --- Да когда же мы терны расчищать будем, если все время-то в залогах, то на панщине? -- закричал Иван. -- Наделы и те бурьянами зарастают.
       --- Если один за одного стоять будем, и пана - атамана усмирим, -- ответил Тимофей.
       --- Где уж там! -- захохотал Петро. -- Он нас всех в гроб загонит!
       --- А я вам скажу, побратимы, что правильно говорит дед Тимофей, -- сказал Павло. -- Не в одиночку, а сообща нам надо к счастью пробиваться. В дружбе - товариществе сила наша. Это ; самый верный путь.
     Но не послушали Иван и Петро ни старого Тимофея, ни побратима своего. Пошли они к атаману и высказали ему свои думы.
     Атаман принял их ласково. Горилки поднёс, выдал Ивану оружие и порох, а Петру товаров разных дал.
       --- Действуйте, казаки, богатейте! -- хитро сощурившись, сказал он двум побратимам. -- И меня за доброту мою не забывайте. Половина добычи - дувана мне пойдёт. Барыши от торговли тоже пополам разделим. Идите с богом!
     Ушли два побратима в неведомые пути - дороги. А станица без них зажила.
     Расчистили казаки терны колючие, вспахали целину жирную, бросили в землю зерна пшеницы и проса. Соседи - адыги привезли саженцев яблонь и груш ; вокруг станичных хат молодые садочки поднялись.
     Казаки учили адыгов землю пахать, пшеницу сеять. Дружно жили соседи. Вместе рыбу ловили и вялили её на горячем солнце, вместе на охоту ходили.
     Потом, когда поросли на полях зеленоватые стрелки пшеницы и проса, пропололи казаки посевы. С гор прилетали седые, мохнатые тучи и проливали на землю дожди. Затем снова всходило солнце, и пшеница, споря со своим соседом ; просом, буйно тянулась вверх.
     А старший побратим Иван в это время казаковал в горах. Днём и ночью таился он в глухом горном ущелье, поджидая путников. И когда видел всадника с дорогим кинжалом, золочёными газырями и наборным поясом, то вскакивал на своего коня и нападал на джигита.
     Ловко владел саблей казак. Много дорогого оружия сложил он у себя в горной пещёре, где по ночам спал чутким волчьим сном. Но чём больше кинжалов, шашек, газырей и поясов добывал он, тем сильнее разгоралась в нём жадность.
     И начал Иван нападать не только на воинов - джигитов, но грабил и слабых, отбирал у них последнее.
     Наконец, собрались жители ближних аулов и устроили на казака облаву. Как затравленный волк, потеряв всю свою добычу, с одной только саблей, израненный и окровавленный, вырвался Иван на своём скакуне из кольца врагов.
       --- Куда ехать? -- угрюмо подумал он, придерживая усталого коня. -- Кто залечит мои раны? Кто даст мне приют?
     Хмуро молчали леса, не отвечали Ивану.
       --- Некуда ехать, кроме как в станицу к младшему побратиму, -- решил казак и направил своего коня к Кубани.
     Средний побратим Петро долго бродил со своим товаром и самодельным деревянным аршином по аулам, вначале цены у него были, как и у других купцов. Но стала тут его грызть жадность.
       --- Мало я барыша на товарах наживаю, да ещё половину атаману отдать надо, -- думал он. -- Не скоро разбогатеть удастся! Повышу-ка я цены на свои товары да ситцы!
     Как сказал, так и сделал. Но тогда не стали люди покупать у него товары.
       --- Дорого у тебя, купец, -- говорили они, -- у других дешевле.
     И пришлось вновь Петру торговать по старым ценам. Продаёт он товары, а сердце сжигает жадность. Только и думал казак о том, чтобы разбогатеть скорее. Отпускает ситец покупателю, а сам как можно сильнее его натягивает: - авось вершок сэкономится.
     Потом подумал, подумал и отрезал от своего деревянного аршина кончик.
       --- Авось никто не заметит, а мне выгода!
     Поторговал он день в одном ауле ; видит, удался его обман. Пошёл Петро в другой аул, а по дороге с другой стороны свою мерку обкарнал.
       --- Авось опять никто не заметит!
     Получилось так, что, пока дошёл Петро до пятого аула, который стоял на его пути, аршин вдвое уменьшился.
     Увидели эту мерку покупатели и давай кричать:
       --- Жулик этот купец! Обманщик!
     Схватили они Петра вместе с аршином и бросили в бурную горную речку.
     Все товары пропали, пояс с деньгами ко дну пошёл, а сам Петро еле - еле выбрался на берег.
       --- Что же мне теперь делать? -- думал он. -- Все пропало! Где мне преклонить усталую голову? Кто накормит меня и обогреет долгими зимними вечерами?
     И тоже решил он идти к младшему побратиму. У тихой речки, под шумливыми клёнами, встретились старшие побратимы.
       --- Какой ты худой да бледный, -- сказал Иван. -- Да и золота что-то у тебя не видно!
       --- Кровь застыла на твоём лице, глаза горят, как у волка, -- ответил Петро. -- А курджин с добычей у тебя тоже незаметно!
     Замолчали братья, потупились и продолжали путь вместе. Добрались казаки до Кубани, взглянули на другой берег. А там в желтоватой осенней зелени садов хаты белеются, дымок над ними курится.
     Переправились побратимы через реку и прямо пошли к лесной полянке, где стояла хата Павла. Громкая, дружная песня доносилась оттуда.
       --- Ишь, как поют! -- удивился Иван.
       --- Похоже на-то, что нашли казаки здесь богатство, -- качнул русым чубом Петро.
     Вышли побратимы на поляну и видят: - под осенним солнцем поднимается парок от свежевспаханной земли. Чуть поодаль амбар построен. Возле него казаки суетятся. У открытой настежь двери амбара стоит младший побратим.
     Солнце ласкает его загорелое лицо, ветер играет выцветшим чубом.
       --- Здравствуй, брат! -- простонал Иван, покачиваясь от слабости. -- Что это ты так весел? Или нашёл большое богатство?
       --- Здорово, меньшой! -- подхватил Петро. -- Или хата твоя полна золота, что так радостно льётся твоя песня?
     Обернулся младший побратим, улыбнулся, обнял старших и ответил:
       --- Здравствуйте, браты мои дорогие! Вот наше золото и серебро! Мои други - товарищи сегодня мне помогли убрать богатства до места!
     Ещё шире распахнул он двери амбара, и под солнцем вдруг вспыхнуло жёлтое пламя червонного золота и ударил в глаза холодный блеск серебра.
       --- Серебро! -- закричал Иван, взглянув вверх под потолок.
       --- Золото! -- вскрикнул Петро, посмотрев на пол.
     Они вбежали в амбар. Под потолком ровными серебристыми рядами висела рыба, и янтарный жир каплями застыл на ней. А внизу золотом переливались груды крупной пшеницы и проса.
       --- Ох и рыба! -- воскликнул Иван, проглотив слюну, и вспомнил, что давно не ел он, ничего, кроме сухих лепёшек да кислых горных яблок.
       --- Ну и пшеница! Крупная, как горох, да вся зерно зерну! -- удивился Петро и вздохнул, вспомнив, как вкусен казачий пшённый кулеш со свежим хлебом.
     Вдруг прозвучал рядом чей-то сильный голос:
       --- Зачем вы к нам пришли? Почему не идёте к своему дружку - атаману?
     Оглянулись побратимы, смотрят: - стоит перед ними толпа ; казаки, казачки, ребята малые. А вперёди всех могучий седоусый дед Тимофей гневно сверкает яркими глазами.
       --- Зачем пришли? -- повторил дед Тимофей. -- Сошли вы с верного пути мирного труда! Нечего делать в нашей станице тем, кто с соседями нас поссорить старается! Не любит родная земля напрасно пролитой крови и корысти лживой. Она труд и честное сердце ценит. Дошла до нас весть о черных делах, которые творили ты, Иван, и ты, Петро. Ни душегубов - разбойников, ни аршинников - жуликов нам не надобно!
       --- Ступайте своей дорогой! -- сурово повторили другие казаки. -- Идите к атаману!
     А атаман уже тут как тут. Расталкивает людей толстым животом, вперёд пробирается и кричит:
       --- А, вернулись бродяги - обманщики! Где же добыча твоя, Иван? Где деньги твои, Петро? Где мои товары, мой порох, мои пули? Знаю, все знаю! Не смогли вы сберечь и умножить моего добра! Быть вам за это у меня батраками! До самой смерти отрабатывать свой долг у меня будете!
     Заплакали тут Иван и Петро. А атаман ещё громче кричать начал:
       --- В паны вздумали вылезти! Из грязи да в князи! Побатрачите теперь у меня.
     Глухо зашумели, заволновались казаки.
       --- Довольно жадничать тебе, атаман! -- крикнул старый Тимофей. -- Не позволим мы тебе свободных казаков в панских крепостных закабалять!
       --- Не позволим! -- подхватил народ.
       --- Ах вы, горлопаны, -- затрясся от злости атаман. -- Бунтуете?! Завтра же указ привезу из Катеринодара, отберу у вас и зерно, и рыбу! Здесь кругом ; моя земля! И воды мои! И рыба моя!
       --- Не много ли берёшь себе, пан - атаман? Не подавишься ли? -- спросил старый Тимофей.
       --- Взять бунтовщика! -- крикнул атаман своим прислужникам и выхватил из-за пояса пистолет.
     Бросились атаманские подпанки к старому кузнецу, но одного из них Павло перехватил, других казаки повязали.
       --- Все в Сибирь на каторгу пойдёте! -- завизжал атаман. -- Я вам покажу, как бунтовать, как мою землю и воды обкрадывать!
     И направил он пистолет в грудь старого Тимофея. Но выстрелить не успел. Подхватил старый кузнец атамана своими жалезными руками, встряхнул так, что вылетел из атаманских рук пистолет.
       --- Твои, говоришь, воды кубанские, пан - атаман? -- переспросил кузнец. -- Ну, что же, владей ими!
     Кинул он атамана с кручи, в самую кубанскую быстрину. А вслед за паном и подпанки его полетели. Только шапки с шёлковыми красными кистями в бурых водах мелькнули.
       --- Так со всеми панами - душегубами будет! -- сурово сказал старый Тимофей. -- Со всеми, кто на крови народной своё богатство неправое строит!
     Посмотрел старый Тимофей своими строгими глазами на Ивана и Петра.
       --- Если хотите с народом одним верным путём идти, счастье и горе делить, одной жизнью жить, -- оставайтесь. Вместе все беды легче побеждать. Другой дорогой идти хотите ; идите, мы вас держать не будем. Но станете вы нам чужими.
     Повинились тут Иван и Петро в своих лихих делах, дали слово жить с народом, по-честному.
     Весть о гибели пана - атамана и его лихих прислужников дошла до Екатеринодара. Приезжали оттуда чиновники царские, судья войсковой, всех казаков опрашивали.
     И все, как один, одно показали:
       --- Выехал пан-атаман в бурную погоду на рыбалку, а баркас перевернулся. Утонули атаман в бурной Кубани.
     Прислали вскоре нового атамана в станицу.
     Но до того, видать, дошли кое-какие слухи, потому что он вёл себя потише.
     С той поры наша станица у царского начальства все время неспокойной считалась.
     ++++++++++++++++++++
    
Волшебная лампочка. Казаки. Сказка.
=====================
     Жил-был один старичок, жил он много годов. Где он только ни работал, везде его прогоняли.
     Говорят - старый стал. Вот он раз пошёл в степь. Шёл, шёл по дороге да и дошёл до одного камушка. Проходит он мимо, а ему и говорит из-под камня голос:
       --- Выпусти меня.
     Смотрит он по сторонам, а никого не видать. Подошёл он до камня. Отвалил его. А на свет вышла девочка, да и говорит ему:
       --- Ты меня, дедушка, на свет пустил - проси, что хочешь.
     А он ей отвечает:
       --- Да что ж, чадушко, просить - то? Ничего мне, чадушко, не надо.
     Подумала она, подумала, да и сказала:
       --- Я тебе, дедушка, подарю лампочку. Как тебе что надо будет, ты её и зажги.
     Подарила она и ушла. Идёт старик, захотел есть, а селения близко нету и попросить не у кого.
     Вот он и думает:
       --- Постой-ка, запалю я лампочку, а может, что и будет.
     Запалил лампочку - откуда не взялись выбежали три человека, да и спрашивают:
       --- Что ты хочешь, хозяин?
       --- Да я есть хочу.
     Не успел он сказать, как появилось здание. Зашёл он туда, а там стоит стол дубовый, бранной скатертью накрыт, а на столе сахарная ествина и питие. Поел он, напился, отдохнул, а потом потушил лампу. Как потушил он, так все и пропало. Он и пошёл дальше. Идёт по степу день, другой к третий.
     Вот и думает:
       --- Чего я хожу? Взял да и запалил лампочку.
     Только запалил - к нему явилось три человека, да и спрашивают:
       --- Чего тебе надобно, хозяин?
       --- Я хочу город построить.
     Прошла ночь, а наутро город был построен. А старик-то, значит, живёт в лучшем здании. Жил он, жил, да и думает:
       --- Что я буду жить один, пойду сосватаю жену себе.
     Возьму у царя дочь. Ну, сосватал он, женился и живёт с женой. Живут день, другой, а на третий она и спрашивает:
       --- А что же мы будем есть?
     Ну, а он выйдет из комнаты, запалит лампочку - явятся к нему три человека, наготовят всего, только птичьего молока нет, а-то все есть.
     А жена удивляется:
       --- Откуда все это берётся?
     Ну, а он ей не сказывает. Вот живут они год, живут другой, живут и третий, она у него все пытает. Вот он и думает:
       --- Как сказать женщине? Все выдаст!
     Только она сильней и сильней стала приставать до него. Он взял, да и сказал:
       --- Вот такая лампа есть, как только запалю её - так все и явится. Вот если меня не будет дома али на нас нападение будет, зажги её - сразу явится войско и в обиду не даст.
     Жена-то и пошла до своего отца да и рассказала про лампу. Царь и приказывает дочери:
       --- Поди и скажи своему мужу, что мне нужна лампа, я хочу на другого царя войной идти.
     Приходит она до мужа и просит:
       --- Отцу надобна лампа, дай ему её.
       --- А на что она отцу? -- спрашивает старик.
       --- Да посмотреть он её хочет.
     Старик не дал лампы царю. Тогда его жена ночью взяла лампу и унесла. Ну, принесла она лампу отцу, а царь и не знает, что с ней делать.
     Призвал царь своего зятя, да и просит:
       --- Сделай мне войско большое.
     Ну а старику только это и надо было. Запалил он лампу, вышли три человека, а он им говорит:
       --- Перенесите меня к себе домой.
     Перенесли они его. Тогда он и говорит:
       --- А теперича побейте мою жену, прогоните её, а царя тоже побейте - пусть не крадёт лампы.
     Три человека приказание старика исполнили.
     Живёт он один, жена до него не приходит. Царь-то болел - болел и помер.
     Тогда старик ушёл из города в лес, выстроил себе здание и живёт один. Стал старик один жить - поживать и добра наживать.
     Я у него был, мёд - пиво пил и ту лампу видал.
     ++++++++++++++++++++
    
Выехал казак в поле. Казаки. Сказка. Легенда
=====================
     Выехал казак в поле. Посеял просо, потом пообедал, быков в телегу запряг и собрался домой.
     А тут наперёд ему чёрт забежал и спрашивает:
       --- Чего, казачок, посеял?
     Казак молчит. Чёрт же поле обежал кругом, через голову три раза перекувыркнулся и опять к казаку пристаёт:
       --- Чего, казачок, посеял?
     Досада казака взяла. Он черта кнутом изо всех сил вдоль спины вытянул и говорит:
       --- Кнуты, милый, кнуты посеял!
     Чёрт отбежал подальше, на меже присел, почёсывает спину. С опаской поглядывает на казака.
       --- Ну, ладно, казачок, пусть у тебя и уродятся кнуты.
     Пришло время и урожай убирать. Казак приехал в поле, глядит, а у него выросло не просо, а какие-то кусты ; и на каждом кнуты по три, по четыре, а есть и по пятаку.
     Чёрт на меже сидит, посмеивается.
       --- Ну, что, казачок, кнуты сеял, они и уродились у тебя.
     Казак на это ни слова черту. Заехал на поле и ему назло давай кнуты ломать да бросать в телегу. Набрал целый воз.
     А чёрт кричит с межи:
       --- Казачок, ты знаешь, у тебя какие кнуты?
       --- Откуда же знать мне, -- отвечает казак.
       --- Ага, так запомни, у тебя они самобойные, как им скажешь: - кнутики, погуляйте, так тут же начнут гулять. Да ещё запомни, что если их хозяин плут да мошенник, то они первого его выпорют.
     Сказал это черт, перекувыркнулся и пропал. Поехал казак домой и всю дорогу думал, куда бы ему свою поклажу сбыть.
     В станице ему повстречался поп. Казак и смекнул тут:
       --- Дай-ка я награжу его.
     Говорит ему казак:
       --- Батюшка, кнутиков вам не надобно ли?
     Подумал поп, бороду погладил, а потом сказал:
       --- В хозяйстве годятся, не откажусь.
       --- Только они у меня не простые, а самобойные.
       --- Тем лучше.
     Завернул к попу казак, свалил весь воз ему кнутов и просит:
       --- Ты, батюшка, за них святым угодникам от меня молебен отслужи.
       --- Ладно, -- согласился поп, -- отслужу.
     На другой день поп решил испытать свою обновку. Кликнул работников и приказывает кнутикам:
       --- Ну-ка, погуляйте, потешьте мою душу.
     Хотел поп, чтобы выпороли кнуты его работников. Кнутики зашевелились да за самого попа принялись.
     Взвыл поп не своим голосом на всю станицу.
     Работники посмеиваются да кнутики просят, чтобы попу ещё добавили, за то, что обманывал их, не кормил досыта, как уговаривался, хлебом, не платил сполна заработанные деньги.
     ++++++++++++++++++++
    
Глупый барин и хитроумный казак. Казаки. Сказка!!
====================
     Одному богатому барину - помещику надоели и пиры, и охота, и все забавы.
     Скука его замучила. Вот он и вздумал избавиться от неё.
     Объявил: пусть найдётся человек, который придумает и расскажет небылицу, да такую, чтобы он, барин, удивился и сказал:
     — Ложь!
     Вот тогда барин тому человеку тут же отдаст половину имения и всех своих богатств.
     Повсюду люди узнали об этой барской затее и начали выдумывать небылицы, одну удивительнее другой.
     Приходит к барину пастух и говорит:
     — Я знаю небылицу.
     — А коли знаешь, так говори, ; отвечает ему барин.
     — Так вот, мой дед, тоже, как и я, был пастухом.
     Только пас он не овец, а звезды небесные.
     Каждое утро поднимался на небо и ещё до солнышка сгонял все звезды. Весь день стерёг на хрустальных полях, а вечером опять выгонял на небо, чтобы посветили они людям.
     Барин тут зевнул, потянулся и говорит пастуху:
     — Да это не диво, мне тебя и слушать не хочется. Сам я такую же историю знаю. Она куда интереснее твоей будет: мой дед десять раз на день посылал своего слугу на небо. Он там его трубку от солнца прикуривал и быстренько назад её приносил.
     Так и ушёл ни с чем пастух от барина. А барин сидит себе и от нечего делать все в окошко поглядывает. Поглядывает и видит, что идёт к нему портной.
     Вошёл и говорит:
     — Я знаю небылицу.
     — Рассказывай.
     — Вчера, вы сами знаете, шёл дождь, а шёл потому, что прохудилось небо. Я влез на него и поставил заплату.
     Барин поманил к себе пальцем портного:
     — Гляди, какой же ты мошенник, на небе и-то поставил гнилую заплату. Ведь оно опять прохудилось. Сам видишь, дождь-то и нынче идёт.
     Пришлось и портному ни с чем уходить от барина.
     К вечеру явился бедный казачок. Ни двора, ни кола у него сроду не было. Один зипун, да и тот весь драный. Вошёл. Шапки не снял, усы расправил и говорит:
     — Знаешь, твой отец взял у моего целую меру червонцев. Взял и не отдал. Теперь они оба покойники. И мой отец на твоём возит на том свете воду. И будет возить до тех пор, пока ты мне не заплатишь его долг. Я вот меру принёс, сыпь червонцы.
     Барин рассердился, вскочил с кресла, топает ногами, кричит на весь дом:
     — Ложь! Ложь это! Никогда не поверю, чтобы твой отец на моем воду возил, не может этого быть!
     А казак посмеивается себе да усы поглаживает.
     — А раз ложь, тогда, барин, подавай мне, как ты обещал, половину имения и всех твоих богатств.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Говорящий осел. Казаки. Легенда. Сказка!!
====================
     Это произошло, когда князья, обозлённые насмешливыми песнями певца Каймета, сговорились убить его.
     Бжедухский князь, которого Каймет прозвал - лысым шакалом, грозился повесить его.
     Темиргоевский пши, прославленный в песнях народного певца как Пожиратель чужих баранов, дал слово топить Каймета.
     А темиргоевский князь, прозванный певцом Пустоголовым, поклялся изжарить Каймета на костре.
     Друзья, а их было у певца немало среди простых тфокотлей, сообщили певцу о княжеском заговоре.
     — Ни одна из смертей, обещанных князьями, мне не нравится! – засмеялся Каймет.
     — Пусть сами князья умирают таким образом, они более достойны этого.
     — Так скройся пока куда-нибудь! Подожди год - другой, пока князья забудут о тебе и привыкнут к своим прозвищам. Поживи где-нибудь тихо, – начали уговаривать друзья.
     — Хорошо! – Сказал Каймет, укладывая шичепшин в свой бедный хурджин. ; Я уйду на время в Анапу. Авось, у Края Стола найдётся несколько крошек, чтобы прокормить бедного певца.
     И, распрощавшись с друзьями, он в ту же ночь по извилистым горным тропам ушёл в Анапу, захваченную тогда турками,
     К воротам крепости он подошёл, когда первые лучи солнца позолотили серую гладь моря.
     Вмешавшись в толпу, певец хотел войти в город.
     Но у ворот стояли турецкие аскеры и с каждого входящего взыскивали серебряную монету.
     — Плати! – Крикнул бородатый аскер, хватая певца за плечо.
     — Если ты одолжишь мне две монеты, одну из них я охотно заплачу тебе, – приветливо ответил Каймет. ; А сейчас у меня нет денег.
     — Так зачем же ты прёшься в город, если у тебя нет ни товара, ни денег? – крикнул аскер.
     — Он, наверное, соглядатай, высматривающий, как легче ворваться в крепость, – решил другой аскер. ; Веди его к нашему паше! Он развяжет язык бродяге.
     Солдаты схватили Каймета и поволокли его во дворец паши.
     А паша в это время, гуляя по своему саду, наслаждался утренней свежестью.
     Медленно шаркая по песку красными, остроносыми туфлями, он прогуливался по дорожкам, совал свой горбатый нос в цветущие розы и косился на высокую каменную стену, отгораживающую его гарем.
     Там жило тридцать жён паши, и сейчас он раздумывал, куда пойти? Проверить, все ли в порядке в гареме, или же посмотреть, как чувствует себя подарок султана – красивый белый осел, недавно привезённый из Стамбула.
     Подумав, паша направился навестить осла. Здесь, возле стойла осла, пашу и нашли аскеры, тащившие Каймета.
     Почтительно склонившись до земли, солдаты доложили о подозрительном бродяге.
     Паша сдвинул косматые черные брови и грозно спросил.
     — Кто ты?
     — Я Каймет, певец.
     Пришёл в Анапу порадовать тебя своими песнями.
     — Я не люблю горские песни – они похожи на вой горного ветра, – брезгливо скривился паша.
     — Тогда я могу по-другому послужить тебе.
     Паша недоверчиво посмотрел на худого, маленького человека в рваной одежде и спросил:
     — А что ты умеешь делать?
     — Все! – весело воскликнул Каймет. ; Я могу ежедневно съедать два блюда твоего жирного плова. Могу тратить деньги, если ты будешь мне их давать. Я могу даже, если тебе будет угодно, достать месяц с неба или научить говорить по- человечьи этого белого осла.
     — Что?! – удивился паша. ; Ты берёшься научить осла человеческой речи?
     — Да, о могучий паша! Я берусь это уделать.
     — Сколько же времени потребуется, чтобы этот осел стал разговаривать? – спросил паша.
     Каймет задумчиво пожал плечами
     — Одного турецкого пашу я обучил адыгейскому языку за два года. Но этот осел кажется очень сообразительным. Думаю, что через год он будет хорошо разговаривать по-турецки и даже читать коран.
     — Ты мне нравишься! – воскликнул паша.
     Он уже представлял, как удивится султан, когда он приведёт к нему говорящего осла.
     Конечно, за такое чудо султан сделает его повелителем целого валайета.
     — Что тебе требуется, чтобы обучить этого почтенного султанского осла человеческой речи? – спросил паша.
     — О, совсем немного, мудрейший из мудрых! Мне нужно уединённое поместье с садом, чтобы никто не мешал нам в наших занятиях. Ещё нужна хорошая пища – мне и этому ослу. И ещё нужно пятьдесят серебряных монет в месяц, чтобы вознаградить меня за труд.
     — Ты все это будешь иметь! – сказал паша.
     Ударив в ладоши, он вызвал слуг и приказал найти хороший дом, одеть Каймета в богатые одежды, ежедневно доставлять ему лучшие блюда с кухни самого паши и ежемесячно выплачивать по пятьдесят серебряных монет.
     — Но если ты меня обманешь, – предупредил паша – с тебя живьём сдерут шкуру. А чтобы ты не убежал, я запрещаю выходить тебе за городские стены.
     — Хорошо, о мудрый паша! – охотно согласился Каймет.
     Так певец Каймет стал владельцем хорошего дома и сада, обнесённого высокой каменной стеной.
     Жил певец совсем не плохо – вдоволь спал, сытно кушал, гулял по саду и городу, купался в море.
     Единственной заботой его было почистить и накормить белого осла.
     Вечерами певец отправлялся в кофейню, где тайком можно было получить, кроме густого чёрного кофе, и густое сладкое вино.
     А так как Каймет пользовался расположением самого Анапского паши и имел деньги – у него появилось много друзей, особенно среди прислуги паши.
     Каждый вечер с ним разделяли-то главный смотритель гарема, то повар, то оруженосец грозного паши.
     Каймет щедро угощал их вином, но сам пил только кофе.
     После нескольких чашек густого сладкого вина слуги становились болтливыми, как сороки, и принимались шёпотом ругать своего повелителя.
     — Уж поверь мне, я все знаю, – тоненьким голосом скрипел тощий, безбородый смотритель гарема.
     — Наш паша украл любимую рабыню самого султана. Я сам помогал ему в этом. Он тайком притащил её на свой корабль, и теперь она живёт у него в гареме. А султан думает, что её похитили греческие разбойники. Если донести обо всем султану, сидеть нашему паше на колу.
     — Наш паша – отравитель, – точно сало на жаровне, шипел толстенький, круглый повар.
     — Он насыпал яду в шербет, котором угощал своего старшего брата. Я сам готовил этот розовый шербет. Брат умер, а наш паша захватил его богатство. Если об этом узнает султан, пашу задушат, как собаку.
     — Наш паша – жулик! – басом, словно ударяя в барабан, доказывал дюжий, широкоплечий оруженосец.
     — Он утаивает от султана одну треть всех податей.
     Каймет ничего не говорил. Он только улыбался и подливал своим гостям густое вино.
     А время все шло и шло. Прошумели над Анапой холодные ветры. Выпал снег и растаял.
     И снова зацвели белым душистым цветом яблони в анапских садах. Как-то паша вызвал к себе певца.
     — Привет тебе, о светоч султана! – приветствовал пашу Каймет и низко поклонился.
     Желтое, жирное лицо паши было мрачным.
     — Мне скучно, – проговорил паша, поёрзав задом по алым шёлковым подушкам. ; Расскажи, как идёт обучение осла? Через месяц ты приведёшь его ко мне.
     Лицо Каймета стало испуганным.
     — Не знаю, как и сказать тебе это, о цвет турецких воинов, – робко начал он.
     Черные глаза паши засверкали злобой.
     — Ты обманул меня, презренный раб! – закричал он. ; Осёл не умеет разговаривать?
     — О нет, могучий паша! Хуже!
     — Что хуже? Может быть, драгоценный осел султана умер из-за твоего плохого ухода?
     — О нет! Ещё хуже!
     — Что же? Что? – прохрипел паша, схватив певца за ворот халата. ; Говори!
     — Осёл султана заговорил. Он говорит чище, чем мулла в Анапской мечети. Но он рассказывает страшные вещи! – зловещим шёпотом проговорил Каймет.
     — Что? Что говорит этот проклятый. ; Паша закашлялся. ; Я хотел сказать – этот уважаемый султанский осел?
     Каймет нагнулся к волосатому уху паши и прошептал:
     — Он говорит, что ты, паша, похитил самую любимую рабыню султана и прячешь её в своём гареме.
     Паша вздрогнул и откинулся на мягких подушках, словно увидев змею.
     — А ещё он говорит, что ты, о светлый паша, каждый месяц присваиваешь треть всех податей.
     У паши отвисла нижняя челюсть, и он стал дышать отрывисто, с хрипом.
     — И ещё этот белый осел утверждает, что ты подсыпал смертельный яд в шербет своего старшего брата. Это был розовый шербет, говорит осел. А когда твой брат отправился к аллаху, ты захватил все его богатства.
     Паша дрожащей рукой схватился за жирную шею, точно её уже перехватил зловещий чёрный шнурок.
     Несколько минут он молчал, вздрагивая, как побитый пёс. Затем он ласковыми глазами взглянул на Каймета и сделал вид, что смеётся.
     — Ха-ха-ха! Какие глупости говорит этот уважаемый осел! – выговорил наконец паша. ; Но все-таки он говорит! Я вижу, что ты – великий мудрец, о Каймет. А интересно, сможешь ли ты теперь отучить осла разговаривать?
     — Это очень трудно! – грустно покачал головой Каймет. ; Легче убить осла.
     — Что ты, что ты! – замахал руками паша. ; Этот осёл подарен мне самим султаном. Сколько времени тебе потребуется, чтобы отучить осла от человеческой речи?
     — Я думаю, что года будет достаточно! – задумчиво ответил певец.
     — Хорошо! – кивнул головой паша. ; Тебе, как прежде, будут доставляться лучшие блюда с моего стола. Ты будешь получать свои пятьдесят серебряных монет в месяц. Иди! Смотри, чтобы ни одна душа не беспокоила этого мудрого белого осла!
     Пряча улыбку, певец вышел из дворца паши.
     И снова Каймет гулять по Анапе, купался в море, тешил себя беседами с поваром, смотрителем гарема и оруженосцем паши. Но теперь паша каждый месяц звал к себе Каймета и спрашивал:
     — Ну, как поживает почтенный белый осёл?
     — Хорошо! – отвечал певец. ; Он забывает турецкую речь, и у него улучшается аппетит.
     Опять отшумело зим ними чтормами море, и под тёплым солнцем раскрыли розовые лепестки абрикосы в анапских садах.
     Как-то вечером в кофейне повар предупредил Каймета:
     — Не ешь завтра плова, который тебе пришлют из дворца. Паша приказал вместо шафрана посыпать его ядом.
     — Спасибо! – поблагодарил Каймет и налил повару большую чашу вина.
     На следующее утро певец без вызова пришёл к паше.
     — Приказание твоё выполнено, о мудрейший из мудрых! – кланяясь, сказал Каймет. ; Белый осёл больше не разговаривает. Но прежде, чем потерять дар речи, он предупредил меня, что кто-то из твоих слуг сегодня хочет посыпать ядом мой плов. А я в своё время записал все, что рассказывал мне мудрый султанский осел. Эту бумагу я передал своему верному другу. И если я внезапно умру, мои записки будут отосланы могучему султану.
     Паша заскрежетал зубами от ярости, а Каймет продолжал.
     — Но я думаю, что этого не случится! Прошу тебя, о справедливейший повелитель, о роза моего сердца, дать мне двух коней, и я сегодня же отправлюсь в свой аул. Там я брошу в огонь записи, хранящиеся у моего друга. А осла ты можешь спокойно поставить в свою конюшню. Если он проговорит хотя бы одно слово, то я клянусь тебе своей матерью, что сам вонжу себе в сердце кинжал.
     Вечером Каймет на отличном коне въехал во двор сакли своего друга. Другая лошадь везла хурджин с турецким серебром.
     Когда в сакле собрались друзья певца, он разделил между ними серебро и сказал:
     — Это вам подарок от белого осла султана и анапского паши.
     Потом он взял свой шичепшин и запел песню о глупом паше и умном белом осле, который умел разговаривать по- турецки.
     Все слушали своего любимого певца и весело смеялись.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Девичьи слезы. Казаки. Легенда. Воронеж. Сказка!!
================
     Между нашей станицей и хутором Советским, в глубокой балке звенит и переливается холодный светлый родник Девичьи слезы.
     Выбегает родник из-под небольшого курганчика и весело несёт свои чистые воды к родной и далёкой Лабе.
     Во всей округе не найти места лучшего, чем эта балка.
     Над звонким ручейком клонят свои ветви могучие дубы, серебристые ивы и стройные тополя.
     Даже в самую жгучую засуху по берегам родника зеленеет свежая густая трава, качаются фиолетовые колокольчики да голубые незабудки.
     Днем приходят сюда отдохнуть колхозники, а ночами, чуть не до самой ранней летней зорьки, гуляют здесь девушки и хлопцы, и по бескрайной степи доносятся широкие и нежные кубанские песни.
     И мало кто помнит, почему этот весёлый холодный родничок зовётся грустным названием – Девичьи слезы.
     Старики рассказывают, что в давние времена была эта балка мёртвой, сухой, поросшей седой полынью да колючим татарником.
     В-то чёрное время хутор за балкой звался не Советским, а Иногородним.
     Жила в нём самая горькая беднота, которая всю свою жизнь батрачила на полях станичных богатеев.
     Станичный атаман - живоглот запретил иногородним селиться в станице, но совсем их не выгонял, потому что и ему и другим богатеям - живоглотам нужны были дешёвые батрацкие руки.
     Вот и разрешил он пришлым батракам селиться за балкой, на бросовой пустующей земле, которую никто и пахать не хотел.
     Богатеи батраков иногородних и за людей не считали – не имели иногородние никаких прав и звались хамселами голопузыми, да прихлебниками.
     А если кто из казаков хоть слово ласковое говорил батраку, того тоже начинали травить станичные богатеи, как волка - одинца.
     В ту пору жила в нашей станице черноокая дивчина Галя, по которой сохли все станичные хлопцы.
     Была она стройной, точно тополь молодой.
     На смуглом тонком лице темными звёздами горели ясные глаза.
     Когда вскидывала Галя густые длинные ресницы и улыбалась – своим маленьким алым ротиком – самое холодное сердце вспыхивало радостным огнём.
     Хотя была Галя из бедняцкой семьи, сватались к ней и сыновья богатеев. Даже сам сын станичного атамана Павло, прозванный в станице Длиннободылым, похаживал возле Галиной хаты с певучей гармошкой – - тальяночкой.
     Как-то вечером, когда возвращалась Галя с гулянки.
     Длиннободылый встретил её около хаты и сказал:
     — Подожди! Есть у меня к тебе один разговор.
     — Ну, говори! – сказала Галя и откинула за спину свои длинные черные косы.
     Взглянул на неё атаманский сынок и смущённо затоптался на месте, как кочет на насесте.
     Был он узкоплечий, нескладный, длинноногий, с острым лицом.
     Дорогая шёлковая рубашка, перетянутая наборным серебряным поясом, висела на нем, как на пугале.
     — Говори же! – повторила Галя.
     — Так вот такое дело, Галя! – сказал Павло. ; Иди за меня замуж. Батя на это согласие дали.
     — Чего? – удивилась Галя.
     — Иди, говорю, за меня замуж. Жить будешь, как королева.
     — Нет, – покачала головой девушка. ; Не люблю я тебя. А жить я хочу не как королева, а как человек. Душно бывает вольной степной пташке даже в золочёной клетке.
     — Да ведь батя согласие дали. – Говорит Павло.
     — Ну и женись на своём бате, если он согласен! – Засмеялась девушка.
     Тут облапил её атаманский сынок длинными руками и потянулся к ней своим слюнявым ртом.
     Рванулась девушка и чувствует – не вырваться ей из крепких паучьих лап атаманского сынка.
     Вздрогнула Галя от омерзения и крикнула:
     — Серко! Сюда, Серко! Куси! Куси его!
     Услышал пёс Серко зов хозяйки, перемахнул через плетень и повис на штанах Длиннободылого.
     Заорал с перепугу атаманский сынок, выпустил девушку и наутёк.
     А собака ещё пуще разъярилась – шаровары с него спустила и целый квартал по улице гнала, пока Галя не отозвала её обратно.
     На следующий день пришёл Павло со сватами и давай просить у Галиного отца отдать за него дочку.
     Разгладил отец седые обвисшие усы и кликнул Галю:
     — Вот, дочка, сваты пришли. Пойдёшь за атаманского сына?
     — Нет! Лучше в омут брошусь! – Отрезала Галя.
     — А зачем в омут бросаться, – пожал плечами отец. ; Не хочешь – не надо! Так что не обессудь, хлопец, не хочет идти за тебя дочка!
     — Так вы же отец, вы заставить её можете! – Заговорил один из сватов.
     Нахмурился отец и отрезал:
     — Нет! Заставлять я её не буду! Без любви не может быть счастья. Кого полюбит – за того и пойдёт!
     Так ни с чем и ушли атаманские сваты.
     Бежали деньки, тянулись недели, но никто из станичных хлопцев не мог похвастать, что получил от Гали ласковый взгляд.
     На гулянки она приходила редко и все - время держалась с подругами – девчатами. Напрасно хлопцы выхвалялись перед нею своей лихостью, впустую терзали они свои - тальяночки и вздымали пыль в присядке.
     И никто в станице не догадывался, что гордая дивчина - недотрога полюбила простого батрака Ивана по прозванию Воронежца.
     Любовь – она, как солнце весеннее, не смотрит, кого греет. Придёт пора – и зацветают два сердца чистым и радостным цветом.
     Впрочем, если бы приодеть Ивана, то стал бы он первым хлопцем по всей станице.
     Собой он был высокий, плечи широкие, могучие, волосы русые, как лен, мягкие, а глаза – голубые, ласковые, глубокие, как озера северные.
     И ещё умел Воронежец петь задумчивые русские песни. Идёт он в степи за волами и поёт. Поёт про ямщика, что замерзает на широкой снежной равнине, про атамана Степана Разина, про добра молодца, разлучённого с красной девицей. Разливается его голос, словно бархатную дорожку стелет, то тоской неизбывной звенит, то буйной удалью молодецкой.
     Кто его знает, за что полюбила Ивана Воронежца молодая казачка. Может, за очи его ясные, может, за силу молодецкую или за песни эти! Настоящая любовь расчёта не знает. Вспыхнет она в сердце ярким живым пламенем и греет только одного, единственного.
     Крепко любили друг друга Иван и Галя, но головы не теряли, понимали, что, если дознаются в станице об их любви, не миновать им беды.
     Встречались они глубокими ночами, в дикой, глухой балке, куда и днём мало кто хаживал.
     Сойдутся, сядут на высохшую траву среди горькой полыни и колючего татарника, возьмутся за руки, и расцветёт для них сухая балка сказочным садом.
     Не полынь - трава возле них качается, а чудесные зелёные деревья, не дикий татарник шевелит колючими листьями, а розы цветут. И даже знойный ветер - суховей сладкой прохладой дышит.
     Поняли хлопец с девушкой, что не жить им друг без друга. И договорились осенью вместе уйти куда-нибудь в город и повенчаться.
     Как-то ночью сидели они, обнявшись и мечтали о том, как в городе жить станут. И думалось им, что только серебряный месяц да полынь - трава слышат их разговор.
     — Я сил не пожалею, днём и ночью работать буду, лишь бы твои оченьки ясные слез не знали! – говорил Иван.
     — Вместе, Ваня, работать будем! Вдвоём, вместе, любую беду одолеем. Лишь бы ты меня любил, синеглазый мой! – отвечала девушка.
     — Да как же мне не любить тебя, цветик мой полевой, зоренька светлая! – воскликнул Иван, нежно прижимая к себе девушку.
     Вдруг зашуршали где-то позади густые кусты полыни. Нахмурился Иван, вскочил на ноги, развернул могучие плечи и пошёл туда, откуда донёсся шорох. Но кругом было тихо.
     Побродил Иван в кустах и вернулся обратно.
     — Должно, лисица мышей гоняет! – объяснил он, снова обнимая любимую.
     Уже зорька алая на востоке загоралась, когда расстались они, пообещав друг другу снова встретиться на следующую ночь.
     Галя по станичным садам побежала к своей хате, а Иван прямиком через степь пошёл к хутору.
     Жаркой любовью горели их сердца, и смотрели они только вслед друг другу.
     Ни он, ни она не оглянулись ни разу назад, не заметили длинного, несуразного человека, что поднялся из кустов горькой полыни и, вытянув вперёд острую голову, глядел им вслед.
     Весь день Иван косил сено на лугах казака - богатея. До вечерней зорьки разливались по степи его песни. И была в этих песнях широкая, светлая радость.
     А Галя работала на своём огороде и тоже пела. И тёмные глаза её светились ярким солнечным светом.
     И ни он, ни она не знали, что Павло Длиннободылый ещё в полдень собрал десяток сынков станичных богатеев и долго шептался с ними, разливая в стаканы хмельной самогон.
     Когда стемнело, в балке заворошились, зашелестели кустами полыни молчаливые тени. В полночь поднялся над степью серебристый месяц. И почти сейчас же по крутой тропке сбежал в балку Иван Воронежец.
     — Галя! Цветик мой степной! – тихо окликнул он.
     И сейчас же затрещали, зашумели кругом кусты дикой полыни. Поднялись из них злобные и пьяные сынки богатеев.
     — Что, попался, хамсел! ; Будешь знать, как на казачек заглядываться! ; Бей его!
     Взметнулись вверх толстые дубины, и хлопцы, тяжело дыша от лютой злобы, полезли на Ивана.
     Но Иван Воронежец не привык отступать от врагов. Выхватил он у одного из них дубину и начал ею отбиваться от нападающих.
     Отступили сынки богатеев, бросились врассыпную. Но тут за спиной Ивана змеёй скользнул Павло Длиннободылый, ухнул и по самую рукоять вогнал в спину Воронежца свой кинжал.
     Качнулся Иван, сделал шаг вперёд и рухнул вниз лицом, на сухую траву. Торопливо шмыгнули в степь, к станице, воровски крадущиеся тени. Светлый месяц пугливо спрятался за тучку, и темнота затопила сухую балку.
     В темноте раздались лёгкие девичьи шаги и тихий голос спросил:
     — Ваня! Где ты, мой любимый, мой синеглазый!
     Молчала сухая балка. Только полынь - трава чуть слышно шёлестела своими серыми, перистыми листьями.
     Только степной ветер вздыхал в колючих терновых кустах. Вышел месяц из-за тучки, и Галя увидела у ног своих распростёртое безжизненное тело любимого.
     Зарыдала, забилась она над ним. Облила горячими слезами холодное, застывшее лицо, пыталась оживить его жаркими поцелуями.
     Но сурово и неподвижно было лицо любимого, а синие глаза потускнели и стали холодными, незрячими.
     Тогда выдернула девушка из спины Ивана кинжал, воткнула его рукоятку в землю, обняла любимого и бросилась грудью на окровавленный клинок.
     Только днём нашли люди мёртвых возлюбленных.
     Пытались они разжать Галине руки, обнимавшие любимого, но они словно приросли к Ивану.
     А из мёртвых, потухших глаз девушки бежали и бежали чистые слезы. Так и похоронили Ивана и Галю вместе, в одной могиле, в сухой, неприветливой балке.
     А через неделю, говорят старики, выбился из могилы чистый и свежий родник. Журча и переливаясь, покатился он по сухой балке, к полноводной Лабе. Уже на следующую весну оживил родник мёртвую балку.
     Пробилась по его берегам свежая, зелёная травка, зацвели нежные цветы - незабудки, синие колокольчики, горячие, алые маки. Потом выросли дубки, серебристые ивы, шумливые тополя.
     Каждую весну слетаются сюда соловьи и рассыпают свои серебристые трели. И прозвали люди этот животворный родник – Девичьи слезы.
     Одной дружной колхозной семьёй живут сейчас хутор и станица.
     Любят наши хлопцы и девчата встречаться под густыми деревьями у журчащего живого родника.
     И ходит в народе молва, что у тех, кто слюбится у родника Девичьи слезы, любовь бывает чистой, светлой, радостной и крепкой на всю жизнь.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Джедал. Казаки. Легенда. Сказка!!
================
     Разные люди родятся под щедрым, горячим солнцем.
     У одних – солнце в сердце, а другие только греются под солнечными лучами.
     Одни – весь жар своего сердца отдают людям, а другие живут, как скользкие улитки, закрывшись ото всех и никому не принося пользы.
     Одни живут в веках, а другие – исчезают бесследно, как сизая плесень на скалах.
     В далёкие, древние годы, когда люди ещё не знали благостной силы огня, в одном племени, от одной матери родилось двое сыновей – Джедал и Абдель.
     Хотя были они родными братьями и одна материнская грудь вскормила их, были они непохожими, как день и ночь.
     Джедал был рослым и стройным, как молодой тополь.
     Сильный и добрый, он охотно делился со всеми своей охотничьей добычей, помогал старикам и слабым женщинам.
     Абдель был приземистым и мрачным.
     Он никогда не смотрел в глаза людям.
     Когда ему удавалось убить своей стрелой серну или горного тура, он прятал их среди скал и съедал один, даже если его мать была голодной.
     В-то время властелином племени был угрюмый одноглазый нарт, живший на горе, в доме, сложенном из огромных каменных плит.
     Нарт был очень силен и злобен, а самое главное – он владел огнём – чудесным живым цветком, который разгонял ночной мрак и делал тёплыми самые морозные зимние ночи.
     Когда в горах бушевали зимние метели и холод сковывал тело, люди шли к жилищу одноглазого нарта и просили его пустить их погреться.
     Нарт щурил на пришедших свой единственный красный глаз, гладил сидящего около него большого злобного коршуна и улыбался своим безобразным жабьим ртом.
     — А что вы дадите мне за тепло моего очага? – спрашивал он, всматриваясь в дрожащих замёрзших людей, и сейчас же начинал сам назначать плату.
     — Ты, женщина, будешь каждый день носить пищу для моего очага – чудесный огненный цветок нужно кормить.
     — Ты, девушка, будешь мне жарить мясо.
     — А вы, охотники, принесёте мне каждый по туру! Тогда я, может быть, пущу вас немного погреться у моего очага.
     И люди покорно выполняли все повеления одноглазого, потому что слишком страшно и холодно было в горных теснинах, когда ночами в них свистел и бился ледяной зимний ветер.
     Но как-то случилось так, что охота была плохой, все горные тропы замело глубоким снегом и охотники не смогли добыть для нарта обещанных ему туров.
     И когда вечером люди пришли к жилищу нарта, тот не пустил их к своему очагу.
     — Пошли вон, лентяи! – закричал Одноглазый. ; Вы плохо служите мне, и я не пущу вас к моему огню! Пошли вон!
     — Смилуйся, о нарт! – Начали просить женщины. ; Наши дети погибают от холода! Мы сами уже два дня ничего не ели и кровь застывает в наших жилах.
     Единственный глаз нарта засверкал злобой.
     — Какое мне дело до ваших детей? – захохотал он. ; Пошли прочь!
     — Смилуйся, о Одноглазый! – стали просить мужчины. ; Клянёмся тебе, что первая добыча будет твоей!
     — Вон! Вон! – крикнул нарт и, схватив свою тяжёлую дубину, бросился на людей. ; Вот вам, лодыри! Вот вам, обманщики!
     Он бил своей дубиной и женщин, и стариков, и детей.
     А его коршун хлопал крыльями и вырывал из человеческих тел куски трепещущего мяса.
     Люди бросились бежать от жилища нарта. А Одноглазый ещё долго хохотал и грозил им вслед тяжёлой дубиной.
     Потом он вошёл в свою каменную хижину и заложил двери огромной скалой.
     Всю долгую зимнюю ночь люди дрожали от холода в своей пещере и ждали восхода солнца.
     Но настал день, а тепла не было.
     По - прежнему неслись над горами низкие тёмные тучи, и выл ледяной ветер, и кружился колючий снег.
     Мужчины ушли на охоту, но к вечеру вернулись с пустыми руками – им не удалось разыскать ни туров, ни диких коз.
     Сбившись в кучу, согревая друг друга своими телами, люди лежали в самом дальнем углу пещеры, хмуро наблюдая, как сизые сумерки спускаются с гор, и вслушиваясь в дикий рёв ветра.
     Когда совсем стемнело, вдруг протяжно и горестно закричала одна из женщин.
     Её ребёнок умер у неё на руках.
     — О-эй! Моя девочка, мой ясная звёздочка! – плакала женщина, прижимая к груди закоченевшее тельце.
     И тогда Джедал порывисто вскочил с земли и сказал:
     — Мы все не доживём до утра, если будем дрожать здесь, как шелудивые волчата! Эй, мужчины, собирайте в пещеру ветки деревьев! Я принесу огненный цветок! Я достану его у Одноглазого!
     Он выбежал из пещеры, а мужчины отправились собирать пищу для огненного цветка.
     И каждый из них думал:
     — О, если бы Джедал принёс чудесный цветок! А если Одноглазый рассердится, то я буду ни при чём – ведь не я ходил к его хижине!
     Скользя по обледеневшим камням, задыхаясь от ветра, Джедал добежал до хижины нарта.
     Каменная плита неплотно прикрывала дверное отверстие, и в щели пробивался яркий и тёплый золотистый свет.
     Джедал заглянул внутрь жилища нарта. Одноглазый спал возле пляшущего огня на медвежьей шкуре. Над ним, на каменном выступе, дремал его злобный коршун.
     Джедал хотел окликнуть Одноглазого и попросить у него частицу огненного цветка.
     Но, взглянув на свирепое, безобразное лицо нарта, он решил:
     — Нет! У такого ничего не выпросишь! А наши люди умирают от холода! Надо достать огненный цветок так, чтобы нарт не видел!
     Он бесшумно отошёл от жилища нарта и разыскал большую, старую пихту, которую вместе с корнями повалил ветер.
     От этой пихты он отломил длинный смолистый корень и вернулся к каменной хижине нарта.
     Одноглазый громко храпел на медвежьей шкуре.
     Тогда Джедал осторожно просунул в щель пихтовый корень и коснулся им огненного цветка.
     Немного погодя на конце корня появилась небольшая алая звёздочка. Джедал вытащил корень.
     Налетел ветер, и звёздочка вдруг расцвела в живой, сияющий, горячий огненный цветок. Высоко вздымая факел, Джедал побежал к пещере своего племени. Сердце его наполнилось радостью.
     — Теперь моему народу будет тепло! – ликовал он. ; Чудесный цветок высушит слезы на щеках наших женщин, согреет детей, оживит мужчин и стариков!
     Неподалёку от пещеры Джедал вдруг провалился в какую-то расщелину, занесённую мягким снегом, и почувствовал под ногами что-то упругое.
     Он осветил расщелину своим факелом и увидел почти целую тушу серны.
     — Как хорошо! – Подумал Джедал. ; Теперь мой народ не только согреется, но и будет сыт!
     С ярко пылающим факелом и тушей серны, радостный и юный, вбежал он в пещеру.
     — Вот огненный цветок! Теперь всем будет тепло! А вот мясо – все будут сыты! – закричал он.
     Мрачные лица мужчин просветлели. Женщины с восторгом смотрели на молодого храбреца, и дети с благодарностью тянули к нему свои руки.
     Только Абдель бросил на брата недобрый взгляд и, стиснув кулаки, торопливо отошёл в тёмный угол пещеры.
     В принесённой Джедалом серне он узнал свою добычу, которую прятал в каменистой расщелине.
     Каждый день, когда мужчины уходили на охоту, Абдель отрезал от серны кусок мяса, утолял свой голод, а затем возвращался в пещеру.
     Джедал сам разрезал серну на куски и роздал их, следя, чтобы ни одна женщина, ни один ребёнок не остались голодными.
     Себе он взял только маленький кусочек мяса. Вскоре все наелись и уснули, наслаждаясь живительным теплом, льющимся от чудесного огненного цветка.
     Не спал только Абдель. Взгляд его, словно змея, шарил по спавшему у костра красавцу Джедалу.
     — Почему каждый приветливо улыбается ему? – думал Абдель. ; Почему он так строен, и лицо его тонко и красиво? Почему его любят люди, а меня нет?
     Абдель, прикусив свои тонкие губы, продолжал рассматривать спящего брата, и взгляд его становился все более мрачным.
     — А ведь если я сообщу Одноглазому о том, что у него похитили огонь, то мне, пожалуй, всегда найдётся место возле очага нарта и кусок мяса от его обеда.
     Немного погодя Абдель поднялся и выскользнул из пещеры. Буря утихла, но стало ещё холодней. Большая луна мелькала среди клочьев разорванных ветром туч и целовала белую, холодную землю.
     Абдель совсем замёрз, пока добрался до жилища нарта. Одноглазый не спал. Он достал из своих тайных запасов тушу большого тура, жарил куски мяса на костре и жадно поедал их, бросая объедки своему коршуну.
     — О могучий нарт, пусти меня к себе, я хочу рассказать тебе об одном негодяе, обокравшем тебя, – сладким голосом прошептал Абдель, заглядывая в щёлку.
     Нарт нехотя немного отодвинул тяжёлую каменную дверь своего жилища.
     — Входи! – Буркнул он. ; Мне скучно и я охотно послушаю тебя, ничтожный обломок жалкого человеческого племени.
     — Да! Ты прав, великий нарт! – Проговорил Абдель, усаживаясь у костра и грея над ним свои длинные волосатее руки. ; Я – жалкий, обломок, а ты – могучая скала Ты – прекрасен, а я безобразен.
     Единственный глаз нарта уже ласково взглянул на пришельца.
     — Ты мне нравишься, ты не глуп! – милостиво сказал нарт и бросил Абделю кусок мяса.
     — О, спасибо тебе, могучий богатырь великого племени нартов! – Воскликнул Абдель, принимаясь за еду.
     — Твои слова, как сладкий мёд. Если хочешь, оставайся у моего очага, – раздобрился нарт. ; Мне нужно, чтобы кто-нибудь кормил огненный цветок.
     — Спасибо тебе, повелитель нартов! – Поклонился Абдель. ; А знаешь ли ты, что во время твоего сна тебя обокрали, что у тебя похищена частица огненного цветка.
     — Что?! – вскричал нарт, бешено вертя своим единственным глазом.
     — Да, о могучий! Огненный цветок сейчас согревает и освещает пещеру, где спит Джедал и другие люди.
     Нарт вскочил на ноги и схватился за свою тяжёлую дубину.
     — Веди меня в пещеру! Я должен отобрать у людей огонь, иначе они перестанут слушаться и кормить меня. А похитителя я покараю страшной карой! Веди!
     Когда Одноглазый и Абдель бесшумно прокрались в пещеру, все ещё спали. Среди камней весело прыгал по веткам животворный огонь.
     — Вот он, похититель, о гордость нартов! – Чуть слышно прошептал предатель, указывая на спящего Джедала.
     — О, месть моя будет ужасна! – скривив свой жабий рот, прошипел Одноглазый. ; Я оглушу его ударом дубины, а ты свяжешь похитителя вот этими верёвками из оленьих жил и отнесёшь его в моё жилище.
     Дубина нарта поднялась и с глухим стуком опустилась на темя юноши. Словно судорога пробежала по телу Джедала.
     Абдель ловко и крепко опутал верёвками бессильное тело брата, взвалил его на плечи и вынес из пещеры.
     Одноглазый завалил огонь камнями и, злобно плюнув на землю, вышел.
     А люди спали, отдыхая после нескольких бессонных ночей, и ничего не слышали.
     Проснулись они только на рассвете от леденящего холода.
     — Огонь погас! – горестно вскрикнула одна из женщин.
     — Он не погас, а убит! – Хмуро ответил один из мужчин, разбрасывая обломки камней.
     И вдруг под одним из камней он нашёл маленький красный, уголёк. Мужчина нагнулся и осторожно положил на него несколько тонких веточек. Маленький язычок желтоватого пламени поднялся над веточками.
     — Жив, жив наш огненный цветок! – Воскликнул мужчина.
     — Жив, жив! – Подхватило все племя, протягивая руки к костру.
     Когда яркое, весёлое пламя озарило пещеру, самый старый человек племени тряхнул своею седой головой и спросил:
     — А где же Джедал?
     — Он, наверное, ушёл на охоту! – Ответили мужчины.
     — Он смел, наш Джедал.
     — Он спас все племя, наш Джедал! – Сказал седоголовый.
     — Он мудр и справедлив! – подхватили женщины.
     Про Абделя никто и не вспомнил, потому что ни мужчины, ни женщины, ни дети не любили этого мрачного и злого человека.
     Утром над горами поднялось сияющее, горячее солнце. Сразу стало тепло, и с гор побежали говорливые, весёлые ручьи. Дикие козы вышли из горных тайников и начали разыскивать пищу.
     — Сегодня будет добрая охота! – уверенно проговорил самый старый человек племени, окидывая ещё зорким взглядом горы, покрытые белым снежным ковром. ; Эге! Что это чернеет на скале, возле жилища нарта? – удивлённо воскликнул он.
     Все племя отправилось посмотреть на живое чёрное пятно, мелькающее на заснеженной скале.
     Когда люди подошли ближе, они увидели, что на скале распростёрт человек. Крепкие верёвки из оленьих жил охватывали его раскинутые руки и ноги, привязанные к скале.
     Человек шевельнулся, поднял бледное окровавленное лицо, и люди узнали Джедала.
     — Сын мой, Джедал! – Закричала его мать, бросаясь к связанному.
     Но Одноглазый выскочил из своего каменного жилища и оттолкнул женщину.
     — Прочь! – свирепо выкрикнул он. ; Этот негодяй похитил у меня огонь и должен умереть! Он погибнет от жажды и голода. Или мой коршун вырвет у него сердце.
     — Но разве огня у тебя стало меньше? – спросил самый старый человек племени. ; Ты пьёшь воду из реки, – разве ты обкрадываешь реку? Тебя греет ласковое солнце – разве от этого его свет становится слабее? Ты дышишь этим чистым горным воздухом – разве его меньше становится?
     — Молчи, старик! – Прикрикнул Одноглазый. ; Я сказал, что он должен умереть – и он умрёт! Пусть все знают, что это же будет с каждым, кто осмелится похитить у меня огненный цветок.
     Из жилища нарта вылетел его коршун. Взмахнув крыльями, он опустился на плечо Джедала и острым, изогнутым клювом вырвал из груди юноши кусок живого мяса.
     — Сын мой! – Застонала мать Джедала, снова бросаясь к нему.
     Одноглазый взмахнул своей дубиной и ударил женщину по голове. Не вскрикнув, мать упала на камни с размозжённой головой.
     Джедал сверкнул глазами и рванулся изо всех сил. Но верёвки глубоко врезались в его тело, и он со стоном, бессильно опустил голову.
     Люди убежали от скалы, поражённые и испуганные страшной расправой нарта. А Абдель, выйдя из жилища нарта, спокойно взглянул на мёртвую мать и покачал головой:
     — Глупая женщина! – Проговорил он. ; Разве можно идти против повелителя нартов?
     В этот солнечный, весенний день мужчины племени убили трёх коз и одного оленя.
     Самую жирную и большую козу они отнесли Одноглазому.
     — Вот тебе, нарт, наша добыча! – сказали они. ; Пусть нежное мясо козы смягчит твоё сердце! Освободи нашего Джедала!
     — Нет! – Сверкнул единственным глазом нарт. ; Он умрёт.
     В пещере племени ярко пылал огонь. Обильная добыча лежала у входа. Все были сыты.
     Солнце за один день согнало снег и на склонах гор появилась зелёная молодая травка и расцвели нежные, крошечные фиалки.
     Но люди были грустны и молчаливы. Они думали о Джедале – ведь всегда так бывает: если человек любит свой народ, то и народ любит его.
     — Мы должны освободить нашего Джедала! – сказал самый старый человек племени. ; Или в наших жилах тычет не горячая кровь, а мутная болотная вода?
     — Всем племенем мы не справимся с Одноглазым! ; Грустно покачал головой один из мужчин. ; Он могуч и свиреп.
     Глубокой ночью один самый смелый юноша бесшумно подкрался к жилищу нарта. Одноглазый и Абдель спали на медвежьей шкуре.
     Юноша подобрался к Джедалу и хотел перерезать верёвки. Но тут его заметил коршун, охранявший пленника, и хриплым клекотом разбудил своего хозяина.
     Нарт выскочил из своего жилища, и юноша еле - еле спасся от его дубины. Утром снова взошло ласковое солнце.
     С моря примчался тёплый ветерок и гладил набухшие, мягкие почки на деревьях. Люди пошли посмотреть на Джедала.
     Лицо юноши потемнело, ясные глаза потускнели, и голова бессильно опустилась на грудь. Хищный коршун теперь уже безбоязненно терзал его тело и глотал кровавые куски мяса.
     Люди плакали, глядя на умирающего Джедала, а Одноглазый, стоя в дверях своего каменного жилища, хохотал, оскалив безобразный рот.
     Когда люди вернулись в свою пещеру, самый старый человек племени сказал:
     — Мы должны спасти Джедала! Если нельзя одолеть Одноглазого злодея силой, нужно победить его умом и хитростью.
     Когда над горами снова спустилась ночь и из ущелий поползли белёсые туманы, старик вывел из пещеры все племя. Бесшумнее осторожных серн, люди подобрались к жилищу нарта.
     Сквозь щели между огромных каменных плит доносился храп Одноглазого.
     — А ну-ка, все мужчины! Навалитесь разом на эту каменную стену! – сказал старик.
     Мужчины напрягли все свои силы, но огромная плита даже не покачнулась.
     — Женщины, помогите! – позвал старик.
     Мужчины и женщины вместе нажали на стену жилища Одноглазого. Она покачнулась, но устояла.
     — Дети! Помогите нам спасти Джедала! – Проговорил старик.
     Маленькие детские ручонки тоже оперлись в скалистую плиту. Под дружным натиском людей каменная стена качнулась и с грозным грохотом обрушилась внутрь жилища, прямо на спящего злодея и его прислужника – предателя.
     Когда смолкло пугливое горное эхо, и наступила тишина, старик сказал:
     — Теперь Джедал – наш Джедал – спасён!
     И люди с весёлыми криками побежали к скале освобождать юношу. Мужчины перерезали верёвки, впившиеся в тело Джедала, женщины подавали ему мясо и свежую воду.
     Хищный коршун попытался броситься на людей. Но что он мог сделать, если его хозяин лежал раздавленный тяжёлой каменной плитой! Коршун ударил клювом одного из мужчин, но мальчики убили злобную птицу палками и камнями.
     С радостными криками люди понесли освобождённого Джедала в пещеру, где ярко пылал огонь.
     А над горами разгоралась золотистая заря.
     И казалось, что и горы, и небо, и земля улыбаются людям.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Добрая память. Казаки. Легенда. Сказка!!
================
     По пологому косогору до самой Лабы тянется наш колхозный сад.
     Растут в нём самые лучшие мичуринские сорта яблонь, крупные шпанские вишни, груши кубанский Бергамот, которые сами тают во рту медовым пахучим соком.
     Весной, когда зацветёт сад, весь берег кажется покрытым тёплым розовым снегом.
     И далеко - далеко в степь ветер несёт нежное дыхание цветущих яблонь, слаще которого нет ничего на свете.
     В жаркую летнюю пору не успеваем мы возить из сада всякие фрукты, хотя в колхозе сейчас двадцать автомашин имеется.
     Весь этот богатый сад посадил и вырастил наш колхозник Савелий Ивко.
     Раньше земля эта зарастала диким терновником и яблоньками - дичками.
     В тридцатом году, когда организовалась артель, поднял Савелий Ивко молодёжь на раскорчёвку косогора. И в ту же осень засадил он первые два гектара колхозного сада.
     А с тех пор уж так повелось, что каждый год в колхозе ещё пара гектаров сада прибавлялась.
     Часть Савелий подсаживал, часть к дичкам прививал.
     Везде, во всех краях земли советской, были у нашего садовода добрые друзья, которые присылали ему самые лучшие саженцы! Понятно, что и наш дед Савелий в долгу не оставался.
     Про наши яблони и груши на всю Кубань слава идёт, возле наших артельных ларьков, и в райцентре, и в самом Краснодаре всегда покупателей много.
     Сейчас дед Ивко проживает на покое, в новом домике под зелёной крышей.
     Стар он стал, девяносто годков ему, сам работать не может, только советы даёт.
     За его труды колхоз построил ему после войны дом новый и трудодни начисляет.
     Так весь народ наш решил, потому что каждый уважает старого садовода, который создал артели такое богатство.
     В то лето, когда на Кубань фашисты ворвались, в саду у нас ветки ломались – столько было яблок и груш! Машинами их отправляли мы в подарок советским солдатам.
     А когда стало известно, что отходят наши войска в горы, когда вместе с усталыми солдатами потянулись вверх по Лабе обозы колхозников, целую ночь не спал дед Ивко.
     Вышел он из своей хаты и до рассвета все смотрел на север, где грохотали артиллерийские сполохи.
     А рано утром собрал дед стариков да женщин, что остались в станице, дал им топоры и повёл в сад.
     — Давайте порубаем его, чтобы врагу не достался, – сказал он.
     Пришли люди в сад, но ни у кого рука не поднимается, чтобы рубить деревья.
     Смахнул дед Савелий слезу со своих выцветших глаз, нахмурил седые брови и крикнул:
     — Ну, чего стали?! Рубите. Не хочу я, чтобы сад наш немецким баронам служил. Нагляделся я на них, когда в шестнадцатом году у них в плену был. Проклятое племя, жадное да злобное! Так неужели им нашими трудами пользоваться? Не бывать этому!
     Схватил он топор, подошёл к яблоньке молодой. А она стоит, как девушка, – стройненькая, зелёные лучи веточек своих к солнцу тянет. Размахнулся садовод и ударил яблоньку под корень. Вздрогнула она зелёной листвой, будто застонала, и, как крупные слезы, посыпались с неё золотистые яблоки.
     Бросил тут старик топор на землю, упал лицом в траву и заплакал.
     — Не могу я рубить! Вроде как на ребёнка своего топор поднимаю. Ведь я её сам сажал. Я её маленькой помню. Болела все она, а я её выхаживал!
     Заплакали тут и его помощницы, побросали топоры. А потом, когда успокоились немного, сказала одна из женщин:
     — Не надо, дед Савелий, сад рубить, неправильно это. Вроде думаем мы, что навеки к нам фашист приходит. Угонят его, сгинет он, а сад наш останется. Давайте обтрясём все яблоки и груши, пускай гниют, чтоб лютым ворогам не достались. А сад пусть живёт!
     Так и порешили. Долго потом над станицей прелыми яблоками пахло.
     Ворвались фашисты в нашу станицу и сразу за грабёж принялись. Зерно, масло, скот у людей отобрали, погрузили в поезда и на запад, в свою Германию отправили.
     Хотели враги кубанских яблок в подарок своему фашистскому начальству послать, но из этого ничего не вышло.
     Рыскали вражеские солдаты по колхозному саду, искали фрукты, думали целый вагон загрузить, а собрали только пару корзин. Да и в этих корзинах яблоки были битые и гнилые, одним словом, падалица.
     В станице, в школе нашей, штаб фашистский разместился. А главным в этом штабе был немецкий генерал – сухой такой, тонконогий, в чёрном костюме ходил, а на рукаве и на фуражке белый череп и кости крестом.
     Глаза холодные, прозрачные, точно неживые. Заехал он как-то на машине в сад. Встал на бугорке, обвёл оловянными зенками зелёное приволье и говорит своим офицерам:
     — О, какой большой и хороший сад. Прямо как у нас в Тюрингии. Только яблоки, конечно, похуже, скверных сортов.
     И вдруг слышит, отвечает ему кто-то по-немецки:
     — Сорта у нас самые лучшие, мичуринские. Таких сортов в вашей Германии и не видывали!
     Удивился генерал, обернулся. Вздрогнули, повернулись и все его офицеры. Глядят: стоит в сторонке маленький старичок, худенький, щупленький, бородка седая, лохматенькая.
     Только глаза у него ясные, светлые, гордые.
     — Откуда ты, старик, немецкий язык знаешь? Почему думаешь, что у нас нет таких яблок, как у вас? – спросил генерал.
     — А я в прошлую войну два года у вас в плену пробыл. В Тюрингии этой самой садовником работал.
     Оскалился тут генерал, затряс головой.
     — О, это есть очень хорошо! Значит, ты знаешь славу и мощь Германии. Теперь у меня будешь работать, я здесь поместье устрою, сад этот мой теперь, то есть, как это твой.
     Нахмурил брови старик.
     — Сад наш, колхозный!
     Засмеялся генерал, вроде вода заклокотала в чайнике.
     — О, какой смешной и глупый старик! Я есть генерал немецкой армии! Я с боями прошёл через всю вашу страну. Моя слава гремит по Европе. Память о моих подвигах будет жить века, фюрер мне подарит все, что я попрошу.
     Тут старик совсем рассердился.
     — Легко дарить чужое добро. Этак, если хочешь, я тебе луну подарю или даже само солнце, владей, если сумеешь. А памяти о тебе никакой не останется, потому что творишь ты только зло, смерть и разрушение несёшь людям. Память живёт только о добрых делах!
     Генерал даже засопел от злости. А потом выхватил тяжёлый пистолет, подошёл к старику и направил ему оружие в лоб.
     — Ну что же, стреляй, – тихо сказал дед Ивко. ; Я смерти не боюсь, довольно на свете пожил и память о себе добрую оставил. Стреляй, старика нетрудно убить!
     Прикусил тонкую губу генерал и с размаху ударил садовода по голове тяжёлым пистолетом. А потом, когда упал старик, окровавленный, на траву, крикнул:
     — Поживи ещё, старый дурак! Ты будешь работать в моем поместье и растить мне яблоки. И я буду пороть тебя. А сад этот будет только моим. Если мы уйдём отсюда, то оставим за собой пустыню, чтобы все помнили о нас.
     Сел генерал в машину и уехал. Савелия Ивко подобрали в саду партизанские разведчики. Обмыли ему голову, перевязали, до хаты довели.
     В эту ночь загрохотали в станице партизанские гранаты, застрочили меткие автоматы и винтовки.
     Наутро стало известно, что изничтожили партизаны фашистского генерала. Так и не успел чёрный фашистский ворон с нашим садом расправиться.
     Немного лет прошло с тех пор, но никто не помнит о чёрном злодее, забыли даже его имя, никто не хочет знать, где гниют его проклятые кости.
     А Савелия Ивко весь колхоз уважает.
     И вечно живым памятником старому садоводу будет цвести, шуметь, давать людям плоды колхозный сад, насаженный его руками.
     Великое счастье оставить о себе добрую память: вырастить сад или построить умную машину, или книгу написать, чтобы долго - долго волновала людские сердца.
     Добрые дела всегда оставляют долгую добрую память.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Доброе сердце дороже красоты. Казаки. Легенда. Сказка!!
================
     Жил как-то на берегу Тихого Дона добрый казак, и была у него любимая дочка Груня.
     Некрасива лицом была девушка, да и горбата. Ещё маленькой упала она с крыльца, ударилась спиной о ступеньку, с тех пор и рос у неё горб на спине.
     Зато сердце у Груни было - сто лет ищи по всему Дону, не сыщешь такого! Увидит, как старушка воду с трудом несёт, подбежит, подхватит ведра, поможет.
     Несёт старичок вязку дров - шагу лишнего не даст ему ступить Груня: возьмёт дрова, и сама донесёт куда надо.
     Каждого путника накормит, напоит, спать уложит, да ещё в дорожную сумку сала, лепёшек положит: пригодится, мол, в дороге.
     За всю свою жизнь никого не обидела Груня. Любили люди девушку за её сердце доброе.
     Мать Груни давно померла, и решил отец новую жену в дом взять. А уж что казак решит, то сделает.
     Привёл он в дом жену новую, а у неё тоже дочка была, одних лет с Груней.
     Улитой её звали. Уж до чего красива была Улита! Длинные косы, как вороново крыло, брови, словно стрелы, лицо белое, румяное, сама стройная, как берёзка. Ищи такую красоту по всему свету - не найдёшь.
     Да было одно лихо у девушки: сердце у неё злое было, лютое. Увидит, бывало, что старушка седая идёт, на палку опирается, еле ноги передвигает, подойдёт к ней Улита и ну смеяться, насмехаться:
     — И чего ты, бабушка, живёшь до сих пор, ; спрашивает злая девушка.
     — Чего ты до сих пор свет коптишь? Кому ты нужна, старая?
     Посмотрит на неё старушка, остановится, слезу от обиды ладонью смахнёт, покачает головой и пойдёт дальше.
     А Улита уже к древнему старичку бежит, толкнёт его, будто невзначай, посмеётся над ним.
     А-то пойдёт на реку, поймает маленькую рыбку, бросит её на горячий песок и смотрит, как бьётся рыбка, задыхается, от боли корчится.
     Сразу же невзлюбила Груню злая Улита.
     Уж как только она не издевалась над бедной Груней! То за косу её дёрнет, то ущипнёт больно, то привяжет полотенцем к своей спине подушку и начнёт показывать, как горбатые ходят.
     Забьётся в тёмный уголок Груня, плачет тихонько, никому не жалуется. А мачеха увидит Груню в слезах - и ну попрекать:
     — Ах ты, лентяйка такая - сякая, только и знаешь, что плакать да рыдать. И чего ты не помрёшь, убогая?
     Ещё сильнее плачет Груня, а все молчит.
     В ту пору казаки войну с врагами вели, и случилось так, что ехал на войну казак молодой мимо дома их. Остановил он коня и крикнул:
     — Люди добрые, нельзя ли у вас коня напоить да самому с дороги отдохнуть?
     Проходила в это время по двору красавица Улита, взглянула на казака - сапоги у него в пыли, лицо бородой обросло, красоты мало в нем, и сказала:
     — Негде у нас коней привязывать, проходи, служивый, дальше.
     А Груня выскочила из куреня, коня напоила, казаку помыться дала, чистое полотенце принесла, отвела казака в горницу, накормила, на чистую кровать спать уложила, а сама села в головах, сидит - мух отгоняет.
     Залюбовалась Груня красотой казака: чуб казачий на белый лоб падает, от длинных ресниц тень на белые щеки ложится, грудь богатырская, как волна, вздымается.
     Положила Груня тихонько руку свою на белый лоб молодца, а казак во сне взял Грунину руку и поцеловал крепко.
     Испугалась Груня, отдёрнула руку, а на том месте, где поцеловал казак, горит рука, как огнём обожжённая.
     Поспал - поспал казак, встал поутру, попрощался с Груней, сел на своего быстроногого скакуна и умчался.
     Опять живёт Груня в тоске да в обиде, живёт - ни на кого не жалуется, вспоминает часто казака - молодца, вспоминает да горько вздыхает:
     — Где мне, уродине несчастной, о добром молодце думать? Собаки и те боятся смотреть на меня.
     Вот год проходит, два проходят, прогнали казаки - воины врагов с Тихого Дона, идёт обратно войско казачье с песнями, с шутками - прибаутками, идёт - люди радуются, зазывают казаков доброй браги откушать, белого калача отведать.
     А к Груниному отцу заехал самый главный командир из войска их. Молод он был, красив и очень храбр - о геройстве его уже на Дону песни пели.
     Пошёл он на войну простым казаком, а стал командиром главным. Мачеха Грунина свою дочку Улиту наряжает, косы ей заплетает, на руки билезики - красивые браслеты - надевает.
     Ещё краше становится Улита. Взглянешь на неё - глаз не отведёшь.
     А Груня полы моет, на стол кушанья подаёт, брагу ставит.
     Вот сели все за стол, взял командир казачий кубок, крепкой бражкой наполненный, поднял его и повёл такую речь:
     — Шёл я когда на войну с ворогами, притомился с дороги да и зашёл в курень казацкий отдохнуть. Лёг я спать, и приснился мне сон такой: пришла в горницу девица, села возле меня и сидит, смотрит на меня, сон мой сторожит. Добрая эта девица была, а какая она лицом - не ведаю. Крепко спал я тогда и запамятовал. Встал я поутру, оседлал коня и уехал.
     ; Еду и диву дивуюсь: Никогда во мне силы молодецкой такой не было! Встретил бы горы тогда - горы свернул. Откуда, думаю, сила эта богатырская во мне? Повстречалась мне тогда старушка древняя, остановила меня и молвила:
     ; Едешь ты, казак, Тихий Дон от ворогов защищать, и быть тебе большим воином. Никто тебя не одолеет, никто не осилит. А сила в тебе - от сердца девицы перешла, от доброты её. Запамятовал ты, добрый молодец, как поцеловал ты руку девицы той. А быть тебе добрым мужем девицы той. И найдёшь ты её так: на правой руке у неё будет отметинка, и не исчезнет она у неё до тех пор, пока ты не найдёшь свою суженую. Лучшей невесты не ищи, ласковое сердце - дороже красоты.
     ; Сказала так старушка, поклонилась и пошла. С тех пор и ищу я свою суженую, нет мне в сердце покоя. Найду её - в ноги поклонюсь ей за то, что силу она мне такую дала, и будет она мне женою верною.
     Пока говорил так казак встала Груня, вышла на крыльцо, села, сидит, думу думает.
     Узнала она того казака, который ей руку целовал, а признаться не может ему: куда ей такой добру молодцу сказываться! Сидит она пригорюнившись, сидит, вдруг слышит - Улита зовёт её.
     Подошла к ней Груня, а Улита спрашивает:
     — А чего это у тебя, сестрица, правая рука всегда перевязана?
     Смутилась Груня, покраснела и отвечает:
     — Рубила я дрова да топором и ударила. Никак вот не заживает рука.
     А Улита уже догадалась обо всем, злые глаза так и бегают, сердце щемит от зависти.
     — А чего ты встала из-за стола, сестрица? ; Спрашивает она Груню.
     — Пить мне захотелось, Улита.
     — А иди сюда, я тебе дам водицы, сестрица, ; говорит Улита.
     Подошла Груня к ней, взяла чашку с водой, выпила и упала замёртво: подсыпала ей Улита яду крепкого, смертного.
     Схватила её Улита, оттащила в чулан, бросила, а сама сделала себе на правой руке такую же отметинку, какая у Груни была, обмотала тряпкой и пошла опять в горницу.
     Увидал её обмотанную руку молодой казак, спрашивает:
     — А что это у тебя, девица? Аль поранила где, аль ушиблась?
     Подошла Улита к нему и говорит:
     — Я та самая девица, которой ты руку поцеловал. Вот и отметинка на руке, не заживает с тех пор. Забыл ты, добрый молодец, как сидела я около тебя, сон твой сторожила.
     Обрадовался казак, велел все войско своё собрать, свадьбу готовить. Собрались на свадьбу воины, все люди служивые, пришли старики, старухи и дети малые. Начался тут пир горой.
     День гуляют казаки, два гуляют, а на третий день входит в горницу старушка древняя, волосы, как нитки серебряные - седая вся.
     Вошла, посохом о пол стукнула и так молвила:
     — Шла я, старая, через леса и горы, через луга и пашни и пришла вовремя: не кончилась ещё свадьба, не свершилось ещё дело злое.
     Взяла она командира казачьего за руку, привела в чулан, а там лежит Груня, лицо у неё посинело, страшное стало. Брызнула старушка на Груню живой водой, открыла глаза девушка, а в глазах столько доброты, будто от самого сердца идёт.
     Узнал тут казак девушку, обнял её и сказал:
     — Доброе сердце дороже красоты. Будешь ты женой моей верной, девица, буду я любить и жалеть тебя до самой смерти.
     Пришли они в горницу, поклонились старому казаку, отцу Груниному, сели за стол, крепкой бражки выпили.
     А старушка подошла к Улите и сказала:
     — Нельзя с таким сердцем с людьми жить, злая девица. Будешь ты отныне ползать по дну Тихого Дона, и не знать тебе ни добра, ни ласки человеческой. А за то, что смеялась ты над горем людским, ; будешь ты всегда горб на себе носить.
     Сказала так старушка, ударила её посохом своим - и превратилась злая Улита в маленькую улитку-горбатку.
     А потом обернулась старушка к Груне, дотронулась до неё своей рукой и сказала:
     — А ты, девица, доброе сердце, будь такой же красивой, как и доброй.
     И стала Груня такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
     Обнялись они с молодым казаком, поклонились старушке, чарку бражки крепкой ей поднесли, спасибо сказали.
     И стали они с той поры жить - поживать, детей растить, да старых людей уважать.
     А улитка-горбатка так и ползает с тех пор по дну Тихого Дона да в озёрах синих, в реках прозрачных.
     Ползает и не знает ни добра, ни ласки человеческой.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Добрыня. Дончак. Казаки. Легенда. Сказка!!
================
     Ой, по рюмочке пьём, да нову сказку зачнём.
     Про донского казака Добрыню - Дончака. Да не стук стучит, да не гром гремит - это наш Дончак ко двору спешит.
     Навстречу ему родна маменька вся в слезах с причитаниями:
     — Ты, дите моё, чадо милое! Вот приехали к тебе гостюшки да незваные. Богатырский сын Угарович пожаловал.
     Глядит Дончак окрест себя, а на всех колушках по головушке и лишь на одной вереюшке нет головы.
     — Тут и быть твоей голове, ; сказал ему Угарович, и зовёт на бой смертный в чисто поле.
     Возгневался Дончак на речи такие и дал своё согласие на бой. И берёт он свои золоты ключи, отмыкает замочки да все немецкие. Берёт уздечку все тесьменную.
     Добра коника гнедо карего свово обратал, а седелище все черкесское и подпружечки все шёлковые.
     Попрощался с своей маменькой и выехал в чисто поле на бой смертный ко Угаровичу.
     Вдарились в первый раз, разъехались и второй раз вдарились.
     И так много раз, пока Угарович с коня не свалился и не запросил пощады:
     — Пожалей меня!
     А Дончак в ответ:
     — Не хвалися ты, Угарович, чужой головой. Как и быть твоей на вереюшке.
     Одолел Дончак врага лютого, но кручина по людям ходит, а не по полю. А кручинился он за измену жены своей Алёнушки, дочь Ивановны.
     Тридцать лет минуло, как поизволила Дончаку его матушка отправиться во охотнички, во разбойнички. И держал он ту охотушку ровно тридцать лет и ещё три года.
     Пока сон ему не привиделся. Будто молода жена его замуж идёт за Алёшу Поповича. За девичьего за насмешничка, да за бабьего перелестничка.
     Потревожился добрый молодец да и брал свою уздечку он тесьмяную.
     Обратал коня, коня свово доброго, оседлал седельцем не владанным, подкладал потник шёлковый.
     Ох и бил же он коня по крутым бёдрам, да и сам же коню своему приказывал:
     — Ты неси, неси, мой коник, ой, поскорей домой. Выше леса, выше темного, стоячего. Да немножечко пониже облака ходячего!
     Прискакал Дончак ко двору своему.
     Все дубовые вереюшки покачнулися, в железные задвижечки отдвигнулися.
     От борзых кобелей брехнула собачка, и вышла к воротам старушка, ох, да старенька ; мать Дончака родимая.
     — Что за пьяница, за пропойца тут таскается? Подзатыльника, ай, пьяница, дожидаётся!
     Отвечает ей добрый молодец:
     — Я не пьяница, не пропойца - я твоё чадушко.
     Не узнала мать сына родимого и так ему ответствует:
     — Да ты врёшь, врёшь, молодец, облыгаешься! Старость мою обманываешь. Мое-то чадушко ровно тридцать лет как в охотниках. У моей чадушки конь, как лев, ревел, и оправа-то молодецкая была, как жар горела.
     — Мама, маменька - отвечает сын, ; конь-то мой, да он изъездился, и справа моя молодецкая изоржавела.
     Тут и пала его маменька на сыру землю. Подхватил он её под белы руки да понёс во палаты белокаменные. Входит - Богу не молится.
     Берёт Добрынюшка гусли звончатые и струны шёлковые подтягивает, песню заиграл жалкую, заунывную.
     — Ты, Алёна, ты, Алёнушка, дочь Ивановна! Ну, и вспомни, как, Алёна, с тобой игрывали. Вспомни, как венчалися, вспомни, как обручалися. Погляди ж ты, Алёна, золотой перстенёк - твою памятку! Ну, где ж-то было видано, чтоб в море пожары горёли, а по полю корабли бежали. От живого-то мужа жена замуж идёт. За того за Алёшу. Ну, и мы-то бы с ним видалися. Мы крестами-то с ним все менялися. Мы братьями-то с ним называлися!
     Мать его, мать родимая, вся в слезах говорит ему:
     — Уж сыночек мой ты, Добрынюшка! Ну, и где же ты погуливал? Прогулял же ты молоду жену.
     От кручины той чтоб развеяться, во Киев - град Дончак отправился ко двору князя Володимира.
     Собирались там князья, бояры из разных земель. Пили, ели, гуляли, прохлаждалися. И промеж собой выхвалялися.
     Как один-то хвалится молодой женой, а другой-то хвалится своим богачеством. Ну, а третий хвалится своей хитростью.
     Говорит тут Князь Володимер:
     — Загадаю-то я вам, князья, бояры, загадочку. Ну, не хитрую, али все не мудрую. Отгадаете её - много вас пожалую, а не отгадаете - я вас перевешаю. Было у нас чудушко, было чудо чудное: на крутой-то горе стоит бел - горюч камень, а на камушке сидит млад ясмен сокол. Он держит во руках белую рыбину. Клюет он, клюет её очи ясные.
     Ну, князья, да бояры все испугалися и по тёмным-то лесам разбежалися.
     Лишь один Дончак, молодой Дончак, ответ держал пред загадчиком.
     — Вот и, батюшка ты наш Володимир князь! Не дозволь же ты казнить, дозволь речи вымолвить: на крутой-то горе стольный город каменный, а в городе стольном сидит Володимир - князь, а во руках-то он держит вот свою княгинюшку.
     Одарил Володимир-князь Дончака, и тот отправился восвояси.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Есаул и его конь. Казаки. Легенда. Сказка!!
===============
     Это было в те далёкие времена, когда кубанские казаки защищали Русь Великую от турецких набегов.
     Славно сражались казаки и бились не на жизнь, а на смерть.
     И вот на той войне воевал один казак в чине есаула. И хотя в душе он был очень добрым и справедливым человеком, но с врагом справлялся смело и жёстко. И за это была о нем великая слава среди казаков и уважение среди турок.
     Был у есаула надёжный, преданный боевой товарищ ; его конь. Много они выходили в боевые походы, много повидали переделок и ни разу друг друга не подводили.
     И вот, в одном из боев, вражеская пуля попала коню прямо в заднюю ногу. Упал конь на землю, а есаул далеко с него вылетел, но не повредил себе ничего.
     Оборачивается он назад, глядит, а его любимый конь лежит не шевелится.
     А у казаков был такой закон ; раненого коня они должны были застрелить, чтобы тот не мучился.
     Но есаулу жаль стало своего коня, и убивать его он не стал, а подождал до вечера и, когда стемнело, собрал нескольких своих казаков, взвалили они коня на арбу и привезли на заставу.
     Есаул аккуратно извлёк пулю из его ноги, приложил к ране целебные травы и перевязал своей рубахой.
     Через три дня конь уже мог стоять на ногах, а через семь ; уже бегал и радовался.
     Каждый день хозяин прикладывал к его ране свежие травы и менял перевязку.
     И через две недели от раны лишь след остался, и есаул запрягал своего друга-коня для боевой атаки.
     Прошло некоторое время.
     Много совершили казаки очередных подвигов под руководством славного есаула.
     А однажды в жарком бою был сильно ранен сам есаул. Слетел он с коня и упал без движения. А казаки ещё сильно и долго били врага и к вечеру отбросили турков далеко от своего рубежа.
     Вот вернулись казаки на заставу, кинулись, а есаула-то нет с ними. Что делать? В степи по темноте не найти ни раненых, ни убитых, и решили они отправиться на поиски на следующее утро.
     А есаульский конь все время возле своего хозяина находился. Когда солнце зашло, конь облизал его рану, и есаул открыл глаза, но встать не смог, потому что сильное было ранение, и он очень ослаб.
     Тогда конь опустился передними копытами на колени рядом с хозяином, но есаул все равно не смог влезть на него.
     Тогда он полностью лёг, и есаул смог, ухватившись за седло, с большим трудом влезть ему на спину. После этого конь вскочил и потихоньку побрёл в сторону казачьей заставы.
     Казаки же в это время отдыхали после сражения. Вдруг слышат ; кто-то идёт в темноте. Они насторожились, прислушиваются.
     Затем один казак пригляделся и говорит:
     — Да это же конь нашего есаула.
     Смотрят казаки, а на спине у коня лежит еле живой есаул. Сняли они раненого и отнесли к доктору.
     Вот так и спас конь своего хозяина от смерти. А история эта разнеслась по всей Кубанской области.
     И до сих пор вспоминают казаки славного есаула и его преданного боевого товарища ; его коня.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Живая вода. Казаки. Легенда. Сказка!!
================
     Среди звёзд – всех ярче Утренняя звезда, среди кавказских долин – всех лучше долина Псекупса, – так говорят на Кубани.
     Горы здесь мохнатые от вековых лесов. Точно большие медведи, спят они на берегах голубой реки.
     Огромные дубы, чинары, белолистки смотрятся в чистые речные струи.
     Земли здесь плодородны, воды богаты рыбой, а в лесах сколько хочешь душистых диких груш, сочных яблок, сладкого кизила, вкусных орехов. Не найти земли привольнее.
     Но было время, когда люди бежали из этой долины.
     Поселился тогда на берегах Псекупса хищный пришелец Каранарт. Ростом он был мал, видом безобразен, а нравом злобен и жесток. Тонконогий и длиннорукий, с мешковатым туловищем, напоминал он большого паука.
     Но особенно отвратительным было свирепое лицо Каранарта: – горбатый нос нависал над беспощадным жабьим ртом, черные глаза светились недобрым огнём, а когда говорил он, из-под тонких усов высовывались кривые хищные клыки.
     Конечно, сам по себе Каранарт не страшен был молодым и сильным джигитам. Но владел пришелец великой волшебной силой – умел заставить служить себе мёртвые камни.
     В мрачном подземном дворце своём из камней и вод потаённых составлял он чудесное снадобье.
     Каждую ночь наполнял Каранарт этим снадобьем огромный каменный котёл и опускал в него заповедный осколок пылающей звезды, который доставал из заветного ларца.
     Через минуту закипал огромный котёл и получалась в нем чудесная живая вода.
     Брызнет Каранарт этой водой на мёртвые обломки скал – и превращаются камни в хмурых, несокрушимых, безжалостных воинов.
     Плеснет Каранарт живой водой на большую скалу – и становится она неутомимым конём-великаном.
     Прятал тогда Каранарт осколок звезды в заветный ларец, оставлял у входа в свой дворец крепкую охрану, садился на огромного коня и вместе с каменными воинами отправлялся в поход.
     Окружат воины Каранарта аул и начинают расправу.
     Ни малого, ни старого не щадят – рубят, режут руки и ноги.
     Нельзя было ждать от этих воинов сострадания и жалости, потому что всегда холодными и безразличными были их каменные сердца.
     А живое сердце Каранарта тоже не знало тёплых человеческих чувств и кипело всегда дикой ненавистью.
     Сидит он на коне-великане, смотрит, как кровь человеческая тычет, и смеётся свирепым, хриплым смехом. Чем больше страдания людские, тем громче смех проклятого Каранарта.
     А если замечал он, что кому-нибудь, женщине или ребёнку, удавалось ускользнуть от расправы, погонял злодей своего каменного коня и заставлял его давить жертву тяжёлым копытом.
     Не раз пытались храбрые джигиты разбить грозное войско свирепого Каранарта. Не раз бросались они в яростные атаки. Но мечи и кинжалы ломались о каменные груди хмурых воинов, стрелы отскакивали от них.
     Ха-ха-ха! – Хрипло смеялся Каранарт, и глаза его краснели от злорадной радости.
     — Ничего вы, людишки, не сделаете с моим войском! Оно – непобедимо! Я – самый могучий, самый грозный, самый великий.
     Так бы и обезлюдел весь край от походов Каранарта, если бы не приходилось разбойнику каждый вечер возвращаться в свой подземный дворец, потому что, когда заходило солнце, кончалась чудесная сила живой воды и вновь превращались его воины в мёртвые глыбы серого камня.
     Отправился как-то Каранарт со своим войском в поход на далёкий абадзехский аул.
     В ту пору щедро пригревало землю весеннее солнце. Лесные яблоньки, как невесты, стояли наряженные в белую фату, лесные фиалки фиолетовыми глазками улыбались из молодой зелёной травы. В чаще леса раскрывали свои колокольчики красавцы ландыши, и голова кружилась от их нежного запаха.
     Но Каранарт и его воины были безразличны к этой красоте. Предводитель равнодушно смотрел, как топчет конь хрупкие фиалки, и лишь иногда по его безобразному лицу пробегала усмешка.
     Он представлял, как ворвутся его каменные воины в мирный аул, как чёрный дым пожара устремится в голубое небо, как потекут по зелёной траве кровавые ручьи.
     И эти мысли так распалили его чёрное сердце, что Каранарт пришпорил своего коня-великана и обогнал своих воинов.
     Долго мчался он по каменистой тропе над голубым Псекупсом, пока не перерезало ему путь узкое ущелье.
     Толстый ствол чинары, точно мост, был переброшен через ущелье, но Каранарт не решился верхом въехать на него.
     — Подожду, когда мои воины сделают настоящий мост. Конь мой слишком тяжёл для этой переправы, – подумал он. А я пока пойду пешком, чтобы разведать дорогу.
     Спешившись, Каранарт перешёл по стволу чинары и медленно направился по узкой тропинке.
     Ущелье змеёй извивалось между каменными стенами. Говорливый ручей, бурля и пенясь, бежал по его каменистому дну, а сбоку пролегала извилистая тропинка.
     И вдруг ветерок, гуляющий в ущелье, донёс шорох чьих-то лёгких шагов. Каранарт насторожился, спрятался в кустах орешника и стал всматриваться в глубину ущелья.
     Из-за поворота вышел стройный мальчик в серой домотканой черкеске, с большим кинжалом у пояса.
     Яркий румянец играл на его смуглых щеках, большие тёмные глаза были глубоки, как озера, и сияли, словно весенние звезды.
     Мальчик нагнулся над ручьём, зачерпнул пригоршней воду и стал пить.
     Папаха упала с его головы – и вдруг две черные толстые косы окунулись в ручей.
     — Девчонка! – Прошептал удивлённый Каранарт.
     Девушка засмеялась, и весёлый смех её, точно колокольчик, зазвенел по ущелью. Она вскочила на ноги, подобрала косы и уложила их, под папаху. Потом взглянула в глубь ущелья, и густые брови сурово сдвинулись.
     Прямо на неё, неслышно ступая по камням, шла волчья семья.
     Впереди лёгкой крадущейся походкой шёл огромный белый волк. Он тащил большого горного тура. За ним, припадая к камням, скользила волчица. Она несла молодого орла. А последним бежал маленький серый волчонок. Его челюсти сжимали полузадушенного крота.
     — Ого! Волки сейчас растерзают девчонку! Интересно будет на это посмотреть! – прошептал Каранарт и вдруг с удивлением почувствовал, что ему жалко незнакомую девушку.
     Белый волк бросил свою добычу на камни, придавил её лапой и проговорил:
     — О дочь человека! Моя семья сегодня сыта, и мы не тронем тебя. Уходи скорее с нашей тропинки.
     — Если вы сыты, то зачем вам эти жертвы? – Сказала девушка. ; Отпустите тура ведь он ещё совсем молод! Пусть орёл свободно взовьётся в голубое небо, а крот уползёт в свою нору! Они хотят жить, а жизнь прекрасна!
     — Ты глупая человеческая улитка, – прохрипел старый волк. ; Я никогда не отпускаю своей добычи.
     — Но ведь ты сыт!
     — Все равно! Я люблю смотреть, как течёт кровь из открытых ран моих жертв.
     — Лучше послушай меня, а то увидишь, как течёт кровь из твоих ран, – блеснув глазами, прикрикнула девушка.
     — Так ты мне ещё грозишь? Сейчас тебе будет конец, завыл старый волк.
     Он швырнул еле живого тура волчице и пополз к девушке. Глаза его загорелись злобой.
     Девушка левой рукой сорвала с головы косматую папаху, а правой выхватила кинжал.
     — Она сумасшедшая, эта девчонка! – Прошептал Каранарт, высовываясь из кустов. ; Какое ей дело до козла, орла и крота? Пускай бы их растерзали волки. Но в груди этого человеческого детёныша бьётся смелое сердце.
     Волк подползал все ближе и ближе к девушке. Тугие клубки мускулов перекатывались под его белой шкурой. Теперь он делал маленькие, еле заметные шажки.
     — Лучше послушай меня, белый! – Проговорила девушка.
     Волк на мгновение замер. Потом чудовищным прыжком он бросился вперёд. Девушка не отступила. Ловким движением она сунула свою папаху в раскрытую пасть волка, а другой рукой вонзила кинжал в грудь зверю.
     — На первый раз я пожалела тебя. Мой кинжал прошёл рядом с твоим сердцем. Но если ты во второй раз не послушаешь меня, кинжал пронзит твоё сердце, – крикнула девушка корчащемуся на камнях волку.
     — Ты победила, о дочь человека, – прохрипел волк. ; Ты победила и пусть будет по-твоему!
     Волоча задние ноги, он пополз в глубь ущелья, а за ним, бросив свои жертвы, щелкая зубами, поплелись волчица и волчонок.
     Девушка папахой набрала из ручья холодной воды и плеснула её на животных. Тур вскочил на ноги, орёл расправил смятые крылья, крот раскрыл крошечные черные глазки.
     — Идите и будьте счастливы! – пожелала им девушка.
     — Скажи нам имя своё, спасительница наша! – попросил орёл.
     — Зовут меня Свет Зари!
     — Спасибо тебе, о Свет Зари! Мы запомним твою отвагу и доброту! – воскликнул орёл и взлетел в голубую вышину, где скользили лёгкие белые облачка.
     — Спасибо тебе! – Проговорил горный тур и одним прыжком выбрался из ущелья.
     — Спасибо тебе! – пропищал крот, исчезая в темной расщелине.
     Девушка рассмеялась, посмотрела на ручей и вдруг заметила прячущегося в кустах орешника Каранарта.
     — Кто ты, незнакомец? – Спросила она.
     — Я повелитель этих гор, – ответил Каранарт и горделиво подбоченился.
     — У гор нет повелителя, они свободны, как люди, живущие в них, – ответила девушка.
     — Я грозный Каранарт.
     Девушка сдвинула брови.
     — Так вот ты какой, убийца женщин и детей! Проклята мать, родившая такого зверя.
     Она надела папаху и отвернулась, собираясь уходить. И Каранарту вдруг показалось, что солнце потускнело и в ущелье стало темно.
     — Подожди! – крикнул он, спрыгивая вниз. ; Не уходи! Послушай меня! Ты мне нравишься, и я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я могуч, богат, отважен.
     Девушка гневно посмотрела на него.
     — Могучие всегда добры и человечны, ; сказала она. ; Богатство твоё ничего не значит, потому что душа твоя бедна. А отвага. Велика ли отвага у того, кто расправляется с беззащитными стариками, женщинами и детьми.
     — У меня много золота. Это золото будет твоим! Ты будешь жить в роскошном дворце.
     — Не нужно мне твоего золота, Каранарт! Ты зол и безобразен. Я никогда не полюблю тебя. А с милым даже убогий шалаш покажется мне лучше твоего дворца.
     В это время затрещали кусты под ногами угрюмых каменных воинов.
     — Возьмите её! – в бешенстве закричал Каранарт. ; Бросьте в темницу! Пусть болезнь скрючит её тело! ; Пусть она станет безобразнее меня!
     Двое воинов бросились к девушке.
     Она ударила одного кинжалом, но булатная сталь сломалась о каменную грудь. Воины скрутили девушке руки и повели с собой.
     Из голубого поднебесья это заметил орёл и, с тревожным клёкотом бросившись вниз, стал кружить над войском Каранарта.
     Видел он, как на закате дошли воины до входа в подземный дворец, как втащили туда девушку, как огромный конь Каранарта телом своим закрыл этот вход и окаменел.
     Только поздней ночью вернулся орёл в своё гнездовье и до самого утра не сомкнул глаз, раздумывая о том, как помочь девушке.
     Рано утром, когда первые лучи солнца золотили верны гор, увидел орёл на далеком каменном пике неподвижную фигуру тура.
     Упёршись ногами в камень, точно слившись с ним, тур наблюдал, как таяли утренние туманы в ущелье, как лучи солнца блестели в капельках росы, как голубели далёкие горные реки.
     — Знаешь ли ты, что девушку, спасшую нас, захватил Каранарт? – Крикнул орёл, подлетая к туру. ; Что будем делать?
     — Надо спасти её! – Не задумываясь, ответил тур. ; За добро надо платить добром – таков закон наших гор.
     — А как спасти её? Что мы можем сделать с Каранартом и его каменным войском?
     Тур долго смотрел вдаль и наконец ответил:
     — Надо разыскать крота и посоветоваться с ним.
     — Что может придумать этот маленький зверёк? – Возразил орёл.
     — Он поможет нам пробраться в подземный дворец Каранарта. Он умеет делать ходы под землёй.
     Солнце уже стояло высоко, когда орёл и тур добрались до кротовой норы. Старый крот внимательно выслушал их рассказ и задумался. Синие вечерние тени протянулись от гор, а он все думал.
     Нетерпеливый орёл уже собрался один лететь спасать девушку, когда крот заговорил:
     — Нам нужно действовать наверняка, иначе мы и девушку не спасём, и сами погибнем. Надо не только выручать Свет Зари, но и сделать так, чтобы Каранарт не смог вновь захватить её. Я придумал, как этого добиться. Ты, орёл, завтра рано утром отнесёшь меня к замку Каранарта. А ты, тур, ночью соберёшь в горных долинах как можно больше душистой сон-травы и к утру отнесёшь её ко входу в замок Каранарта. А потом.
     И мудрый крот рассказал орлу и туру, как надо действовать.
     А Свет Зари в это время томилась в холодной сырой темнице.
     Ни один луч света не проникал в каменную яму.
     Всю ночь девушка провела там, дрожа от холода.
     К утру подземная сырость потушила свежий румянец её лица и скрючила молодое тело.
     Когда слуги Каранарта потащили девушку к своему повелителю, она не могла стоять на ногах.
     Каранарт лежал на мягких коврах в подземном покое, обтянутом алым персидским шёлком.
     За легкими шёлковыми стенами горели огромные светильни, и весь покой был залит ярким светом.
     — Ха-ха-ха! – Захохотал Каранарт, увидев Свет Зари – А ведь ты сейчас безобразнее меня! Вот, смотри сюда!
     Он указал на большое зеркало. Девушка взглянула туда – и не узнала себя. Лицо её стало жёлтым и худым, губы посинели, руки и ноги распухли и не разгибались.
     — Ну как, красавица, теперь ты согласна стать моей женой? – спросил Каранарт. ; Если согласишься, я чудесной живой водой верну тебе прежнюю красоту. Я дам тебе одежду из шёлка, расшитую бесценным жемчугом. Я надену на тебя браслеты, украшенные алыми рубинами. Ты согласна?
     Но девушка бросила гордый взгляд на Каранарта и гневно ответила:
     — Нет! В наших горах, если любят, то человека, а не камни. Я тебя ненавижу, о сын злобной жабы.
     Каранарт затрясся от ярости. Два клыка выставились из его рта, мрачный огонь загорелся в его глазах.
     — Ты не хочешь стать моей женой, о несчастная?! Ты противишься моему могуществу! – Закричал он, и его скрипучий голос загрохотал в подземелье.
     ; А ты знаешь, что с тобой станет? Тебя опять бросят в ту же темницу. За ночь камни подземелья потушат твои дерзкие глаза. А ещё через ночь и день выпадут твои волосы и зубы. И никто, никто, кроме меня, не может спасти тебя. Слепая, безобразная, беспомощная, ты будешь ползать у моих ног, умоляя о милости.
     — Нет! – Воскликнула девушка. ; Ты можешь лишить меня молодости, красоты, здоровья, но ты не сумеешь погасить в сердце моем ненависть к тебе, жалкому подземному пауку, убийце женщин и детей.
     — Взять её! – В бешенстве закричал Каранарт и вскочил на ноги. ; Бросить её опять в темницу. Пусть камни выпьют её молодость и красоту!
     Слуги схватили гордую девушку и снова бросили в подземный каменный мешок.
     А Каранарт, дрожа от ярости, взобрался на своего каменного коня и, оставив одну у входа в свой дворец, вместе с воинами выступил новый злодейский поход.
     Когда огромный конь сделал несколько шагов, Каранарт у входа в свой дворец заметил целые охапки вянущей травы.
     — Что это такое? Кто осмелился слоняться ночью возле жилища непобедимого Каранарта? Кто набросал здесь этой травы? – Закричал он своим несокрушимым воинам.
     Но воины равнодушно шагали по траве и не знали, что ответить своему повелителю.
     Огромный конь все дальше уносил Каранарта от его дворца.
     Наконец удалились, умолкли и тяжёлые шаги его воинов.
     Часовые – два мрачных каменных великана – недвижно стояли у входа в подземелье, крепко сжимая тяжёлые каменные мечи, и холодными глазами смотрели за реку.
     Золотые солнечные искры играли в голубых водах Псекупса, тёплый ветерок шевелил ветви цветущих яблонь и с них сыпались розовые лепестки.
     Цветы раскрывали свои чашечки, подставляя их ласке солнечных лучей. Всё радовалось весне, ясному дню, тихому ветерку. Только каменные воины были суровы и неподвижны. Глядя прямо перед собой, они не замечали, что из-за деревьев за ними следят три пары глаз.
     Все выше поднималось солнце, все жарче пригревали землю его лучи. От разбросанной около дворца сон-травы поднимался душный, усыпляющий аромат.
     Каменные воины начали зевать и сомкнули отяжелевшие веки.
     — Пора! – Прошептал нетерпеливый орёл.
     — Нет! – Ответил крот. ; Они не спят, а только дремлют.
     Воины опустили мечи, и их головы упали на каменные груди.
     — Идём!
     Прошептал тур.
     — Нет! – Остановил его крот. ; Их сон ещё не крепок.
     Аромат сон-травы становился все сильнее.
     Грузные фигуры воинов закачались и тяжело рухнули на песок.
     Гулкий храп разнёсся над голубой рекой.
     — Теперь пора! – Воскликнул крот. ; Неси меня, орёл! Тур, следуй за нами!
     Они бесшумно проскользнули мимо уснувших часовых л скрылись в тёмном коридоре.
     — Брось меня, орёл, прямо в каменный котёл, – сказал крот. ; Вы с туром спасайте Свет Зари, а я займусь своим делом. Ждите меня по ту сторону горы.
     Орёл бережно опустил крота на дно пустого каменного котла, а сом вместе с туром отправился искать подземную темницу.
     А Свет Зари в это время лежала на холодных камнях в темноте глубокой ямы.
     Ледяная сырость все сильнее сковывала её тело и подбиралась к самому сердцу.
     — Неужели я не увижу больше ни голубого Псекупса, ни ясного неба, ни солнца? – Думала девушка. – Неужели я погибну в этой подземной яме?
     Ужас сжал её сердце. Но она тряхнула головой, точно отгоняя дурные мысли, и запела.
     И перед её взором предстали блистающие снежные вершины, откуда берут начало бурные горные реки, и нежные ландыши, расцветающие в густой траве, и родной аул, где ждёт её седоволосая мать.
     Вдруг конец жёсткой волосяной верёвки упал к ней на грудь и сверху послышался знакомый голос:
     — Свет Зари! Это мы, твои друзья, орёл, тур и крот! Мы пришли спасти тебя! Хватайся скорее за верёвку и вылезай из ямы.
     Радость согрела коченеющее сердце девушки. Она схватилась за верёвку и, выбиваясь из последних сил, попыталась выбраться из ямы.
     Но скорченные сыростью руки и ноги не повиновались ей. Она упала опять на скользкие мокрые камни.
     — Не могу. – простонала Свет Зари. – Тело моё ослабло, о друзья мои!
     — Я сейчас помогу тебе! – Ответил орёл.
     Он слетел в глубь темницы, велел девушке держаться за него, взмахнул могучими крыльями, напряг все свои силы и вынес Свет Зари из глубокой ямы.
     Девушка постаралась подняться на ноги, но со стоном пустилась на шершавый пол подземного коридора.
     — Я не могу идти, мои ноги окаменели, – пожаловалась она.
     — Ничего, садись ко мне на спину, держись за мои рога, я вынесу тебя отсюда, – сказал тур.
     Свет Зари вскарабкалась на широкую спину тура, и тот понёс её по темным подземным коридорам.
     А орёл шёл впереди и указывал им путь. Втроём они выбрались из мрачного подземелья, туда, где ярко светило золотое солнце, где плескался Псекупс и сыпали свои лепестки цветущие яблоньки.
     Каменные сторожа спали так крепко, что не видели и не слышали их.
     Тур, орёл и девушка укрылись в кустах по другую сторону горы, в недрах которой скрывался дворец Каранарта.
     Там они стали ждать крота. Уже солнце стало спускаться за горы, а крота все не было.
     Холодный ветер донёс с гор запахи тающего снега. От входа во дворец Каранарта послышался хриплый кашель проснувшихся каменных воинов.
     — Друзья! Я не могу двигаться, но вы полны сил. Оставьте меня, идите спасайте нашего друга крота, – попросила девушка.
     — Нет, – покачал головою тур. – Стража проснулась, и нам не пробраться теперь в подземелье.
     — Крот нам велел ожидать его здесь, – сказал орёл. – Но я поднимусь и узнаю, что делается вокруг.
     Расправив крылья, он взлетел в поднебесье и сверху окинул долину зорким взглядом.
     От гор тянулись длинные фиолетовые тени. Псекупс из голубого стал темно-синим.
     По берегу реки торопливо двигался со своим войском Каранарт. Только край солнца ещё виднелся над горами, когда Каранарт и воины вошли в подземелье.
     Огромный конь попятился, телом своим закрыл вход во дворец и низко опустил голову. Солнце скрылось, и сейчас же чудовищный конь превратился в огромную скалу.
     Орёл сложил крылья и камнем упал к своим друзьям.
     — Каранарт вернулся в своё каменное гнездо, а крота нигде не видно, – сказал орёл и вздохнул.
     Синий мрак спустился над долиной. Над Псекупсом поползли белёсые туманы. Яркие звезды загорелись на небе. А крота все не было.
     — Пропал наш друг! – Горевала девушка. – Меня спас, а сам пропал.
     — Садись на мою спину, – предложил тур, – я унесу тебя отсюда. А утром мы с орлом попытаемся пробраться в подземелье и выручить крота.
     — Нет! Я никуда не уйду отсюда, – ответила девушка. ; Сердце мне не позволяет спасаться самой, если друг в беде.
     Когда звезды стали меркнуть и на востоке рождался новый день, орёл услышал совсем рядом какой-то шорох. И вдруг откатился камень и из-под него вылез крот.
     Он тяжело дышал, бархатная шкурка его была мокрой от пота, крепкие лапы окровавлены.
     — Фу! Еле выбрался, – проговорил он, поблёскивая своими маленькими глазками.– дно котла почти из сплошного камня, с трудом удалось в нем дыры продолбить.
     — Ну, теперь все хорошо, – воскликнул обрадованный тур. Давайте уходить отсюда. Скоро уже выйдет из горы Каранарт со своим войском.
     — Нет, теперь он никогда не выйдет из своего подземелья, – засмеялся крот. – Я проделал в котле целый десяток незаметных дыр. Злодею не удастся получить живую воду. Как только он начнёт нагревать своё снадобье, вся вода вытечет из котла.
     Все ярче разгоралась утренняя заря. Проснулись и затрепетали ветвями яблоньки. Птицы запели в кустах, встречая новый день. И вот выплыло из-за гор большое, яркое солнце.
     В ту же минуту из отверстия, откуда ночью вылез крот, ударила струя горячей синеватой воды. Поток становился все сильнее и сильнее и вот уже целый ручеёк устремился к Псекупсу.
     Над этим ручейком клубился пахучий пар.
     — Погрузись в живую воду, о Свет Зари, – посоветовал мудрый крот.
     Девушка послушалась его.
     И как только живая вода омыла её скрюченное, больное, обессиленное тело, вдруг распрямились и снова стали гибкими руки и ноги девушки, сила пробудилась в дряблых мускулах, прежний румянец зажегся на её щеках.
     — Ну вот, ты опять настоящая Свет Зари, – проговорил крот. – Прощай!
     Он исчез где-то в кустах
     — Прощай, наша спасительница! Желаю тебе счастья, – сказал тур и лёгкими, стремительными прыжками понёсся вверх, в горы, навстречу солнцу.
     — Прощай, Свет Зари! Помни о своих друзьях, – крикнул орёл, взлетая в поднебесье, к лёгким облакам.
     — Прощайте, мои друзья дорогие, – ответила девушка.
     Упругим шагом она пошла к Псекупсу. Проходя мимо входа в подземный дворец Каранарта, девушка посмотрела на огромного застывшего коня, который выгнул каменную шею и опустил голову в воды голубой реки.
     Каменный конь так плотно закрывал вход в подземелье, что не оставалось ни щели, ни трещины.
     Девушка направилась к родному аулу, чтобы сообщить всем радостную весть:
     — Злой Каранарт навеки погребён в своём подземелье.
     И до сих пор стоит, выгнув крутую шею, каменный конь Каранарта.
     И зовут его люди скалой Петушок. До наших дней течёт из горы чудотворная целебная вода, дающая людям силу, молодость, радость.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Заветный колос. Казаки. Легенда. Сказка!!
================
     Хутор наш на самом берегу Кубани-матушки стоит.
     Весной, когда идёт с гор вода, река под самые сады подходит. Тогда яблоньки наши колхозные прямо в воду смотрятся и роняют свой цвет в быстрые кубанские волны.
     И вот говорят самые древние деды, что есть у нас где-то на берегу Кубани особенное место. Кто на этом месте спать ляжет, к тому ночью выйдет из реки старик Урожай и подарит заветный колос.
     А колос этот будто из червонного золота выкован. Такой он большой и тяжёлый.
     Зёрна одно к одному: крупные – чуть поменьше горошины, тугие, со звоном, и в колосе их ровно сотня.
     Рассказывают, что когда-то на месте хутора и там, где сейчас поля колхозные раскинулись, шумел лес, такой густой, что через него и пробраться было трудно.
     И вот пришёл на это место казак Батог. Был он самый коренной казак – из Запорожской Сечи пришёл.
     Но пока ходил по Кубани в походы, атаманы да паны всю землю, которую пахать можно было, между собой разделили.
     Батогу и его товарищам, простым казакам, только и остались терновники да лесная чащоба – бери не надо! Посмотрели казаки на эту дичь да лесную глушь и закручинились: – видят, не поднять им эту землю.
     Кто послабее – к панам в батраки нанялись, кто посмелее – в горы пошёл искать свободные земли.
     А Батог ушёл из станицы, пробрался через чащобу к берегу Кубани и решил:
     — Здесь останусь! Здесь поле расчищу и курень построю!
     Променял он саблю свою добрую на топор и взялся за работу. Целыми днями колючий тёрн да дубы рубил и корни цепкие корчевал.
     Оборвался весь, одичал, но, знай, оселедцем трясёт и твердит:
     — Все равно своё возьму! Будет у меня поле!
     Расчистил он кусок земли сажен десять в длину и столько же в ширину, глубоко вскопал жирный чернозём и, завершив труд свой тяжёлый, лёг отдыхать под кустом на берегу Кубани.
     Проснулся утром, глядит, а вся его земля снова колючим тёрном покрылась, будто и не корчевал он его. Удивился казак, почесал потылицу, покрутил усы. А потом нахмурил густые брови, расправил широкие плечи и снова давай корчевать – только корни да кусты в разные стороны полетели.
     К вечеру опять поляна чистым чернозёмом дымилась. А на следующее утро снова не видно стало земли под густым терновником.
     — Что за бес мне все дело портит, чтоб ему на ежа сесть, – выругался Батог. ; Не бывать тому, чтобы казак бесу уступил! Будет у меня поле!
     И снова взялся он за работу. Очистил к вечеру опять всю поляну, а когда солнце зашло, лёг под кустом и решил:
     — Нет, сегодня я спать не буду! Дождусь, как черти придут на моё поле кусты втыкать, – повяжу проклятых хвостами да на дубу повешу!
     Долго ждал казак. Но потом не то с усталости, не то от плеска кубанских волн сморила его дремота.
     Только стал он носом клевать, вдруг слышит: – зашумела вода, будто сом возле берега плещется.
     Открыл Батог глаза и видит: – расступились кубанские волны и выходит на берег старик.
     Сам грузный, тяжёлый, плечи – косая сажень, бронзовая борода до колен спускается, жёлтые волосы сединой тронуты.
     Вышел он на берег, зашагал к казаку – земля загудела. Подошёл, поднял хмурые широкие брови и глянул на Батога.
     А глаза у старика ясные, зоркие, как у сокола.
     — Не спишь? – спросил он гулким могучим голосом. ; Полюбился ты мне, казаче! Не хотел я тебе сначала свою заповедную землю отдавать. Да вижу, что упорный ты и никакой работы не страшишься. Я таких люблю! Ладно, работай на земле, я тебе помогать буду!
     Тут поднял он руку, широкую, как лопата, дёрнул себя за бороду, вырвал клок и протянул казаку:
     — На, возьми на счастье. Будет у тебя теперь поле богатым да урожайным до тех пор, пока не разгневаешь ты меня ленью своей или ещё чем.
     Сунул старик что-то колючее в руку Батогу и пошёл обратно к воде.
     — Кто ты, диду? Как зовут тебя? – крикнул казак.
     Зашумели, расступились кубанские волны и скрылся в них старик, только голос его прогремел над рекой:
     — А звать меня Урожаем!
     Тут заснул Батог так крепко, что ничего больше не слыхал. Проснулся утром, когда лесные птицы запели, встречая зарю. Глянул на поле своё – лежит оно чёрное, чистое и парок над ним клубится.
     Расправил казак руку и видит: – лежит на ладони колос, тяжёлый, словно золотой, на сто наливных зёрен. В этот же день посеял Батог эти зерна на своей поляне.
     А когда дали они густые и сочные всходы, ещё старательнее стал казак ухаживать за своим полем.
     Каждую сорную травинку выдёргивал, любую птицу, что над всходами кружиться начинала, он отгонял, а в знойную, засушливую пору целыми ночами воду с Кубани носил, поливал пшеницу. И выросла эта пшеница на диво: – в рост человека, соломка крепкая да толстая, а колос – один к одному, каждый по сто зёрен. Начали золотиться колосья.
     И вот как-то сидит казак на берегу, полем своим любуется. Вдруг слышит голос:
     — Что за чудо?! Сколько на свете живу, такой пшеницы не видывал! Чудо, а не пшеница! Чья это такая?
     Вскочил казак на ноги и видит: – выходит из-за кустов сам пан атаман.
     Глаза у него от удивления выкатились, как у рака, усы вислые затряслись, а руки так к колосьям и тянутся.
     — Моя это пшеница, пан атаман, – сказал Батог.
     — Твоя?! Хорошая пшеничка! Продай мне её на корню! Добрую цену дам!
     — Нет, не продажная она. Я её на семена оставлю!
     Блеснул глазами атаман, но потом вдруг развёл добродушно руками и улыбнулся.
     — Ну, не хочешь – твоё дело! Я тебе же помочь хотел! Пшеничка, конечно, так себе. Не продашь – не надо. Я ведь к тебе не за пшеницей. В гости я пришёл тебя звать, по-соседски, значит. Что ты все один да один сидишь в своём лесу. Придём ко мне, горилки выпьем.
     Подумал Батог и решил:
     — Какая беда будет, если я у атамана горилки хлебну? Небось, не обеднеет он от этого. ; Спасибо вам, пан атаман, на вашей ласке. Как же можно от горилки отказываться.
     Привёл атаман казака в свой богатый курень, наставил на стол штофы и полштофы, пареное и жареное – и давай угощать.
     Очнулся Батог только на третий день под столом. Вылез оттуда, поблагодарил атамана и уходить собрался.
     — Постой, куда ты, казак? – Спрашивает атаман.
     — Пшеницу мою пора убирать! Пойду.
     Нахмурил тут брови атаман, затряс толстым брюхом и давай кричать:
     — Какую пшеницу? Нет у тебя пшеницы, продал ты мне её на корню, вместе с землёй. Вот и бумага, ты на ней собственной рукой крест поставил, пан есаул видел. И деньги у тебя в кармане.
     Полез казак в карман и достал оттуда горсть медяков. А атаман подошёл к нему и стал уговаривать:
     — Иди ко мне в батраки! Будешь других учить, как такую пшеницу растить. Я тебя не обижу. Курень тебе построю, кормить-одевать буду.
     Так и стал вольный казак батраком. К весне нагнал атаман в лес людей, раскорчевали они землю, посеяли заветную пшеницу.
     Все сделали так, как показывал Батог, а пшеница выросла обыкновенная, не больно рослая, с обычными колосками.
     Конечно, ухаживали они за полями не так, как казак Батог ухаживал за своей пашней – кому же охота все силы свои отдавать на пользу пану-мироеду.
     Тогда и построился наш хутор на берегу Кубани-матушки и поселил в нем атаман своих батраков.
     Сильно ругался пан, когда увидел, что и пшеница выросла обычная, и урожай не больно высокий.
     Не раз ходил Батог ночью на знакомое место – все думал, что снова к нему старик Урожай выйдет и колосьев заветных даст.
     Но так и не видел он больше старика, видать, прогневался на него Урожай за то, что не уберёг он своё поле или, может быть, не хотел для пана колосья давать.
     И умер Батог в своей бедной мазанке на старой соломе. Сын его, молодой Батог, тоже на панов батрачил до самой Октябрьской революции.
     А потом, когда образовался наш колхоз, все мечтал о том, чтобы достать для артели заветный колос.
     Сначала он все на берег Кубани спать ходил – искал то место, про которое ему отец рассказывал.
     Ходил, ходил, почитай, под всеми кустами ночевал, но так и не встретил старика Урожая.
     Потом стал он пробовать сеять на наших полях пшеницу разных сортов. И Украинку, и Кубанку, и Мелянопусы разные сеял.
     Часто снимали мы хорошие урожаи – по сто и сто двадцать пудов с гектара, но не получалось таких колосьев, чтобы в каждом по сотне зёрен было.
     А как подросла у Батога дочка, комсомолка Дуся, – она за поиски заветного колоса принялась.
     Стала она различные сроки посева пробовать, по-разному почву обрабатывать, всякие удобрения применять.
     Ей, конечно, легче было, чем отцу, который только три зимы в школе учился.
     Дуся наша среднюю школу закончила, а потом в Краснодаре специальные агрономические курсы прошла. Но и ей никак не удавалось заветный колос получить.
     Написала она тогда письмо в Москву, в один институт, что изучает зерновые.
     Приехали к нам в колхоз вскорости два московских учёных: – один весёлый, молодой, в вышитой рубашке, а другой постарше – худой, с бородкой клинышком, клетчатые штаны на коленях пузырями, а дальше в чулки запрятаны.
     Молодой сразу в степь отправился на полевые станы, а старший на хуторе остался.
     Стали мы его спрашивать:
     — Как, товарищ учёный, вывести такую пшеницу, чтобы в каждом колосе по сто зёрен было и по триста пудов с гектара снимать? Какие удобрения надо в почву вкладывать? Как землю обрабатывать?
     Блеснул на нас учёный круглыми очками и ответил:
     — Дело здесь не в удобрениях. Дело в хромосомах! Надо скрестить такие сорта, чтобы увеличить число хромосом. Тогда и колосья с сотней зёрен получатся. В общем, я вам выведу такую пшеницу.
     Удивились мы, зачем эти самые хромосомы считать.
     Предложили учёному счетовода нашего в помощники, но он отказался, сказал, что сам управится.
     За обедом, когда кушал приезжий учёный колхозного цыплака, рассказал ему Батог про заветный колос.
     Покрутил гость козлиной бородкой и заявил:
     — Сказки все это! Без хромосом это невозможно.
     Вскочила тут Дуся и сказала:
     — Думается мне, дорогой товарищ, что дело тут не в хромосомах, а в условиях, в которых будет расти пшеница. Да ещё сорта имеют значение. Мичурин так писал!
     Покрутил носом гость, строго взглянул на Дусю и ничего не ответил.
     А отец потом устроил девушке целый концерт за то, что берётся она спорить с учёным человеком.
     Но Дуся наша – не пугливого десятка. Посмотрела она на отца своими яркими глазами-васильками, косы русые поправила и ответила ласково, но твёрдо:
     — Напрасно вы меня ругаете, батя! Неправильно говорит этот самый приезжий товарищ!
     Сказала так Дуся и с попутной машиной в степь уехала – другого учёного разыскивать.
     А тот, что в штанах с пузырями, – на хуторе остался. Вечером заявил он нам, что привык спать на свежем воздухе, и улёгся под грушей на берегу Кубани.
     Наверно, хотел старика Урожая повидать, поспорить с ним насчёт своих хромосом, – потому что каждую ночь ложился он на новом месте, весь берег изъездил.
     Месяца два этот приезжий в нашем колхозе прожил – все хромосомы считал и цыплаков ел.
     Днём сидел в хате да таблицы составлял, а ночами на берегу Кубани похрапывал.
     Так и не встретил он старика Урожая, не вывел заветного стозёрного колоса, только насморк здоровый от кубанских туманов получил.
     Мы уже бояться начали, что гость всю нашу птицеферму съест, когда собрался он и укатил обратно в Москву.
     Уж потом в газете мы прочитали, что выгнали его из института, чтобы больше у него времени было счетоводством заниматься.
     А другой учёный иным человеком оказался. С месяц он по степи кочевал, все поля наши осмотрел: – то землю исследовал, то пшеницу изучал.
     А когда вернулся на хутор, загорелый с выцветшими от солнца бровями, то сразу колхозникам заявил:
     — Будет у вас заветный колос! И даст вам его не какой-нибудь чудесный старик, а Дуся. По правильному, мичуринскому пути она идёт. А я ей, в чём надо, помогу.
     Прожил он у нас ещё несколько месяцев и за это время обучил Дусю, как отбор лучших колосьев делать, как опыление производить, и другим полезным делам.
     А потом, когда уехал от нас, то стали они с Дусей переписываться: – та ему в Москву о своих опытах пишет, а он из Москвы ей нужные советы шлёт.
     По его советам Дуся на чудеса не рассчитывала и хромосомы не считала.
     Спала она в своей хате, а не на берегу Кубани. Да и спала-то девушка мало – с утренней зорьки до темноты в поле работала.
     А вечером засветит лампу и до поздней ночи над книгами сидит. Два года трудилась девушка на своём опытном участке, ночей не досыпала.
     Станем мы ей говорить:
     — Брось, Дуся! Урожаи у нас и так хорошие, до двухсот пудов с гектара доходит. А заветный колос все равно, видать, не вывести.
     А она сведёт черные брови, глянет строго васильковыми глазами, расправит плечи, как, должно быть, дед её делал, и ответит:
     — Можно этого добиться, и я добьюсь!
     Упрямой натуры девушка. Если решила, так как сказала – ничем её не свернёшь!
     Чего она только не делала на своём опытном участке! И пахоту на тридцать сантиметров производила, и удобрения всякие пробовала, и пшеницу различных сортов скрещивала.
     А молодой московский учёный у нас в колхозе своим человеком стал – каждый год к нам приезжал и вместе с Дусей на опытном участке трудился.
     И вот как-то летом прибегает Дуся в правление колхоза, улыбается, глаза-васильки радостью горят.
     — Идёте, – говорит, – на мой опытный участок, я вам чудо покажу!
     Пошли мы с ней. Привела она нас к небольшой деляночке посередине поля, а на ней пшеница шумит выше роста человека.
     Колосья от тяжести перегибаются и червонным золотом горят.
     — Вот, – сказала Дуся, – заветные колосья!
     Подошли мы поближе, глянули – и дух захватило.
     Каждый колос в ладонь длиной, зерна – как горошины, стали считать их – со счета сбились, больше сотни в каждом колоске. А дивчина стоит, разрумянилась, как весенняя зорька, и улыбается радостно.
     На следующий год засеяли мы этой пшеничкой два гектара и получили с каждого гектара по триста шестьдесят пудов семян.
     Придёт весна – и на всех наших колхозных полях зашумят, зашепчутся заветные колосья.
     Дуся теперь Героем стала – золотая звёздочка горит у неё против сердца.
     Вот какие люди живут на кубанской земле – сказку обгоняют!
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Златогривый скакун. Казаки. Легенда. Сказка!!
================
     Ты, гость, любуешься на наших коней? Да, тут есть чем любоваться!
     Хоть все коневодческие колхозы объедешь, а лучший табун вряд ли найдёшь!
     Настоящие – щагди – железные кони, вскормленные не в конюшнях, а на горных пастбищах, где сердце становится крепким, где сходит жир и мускулы наливаются силой.
     Это не изнеженные арабские скакуны, которые способны проскакать только несколько часов, а потом слабеют и дышат, как прорванные кузнечные меха.
     Это не ленивые английские и немецкие кони, которые любят дремать в тёплых конюшнях и едят только овёс.
     Это – щагди. Их пища – свежие горные травы, их питье – студёная вода горных рек.
     Горы дают им силу, отвагу, выносливость. Они способны без отдыха сутками мчаться с седоком, не замедляя стремительного бега.
     Мы их готовим для наших пограничников. Сам маршал Будённый хвалит наших коней, а уж он в конях разбирается.
     Видишь, вон под дикой грушей стоит златогривый жеребец? Всмотрись в него.
     Погляди, как крепка его спина, как уверенно ставит он копыта, как играют стальные мускулы под тонкой золотистой кожей.
     Это – отец нашего табуна.
     Но никто не может сказать, откуда взялся этот красавец – щагди. Люди говорят, что сама адыгейская земля подарила его нам.
     Дело было в тот чёрный год, когда фашистские бандиты вторглись в нашу счастливую Адыгею.
     Стали они грабить колхозы, начали вновь воскрешать проклятую власть пши и орков – откуда только они нашли этих выходцев из могил!
     Наши колхозники – те, кто не был в это время в Советской Армии, – в партизаны ушли. В аулах только слабые женщины да древние старики остались.
     В нашем отряде прославился как бесстрашный разведчик комсомолец Аскер. Не раз пробирался он в самую пасть врага и доставлял нам ценные сведения. Но вот один раз случилось с Аскером несчастье.
     Опознали в нем фашисты партизана. Хотели поймать его, но успел Аскер добраться до леса. Здесь-то, на опушке, и достала его злая фашистская пуля.
     Кое-как перевязал Аскер раненую ногу. До отряда – шестьдесят километров, в аулах кругом фашистские гарнизоны, прислужники гитлеровские по лесам и кустарникам рыскают.
     Упал парень духом и подумал, что суждено ему, видимо, погибнуть в лесу, вдали от друзей-товарищей.
     А тут ещё фашистские офицеры организовали на раненого разведчика целую охоту – сели на лошадей, собак обученных пустили по его следу.
     Стал Аскер, прихрамывая, уходить в глубь леса.
     Но далеко ли может уйти раненый от собак и всадников?
     Ослабел он вскоре, помутилось у него в глазах, сердце стало, как молот, стучать в груди.
     Опустился парень на траву среди густых кустов, достал наган и решил умереть, как подобает комсомольцу-партизану: – шесть пуль для врага, седьмая – для себя.
     Но горько думать о смерти, когда за плечами всего пятнадцать лет, когда ярко светит осеннее солнце и в воздухе носятся серебристые паутинки.
     В эти минуты небо показалось Аскеру удивительно голубым, лес – таким красивым, каким никогда не был раньше, а жизнь особенно прекрасной.
     Он уже слышал, как рычали и взвизгивали собаки, идущие по следу, как трещали ветки под копытами вражеских лошадей.
     От земли поднимались такие свежие, бодрящие запахи, что не хотелось думать о смерти.
     Вспомнил Аскер о товарищах, о матери, которая ждёт его в родном ауле, о своей короткой жизни – и глаза его словно туманом застлало.
     Уткнулся он лицом в пахучую траву и прошептал:
     — О земля родная! Спаси меня! Укрой от врагов! За честь твою, за свободу и славу твою я сражаюсь!
     Вдруг совсем рядом захрустели ветки. Вздрогнул юноша, вытер ладонью глаза, стиснул зубы и поднял наган. Перед мим на полянке стоял золотистый длинногривый скакун.
     Седла на нем не было, но голову коня охватывала узда, только удила болтались около губы.
     Конь несколько раз ударил копытом землю, скосил огненные глаза и потянулся за кустиком свежей травы.
     Надежда пробудилась в сердце юноши – это чувство всегда идёт рядом с юностью. Он приподнялся и ласково, тонко присвистнул.
     Конь встрепенулся, вскинул голову, насторожил красивые уши и метнул на юношу быстрый взгляд. Аскер протянул руку.
     И вдруг конь доверчиво подошёл к человеку и всхрапнул, обдавая лицо Аскера тёплым дыханием.
     Партизан осторожно положил ладонь на вздрагивающий, нежный храп скакуна, потом вставил в рот коню удила.
     Лай собак, треск сучьев, громкие уверенные голоса раздавались все ближе.
     Аскер торопливо подвёл коня к пеньку и с трудом взобрался на золотистую гладкую спину скакуна.
     Из кустов выпрыгнула остроухая овчарка. Она зарычала и бросилась вперёд.
     Конь насторожился. Его тонкое острое копыто с силой ударило собаку в голову, и овчарка, судорожно извиваясь, покатилась по земле.
     — Вперёд! Вперёд, мой Златогривый! – сказал юноша, припадая к густой гриве коня.
     И конь помчался сквозь кустарники. Его сильные ноги, точно стальные пружины, легко отталкивались от земли. Его стройное тело словно плыло по воздуху.
     Когда на пути встречались низко нависавшие толстые ветки, конь огибал их, чтобы не сбить всадника.
     На пути попался шумливый горный ручей. Аскер направил коня через бурный поток, но скакун дёрнул головой и понёсся вверх по ручью, разбрызгивая воду и громыхая камнями.
     Юноша доверился коню. Лай собак, топот лошадей, крики преследователей доносились все глуше и наконец совсем смолкли.
     Грузные немецкие кони с трудом пробирались через кустарники, ветки деревьев хлестали фашистов по лицу.
     И когда один из офицеров был выбит из седла и плюхнулся прямо в заросли колючего терновника, враги прекратили преследование.
     Златогривый пошёл медленнее. Он выбрался из ручья и вдруг остановился, словно ожидая, куда направит его всадник.
     Аскер погладил бархатистую шею скакуна и почувствовал, что она совершенно сухая, точно не было нескольких часов бешеной скачки по зарослям кустарника и по лесу.
     Юноша осмотрелся по сторонам. Совсем близко он заметил синеватую вершину горы, напоминающей уснувшего верблюда.
     Там, между двумя горбами, размещался лагерь партизан. Аскер тронул поводья, и конь послушно пошёл в нужном направлении. Вскоре разведчика окликнули партизанские заставы.
     Прошло несколько месяцев. Рана Аскера зажила. Златогривый верно служил ему.
     Он быстро доставлял юношу до соседних отрядов, когда требовалось привезти донесение или эстафету. Он терпеливо ждал хозяина, когда тот ходил в разведку. Он легко уносил его от преследователей.
     Аскер горячо полюбил своего Златогривого и заботливо ухаживал за ним.
     И казалось, что скакун понимает каждое слово хозяина, настолько выразительным и умным был взгляд его горячих глаз.
     Стоило Аскеру только свистнуть тонко и протяжно, как Златогривый бежал к нему.
     Часто наблюдали партизаны, как умный конь подходил к хозяину, клал ему свою голову на плечо, и тёмные глаза его загорались ласковым светом.
     Тогда Аскер нежно гладил крутую шею своего друга и прижимался щекой к его мягким тёплым губам. Разведчик и его конь стали неразлучными друзьями.
     Но однажды, когда Аскер ушёл с друзьями в далёкую пешую разведку, партизанский лагерь окружили каратели.
     Они нагрянули совсем неожиданно, смяли партизанские заставы и все теснее сжимали огненное кольцо вокруг лагеря.
     Партизаны с трудом прорвались сквозь это кольцо и ушли на запасную базу. А Златогривый скакун попал в руки врагу. Он был привязан к дереву возле штабной землянки и его не успели отвязать.
     Когда Аскер, добравшись до базы, узнал, что его Златогривый захвачен врагом, он упал на траву и долго лежал недвижимым.
     Напрасно его успокаивали друзья, он не мог смириться с потерей друга.
     Вскоре в отряд пришла весть, что фашистский полковник – начальник одного из гарнизонов – ездит на чудесном коне, быстром, золотистой масти и страшно дикого, непокорного нрава.
     В тот же день Аскер пошёл к начальнику штаба и стал просить, чтобы ему разрешили попытаться выручить коня.
     Начальник штаба был городским человеком и не понял, как можно рисковать собой из-за скакуна.
     — Не могу разрешить! – Сказал он и пожал плечами. ; Ведь это же лошадь, животное. Разве стоит ради скотины рисковать собственной жизнью?
     Аскер побледнел, и глаза его стали злыми, колючими, точно шипы терновника.
     — Это не скотина, это мой друг! – Горячо проговорил он. ; А разве можно оставлять друга у врага?
     В разговор вмешался командир отряда – старый кавалерист-будённовец. Он внимательно, ласково посмотрел на юношу и сказал:
     — Да, хороший конь – это не скотина, а верный друг. А друга надо выручать! Иди, Аскер, но будь осторожен, сам не попадись!
     В горах уже кружились снежные вьюги. Ледяные ветры буйствовали на улицах аула. Ночами хрупкий ледок хрустел под ногами. Лошади стояли в колхозной конюшне. Фашисты тщательно охраняли её.
     Пять дней пролежал Аскер в густом кустарнике за аулом, тоскующими глазами всматриваясь вдаль.
     За это время он только дважды видел своего Златогривого: – один раз трое немецких солдат чистили его около коновязи, а другой раз – на нем проехал до школы и обратно, какой-то офицер.
     Конь бился под ним, становился на дыбы, бросался в сторону, и фашист усмирял его ударами плети и натянутыми поводьями.
     Целыми днями Аскер дрожал в кустарниках от пронизывающего зимнего ветра. Ночами он пробирался в аул к верным людям и утолял голод куском сыра и сухой кукурузной лепёшкой – жители аула сами голодали.
     Ночи он проводил в скирде старой соломы, в которой кишели мыши. На пятый день утром разведчик увидел, что к зданию школы солдаты подвели Златогривого и ещё шесть коней.
     Сердце юноши дрогнуло. Вскоре на коней вскочили фашисты. Всадники направились к узкой лесной дороге, ведущей в соседний аул. Впереди, неловко приседая в седле, на Златогривом скакал сухопарый офицер.
     Юноша бросился к дороге. Ветки кустов били его по лицу, колючки разрывали одежду и царапали тело, но он продолжал бежать.
     Возле дороги спрятаться было негде – кусты просвечивали, точно редкое кружево. Только дальше, где начинался дубовый лес, Аскер нашёл большой дуб с толстым стволом и ветками, низко склонившимися над дорогой.
     На дубе ещё шелестели сухие коричневые листья, а за стволом можно было укрыться от глаз врага.
     Аскер сам не знал, что он будет делать, но ему хотелось увидеть своего златогривого друга и как-то выручить его от врагов. Задыхаясь от бега, юноша прижался к корявому стволу.
     Первой по дороге промчалась приземистая бронемашина, вооружённая пулемётом. За ней, капризно выгибая голову, далеко опередив других лошадей, скакал Златогривый.
     Фашистский офицер держался в седле очень прямо и, как видно, не доверял коню. Конь неохотно слушался поводьев, бросался из стороны в сторону.
     Аскер облизнул обветренные губы и засвистел – ласково, протяжно, как он свистел раньше, подзывая своего друга.
     Златогривый вскинул голову, на мгновенье остановился. И вдруг, не обращая внимания на натянутые поводья, бросился прямо к дубу.
     Офицер ударился головой о ветку, вылетел из седла, тяжело плюхнулся на мёрзлую землю.
     Словно птица, Аскер взлетел на седло. Златогривый понёсся по кустарникам, ловко обходя препятствия, словно паря над землёй.
     Сзади защёлкали выстрелы, вокруг завизжали пули, затрещали подрезанные ими ветки дубов, но конь стремительно и мягко мчался вперёд.
     — Мой хороший! Мой любимый друг! – Шептал Аскер, ласково поглаживая крутую шею коня.
     И эта ласка словно ещё прибавила коню силы. Он нёсся все быстрее и быстрее.
     После освобождения Адыгеи Аскер со своим Златогривым пошёл служить в советскую кавалерию. Не хотели брать парня, говорили, что молод. Но он добился своего.
     Да, кроме слов, за него говорили орден и две медали, которыми был награждён разведчик.
     Дошёл Златогривый до немецкой земли. Потом носил своего хозяина по кручам хмурого Хынгана.
     Говорят, что наши друзья монголы все любовались этим конём. Две вражеские пули засели в крепком теле Златогривого, но Аскер выходил, вылечил его.
     После демобилизации Аскер и Златогривый вернулись в родной колхоз. Аскер теперь заведующим нашей конетоварной фермой работает.
     А Златогривый. Вон он стоит, Златогривый! Стоит и охраняет покой своего табуна.
     У этого коня было львиное сердце. Бывает, что волк пытается подобраться к табуну. Так Златогривый бросается прямо на врага и насмерть бьёт его копытами.
     Конечно, у нас в колхозе теперь все работы машины выполняют – и пашут, и сеют, и убирают машины.
     Но кони нам тоже нужны, и не только нам, но и нашей Родине.
     Особенно стремительные и неутомимые, как горный ветер, – щагди.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Злобный Каз-Бек. Казаки. Легенда. Сказка!!
================
     Давно это было.
     Так давно, что если считать годы, прошедшие с тех пор, как зерна на четках, то не хватит на счёт человеческой жизни. Ровной и гладкой была в то время наша земля. Там, где сейчас высятся горы, расстилалась тогда широкая равнина.
     Так же ласково светило в те древние годы солнце, такой же плодородной была земля, как сейчас сладки и холодны были кубанские воды.
     Но народы, жившие тогда на кубанской земле, забыли, что такое счастье жизни.
     И землю, и воды, и поля, и людей поработили великаны-нарты, жившие на каменной равнине, далеко-далеко, там, где восходит солнце.
     Суровые, закованные в железные доспехи, на огромных злых конях разъезжали нарты по земле, и головы их уходили в облака.
     Они ввели непреложный закон: – из тысячи початков кукурузы только один мог оставлять себе пахарь, из тысячи человек ежедневно забирали они себе одного, из тысячи гроздей винограда девятьсот девяносто девять шло в их бездонные хурджины.
     Вечерами останавливались великаны на ночлег, строили шалаши из тяжёлых каменных плит и варили похлёбку из кукурузы, быков и баранов – всего, что собирали за день.
     Беком у нартов был огромный свирепый великан. Когда он садился на своего гиганта-коня, то облака цеплялись за его золотые стремена.
     Голос у главного нарта был сиплый, свистящий, и когда он злился, то шипел, словно чудовищный гусь. И прозвали его люди – Гусь-князь – Каз-бек.
     Далеко простиралась власть великанов. Много народов работало на них и отдавало захватчикам свой хлеб и виноград, скот и кукурузу, своих сынов и дочерей.
     Не раз пытались народы свергнуть иго проклятых людоедов.
     Но что могли сделать люди с огромными нартами? Стрелы отскакивали от крепких железных доспехов нартов, копья, точно простые прутья, ломались о толстую кожу великанов-коней.
     А нарты только смеялись и давили конями смельчаков, решившихся выйти против них на бой.
     Нашлись и такие подлые люди, которые добровольно пошли в услужение к нартам, чтобы собирать крохи с их стола.
     Они, как трусливые шакалы, трепетали перед нартами, а с народом держались нагло и высокомерно.
     Этим презренным подлецам поручил главный нарт Казбек собирать дань с покоренных народов.
     Шли годы. Нарты все росли и жирели, а народ все работал на них и худел. И надоело великанам разъезжать по покорённым землям и трясти свой жир.
     Тогда главный великан Каз-бек и его воины согнали сотни тысяч людей на каменную равнину и велели строить дворец.
     Десятки лет днём и ночью работали люди, воздвигая каменные палаты.
     Когда дворец был готов, Казбек и его воины съели всех строителей и велели покорённым народам самим привозить к ним хлеб и виноград, скот и кукурузу, а покорная насильникам шакалья дружина, бряцая оружием, разъезжала по земле и заставляла людей высылать непосильную дань.
     Опять, как река, потекли годы. Горячее радостное солнце казалось людям тусклым и печальным, а кубанская вода горькой и невкусной.
     Впроголодь жили они, работая на великанов. От неизбывного горя плакали люди.
     И слезы их, сливаясь в потоки, стекали в низины, пока не заплескалось два моря – Каспийское и Чёрное. Великаны привольно жили в своём каменном дворце.
     Целыми днями они ели и пили, нагуливая жир, и стали такими тяжёлыми и огромными, что даже каменная равнина начала оседать под их телами.
     Так же жирели и тяжелели их огромные кони. Самый главный великан Каз-бек так растолстел и раздулся от гордости, что уже не мог говорить, а только пыжился, надувал толстую шею и шипел.
     Да и зачем было ему говорить, если покорная дружина людей-шакалов грабила народы и доставляла великанам обильную пищу?
     Но вот родился на земле отважный юноша. Халид было его имя. Он имел сердце большое и горячее, как солнце, а его черные глаза не хотели лить слез рабства.
     Он долго думал над горем родного народа и наконец сказал адыгейцам:
     — Довольно кормить жирных кровопийцев-нартов. Разве не для нас светит солнце? Разве не растит урожаи, земля, согретая нашими руками? Довольно плакать и стонать! Не будем больше отдавать великанам наших людей, наш хлеб и виноград, наш скот и нашу кукурузу! Побьём их, шакалов дружинников!
     — Тише! – закричали Халиду старики. ; Тише! А то нарты съедят всех нас.
     — Не боюсь я нартов! – Воскликнул юноша. ; Лучше один раз свободно взглянуть на солнце, чем всю жизнь видеть его сквозь тучи рабства!
     — Что можешь ты сделать с Каз-беком? Он так огромен, что ты меньше его ногтя! Может ли муравей бороться с медведем? – Зашумели старики.
     Но самый старый из них разгладил седую бороду и задумчиво сказал:
     — Когда я был молод, я видел, как медведь бежал от муравьёв. Он разорил их муравейник, и муравьи напали на него. Они заползли ему в шерсть, облепили его глаза и нос. Медведь тогда побежал от них. Их было очень много.
     — Ты сошёл с ума! – Закричали другие старики. ; Мы ничего не можем сделать с нартами.
     — Одни мы с ними ничего не сделаем! – Ответил седобородый. ; Но если все люди перестанут посылать великанам хлеб и скот, виноград и кукурузу, если все встанут против них, то нарты умрут с голоду. А с дружиной мы сумеем справиться, подлецы всегда трусливы.
     Старик задумчиво вдавил ногу в мягкую весеннюю землю и добавил:
     — Нарты стали очень тяжёлыми.
     Никто не понял, что сказал старик в конце своей речи. Но людей воодушевила надежда, и они точно впервые увидели, как ярко и радостно солнце, как прекрасны весенняя земля и чистое небо, когда слезы печали не застилают очей.
     И они решили послать Халида к другим народам, чтобы уговорить их вместе бороться с Казбеком и его нартами.
     Целый год объезжал Халид земли, покорённые великанами. Солнце жгло его, холодные дожди леденили тело, ветры бросали пылью в глаза, но юноша ехал все дальше и дальше. И везде истомлённые люди с робкой радостью и надеждой вслушивались в его речь.
     И жар его пламенного сердца согревал их охладевшие от нужды и горя сердца. Когда буйные весенние дожди смыли с земли последний снег, Халид вернулся на родину.
     — Отец! – Сказал он седобородому. ; Народы ждут сигнала, чтобы больше не посылать Каз-беку караванов, с хлебом и пленниками. Тысячи воинов острят оружие, чтобы бороться с нартами и их дружиной.
     Старик задумчиво посмотрел на землю и ответил:
     — Ещё не время, сын мой!
     Две недели лили весенние дожди. Две недели жадно пила влагу просыпающаяся земля.
     Каждый день старик, опираясь на палку выходил, а степь и долго задумчиво смотрел на мягкую землю.
     И однажды старик сказал Халиду:
     — Пора, мой сын! Давай сигнал!
     Самые смелые джигиты поскакали в разные стороны на самых быстрых конях.
     На сотнях курганов загорелись сигнальные костры, и их дым стлался над весенней степью.
     Тысячи воинов спешили к сборному пункту, пробираясь по размякшей весенней степи.
     Ни один караван не шёл больше в каменную страну нартов. Несколько дней шипел и злился великан Каз-бек, не получая пищи. Вместе с ним шипели от ярости и другие нарты.
     Огромные кони ржали от голода в своих каменных конюшнях.
     — Где эти презренные шакалы? Почему они не гонят к нам караваны? – прохрипел наконец Каз-бек.
     Но вдруг во дворец прискакали испуганные дружинники. Их кони задыхались от быстрого бега, сами они плакали от ран и бессильной ярости.
     — О, могущественные господа наши нарты! – Закричали дружинники. ; Люди прогнали нас! Они не хотят платить вам дань. Они уже вторглись в нашу страну и движутся сюда! О, защитите нас, доблестные господа нарты!
     Каз-бек был очень голоден и очень зол.
     — Презренные шакалы! – Захрипел он на испуганных предателей. ; О вы, поедатели крошек с нашего стола! Зачем вы нужны нам, если не можете справиться с жалкими людишками!
     Каз-бек сгрёб в пригоршню десяток дружинников и отправил их в свою огромную пасть.
     Остальные нарты последовали примеру своего предводителя. И в одно мгновение все предатели были съедены.
     Потом Каз-бек, с трудом встав на ожиревшие ноги, пошёл сам седлать своего коня Эль-Бруса. За ним заковыляли его воины, и горы жира, как студень, дрожали на их телах.
     Старые железные кольчуги лопались на толстых спинах нартов. Шлемы, украшенные полумесяцами, не налезали на головы.
     Охая и скрежеща зубами, великаны кое-как вскарабкались на своих коней, копыта которых глубоко ушли в камень.
     Каз-бек тронулся в путь. Справа и слева от него тяжело застучали копытами по камню кони его воинов. От каждого шага тяжёлых коней в земле получались глубокие ямы. Целую ночь ехали нарты. А когда взошло золотое солнце, далеко впереди увидели они чёрные движущиеся точки.
     — Что это там за бусины? – Прохрипел Каз-бек.
     — Это люди! В руках у них маленькие сабли! Эти букашки вздумали войной идти на нас, – ответил самый зоркий великан.
     — Сомнём их! Раздавим их копытами наших коней, – зашипел, раздуваясь от злобы, Каз-бек.
     Великаны ударили своих коней. Ржание громом прокатилось над равниной. А тысячи людей натянули поводья, изготовили луки и копья.
     — Не торопитесь! – Проговорил мудрый старик. ; Я думаю, что родная земля сама поможет нам победить насильников!
     Нарты всё приближались. Эль-Брус сделал скачок с каменной равнины. Мягкая весенняя земля расступилась под его тяжестью, и конь по самую спину погрузился в землю. Каз-бек вылетел из седла и тоже по плечи ушёл в грязь.
     За своим вождём ринулись остальные великаны. Мягкая влажная земля затягивала их, и они медленно погружались в глубину. Только головы да седла кое-где выступали на поверхности.
     Тяжело забились кони и нарты. Степь дрожала от их усилий. Потоки грязи выплескивались наружу, заливая головы всадников и коней. Земля душила великанов. Яркое солнце сушило грязь, и она застывала плотной корой.
     Люди в степи видели, как все реже и реже шевелились нарты и их кони.
     — Они погибли! Они больше никогда не выберутся из своей могилы, – радостно закричал Халид.
     — Я это знал, – улыбнулся старик. ; Нарты стали очень тяжёлыми, а весенняя земля мягка и податлива.
     С тех пор на равнине остались только окаменевшие головы нартов и их коней.
     Из земли выступает голова и плечи Каз-бека, высокое седло его коня Эль-Бруса, головы других воинов-великанов и их коней.
     С того дня исчезли злобные нарты на земле.
     А люди узнали, что храбрость, мудрость и единство всегда побеждают злобу и насилие.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Змея и рыбак. Некрасовские казаки. Легенда. Сказка!!
================
     Жили по соседству двое рыбаков.
     Ловили они на мope рыбу, продавали, а потом нет рыбы и нет, а жить-то надо. Ну, жены им и говорят:
     — Пойдите наймитесь в работники.
     Послухались они жён и пошли работу искать. День они ходили, другой и третий. Надоело ходить, а работы нет. Искали-искали, так и не нашли.
     Пришли они в один хутор, переночевали и ушли. Идут они по степу, день жаркий, пить захотелось. Видят они речку, подошли, напились и дальше пошли. Солнце на полудне было.
     Устали они и есть захотели.
     — Устал я, дальше итить не могу, ; говорит один. ; Давай отдохнём.
     Другой ему отвечает:
     — Ну, ты отдохни, а я пойду в хутор хлеба просить.
     Пошёл в хутор один рыбак просить, а другой остался. Видит он камень и сел на него. А под камнем, значит, змея лежит.
     Он и прижал её. Сидит и слышит: – из-под камня кто-то говорит:
     — Отпусти меня, рыбак.
     Мужик пожалел змею. Встал, поднял камень, змея выползла - и на шею ему. Хотела кусать его, а он просит:
     — Что же ты, змея? Люди за добро добром платят, а ты злом хочешь платить за добро? Не кусай меня.
     Тогда сползла змея на землю и говорит:
     — Пойдём, мужик, кого встретим – спросим: – чем за добро платят.
     Согласился мужик, и пошли они вдвоём. Идут, а им навстречу бык. Рыбак спрашивает:
     — Скажи нам, чем люди платят за добро?
     Бык отвечает:
     — Злом платят за добро люди. Я своему хозяину землю пашу, и всю посею, и воды навожу. Время придёт - хозяин зарежет меня, мясо сварит, шкуру снимет, расстелет и по мне ходить будет.
     Змея и говорит:
     — Ну давай, рыбак, я тебя укушу.
     — Нет, змея, пойдём дальше.
     Идут они и встречают коня. Рыбак спрашивает:
     — Скажи нам, конь, чем люди за добро платят? Поспорили мы со змеем: – я говорю - люди добром за добро платят, а змея говорит, что за добро люди платят злом.
     Конь послухал, послухал да и отвечает:
     — Я вот двадцать лет работал на хозяина, стар стал, а он меня не кормит да грозится зарезать и шкуру содрать. Нет, злом за добро люди платят.
     Змея говорит:
     — Вот слышишь, рыбак, что конь сказал? Пойдём, я тебя укушу.
     — Нет, змея, пойдём и в третий раз спросим.
     Идут они, а навстречу им ишак. Они и спрашивают его:
     — Скажи, ишак, чем люди за добро платят?
     Ишак им отвечает:
     — Злом за добро платят.
     Рыбак и говорит змее:
     — Кусай тепереча меня.
     А змея ему отвечает:
     — Поверю тебе, рыбак. Буду платить тебе добром за твоё добро.
     Привела его змея до того камня, залезла под камень, дала мужику немного золота и наказала ему:
     — Приходи ко мне каждый раз, как деньги нужны будут.
     Взял золото рыбак и ушёл. С того золота стал жить, работу забросил. Прожил золото рыбак и идёт до змеи, а змея ещё дала денег.
     И эти деньги прожил он, и в третий раз он идёт до змеи. Змея ещё дала ему. Прожил он эти деньги и идёт до змеи. Идёт и думает про себя:
     — Чего это она даёт помалу, пойду я до неё и убью, да все деньги заберу, будет у меня много золота и заживу хорошо.
     Подумал он, а змея-то слыхала его мысли. Пришёл рыбак к змее, а та его укусила.
     Рыбак и помер.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Знатный дядюшка. Казаки. Легенда. Сказка!!
================
     Думается мне, что земля не знала более вредного человека, чем Тихон Лихолуп, который когда-то атаманствовал в нашей станице.
     Собой он был маленький, хлипкий, тонконогий, только глаза у него всегда горели, как у волка.
     А характер у Тихона был паучий – всю станицу и наш Заречный хутор своими сетями оплёл, со всех кровь сосал.
     Так всегда оказывалось, что все казаки, которые победней, не вылезали из долгов, и делал Лихолуп с ними все, что захочет.
     Когда наступала пора выбирать станичного атамана, надевал Лихолуп на себя черкеску с урядницкими погонами, кубанку мелкого, чёрного курпея – и шёл по хатам.
     Войдёт в хату и тоненьким, скрипучим своим голосом начинает требовать у хозяина:
     — Когда же ты мне долг отдашь? Или ждёшь, чтобы я худобу твою описал да надел забрал?
     — Погоди немного, Тихон Антонович! – начинал просить хозяин. ; Вот тебе крест, отдавать сейчас нечем.
     — Погоди, погоди! – Ворчал атаман. ; Как брать, так сразу давай, а как отдавать – так погоди! Ну, да что с тобой поделаешь! Сердце у меня мягкое до своего брата-казака. Только вот сход скоро, атамана выбирать будем. Так ты того, помни, кто тебе благодетельство оказывает.
     Ну, ясно на сходе вновь выбирали его атаманом – кому же интересно последнего достояния лишаться, по миру идти!
     И ещё любил атаман Лихолуп прихвастнуть. То о своих боевых подвигах начнёт рассказывать, как турок рубил да рабочих усмирял.
     Все знали, что брешет господин атаман, как самый настоящий станичный кобель, – всю действительную он отбыл на кухне у одного полковника, в денщиках. Там и чин урядника выслужил.
     То начнёт он хвастать, какой он приятель господину отдельскому атаману, да как его в Екатеринодаре начальство уважает.
     А дочка у него – не дивчина, а солнышко красное! Румяная, черноглазая, брови густые, точно два крыла над тонким прямым носиком сходятся.
     И характер у неё был простой, весёлый, приветливый. Многие хлопцы по дочке атамановой сохли.
     Но полюбила Галя Лихолуп простого казака Ивана Перебийнос, жившего на Заречном хуторе.
     Правда, был Иван – хлопец, хоть картинку с него рисуй.
     Высокий, тонкий в поясе, но широкоплечий, глаза – карие, ласковые, запоёт – за сердце хватает его мягкий голос.
     Встречались Галя и Иван то на гулянках, на станичной улице, то под вербами над светлой Лабой, то в садах.
     И так захватила их любовь, что поняли они – не жить им друг без друга.
     Пошли они к атаману, упали ему – ноги и рассказали о своей любви. Тихон Лихолуп сначала даже онемел от их речей.
     А потом как соскочит с лавки и давай визжать, как порося под ножом:
     — Ах ты, голодранец! Собачий ты сын! Да как ты смел мою, атаманскую, дочку с пути сбивать? Как ты решился на неё глаза поднять, байстрюк ты этакий! Да знаешь ли ты, что весь ваш хутор у меня в кулаке, все вы в долгу, как в шёлку, и я наделы и худобу у вас думаю отбирать? Да помнишь ли ты, что я не кто-нибудь, а господин станичный атаман, господин урядник, что меня все начальство жалует и даже сам господин полковник, отдельский атаман, за стол с собой сажает! Да я тебя свободно могу упечь туда, куда Макар телят не гонял!
     Галя слушает отца и все ниже к земле клонится, слезами обливается.
     А Иван слушал, слушал да вдруг поднялся, подбоченился, и спокойно так говорит Лихолупу:
     — Хотел я с вами, Тихон Антонович, попросту, по-душевному договориться. Не хотите, дак воля ваша. В таком разе отбиваю я сегодня телеграмму моему дядюшке в Катеринодар, пускай он сам приезжает Галю сватать. Да и на дела ваши пускай посмотрит, куда, скажем, сено с общественных лугов идёт.
     — Что?! – Задохнулся от злости атаман. ; Да ты забываешь, с кем говоришь!
     — Нет, помню, – спокойно отвечает Иван и подбоченился. ; Невелика птица, урядник. А вам известно, что дядюшка мой, как ни есть генерал, помощник атамана всей Кубанской области?
     — К-как?! – Удивился Лихолуп.
     — А вот так! – Пожал широкими плечами хлопец. ; Попрошу дядюшку, пускай он приедет.
     Тут наш атаман сразу тон сбавил. Но не больно поверил он Ивану, хотя и сказал ему:
     — Ладно! Пиши своему дядюшке! Если они и вправду генерал, то, конечно, за честь почту.
     Иван тряхнул смоляным чубом и вышел из хаты.
     И вскоре дошли до атамана Лихолупа чудесные новости: – Иван Перебийнос снял для своего дяди своего генерала дом у местного богатея.
     За неделю постоя обещал уплатить двадцать пять целковых, а ночью, когда уже совсем стемнело, пронеслась по станице лихая тройка с бубенцами и остановилась возле снятой Иваном квартиры.
     Станичные бабы видели, как из тачанки незнакомые казаки под руки вывели низенького старичка седобородого, в генеральском мундире.
     Перевели они его через широкую улицу, почтительно препроводили в хату и закрыли ставни в горнице.
     Тут у нашего атамана затряслись и руки, и ноги. Надел он праздничную черкеску с урядницкими погонами и вприпрыжку побежал к тому дому, где остановился генерал.
     А у ворот встретил атамана Иван Перебийнос.
     — Ив-ва-нушка! – Ласково так заговорил атаман. ; Говорят, дядюшка ваш прибыл. Так я хочу ему лапорт по всей форме отдать, от вверенной мне станицы.
     — Никак невозможно это сейчас, Тихон Антонович, – покачал головой Иван. ; дядюшка мой с дороги утомился, старенький он. И гневен он сегодня очень.
     — А чего же они изволят гневаться?
     — Жалобы разные ему поступили. Написал кто-то, что вы сено с общественных лугов продали, а денежки себе в карман положили. И ещё довели до его сведения, что тыждневые у вас не в правлении дежурят, а на вашем огороде капусту полют.
     Атаман от страху даже покачнулся. Если бы Иван не поддержал его, то рухнул бы он на землю.
     — Ив-ва-ва-нушка! С-сыночек! – Чуть справившись со страхом, заговорил атаман. ; да ведь мы – родственники, можно сказать. Да я всегда любил тебя, как родного. Что же теперь делать?
     — Идите, папаша, к вам, там все вопросы решим!
     Взял Иван атамана под руку и заботливо провёл его до самой хаты. Там заперлись они в отдельной горнице и стали вести разговор.
     — Я, папаша, конечно, могу вас спасти, – прямо сказал Иван Перебийнос. ; Хоть очень гневается на вас дядюшка, а родича своего не тронет. И вот есть у меня до вас такое предложение: – сейчас поедем до попа – нехай он нас с Галей окрутит.
     — Да как же это, сразу так? – Всплеснул руками атаман.
     — Нужно так, папаша! Проснётся завтра дядюшка, а тут вы к нему: – моё почтение, родич! Прошу вас до меня, к свадебному столу! Ну он и смягчит свой гнев.
     Прикинул атаман умишком, да и согласился, говорит:
     — Ладно уж!
     — Конечно, и приданое надо дать за Галей подходящее, – продолжал Иван. ; Это ведь не какая-нибудь бесприданница, а атаманская дочка! Многого я с вас не спрошу. Но коровёнку там, тройку коней, пару волов да тысячи три деньгами дать придётся.
     — Ой! Да где же я возьму три тысячи? – Затрясся атаман.
     — Ладно, папаша! Деньгами вы мне сейчас дадите полторы тысячи. А остальное дадите расписками, что наши заречные казаки вам дали за свои долги. Я сам с них все получу.
     — Хорошо! – Прошептал атаман.
     — Конечно, приданое всё вы выдадите сейчас же, чтобы утром можно было сказать дядюшке, что дело, моё, ещё до вашего приезда было, решено! Он тогда и копаться в этих жалобах не будет.
     В эту ночь полстаницы не спало.
     Поднял атаман баб приготовить к утру пареное да варёное для свадебного пира. Казаки оружие чистили, к параду готовились. Работники атамана повезли на хутор приданое, погнали волов и корову.
     На утренней зорьке обвенчали Ивана с Галей. В церкви народу было – не пройдёшь. После венчания осыпали молодых хмелем да кубанской пшеницей.
     А потом Иван и говорит Тихону Антоновичу:
     — Очень я вами доволен, батюшка! Можете не сомневаться, всё для вас будет в полном порядке. Сейчас я с жёнушкой своей любимой домой к себе на хутор, за родителями поеду. А вы готовьте столы. Как солнце к полдню повернёт, мы все к вам приедем. А вы к этой поре дядюшке представитесь, на свадьбу его пригласите!
     Усадил тут Иван свою молодую жену на тачанку и разобрал поводья.
     — Да как звать-то твоего дядюшку? Как его по имени-отчеству величать? – опросил атаман.
     — Звать его Василием, величать Васильевичем! – Ответил Иван и щёлкнул вожжами.
     Рванулись застоявшиеся кони, помчались по улице, играя лентами и бубенцами. Только пыль заклубилась за тачанкой.
     В полдень собрал атаман самых богатых стариков и пошёл звать генерала на свадьбу. И старые, и малые – вся станица столпилась возле генеральской квартиры. А в ней все тихо, вроде и нет никого.
     Заглянул атаман украдкой в окно и зажмурился: – видит, висит на спинке стула около кровати генеральский мундир.
     А в кровати лежит кто-то под одеялом, голова платком повязана, седая борода клинышком торчит.
     Поправил черкеску атаман, окинул строгим взглядом стариков и первым вошёл в дом.
     Смотрит, что в передней нет никого, а дверь в генеральскую спальню открыта. На цыпочках вошли старики и атаман в спальню. Темновато в ней, потому что все окна, кроме одного, ставнями прикрыты.
     Видно только, что шевелится над одеялом седая бородка да глаза поблескивают.
     — Здравия желаю, ваше превосходительство! – Гаркнул Лихолуп. ; Честь имею представиться, урядник Лихолуп, станичный атаман. Во вверенной мне станице все, значит, в полном порядке! Прошу вас пожаловать на свадьбу племянника вашего, Ивана Перебийноса!
     Тут генерал что-то вымолвил слабым дрожащим голосом, не то благодарю, не то мо-ло-дец! Тут Атаман повеселел и крикнул в сенцы:
     — А ну, открыть ставни в спальной его превосходительства!
     Сразу загрохотали болты, застучали ставни, и яркий солнечный свет хлынул в спальню.
     — Ой, да шо ж це таке? – Выкрикнул кто-то из стариков.
     А атаман Лихолуп раскрыл рот, выкатил глаза и словно онемел.
     Перед кроватью, на спинке стула, висел блестящий генеральский мундир. А из-под одеяла высовывалась голова старого станичного козла Васьки. Козел испуганно тряс бородой, алый платок, которым была перевязана его голова, сбился на сторону.
     Наконец атаман опомнился. Он подскочил к кровати и сорвал с неё одеяло. Точно, под одеялом лежал козел. Ноги его были крепко связаны верёвками.
     Он закрутил головой и простонал:
     — Бэ-э-э-з!
     — Ах, он подлец! Ах, он охальник! – Закричал атаман. ; Да я его в Сибирь загоню! Да меня сам отдельский атаман.
     Взглянул он на улыбающихся стариков и поперхнулся.
     — Да ведь всё они видели, что я козлу лапорт отдавал! – Подумал он. ; И все знают, что Иван Перебийнос на дочке моей оженився. И приданое я им дал. Да ведь если это дойдёт до господина отдельского атамана.
     И вдруг Лихолуп залился тоненьким, булькающим смехом:
     — Хи-хи-хи! А что, старики, какую мы с зятьком моим шутку учудили! Хороша шуточка, а? Добрая шутка, весёлая! А теперь прошу вас всех к столу, шоб горилка не простыла да жареное градусы не потеряло! А того подлеца, что по правленческой конюшне дневалил и козла упустил – на три дня в холодную! Верно, господа старики?
     В этот день атаман был как никогда весёлым, приветливым и хлебосольным. Вся станица гуляла у него.
     К вечеру, по приглашению атамана, приехали вместе с молодыми и казаки с Заречного хутора.
     Им было особенно весело, Иван Перебийнос ещё утром собрал их и в клочки разорвал все долговые расписки.
     До следующего утра пили и гуляли у атамана. И все славили удальца, Ивана и красавицу Галю. И желали им многих лет счастья. И кричали, горько.
     И атаман, улыбаясь, чокался чаркой со своим зятьком, обнимал и целовал его.
     Только иногда лицо атамана становилось недовольным, кислым, точно он пил не сладкое вино, а уксус.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Золотая крыса. Казаки. Легенда. Сказка!!
===========
     Жил-был на свете, где-то под славным казачьим градом Екатеринодаром, один казак.
     Жил он не богато, но весело и счастливо. Была у него семья и любимое дело, которое и душу согревало и семью кормило.
     И вот однажды, унылым осенним утром, вышел казак тот во двор кур покормить.
     Вошёл в сарай, где зерно хранилось, снял ковшик со стены и открыл одну бочку. А в той бочке зерна на самом донышке оставалось.
     Только он хотел нагнуться и зерна зачерпнуть, как смотрит, сидит на том зерне крыса.
     В бочку-то она пролезла, а вот из бочки ; никак. Казак, не долго думая, схватил лопату и замахнулся на крысу, чтобы убить её.
     Тут взмолилась крыса, говорит казаку человеческим голосом:
     — Не убивай меня, хозяин, отпусти лучше, а я тебе за это любое твоё желание исполню, что бы ты ни пожелал.
     Глядит казак, удивляется:
     — Сколько лет живу на вольной Кубани, а такого чуда не видел. Где это видано, чтобы крыса на русском языке разговаривала!?
     Присмотрелся казак повнимательнее, а крыса-то не простая.
     Вся шерсть на ней золотом блестит, хвост серебряными нитями переплетён, глаза ; словно два бриллианта сверкают, а на голове маленькая корона, усыпанная изумрудами, рубинами и сапфирами.
     — Ну ладно, ; говорит казак,- отпущу я тебя.
     И представил он на мгновенье, что закажет себе у золотой крысы дворец шикарный на берегу моря, три сундука сокровищ, а лучше пять сундуков, яхту белоснежную, две дюжины батраков и дюжину самых красивых невольниц со всего света.
     Подумал он об этом и нагнулся, чтобы золотую крысу достать и на волю выпустить.
     Только казак вытащил крысу из бочки, как она извернулась, укусила его за руку и к себе в нору убежала.
     Казак тот постоял-постоял в сарае ещё минут пять, и умер.
     Казаку конец пришёл, и сказке нашей конец.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Золотая сула. Казаки. Легенда. Сказка!!
================
     Там, где бурная горная речка Зеленчук вливается в широкую Кубань, в стародавние годы поселился молодой казак Павло – могучий и стройный, как юный дубок.
     А на другом берегу шумливого Зеленчука жил тонкий и гибкий адыг Ахмет.
     Не было вначале у соседей никаких споров-раздоров.
     Жили они дружно и случалось, что помогали друг другу в работе на полях, в охоте на дичь лесную или на рыбалке, когда требовалось тащить тяжёлую сеть.
     Но не понравилась эта соседская дружба хитрому бесленеевскому князю-паши и его друзьям – туркам.
     Прежде всего подослали они к Ахмету седобородого шакала – муллу.
     Пришёл мулла в саклю к Ахмету и давай ему наговаривать на русского – и такой он, и сякой, и в аллаха не верует, и землю адыгейскую хочет захватить, и самого Ахмета убить собирается.
     Хоть и не всему поверил Ахмет, но стал смотреть на соседа с подозрением.
     Как-то, когда пошёл Ахмет на охоту, вдруг прожужжала возле его уха пуля.
     — Это казак в тебя выстрелил, я видел! – Сказал пши, который оказался поблизости.
     — А зачем русскому стрелять в меня, о пши? – спросил Ахмет. ; Я ему никакой обиды не чинил.
     Забегали глаза у пши, пожевал он губами и ответил:
     — Разве ты не знаешь, Ахмет, что русские только и думают о том, как бы адыгов уничтожить. Не может быть у нас с русскими мира.
     Потом посмотрел князь на старое ружьишко Ахмета и добавил:
     — Э, плохое у тебя ружье, Ахмет. Я тебе новое сегодня пришлю в подарок. Хорошее ружье, турецкое. За двести шагов казаку голову пробьёт.
     Вскоре загорелась у Ахмета кукуруза.
     Только прибежал он на поле, вдруг видит, идёт к нему навстречу мулла, трясёт седой бородой и приговаривает:
     — Аи, аи! Это русский поджёг! Я сам видел, как бежал он от твоего поля к реке.
     Распалился адыг, завелась в его сердце чёрная змея ненависти к соседу-казаку. Подкараулил он как-то Павла и выстрелил в него из своего мултука.
     Сбила пуля шапку с головы казака.
     — Что он злобствует? – Подумал Павло про своего бывшего друга. ; Я ему ничего плохого не сделал, а он меня убить пытается!
     И стал казак тоже носить с собой ружье, выслеживать адыга.
     Всё больше и больше, как степной пожар, разгоралась вражда у соседей. И Ахмет, и Павло работу бросили, почернели от ненависти.
     Всё хозяйство у них прахом пошло, поля бурьяном заросли, скот по лесу разбрелся.
     А соседи змеями в камышах ползают, друг друга подстерегают.
     Как-то по весне, когда сула поднимается вверх по рекам икру метать, лежал Ахмет на крутом берегу Зеленчука.
     Селезни перекликались в зеленых молодых камышах, свежая трава пела песни ветру, горячее солнце купалось в прозрачной речной воде.
     Но молодой адыг, нахмурив густые брови, угрюмо смотрел на другой берег да протирал кремни на ружье.
     Вдруг кинул он взгляд в глубокий омут под обрывом и вздрогнул. Между карчами в воде, пронизанной солнцем, играла большая сула.
     Она ныряла под каряги, взмывала, вверх, плескала хвостом, и чешуя на ней играла красным червонным золотом.
     И вспомнил тут Ахмет старую сказку о золотой суле, что раз в сто лет заплывает в Кубань метать икру-червонцы.
     — Верных полпуда золота есть в такой рыбине! Вот бы поймать её да продать. А за деньги даст мне князь свою дружину, нападу я на казака и убью его! – подумал Ахмет и бегом помчался к своей сакле за снастью.
     Схватил он крепкую леску из белого конского волоса со стальным крючком и свинцовым грузилом.
     Потом трясущимися руками откопал в навозе крупного червя, насадил его и побежал обратно к обрыву.
     — Ушло, небось, золотое счастье моё! – Тревожился он.
     Глянул в воду: – нет, играет золотая сула, ловит ртом ясные солнечные лучи и глаза у неё блестят, как каменья самоцветные.
     Забыл Ахмет про врага, обо всем забыл, когда закидывал удочку. Проплыла золотая сула мимо приманки, не взглянув на неё.
     Вздохнул адыг и чуть пошевелил лёгкое ореховое удилище. Червяк выгибаться начал, вытянулся, но сула только хвостом его задела и ушла вглубь.
     Ахнул от досады Ахмет и опять пошевелил удочку. Попал червяк в солнечный луч, загорелся красным огоньком.
     Вынырнула сула, сверкнула чешуей, ударила ярким хвостом, раскрыла рот. И заглотнула приманку.
     Но как кольнул её крючок в жабры, дёрнулась она, рванулась вглубь и ушла под карчи.
     Тянет Ахмет удочку, а леска не идёт, наверное, о сучок или камень зацепилась.
     Сплюнул он, воткнул удилище между корнями – и как был, в бешмете, в ноговицах, прыгнул в омут.
     А на берег из кустов Павло выскочил и смотрит: – непонятно ему, что это с соседом случилось, чего он вдруг в воду прыгнул?
     Глубоко нырнул Ахмет, до самой карчи. Ухватился левой рукой за скользкий дубовый сук, а правую по плечо запустил под корягу.
     И нащупал вдруг, как бьётся скользкое и тяжёлое рыбье тело. Пошарил ещё, нашёл, где леска за сучок зацепилась, стал распутывать – и почувствовал, что не хватает ему больше воздуха, вдохнуть надо.
     Скрипнул он от досады зубами, дёрнул леску и сломал сучок.
     Потом быстро и жадно обхватил пальцами бьющуюся сулу и рванулся вверх. Только чует: – схватил его кто-то за пояс и не пускает.
     Ещё раз из последних сил рванулся юноша, но крепок сыромятный ремень, не оборвёшь!
     Синие круги пошли перед глазами Ахмета, солнце сверкнуло и рассыпалось на куски, глотнул он густую студёную воду и захлебнулся.
     Видел все это с берега Павло. Заметил он, как тонкий пояс адыга зацепился за карчу, и жалко ему стало соседа.
     Одно дело убить врага в честном бою, а другое – по-подлому смотреть на его мучения.
     У храброго человека сердце всегда мягкое и отходчивое.
     И прыгнул казак в омут, нырнул туда, где бился между карчами адыг, хватил кинжалом по поясу и вытащил тонувшего наверх.
     Трудно было вытаскивать Ахмета на берег, но справился с этим делом Павло. И соседа вытащил, и сулу, что билась в его посиневшей руке.
     Очнулся Ахмет под горячим солнцем, на зелёной траве. Глядит, а над ним казак хлопочет, руки ему растирает и спрашивает:
     — Ну как, друг! Очнулся! Может, пойдём ко мне в хату вина выпьем?
     Приветливой лаской светилось широкое лицо казака, открыто и прямо смотрели его синие глаза.
     — Нет, не может так открыто и прямо смотреть плохой человек! – Подумал Ахмет. ; У подлого человека глаза всегда бегают и прячутся.
     Вспомнил он, как блуждают трусливо взгляды у князя-пши и старого муллы.
     И понял, кто в него стрелял, кто кукурузу его поджёг.
     — Спасибо, друг! – сказал Ахмет. ; Узнал я теперь, кто мне настоящий брат. Друзья в беде познаются. Подарю я тебе за твою отвагу-дружбу эту сулу золотую.
     Глянул Ахмет на сулу и видит – никакая она не золотая, а просто обыкновенная крупная сулишка.
     Это весеннее солнце сквозь воду её в золото одевало.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Золотой сад. Казаки. Сказка!!
================
     Жил себе царь.
     Вельми богат, и нема куда ему царство девать. Вот и стал он себе золотой сад ковать. А на тот сад повадилась золотая птичка летать. Прилетит да не столько съест, сколько поломает.
     А у этого царя было три сына. Вот один раз приходит царь из сада домой и говорит:
     — На этот золотой сад стала птичка летать, да стала птичка золотые яблочки да цветы клевать. Цветы клевать и в моем царстве девочек пугать.
     Старший сын и говорит отцу:
     — Я, батюшка, поеду караулить сад и птичку гонять.
     Пошёл старший сын в золотой сад птичку караулить. Пришёл да сел. Сидел-сидел, и, близко птичке прилететь, старший сын стал засыпать. Ну, сколько там прошло время, а он взял, да и заснул.
     Прилетела птичка да не столько поклевала, сколько поломала.
     А наутро приходит старший сын домой и говорит отцу:
     — Эх, батюшка, да разве её укараулишь?! Прилетела она и не столько поклевала, сколько поломала.
     Царь говорить стал:
     — Нет у меня хороших сыновей. Кто же мне будет сад мой караулить?
     Плачет царь-государь, а потом и говорит:
     — На этот сад стала птичка летать, да стала птичка летать, золотые яблочки клевать. Кто из вас укараулит, тому полцарства отдам.
     Тогда средний сын говорит:
     — Пойду я, отец, в сад, буду птичку гонять. Может, и укараулю.
     — Иди, моё сердце, иди, моё чадо, караулить, ; говорит царь.
     Пошёл средний сын в золотой сад птичку караулить да сел. Сидел-сидел, и, близко птичке прилететь, стал и средний сын засыпать. Ну, сколько там прошло время, а он взял, да и уснул.
     Прилетела птичка да не столько поклевала, сколько поломала.
     Наутро приходит средний сын домой, да и говорит:
     — Эх, батюшка, да такую птичку и не укараулить! Прилетела она и не столько поклевала, сколько поломала.
     Сидит младший сын, а на нем чекмень синий-синий, да и говорит:
     — Пойду я золотой сад сторожить.
     Пришёл младший сын в золотой сад птичку гонять да яблоки караулить. Пришёл он и сел под садовиной. Притаился и лежит. Лежал он тапк лежал, а тут и птичка прилетела.
     Прилетела она и села на садовину, начала клевать. Вот клюёт она яблочки и ломает садовину, а Иван-дурачок, младший сын царя, полез помаленьку. Лез-лез и подлез, да и достал ту птичку.
     Она у него просит:
     — Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
     А он не слухает, да у ней пёрышко и вырвал. Она опять просит:
     — Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
     А он у неё другое пёрышко вырвал. Она опять просит:
     — Иван-царевич, пусти меня. Я тебе аленький цветочек дам.
     А он у неё третье пёрышко вырвал.
     Птичка как рванула, да и прянула на садовину, а с садовины улетела.
     Только с той поры не стала птичка в золотой сад летать, да и золотых яблочек клевать и девочек пугать.
     +++++++++++++++++++++++++++++++++
    
Иванов сон. Некрасовские казаки. Сказка!!
==================
     Жил дед с бабкой и прижили они себе сына.
     Сын вырос, стало ему лет пятнадцать. Звали мальчика Ваней.
     Вот встаёт один раз отец Вани рано утром и сбирается на охоту, а жене приказывает:
     — Сготовишь обед, а сынок принесёт.
     Она ему ответила:
     — Ладно!
     Уехал он на охоту, а старуха принялась обед готовить. Наготовила кушать и гутарит сыну:
     — Сынок! Понеси отцу кушать.
     А сын отвечает:
     — Ой, мама, как хорошо я спал и сон хороший видел. Ой, хороший!
     — Скажи, сынок.
     — Нет, не скажу.
     — Как же, сынок, матери не скажешь?
     — Нет, не скажу!
     Просила-просила его мать, так он ей и не сказал свой сон. Она взяла хворостину и побила его.
     Сын взял обед, да и пошёл с рёвом до отца. Приходит. Отец опрашивает:
     — Что ты, сынок, плачешь?
     — Меня маманя побила.
     — А за что она тебя побила?
     — Я спал и сон хороший видал. Она просила сказать про сон, а я ей не сказал. Вот она меня и побила.
     — Ну, мне, сынок, скажи свой сон.
     — Нет, не скажу.
     — Не скажешь?
     — Нет!
     Обиделся отец на сына и побил его. Рассердился сын на отца и мать и пошёл в степ. Идёт и плачет, а навстречу ему черкезенин-мухаджир идёт.
     Подошёл до Ивана, спрашивает:
     — Чего ты, мальчик, плачешь?
     — Я спал и видел сон хороший, ; гутарит Ваня. ; Мама спрашивала, а я не сказал. Она побила меня. Пришёл до отца и ему не сказал, и он меня побил. Вот я и плачу.
     Тут и черкезенин стал опрашивать:
     — Матери с отцом не сказал, скажи мне.
     — Матери с отцом не сказал, а тебе-то и подавно не скажу.
     — Не скажешь?!
     — Нет, не скажу.
     Черкезенин бился-бился, а мальчик так и не сказал. Взял черкезенин плетку и больно побил Ивана.
     Пошёл мальчик путём-дорогою. Идёт и плачет. Шёл он, шёл и пришёл до моря. Стоит Иван на берегу и думает, как бы ему переехать на другую сторону, а денег-то у него нет. Глядит, корабль собирается отходить в море. Забрался Иван на корабль, спрятался на палубе среди канатов.
     Долго плыл корабль ну и приплыл на другой берег, в другое царство. Утром рано стали с корабля разгружаться. Он с народом сошёл на берег и думает:
     — Куда я теперь пойду?
     Думал-думал и пошёл в город и как-то там устроился. Время идёт, а мальчик растёт. Вот идёт Ваня по городу как-то. Ну, идёт и видит, стоит лавка. Подошёл и сел подле. Сидит, греется на солнышке. Сидит он, а тут мимо него идёт стража.
     Начальник стражи спрашивает:
     — Кто такой?
     Ваня молчит. Взяла его стража и отвела до царя на расправу. Приводят до царя.
     Царь спрашивает:
     — Откуда ты и кто ты?
     Ваня рассказал:
     — Я из Рассеи. Жил с матерью. Раз проснулся я, а мать гутарит мне: Сынок, пойди на степ, отнеси отцу кушать.
     А я ей отвечаю:
     — Ой, мама, какой я хороший сон видел.
     Она просит:
     — Расскажи, сынок.
     Я ей не сказал своего сна. Она меня побила. Понёс я отцу кушать. Отец меня спрашивает:
     — Что ты, сынок, плачешь? Я ему отвечаю:
     — Мама побила.
     А он пытает меня:
     — За что тебя мама побила?
     Я ему сказал, что видел хороший сон, а матери не сказал. Отец стал просить:
     — Скажи свой сон мне, сынок!
     Я не сказал. Он меня кнутом побил. Я ушёл. Иду дорогой, а навстречу мне черкезенин-мухаджир и спрашивает:
     — Мальчик, чего плачешь? Я сказал ему, чего плачу.
     Он тоже стал просить сказать ему свой сон. Я ему не сказал. Черкезенин побил меня больно плёткой. Пошёл я на море, сел в корабль и уехал в другое царство. Вот я рано утром сегодня приехал на корабеле в твоё царство, царь.
     Услыхал царь про сон Вани, тут и прицепился:
     — Скажи, что ты во сне видел?
     А Ваня отвечает:
     — А я не скажу.
     — Смотри, я могу тебя казнить. Я же царь.
     — Ну что же, царь, а я не скажу.
     — Так царю и не скажешь?
     — Нет.
     Разобиделся царь на Ваню, призвал двух солдат и приказ дал.
     — Возьмите мальчика, отведите за город и казните.
     Солдаты взяли Ваню, повели на казнь. Проводят его мимо дворца царской дочери. Увидала она Ваню и стучит в окно солдатам. Солдаты остановились.
     Открыла царская дочь окно и спросила:
     — Куда ведёте?
     — Царь повелел его казнить.
     Она им приказывает:
     — Оставьте его здесь, а во дворе есть старая собака, убейте её. Когда убьёте, вымарайте его рубашку в крови и отнесите моему отцу.
     Так солдаты и сделали. Взяли собаку, зарезали её за городом, рубашку Вани вымарали в крови и отнесли царю, а мальчика оставили у царской дочери.
     Время идёт, и Ваня растёт. Вырос он и стал красивым бурлаком.
     Через некоторое время другой царь объявляет войну тому царю, что приказал Ваню казнить, присылает он палку и пишет:
     — Отгадай, какой конец палки тоньше и легче. Не отгадаешь, будем воевать.
     Прочитал царь письмо и задумался. Думал-думал, ничего не надумал. Собрал синод, да и прочитал это письмо синоду. Синод думал-думал, какой конец палки тоньше и легче, а какой толще и тяжелее, и палку ту глядели, из рук в руки передавали, да так и не отгадали. Распустил царь синод.
     Остался один в печали и думает:
     — Ни за что, ни про что воевать надо.
     А вечером приходит до царя дочь. Царь гутарит:
     — Печален я, дочка.
     — Какая тебе печаль, батюшка?
     — Прислал царь англицкий палку и просит отгадать, какой конец тоньше. Синод думал и палку ту глядели, а отгадать так и не отгадали.
     — А что же теперь будет?
     — Война. Так в письме царя англицкого сказано: Не отгадаешь, войной пойду.
     — А что будет, если найдётся человек и отгадает?
     — Если, дочь, тот человек стар, богатством награжу. Если молодой, тебя за него замуж отдам.
     — Хорошо, отец. Наутро я приду и скажу тебе.
     Ушла дочь царя к себе. Пришла и все рассказала Ване. А он ей гутарит:
     — Пускай в котёл воды нальют и бросят любым концом в воду. Какой конец сверху сначала покажется, тот самый тонкий и лёгкий будет.
     Наутро пришла царская дочь до отца и сказала ему, как можно угадать тонкий конец палки.
     Царь так и сделал. Отгадал он и послал ответ англицкому царю.
     Англицкий царь тогда прислал три верблюдицы и письмо:
     — Одна верблюдица принесла двух верблюдят. Они выросли и стали похожими на мать: рост в рост, масть в масть, и не узнаешь, которая из трёх мать.
     И пишет англицкий царь:
     — Угадай, которая из них мать? А не угадаешь – войной на тебя пойду!
     Прочитал царь письмо, поглядел на верблюдиц и не узнал, которая же из трёх мать. Собрал царь новый синод, прочёл письмо. Отгадывал синод неделю, другую и третью, так и не отгадал задачу.
     Приходит до царя его дочка, а царь ей гутарит:
     — Печален я, дочка. Прислал англrицкий царь верблюдиц и пишет, чтоб я узнал, которая из трёх мать. Не отгадаю, будет война.
     Дочка гутарит:
     — Не печалься. Я наутро приду и скажу, как отгадать.
     Пришла она к себе, позвала Ваню и рассказала ему. А он гутарит:
     — Вот глупые! Целый синод гадал и не отгадал. Пусть они посадят всех верблюдиц на землю и ударят их сразу палками. Которые быстро вскочат на ноги, это дети, а мать старая, не так скоро и поднимется.
     Наутро пришла царская дочь и рассказала ему, как нужно отгадать. Так царь и сделал. Узнал царь мать верблюдюх и отписал англицкому царю.
     Англицкий царь присылает письмо и пишет:
     — Вашего жеребца случить с англицкой кобылой, что будет? Какая отгадка? Отгадаешь, воевать не будем, а не отгадаешь, воевать будем.
     Собрал царь синод. Синод думал-думал и ничего не надумал. Три недели отгадывали, так и не отгадали.
     Вечером приходит до царя дочь, а царь совсем опечалился. Дочка спрашивает:
     — Что ты, царь-батюшка, опечалился?
     Он отвечает:
     — Англицкий царь прислал письмо и пишет: Вашего жеребца случить с англицкой кобылой, что будет? Какая отгадка? Отгадаю, воевать не будем, а не отгадаю, воевать будем. Вот я и сижу, дочка, да и думаю: Не отгадаем, война будет.
     — Не горюй, утром я тебе расскажу, как быть.
     Пришла к себе царская дочь, призвала Ваню, рассказала все как есть. А он ей гутарит:
     — Теперь мне нужно до царя самому идти.
     Пошла она до царя утром и гутарит:
     — Отец, две беды отгадали и третью отгадаем.
     — А кто отгадывал-то, дочка?
     — Да тот Ванюша из Рассеи, что тебе про свой сон не стал гутарить.
     — Он жив?
     — Ну да. Это он все отгадал, третью загадку тоже отгадает, только ему надо самому придти.
     — Ладно, пусть идёт.
     Утром приходит Иван до царя. Поздоровкался с ним и гутарит:
     — Две беды отгадали и третью отгадаем. Дай мне, царь-батюшка, сорок солдат верховых, посади на корабль и отправь к англицкому царю, а я уже все сделаю.
     Царь приказал сделать все, что Иван гутарит, поехал Ваня с солдатами к англицкому царю. Приехал он в англицкую страну и гутарит своим солдатам:
     — Всех волкох собирайте по лесам и гоните через город.
     Стали солдаты выгонять всех волков из лесов и гнать через город. Народ взволновался:
     — Откуда-то приехали люди и всех волков гонят.
     Ну, заявили об этом англицкому царю. Царь послал своих слуг спросить, кто старший этого дела, и привести его. Пошли слуги, нашли Ваню и позвали до царя. Пришёл он до царя.
     Царь спрашивает:
     — Откуда ты?
     — Из Рассеи, ; отвечает Иван.
     — Почему гонишь из моих лесов через город волков?
     — У моего царя много овец, а стеречь их некому. Вот мы и забираем всех волков, чтобы они караулили наших барашков.
     Царь гутарит ему:
     — Наверно, парень, ты дурной.
     А Иван ему отвечает:
     — Может, я и дурной, а разе нельзя барашков караулить волкам?
     — Нельзя.
     — А как же ты прислал письмо моему царю и пишешь, чтобы нашего жеребца случить с англицкой кобылой, а кобылу не прислал. Что же из этого будет?
     — Ничего.
     — Значит, нельзя этого сделать?
     — Нельзя, ; отвечает англицкий царь.
     А потом спрашивает:
     — А первые две загадки кто отгадал?
     — Я.
     Царь ему сказал:
     — Молодец!
     И за это отдал свою дочь за Ваню. Попировали, Ваня и поехал до своего царя с невестой. Приехал.
     На радости царь гутарит:
     — И я за тебя отдам свою дочь.
     Стали они гулять. Царь сидит со своей царицей вместе, а Ваня сидит с двумя царскими дочерями.
     Вот царь и спрашивает:
     — Ну, а теперь, зятёк, скажи мне свой сон.
     — Скажу. Я во сне видел, что по левую мою руку светит солнце, по правую сторону светит месяц. Вот сижу я, а по левую и правую руку сидят две царские дочери, а я от них отказался. Вот все и сбылось. Два царя отдали за меня дочерей своих, а я от них отказываюсь.
     — Отчего?, спрашивает царь.
     — Да не хочу я на царских дочерях жениться.
     Ну, тут царь стал просить Ивана жениться на его дочери. Думал-думал Иван, да и гутарит:
     — Ну, раз просишь, можно, пожалуй, жениться.
     Женился Ваня на царской дочери, а дочь англицкого царя отослал до отца.
     Стали Иван с женою жить-поживать и добра наживать.
     Я у них был, мёд-пиво пил.
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

Игнатка. Казаки. Легенда.
==================
     Давным-давно это было.
     Много воды утекло с тех пор из Тихого Дона в море Азовское.
     Но и сейчас ещё можно иногда увидеть, как в глубине реки вдруг что-то заблестит, засверкает, загорится золотыми огоньками.
     Это, наверно, идёт богатырь Тихий Дон, идёт, зорким взглядом посматривает, чутким ухом прислушивается: не видно ли где вражьих полчищ, не слышно ли топота вражьего?
     Идёт он по своим владениям, охраняет покой края привольного, поля широкие, луга и леса зелёные.
     А рядом матушка Волга плещется, сестра родная, Кубань вблизи шумит, а подальше сердечный друг Днепр рокочет, будто песню поёт.
     Идёт богатырь Тихий Дон, вокруг посматривает, прислушивается: не зовёт ли кто на помощь, не пришла ли беда откуда?
     На поясе у богатыря шашка острая блестит, сверкает, золотистыми огоньками горит.
     Жил в то время на берегу Дона, в маленькой хатке, мальчик Игнатка со своим дедушкой.
     Как-то раз дедушка говорит Игнатке:
     — Пойди, Игнатка, посмотри сети. Может, рыбка какая поймалась.
     Пошёл Игнатка к Дону, на то место, где сети вечером ставили, а сетей-то нет.
     Отправился он вдоль берега искать их.
     Долго ли он шёл, далеко ли ушёл, только вдруг заметил, что места стали ему совсем незнакомые: кругом высокие камыши шепчутся с водой, зелёный чакан кланяется кому-то низко, а под ногами уже не песок хрустит, а вода болотная почти до колен доходит.
     Солнышко вдруг за тучи скрылось.
     Ветер зашумел в камышах, застонал.
     Тихий Дон почёрнел, взволновался.
     Хотел Игнатка назад вернуться и вдруг почуял, что не может идти: ноги запутались в длинных водорослях, загрузли в вязком иле.
     А зелёная вода все выше поднимается и уже до шеи достаёт.
     Никогда не боялся Игнатка, а тут страшно ему стало. Чувствует, что смерть пришла.
     — Дедушка-а-а!, закричал Игнатка. ; Деда-а-а.
     Но далеко был Игнаткин дедушка, и только эхо над камышами гулко повторило: а-а-а-а.
     И снова все стихло.
     Вдруг недалеко от себя услышал Игнатка жалобный писк какой-то пичужки.
     — Пи-кви-ли-ви, пи-кви-ли-ви, ; пищала птичка. ; Пи-кви-ли-ви!
     Оглянулся Игнатка и видит: запуталась в водорослях маленькая птичка, рвётся в воздух, да не может никак улететь.
     А к ней ползёт, извиваясь, большая змея, злые глазки её так и сверкают. Пасть уже открыла, острые зубы блестят.
     — Эх, ; подумал Игнатка, ; мне все равно погибать. Спасу хоть эту маленькую птичку!
     Рванулся Игнатка, схватил птичку и высоко подбросил её в воздух. И сразу же с головой погрузился в зелёную воду.
     В глазах у него мутно стало, сердце билось часто-часто: тут-тук, тук-тук, тук-тук.
     — Ну, прощай, дедушка, прощай!, подумал Игнатка.
     А над водой низко-низко пролетела та птичка, которую спас Игнатка, и ещё раз прощебетала, будто благодарила его:
     — Пи-кви-ли-ви. Пи-кви-ли-ви.
     Но Игнатка уже ничего не слышал. Он все глубже и глубже погружался в воду. Ему стало очень душно. Он ещё раз рванулся вверх, но сил уже не было.
     И вдруг перед глазами у него загорелся яркий-яркий свет. Игнатка почувствовал под ногами что-то твёрдое, а дышать стало совсем легко, как на земле.
     Широко открыл Игнатка глаза и увидел, что попал в какой-то дворец.
     Стены дворца из прозрачного хрусталя сделаны, на стенах красивые картины в золотых рамах висят, а сверху дивный свет струится: то розовый, то ярко-голубой, то красный.
     И мягкий ветерок откуда-то доносит чудесную музыку, такую, что Игнатка в жизни своей никогда не слыхал.
     — Ну и диво дивное!, подумал Игнатка.
     Тут он увидел перед собой такую красивую девочку, что и описать трудно.
     Глаза у неё были большие и добрые, от длинных ресниц на щёки падала тень, две русые косы свисали до самого пояса.
     На руках у неё были золотые билезики, изукрашенные драгоценными камнями браслеты, а на маленьких ножках, ичитки, мягкие сапожки.
     Она подошла к Игнатке, взяла его за руку и сказала:
     — Пойдём со мной, мальчик! Не бойся меня.
     Привела его девочка в маленькую комнату, усадила на мягкий диван, села рядом с ним и сказала:
     — Ты очень хороший мальчик, Игнатка, храбрый и добрый. Ты выручил из беды меня, дочь славного богатыря Тихого Дона, спас меня от злого Кваррадамала. Это дворец моего батюшки. Вот уже месяц прошёл, как уплыл он к брату своему, морскому витязю. И как уплыл батюшка, ворвался сюда Кваррадамал со своими слугами, захватил наш дворец и властвует теперь здесь.
     — Там вон темница стоит, бросил туда Кваррадамал людей русских, цепями к стене приковал. Седыми эти люди стали от мук и горя. А батюшка не знает об этой беде, не ведаёт. Сегодня Кваррадамал превратился в змею и хотел схватить маленькую Пи-кви-ли-ви и унести в своё царство. Но ты спас её. И этого не простит тебе злой Кваррадамал. Вот посмотри сюда!
     Игнатка подошёл к окну, заглянул в него да так и замер на месте.
     На мраморном камне сидело страшное чудовище.
     Вместо рук у него было восемь щупалец, на голове у него были длинные водоросли, длинный нос висел до самого рта, а изо рта выглядывали большие клыки.
     Вместо бровей у него росла морская трава, а из-под неё видны были злые глаза, У ног чудовища ползали змеи, крабы с длинными клешнями, горбатые улитки, водяные черви.
     Чудовище смотрело на них зелёными глазами и хрипело:
     — Кваррадамал! Ламадарравк!
     — Кто отнял у меня Пи-кви-ли-ви?
     — Кваррадамал! Ламадарравк!
     — Обыскать все воды, облазить все земли, найти дерзкого мальчишку!
     — Кваррадамал!
     — Ламадарравк!
     — Найти и бросить в темницу! Я сам с ним расправлюсь.
     — Кваррадамал!
     — Ламадарравк!
     Змеи, черви, улитки, крабы с длинными клешнями закивали головами и расползлись.
     — Здесь они тебя не найдут, ; сказала девочка. ; Про эту комнату не знает даже сам Кваррадамал. Но как только ты выйдешь отсюда, тебя сразу схватят.
     — Эх, была бы здесь моя казачья шашка, ; воскликнул Игнатка, ; я бы померялся силами с этим чудовищем!
     Только успел проговорить это Игнатка, как девочка достала откуда-то длинный ящик, открыла его, и Игнатка увидел красивую позолоченную шашку.
     Рукоятка её была украшена самоцветными каменьями, которые блестели, как огонь. Клинок был острый, словно бритва.
     — Возьми эту шашку, Игнатка, ; промолвила девочка. ; Я дарю её тебе потому, что ты храбрый и добрый мальчик. Но помни всегда: ею можно биться только за правду, А кто поднимет эту шашку на невинного, тот сам от неё погибнет.
     Сказала это девочка и вдруг стала маленькой птичкой.
     Взлетела она с пола, подлетела к окошку, прощебетала:
     — Пи-кви-ли-ви.
     И вылетела наружу.
     Взял Игнатка шашку, повесил её себе на пояс и вышел из комнаты. Но не успел он и шагу ступить, как его окружили змеи, спутали ему ноги, а крабы с длинными клешнями схватили его и потащили в темницу.
     Очнулся Игнатка в темнице, посмотрел вокруг себя, и сердце у него замерло: толстыми цепями к холодным стенам были прикованы худые, бледные, как смерть, люди.
     Глаза у них тусклые, а волосы у всех белые как снег. Подошёл Игнатка к одному, взялся за цепь, хотел оторвать от стены, но твёрдая была стена и крепкая цепь.
     Тогда вытащил Игнатка свою шашку, начал стену рубить. Стали падать цепи, люди расправили свои измученные плечи. Все смотрели на Игнатку, как на нежданного спасителя своего.
     — Добрый казак!, говорили они. ; Храбрый, сильный казак!
     Но вдруг дверь темницы широко распахнулась, и в комнату ввалился сам Кваррадамал.
     Взглянул он на Игнатку, и из его зелёных глаз искры посыпались. Протянул он одно щупальце, хотел схватить Игнатку, но тот взмахнул шашкой и отрубил щупальце.
     Протянул Кваррадамал другое щупальце, и другое отрубил Игнатка. Тогда Кваррадамал протянул сразу четыре своих щупальца, хотел со всех сторон схватить молодого казака.
     Но Игнатка стал спиной к стене, начал рубить направо, налево, вверх, вниз. Кровь рекой полилась с чудовища, но вдруг Игнатка увидел, что вместо щупалец у Кваррадамала руки выросли и в каждой руке, сабля.
     И начали биться они снова. Бились час, бились два. Чувствует Игнатка, что мало сил остается у него.
     Хотел он в дверь выскочить, но вспомнил про узников, которых от цепей освободил, и стыдно ему стало, что убежать от них хотел.
     А узники протянули руки, дотронулись до Игнатки, и почувствовал вдруг Игнатка: вливается от этих рук волной в него сила богатырская, могучая.
     И припомнил Игнатка, как ему часто дедушка говорил:
     — Нет на свете ничего сильнее силы народной, Игнатка. Когда трудно будет тебе в жизни, ищи силу в людях, и будешь ты сильным их силой.
     А в это время влетела в темницу Пи-кви-ли-ви, села Игнатке на плечо и прощебетала:
     — Пи-кви-ли-ви, Игнатка! Отруби Кваррадамалу самую верхнюю правую руку. Пи-кви-ли-ви.
     И улетела.
     Размахнулся Игнатка шашкой, ударил по самой верхней правой руке Кваррадамала, и сразу изо всех рук чудовища упали на землю сабли.
     Взмахнул ещё раз мальчик шашкой, хотел отрубить Кваррадамалу голову, но перед глазами Игнатки вспыхнул вдруг огонь и вместо Кваррадамала осталась только струйка дыма.
     Опустился Игнатка на землю, положил свою шашку на колени и задумался. Рад был молодой казак, что людей освободил от ига Кваррадамала и прогнал его из края своего привольного, да печалился он, что не убил разбойника заморского.
     Боялся Игнатка, что пойдёт Кваррадамал в другие места земли русской, будет беду творить, в других реках воду мутить.
     — Как найти теперь разбойника?, думал Игнатка. ; Где искать его, чтоб сразиться с чудовищем и либо умертвить его, либо голову свою положить за землю родную?
     Сидит, думает свою думу Игнатка, дедушку вспоминает: добрый он, мудрый, помог бы советом сейчас.
     А люди, которых спас Игнатка, радуются, окружили его, каждый хочет доброе слово ему сказать, посмотреть на него да улыбнуться ласково.
     А Кваррадамал между тем пробирался сквозь густые водоросли, направляясь к морю.
     Там он превратился в рыбу и быстро поплыл к себе домой. Ему надо было плыть через все Азовское море, мимо Керчи-города, по Чёрному морю.
     День и ночь плыл Кваррадамал и приплыл в свой дворец, когда яркое солнце встало из-за моря.
     Позвал он к себе зубастую акулу и велел собрать всех самых старых жителей царства своего.
     Собрались к нему на совет все самые древние морские рыбы и звери. Сел Кваррадамал на свой трон и сказал:
     — За тридевять земель, за лесами и полями живёт богатырь Тихий Дон. Много богатства имеет он, но самое большое его богатство, красавица дочь его, маленькая Пи-кви-ли-ви. Силен Тихий Дон, и люди сильны там. Пришлось мне биться в полях тех с казачонком одним. Кто знает из вас, в чем сила этого казачонка? Почему не смог я его победить?
     Кваррадамал зашевелил усами и посмотрел вокруг себя свирепыми зелёными глазами.
     Но все рыбы и звери молчали. Тогда к Кваррадамалу приблизилась старая-старая медуза. Тело её было такое дряхлое, что, казалось, вот-вот расползется в разные стороны.
     Бледная, она долго кашляла и сморкалась, а потом прошепелявила:
     — Много-много лет тому назад, я тогда была ещё девочкой-медузой, моя мать-медуза слышала от старого речного сома, что деду теперешнего богатыря Тихого Дона кто-то подарил волшебную шашку. Трудно победить того, у кого эта шашка. Но она заколдована, и ею драться может не всякий. Надо украсть её и тогда можно покорить всех речных царей.
     После этих слов старая медуза опять долго кашляла и сморкалась, но Кваррадамал уже ничего не слышал.
     Он превратился в быстрокрылую птицу и полетел, как ветер, через моря в царство Тихого Дона.
     Игнатка в это время сидел на берегу реки и смотрел, как красиво переливаются на солнце драгоценные камни на рукоятке волшебной шашки.
     Кваррадамал спустился на землю, превратился в дряхлого старика и подошёл к Игнатке.
     — Здравствуй, мальчик, здравствуй, милый, ; проговорил он дребезжащим старческим голосом. ; Не дашь ли ты мне хлебца покушать и водицы испить? Притомился я в дальней дороге.
     Доброе сердце Игнатки даже обрадовалось, что можно накормить и напоить старого человека.
     Игнатка сбегал в хату, принёс хлеба, воды, отдал старичку и сел рядом с ним. Съел старик хлеб, запил водой и начал рассказывать Игнатке о красавицах русалках, о морских витязях, о бурном море.
     Речи старика так и лились, как вино из кувшина. Потом он сказал:
     — Добрый ты мальчик, Игнатка, спасибо тебе. А отблагодарю я тебя вот чем: выпей каплю живой воды.
     С этими словами протянул старик Игнатке небольшой пузырек, наполненный какой-то голубой жидкостью.
     — И тогда будешь ты сильней и храбрей всех на свете, и никто никогда не победит тебя ни в каком бою.
     Выпил Игнатка немного той жидкости и сразу почувствовал, что засыпает. Посмотрел Игнатка на старика и испугался: по зелёным страшным глазам узнал он Кваррадамала.
     Потянулся Игнатка рукой за своей шашкой, но сил у него уже не было: выпил он не живую воду, а крепкое сонное зелье.
     А Кваррадамал обрадовался, превратился опять в чудовище, взял у Игнатки шашку, обхватил щупальцами тело Игнатки, спустился в воду и поплыл в своё заморское царство.
     В это время Тихий Дон возвратился домой от морского витязя, поздоровался ласково с Пи-кви-ли-ви, выпил чистой воды и промолвил:
     — Горькая вода стала. Видно, чужой человек или зверь побывал в наших водах,
     Рассказала тогда Пи-кви-ли-ви все, что было, не утаила и того, что батюшкину шашку подарила Игнатке.
     — Доброму человеку не жалко сделать такой подарок, ; сказал Тихий Дон. ; Только хочу я посмотреть на этого казачонка да уму-разуму поучить его. А ну, дочка, позови-ка мне своего друга.
     Пи-кви-ли-ви вышла на порог своего дворца, хотела направиться к Игнатке, но тут помутилась вода, потемнела.
     К Пи-кви-ли-ви подплыла сазан-рыба с золотистыми перьями, в чешуйчатой рубашке и печально сказала:
     — Унёс Кваррадамал Игнатку в своё царство, хочет замуровать его в морской скале. Плывет он быстро, только бурун остаётся за ним. А Игнатка спит от сонного зелья и не ведаёт, что смерть его уже близка.
     Сказала так сазан-рыба, вильнула хвостом и уплыла, Закручинилась Пи-кви-ли-ви, заплакала и пошла рассказывать обо всем батюшке своему, Тихому Дону.
     — Ну что ж, ; промолвил богатырь Тихий Дон, ; хоть и не люблю я драться, но уж если враг сам того захотел, несдобровать ему!
     Взял он длинный меч, заткнул его за пояс, попрощался с Пи-кви-ли-ви и поплыл к морю Азовскому и Керчи-городу и дальше, по морю Чёрному, бурному, в царство Кваррадамала.
     Долго ли плыл Тихий Дон, много ли проплыл, только видит: стоит на дне моря Чёрного гранитный дворец, обнесён высокой стеной, а вокруг стража ходит.
     Одежда у стражи необыкновенная, чудная: на голове у каждого высокая чалма, вместо рубах, халаты расписные, на ногах чувяки с острыми концами, как каюки на Дону.
     А у ворот лежат две зубастые акулы, зорко следят за всеми. Расправил Тихий Дон могучие плечи, поднял гордую голову, вытащил из-за пояса меч и крикнул богатырским голосом:
     — А ну, дракон заморский, зло людское, Кваррадамал-Ламадарравк, выходи на битву открытую, померяемся силами! Не мне тесно жить, а тебе, видно, места не хватает. Выходи, злодей, пришёл я к тебе не в гости!
     Забурлило тут море Чёрное, поднялась страшная буря. Волны бросались на богатыря, как злые тигры, камни летели в него со дна морского, вода вокруг кипела, бурлила.
     Но, как гранитный утёс, стоял богатырь Тихий Дон и только улыбался.
     — Шумом да угрозами нас не запугаешь, злодейское отродье. Выходи из своей берлоги на честную битву!
     Вдруг открылись ворота и вышел чудовище Кваррадамал. В шести руках у него были шашки, похожие одна на другую, в седьмой руке, шашка, драгоценными каменьями изукрашенная, а вместо восьмой руки торчал обрубок.
     — Кваррадамал! Ламадарравк! ; Хрипело чудовище. ; Давно моё море не окрашивалось в красный цвет. Давно мои рыбы не ели человеческого мяса. Кваррадамал! Ламадарравк!
     — Посмотрим, хвастун, чьим мясом будут кормиться рыбы твои, ; сказал Тихий Дон и пошёл с поднятым мечом на чудовище.
     Долго они бились. Кваррадамал дрался по очереди каждой рукой. Вот уже из пятой руки вылетела у него шашка. Вот и шестая рука вместе с шашкой в сторону отлетела. Но и богатырь Тихий Дон обливался кровью.
     Собрал он последние силы, поднял меч, занёс его над головой Кваррадамала, но налетела на меч зубастая акула, вырвала его из рук Тихого Дона и проглотила.
     Замахнулся шашкой Кваррадамал, хотел пополам разрубить богатыря, но не удержал грозного оружия.
     Не поднималась эта шашка на того, кто за правду бился. Выскочила она из руки Кваррадамала, блеснула лезвием и оказалась в руках Тихого Дона.
     И сразу почувствовал Тихий Дон, как силы вернулись к нему:
     — Моя это шашка, ; радостно воскликнул он, ; не изменит она мне!
     Расправил богатырь Тихий Дон плечи свои могучие, сдвинул брови суровые, поднял шашку над головой и крикнул:
     — Силён ты, Кваррадамал, да нет силы такой на свете, которая против дела правого устояла бы. Правда кривду всегда побеждала!
     Взмахнул он грозной шашкой, засверкала она драгоценными каменьями, будто лучи солнечные сквозь толщу моря пробились. И слетела страшная голова чудовища с плеч. Тысячи рыб накинулись на чудовище и растерзали его.
     — Где же мне искать Игнатку?, подумал Тихий Дон. ; Жив ли он, нет ли?
     Тут подплыл к нему весёлый дельфин и сказал:
     — Лежит Игнатка у моей матушки, она прислала меня за тобой. Хотел Кваррадамал замуровать Игнатку в гранитную скалу, да не успел. А как пошёл он биться с тобой, мы с матушкой взяли Игнатку и принесли в свой дом.
     Пошёл Тихий Дон за дельфином.
     Пришли они, а в это время Игнатка открыл глаза и спросил слабым голосом
     — Где я? Где мой дедушка? Где Пи-кви-ли-ви?
     — Дома все узнаешь, ; ответил Тихий Дон.
     Поблагодарил он молодого дельфина и его матушку, взял Игнатку на руки и поплыл домой.
     А дома их уже ждали с великим нетерпением Пи-кви-ли-ви и Игнаткин дедушка. Обрадовались они, когда увидели богатыря Тихого Дона и с ним Игнатку. А у дедушки от радости даже слеза по щеке скатилась.
     Бросился тут Игнатка обнимать дедушку своего, а у самого тоже слезы от радости текут по щекам.
     — Уж как я звал тебя, дедушка, ; сказал Игнатка. ; Думал, что услышишь ты меня. Да очень далеко было, не услышал. Зато теперь я никогда от тебя не уйду, вместе всегда будем.
     Сели они за стол, рассказал Игнатка, как доверился он словам дряхлого старика, а Тихий Дон промолвил
     — Запомни, Игнатка: не всякие сладкие речи, мёд.
     Наполнил он чаши крепким вином, поднялся со скамьи и сказал
     — Кто как гость придёт к нам, тому всегда полную чашу вина нальём, радость разделим. А врагам лучше не ходить сюда: кто как враг придёт к нам, не уйдёт от нас живым, будь у того не только восемь рук, а хоть тысяча тысяч.
     С тех пор стали они жить-поживать да радость наживать.
     Кто приходил к ним в гости, кормили того, поили, радость делили.
     А враг если появлялся, брал богатырь Тихий Дон шашку свою острую, выходил на поле бранное, и бежали враги, у кого головы целы оставались.
     Игнатка ещё больше подружился с Пи-кви-ли-ви, и часто-часто сядут они вдвоём возле дедушки Игнаткиного и слушают его.
     Рассказывает он им сказки старые, былины древние.
     А богатырь Тихий Дон ходит, посматривает кругом, прислушивается: не слышно ли вражьего топота, не видно ли вражьих полчищ.
+++++++++++++++++++++++++++++++++

Илья Муромец. Давно это было. Казаки. Легенда.
==================
     Давно это было.
     В селе Ильинском на реке Белыни в тридцати верстах от Ростова Великого жил богатырь Илья Сокол по прозвищу Муромец.
     Муромцем стали его звать оттого, что Илья, прежде чем приступить к ратным подвигам, просидел сиднем тридцать лет и три года на печи, муромке.
     А как решил Илья свою силу молодецкую испробовать, так завалил каменной глыбой русло реки. Просто так! Потехи ради! Опосля засобирался в дикие степи донские показаковать.
     И молвит Илья своему батюшке и своей матушке:
     — Ай, государь ты мой родимый, родной батюшка! Государыня, ты родимая моя матушка! Купите вы мне, Илюшечке, коня доброго, неучёного. Да я сам-то его выезжу, по характеру своему выучу.
     Заплакала его матушка. Не велит езжать в чужую сторону.
     — Потеряешь ты свою буйную голову, ; да и кто же нас допоит, докормит при старости?
     Отвечает Илья Муромец:
     — Ты не плачь, моя матушка. Я побью, погромлю всех богатырей. Я вернусь, ворочусь к своей матушке и до век-то буду и поить, и кормить свою родную, свою матушку да своего батюшку.
     Сказал так и оседлал коня буланого, Черногривого. Надевал узду шёлковую, накидал-то седелище черкесское, застегал же он все двенадцать подпруг со подпружечкою.
     А затем поклонился во все стороны и направился во чисто поле по шлях-дороженьке. А дороженька та не широкая, ; шириною она всего семь пядей. А длиною она, шлях-дороженька, конца-краю нет. Заповедна была та дороженька ровно тридцать лет, и никто-то по ней не хаживал, ни конного да ни пешего по ней следу не было.
     Едет Илья по той дороженьке на коне своём, во правой руке держит копье длинное, а во левой руке держит тугой сагайдак. Настигла его темна ночушка, своротил Илья с пути-дороженьки и взошёл на высок курган.
     Под себя подстелил левую полочку, а правою укрылся. Сморил его сон богатырский.
     Середи-то ночи, середи полуночи наехали на него сорок охотников, ай да сорок разбойников. Вознамерились эти охотнички снять с него шубёночку, сагайдак отнять и коня буланого увести в полон.
     Но не тут-то было, случилося. Ото сна пробудился Илюшечка, схватил калёну стрелу, на тетивушку наложил. Сагайдак, ровно лев, ревёт, калены-то стрелы, ровно змеи, свищут. Испугались разбойнички, по тёмным-то лесам разбежалися.
     А как солнце красное разогнало ночку тёмную, отправился Илья Муромец далее по шлях-дороженьке. И привела его та дороженька ко стольному, славному городу Киеву.
     Ну, во городе-то, в этом стольном-то, воротицы заперты, железными-то крепкими задвижками они позадвинуты, булатными-то крепкими решётками позадёрнуты. Часовые-караульные у ворот стоят да уж больно крепко спят.
     Стал кричать Илья, да так и не докликался. Решил тогда он иначе в Киев-град попасть.
     И бьёт-то своего раздушечку конька по крутым рёбрам-бокам. Пробивает он коню мясо Чёрное аж до белой кости. И его душа-добрый конь крепко возвивается, пробивает-то он своей грудью белою стену каменну.
     А далее шёл Илья, да по улице, она не широкая, ; шириною была она всего три ступня, и привела она добра молодца во царёв кабак.
     И войдя в кабак, закричал добрый молодец своим громким голосом:
     — Уж вы, други мои, други любезные, слуги целовальнички! Наливайте вы мне поилица пьяного. Наливайте вы мне только на пятьсот рублей. А с напитками да ещё с наедками, на всю тысячу.
     Призадумались братья целовальнички.
     — Ну, что за ярыга у нас появился, ярыга кабацкая? На нём шубочка вся худым-худа, поизорвана эта шубочка, поизлатана. Одна полочка у этой шубушки стоит все пятьсот рублей. Ну, и вся-то она, эта шубушка, стоит тысячу.
     Призадумались, но поилица пьяного поставили и с напитками, и с наедками. Собрал Илья голь кабацкую и гулял три дня и три ночи во всю свою душу молодецкую.
     Минуло мало ли, много ли времени: скоро Сказка сказывается, не скоро дело делается, ; изгнали киевляне из Киева-града стольного князя, а был тот князь на дочери половецкого хана женат и попросил помощи у половцев для похода на стольный град Киев.
     Собралось ворогов тьма-тьмущая, и началась битва кровавая: от стрел небо померкло, гул да стон по земле раскатился. Как ни бились киевляне, но ослабли к концу побоища, и взяли степняки город на разор.
     В битве той и принял свой последний бой Илья Муромец.
++++++++++++++++++++++++

Казак гончар. Сказка!!
=================
      Жил, да был как-то в одной из станиц Кубанской области казак по имени Василь.
      В то время как раз не проходило никаких военных действий, и казаки занимались своим хозяйством.
      Одни имели какое-нибудь ремесло, другие просто держали скот, а все вместе выращивали пшеницу, кукурузу и другие культуры.
      У Василя было большое хозяйство. Куры, утки, гуси, овцы, козы, коровы и лошади. Кроме этого он имел достаточно земли, чтобы и себя прокормить и свою живность.
      Но была у казака одна задумка. Очень он имел большое желание вылепливать из глины всякую посуду. Никто вокруг не знал об этом его тайном желании. А он всем своим существом хотел стать гончаром.
      Услышал он как-то, что в славном граде Екатеринодаре есть казак, в совершенстве владеющий гончарным искусством. Оседлал Василь коня и отправился в Екатеринодар.
      Скоро сказка сказывается, да не скоро дело складывается.
      Отыскал Василь мастера и стал у него учиться. Пробыл он в славном казачьем граде три месяца и три дня. За это время научился он многому.
      Учитель сказал, что остальное в гончарном деле постигается в процессе работы, в процессе каждодневного общения с глиной, с творчеством, с природой.
      Прибыл Василь в свою станицу и принялся за дело. Привёз глины, соорудил небольшой станок для изготовления кувшинов и каждый день постигал в этом ремесле опыт.
      И понял, что учитель был прав, потому что опыта и мудрости набираешься тогда, когда проходишь через свои собственные ошибки. А на чужих ошибках не научишься никогда.
      Стали приходить к гончару казаки со всей станицы и покупать глиняную утварь. Кувшины для зерна, для вина, горшки для пищи и другую посуду, необходимую станичникам.
      Василь постепенно изучил, а так же, и сам придумал множество секретов в гончарном искусстве и обошёл в мудрости сего дела своего учителя, хотя и не знал об этом.
      А однажды пришёл к Василю в гости сам батька атаман Мудрый. Сначала он осмотрел работы мастера, а затем хозяин пригласил атамана к столу.
      Вот сидят они, пьют, едят, и ведут непринуждённую беседу. Затем забили люльки табаком, закурили, атаман и спрашивает:
      — Ну скажи мне, Василь, почему ты всё-таки решил работать гончаром?
      — Решил я работать с глиной, – ответил тот, потому что и мы, люди, вылеплены из неё Богом.
      Атаман удивился такому ответу и продолжил:
      — Тогда скажи, почему Бог сделал одних людей хорошими, других плохими, а твои горшки все до единого хороши?
      — Да, они все красивы, но один я делаю для вина, а другой, для отходов. Хотя в последствии и тот и другой могут перемениться. Тот, что был с вином, может стать под отходы, а в том, который был с отходами, смогут хранить доброе вино.
      Батька Мудрый получил своё прозвище от казаков за мудрость, как в военном искусстве, так и в мирной жизни.
      К нему часто приходили станичники за советом по самым различным вопросам, и батька всем помогал. Кому словом, а кому делом.
      И теперь ему было очень приятно беседовать с мудрым гончаром и даже не хотелось уходить домой. Он словно встретился с родным человеком.
      Но пора было расставаться, так как в небе уже светила луна и звёзды.
      Через некоторое время присылает атаман к гончару гонца, который сообщил, что батька приглашает его сегодня на обед. К обеду Василь оседлал лошадь и отправился к батьке.
      Вот сидят они за накрытым столом, едят и мирно разговаривают. А дочь атамана, красавица Елизавета, ухаживает за ними.
      Вдруг приходит к Мудрому ещё один гость молодой казак, который хотел спросить совета по одному делу.
      Усадил его атаман за стол и спрашивает:
      — Что за проблема привела тебя ко мне?
      — Мне, батько, край как нужен твой совет, так как я сам не разумею.
      — Ну тогда спрашивай.
      — Есть в станице девушка, которая уж очень мне люба, говорит новый гость, но она так же люба и моему самому лучшему другу, который в бою меня от лютой смерти спас. Так вот в этом и есть весь вопрос. Если я женюсь на этой девушке, то могу остаться без лучшего друга, а если я не женюсь на ней, то может случиться так, что женится на ней мой друг, и я останусь без любимой девушки.
      — Да-а-а. Положение у тебя не из лучших. – С сочувствием сказал батька, и ту же обратился к гончару:
      — Что бы ты мог сказать по этому поводу?
      Василь посмотрел на молодого человека и произнёс:
      — Для того, чтобы что-нибудь обрести, мы всегда что-нибудь теряем. Без потери не бывает находки. И чтобы тебе обрести счастье, необходимо принести жертву. Но какой выбор ты сделаешь, пусть тебе подскажет сердце, тут я тебе не советчик.
      И казак, и стоявшая рядом атаманская дочь были весьма удивлены как мудростью, так и простотой гончара.
      А батька Мудрый был очень рад этому.
      После того, как молодой гость ушёл, атаман спросил:
      — Как тебе, Василь, нравится моя дочь?
      — Очень хороша, – был ответ, никак не могу налюбоваться ею.
      Скоро сказка сказывается, да не скоро дело складывается.
      Стали атаман и гончар большими друзьями. А дочь батьки Елизавета очень полюбила Василя и ему стала любимой. Вот подзывает Мудрый однажды гончара и Елизавету к себе и говорит:
      — Василь, люба ли тебе моя дочь?
      — Очень люба, – отвечает тот.
      — Елизавета, люб ли тебе Василь?
      — Очень люб, батько.
      — Тогда ответьте, доколе будете томить сердце старика? Когда, наконец, я увижу вас мужем и женой?
      Через некоторое время случилась свадьба, на которой гуляла вся станица и казаки из соседних поселений.
      Василь и Елизавета были несказанно счастливы. А более них счастлив был батька Мудрый.
      А после его смерти казаки выбрали атаманом Василя и нарекли его батька Гончар.
      И приезжали к нему за добрым советом и помощью казаки со всей Кубанской области, и никому из них не было отказа.
      Тут и сказке нашей конец. А кто имеет ум, тот настоящий молодец.
      +++++++++++++++++++++++++++++++++

Казак горемыка. Вятка. Сказка!!
=================
      Был Алексей Фёдорыч, Казак-Горемыка.
      Он ходил работать подённым. Его как хлебом кормят, так денёк не дают, деньги платят, хлебом не кормят.
      — Что я так скитаюсь? Буди идти в другое государство, к какому-нибудь царю в помочь! Нет ле где-нибудь войны?
      Пришёл в иное государство. Город большой, а никого духу нету. Ему надо найти Царя этого города.
      Пришёл на квартиру одну ночевать.
      — Утром выйду, так можа услышу. Если как живые люди есть, так хлеб пекут, хлебной чад услышу.
      И вышел утром, услышал. Хлебным чадом пахнёт. Нашёл старуху. Она для проезжих людей хлеб пекёт. Он её стал спрашивать:
      — Кто етта тут жил? Кому город принадлежит?
      — Царя-Добродетеля. – Отвечает старуха.
      — А где Царь-Добродетель?
      — А он в темнице. Его Царь-Победитель туда заслал и весь город наш разорил. Про него не след и говорить. Тебя ведь заберут! Царь же наш Добродетель живёт в остроге со всем семейством. У него глаза выцарапаны.
      Стал добирается, где темница есть. Дошёл до неё, стражников отбросал и замки порешил, отбил и пошёл. Пришёл в темницу:
      — Здравствуй, Царь-Добродетель, на многая лета!
      — А Кто такой?
      — А я Алексей Фёдорыч, Казак-Горемыка.
      А он царства-та его же оказывается образовался, Царь этот.
      Он его пожалел.
      — Где Царь-Победитель? Мне его охота достигчи.
      Тот наказывает ему:
      — Ты его достиги, я тебе заплачу.
      — Да у меня ехать-то нечем. Я пешком. У меня денёк нету, надо на продовольствие. Нет ле у тебя коня или нет ле денег на дорогу?
      — Да есть сотни до три у меня с собой, я их тебе подарю.
      Лёг тут же спать:
      — Завтра наутро поеду.
      Спит долго. Царь-Добродетель будит его:
      — Алексей Фёдорыч! Не время спать, время ставать, в путь-дорожку отправляйся!
      Ему там приготовили коня и деньги, сколько ему надо. Благословился от царя, сел и уехал. Не видели, как и уехал.
      Не мало время ехал и не коротко, доехал до Чагры-кабака и привернул в эту Чагру.
      Слез с коня, а коня не привязал, никому не приказал. Он так стоял у неео тут.
      — Здравствуешь, сиделечь молодой! Нет ле водки зелёной?
      — Есть, благодать!
      Выбросил деньги. Полведра он выпил и лёг он на двои сутки спать тут же. И спал двои сутки.
      Этова коня его украли и денег у него покрали, сколько было. Стал, пробудился, – в одном кармане нет ничего, а в другом меньше того. И вернулся он пешком к Царю-Добродетелю.
      А его увидала дочь:
      — Папаша, Казак-Горемыка идёт пешком, у него ничего нет.
      Пришёл к Царю-Добродетелю. Царь над ним расшумелся:
      — Куда имущество дел: коня и деньги?
      — Этого мало. Я коня проел и всё проел. Сколько было, ещё бы столько, тогда бы доехал.
      Царь-Добродетель согласился отдать ему ещё столько. Дали ему опять денег, лошадь. И опять доехал до той же Чагры. Соскочил с коня. Коня не привязал, никому не приказал.
      — Сиделец молодой, нет ле водки зелёной?
      Дал ему ведро. Выпил, на трои сутки лёг спать. Сиделец у него коня-та украл и деньги опять взял, а там записка дорожная была положена, что он от Царя-Добродетеля. Спит Казак-Горемыка долго.
      Сиделец прочёл ту записку, подошёл к ему и говорит:
      — Не лучше ли положить ему назад, да своих вдвое положить? Царь узнает, голову срубит.
      Положил. Пробудился Казак-Горемыка, денёк у него нагружено полны карманы, да и лошади обе рядом стоят.
      Одного коня он отпустил и деньги склал под седло, сколько там, и отправил к Царю-Добродетелю. А на другого сел, сам поехал.
      Ехал дорогой дальше и смотрит. Тут дерутся вихры между собой трое. Тут у них куча денег и ковёр-самолёт. Разделить не могут. Их трое, а вещи две.
      Этого Казака Горемыку они и спрашивают:
      — Ты нам как спор не разделишь ле?
      — Я вам могу разделить. – Отвечает Казак.
      Он выпустил имя из левотверта пули:
      — Кто переже добежит, того и вещи, а кто позади, того деньги!
      Сделал выстрел, – они давай бежать. Они как убежали, он в то время деньги переложил у них в другое место, а ковёр-самолёт с собой увёз.
      Ехал дорогой, и попал ему старичок навстречу, тот и спрашивает:
      — Какова ты государства.
      А царства он был того же, которого и Казак-Горемыка. Стал старичок этот спрашивать про родных:
      — Как наши родители живут?
      — Ваши родители все побиты, а трупы таскают собаки и звери. Битва была, побиты. – Отвечает Казак.
      — Ты тогда должен там порядок навести. – Говорит старичок. – А для этого я тебе дам трубку-самокрутку. Как ты её закуришь. Так выскочат двенадцать молодцов. Они тебе всё. Что ты их спросишь, сделают.
      Через какое-то время Казак-Горемыка вернулся на свою родину тогда. Дом их разрушен, отец-мать побиты. Он их узнал в лицо и погрёб в могилу.
      Рассердился он на Царя-Победителя и погнал туда, где Царь-Победитель живёт.
      Приехал в его зелены луга, раскинул шатёр. В этом шатре постановился, коня привязал тут. Увидали его вояки енералы, богатыри, затрубили в рок:
      — Невежа, вон убирайсь! А если сильный богатырь, в бой выезжай!
      Он не убирается. Приезжают енаралы с докладом от государя, спросить его:
      — Кто такой ты есть?
      — Дайте мне умыться, да обуться, да трубочку табачку закурить! – Отвечает Казак Горемыка.
      Обулся, умылся, трубочку-самокурочку закурил, – выскочили двенадцать воинов, спрашивают его:
      — Начто требуете, Казак-Горемыка?
      — А вот, – говорит, – этим воинам, что родителей моих убили, обломать руки-ноги и послать их царю с ответностью.
      Они обломали руки и ноги, посадили в седла, привязали их.
      — Скажите Царю-Победителю, чтобы он, сколько народу побил, городов разорил, денежки отдал, а народ счётом пошли! Чёрного кобеля увели, дак за него петьсот рублей денежки подай!
      Анаралы эти приехали, всё Царю рассказали подробно.
      Царь-Победитель сам собирается ехать и берёт для битвы что ему надо.
      Едет к нему к шатру Царь-Победитель в каретке.
      У Царя-Победителя дочь была красивая. И она собирается и просит отца:
      — Папаша, возьми с собой!
      — Да ведь я поехал на ратное побоище! – Царь дочери отвечает.
      Как Царь-Победитель отвалил от дворца, дочь его в другую карету, и вслед за ним, за отчем-то.
      Доезжает до этого поля, и тоже в богатырской рок трубит, покрикивает:
      — Невежа, вон убирайсь! А если сильный богатырь, в бой выезжай!
      Он не убирается, Казак Горемыка. Говорит:
      — Дайте умыться, обуться, да трубочку табачку закурить, я сам уеду! – Отвечает Казак.
      Царь ему дал слободу. Умылся, трубочку-самокурочку закурил, тут выскочили двенадцать воинов, спрашивают его:
      — Начто требуете, Казак-Горемыка?
      — А вот, обломать руки-ноги Царю-Победителю, если не уплатит и глаза выколупать!
      Те мигом сделали. Назад едет, побитый весь. Встречу дочери-то и попал Царь-Победитель.
      — Как скоро, папаша, тебя какой несчастной окарнал. Я просилась с тобой! У нас таково случая не случилось бы!
      Она доезжает до шатра. Казак-Горемыка подбегает, её из кареты взял, за руку и вывел. Потом она согласила и сговорила его приёмки сделать, чтобы быть царём. Царствовать-то некому у них стало в государстве.
      Казак-Горемыка согласился уйти в приёмки заместо царя Победителя, но только чтобы уплатили за разорение народа!
      Согласились они, порешились на том. Сели в каретку, поехали во дворец.
      Царь-Победитель начал тогда деньги считать на постройки городов, разорил которые.
      Потом Царь-Победитель и говорит:
      — Давай свадьбу делать, Алексей Фёдорович!
      Отвечает, однако Казак-Горемыка:
      — Нет, я съезжу к Царю-Добродетелю благословиться.
      Вернулся, приехал к нему:
      — Здравствуй, Царь-Добродетель, на многая лета! Вот какая статья. Думаю я у Царя-Победителя дочь взять в замужество.
      Царь-Добродетель евонный благословенья не дал:
      — Тебе плохая жизнь будет, где назлил, да тут и идти в дом царствовать! У меня своя дочь есть, а тебя царём поставлю, женю на своей дочери.
      — Дак ведь та-то дочка больно хорошая, охота взять ту. – Отвечает Казак Горемыка.
      Приехал он туда, к дочери Царя-Победителя. Они состроили свадьбу, поехали к венцу. Пошли столы. Повели на подклет. Стали лежиться спать. Царевна и спрашивает:
      — Чем ты моего папашу скоро больно изуродовал? Какими-нибудь хитростями, а не провором своим?
      Но он никак не сказывает. Надо ей однако допытаться. Нанесла разных вин и давай поить его. Напоила его. Он, выпивши, тогда ей сказал:
      — Вот, – говорит, – у меня есть трубочка-самокурочка.
      И показал проформу, что она делается. Он как уснул, она взяла трубочку закурила. Выскочило двенадцать воинов, повели его из подклета-та за городские ворота. Он как проснулся, понял, что его жена обманула и пошёл стороной, лесом. Заблудился в лесу-ту.
      Хотел схорониться там, остаться насовсем. Через какое-то время набрёл он на поляну, где кусты ягодные растут. Набрал этих ягод давай исть. Поел, и сделался курёпый, да нехороший, горбатый. Семь горбов, да семь подгорбичей, да семь подхвостичей.
      Потом одумался:
      — Что такое. Если я на поле выйду, так меня и скотина будет бояться, не только народ! Это меня, видно, Бог наказует.
      Потом он ходил долго по лесу, кое-как пропитался травой, корой и находит других ягод, тут же в лесу. Поел этих ягод, сделался красивый молодец. Как он был, так втрое красивше стал.
      — Нет, меня, видно, Бог на ум ведёт, а не есть на грех. – Говорит сам себе Казак Горемыка.
      Набрал этих ягод разных, в разные бурачки сделал, тех и других. Пришёл он в тот же город близ царского дворца, расположился со своей торговлей.
      Потом ихний, Царя-Победителя, слуга бежит, спрашивает:
      — Что, мужичок, продаёшь?
      — Да вот, цветные ягодки. – Отвечает Казак Горемыка.
      — А что, – слуга царский говорит, – за цветные?
      — А вот, нате-ко, по ягодке съешьте, так красивее и сделаетесь!
      Пришёл слуга в дворец. Царевна его давай пробирать, как он такой красивый стал:
      — Вы сами лицо своё намазали чем?
      — Нет, – говорит, – есть такой человек, продаёт такие ягоды.
      Тогда она пошла сама с имя, царская дочь. Приходит к нему, а узнать его не может, красивым стал пуще прежнего. Спрашивает его:
      — Которые красивы ягодки, которые слугам давал?
      — Да вот эти будут в два раза краше, да я их не дал, тебе берёг. – Отвечает казак Горемыка.
      Она и взяла. Он этих свирепых ей и дал.
      — Да ты боле ешь! Говорит он ей.
      Она тогда, как поела, сделалась свирепа. Столь же горбов, подгорбичей, да подхвостичей. Пришла во дворец, а её во дворце-то не стали держать, отдельную комнату сделали во дворе. Царскую дочь, срамно и показать стало послам заморским!
      Отправился Казак Горемыка со своей продажей в слободу, ко вдове старухе на квартиру стал:
      — Здравствуй, бабушка! Какова ты государства? Как в вашем царстве здоровье?
      А там уж прослух пался. Ищут лекаря, царскую дочь лечить.
      — Ой, дитятко, у нас в государстве не здорова царская дочь, сделалась такая свирёпая, ищут всё лекаря ей.
      — Я могу использовать её. Такая же будет, как ранее была, – говорит Казак.
      Старуха обратилась к Царю-Победителю и сказала про этого самого лекаря. Ей приказали немедля привести этого лекаря. Старуха пришла и говорит:
      — Царь велел тебе дойти к ему.
      Пришёл Казак Горемыка к Царю-Победителю. Слуги под руки его ведут, чтобы не споткнулся. Сулит ему денёк Царь. Тогда Казак Горемыка согласился за большие деньги выпользовать её, но только условие поставил:
      — Лечить я буду в бане. Срубите баню где-нибудь на стороне.
      За этим дело не застоит. Мигом состроили баню.
      — А до бани, – казак требует, – чтобы сажени через две, через три были часовые солдаты.
      Повели её в баню. А Казак купил две плети-троехвостки, лечить-то. Привёли Царскую дочь в баню.
      Вот Казак и давай по ней ходить, пороть её:
      — Скажи, где мои вещи: трубка-самокурка и ковёр-самолёт? И будешь ли звать мужем? Мирно жить со мной?
      Он этими плетями её дул, дул, дак у ней рубашки стали присыхать кровью. Выбежал из бани, приказал часовым принести её перемену одёжи. Две плети испорол, до третей добрался. Наконец возмолилася царевна:
      — Вот где трубка-самокурка лежит, в залах, в кладовой, а там-то и ковёр-самолёт!
      Тут она приказала слугам быстро всё это принести.
      Это ему доставили. Тогда он и дал ей красивых ягод поесть. Она какая была, краше того стала, даже втрое сделалася. И сам отправился в путь дале, придумал идти в какой-то монастырь. Не пошёл к царевне, не остался с ней.
      В монастырь пришёл на краю государства, его тут приняли, взяли в иноки. Он в монастыре побыл сколько-то времени. Но однажды ночью увидел сновидение про клад, что у вихров забрал, забыл уже про него. Решил на благое дело его отдать.
      Докладывает Казак Горемыка настоятелю, будто как нашёл кучу золота. Подумал настоятель, дал ему монахов с лопаткой.
      Казак-Горемыка привёл их к тому месту, где он зарыл кучу денег, взятых у вихров ещё.
      Тому указывает:
      — Тут ты рой!
      Другому:
      — Тут!
      — А я, – говорит, – там буду.
      Копали они копали лопатками, нашли золото. Сгребли его в мешки, привезли в монастырь. А этот монастырь стоял между Царя-Добродетеля и Царя-Победителя на меже.
      Потом у них закладка церкви новой сделалась на золото это.
      Был у обоих Царей совет, решили, чтобы оба царя съехались с дочерями в этом монастыре. А Казака-Горемыку избрали они в кашевары, там пищу сварить для царей.
      Цари съехались. Обедня отошла, а новый у монахов кашевар ничего у них не готовит, не ладит. Монахи жалуются настоятелю.
      Время готовить, монахи бегут, говорят Казаку-Горемыке:
      — Что ты не готовишь?
      — У меня всё готово! – Казак Горемыка говорит им.
      Цари пришли. Казак-Горемыка раскинул скатёрку-самоедку. Что у царей есть, так у него ещё больше того есть.
      А Казак-Горемыка тогда устранился за занавеску в той комнате, чтобы жена его не видела.
      Цари ушли на прогулку после обеда, а дочери разговорились между собой. Та девушкой сказывается, и другая тоже девушкой сказывается.
      Потом он сгрёб свою-ту жену-хозяйку, да и марш. На ковёр-самолёт постановил, а ногам-то обнял, рукам схлопал, утащил её в зыбучее болото, чтобы ей не выйти можно.
      Потом там её стал пробирать:
      — Имей, – говорит, – мужа и держи в союзе, а то я тебя оставлю здеся!
      А сам с коверка-та сошёл. Она соскочила на коверок и говорит:
      — Ковёр-самолёт, вздымайся выше лесу, лети пыльчее птицы! А куда велю, туда и сядь!
      Домой улетела. А он-то и остался тутака. Пошёл опять за этой вещью к царю. Шёл лесом и дошёл. Какая-та палась река, а две девицы сороки купались в реке-то.
      А у их два платья висели на древе. Он подкрался, одно-то взял, свернул, да и в карман положил. Одна-то сорока улетела, а другая-та обернулась красивой женщиной.
      Стала его называть мужем своим:
      — Теперь, – говорит она, – раз ты взял мою одёжу ты будешь муж мой!
      В том месте у них образовался дом хороший, много комнат, она волшебница была. Несколько время он тут проживал с ней.
      Жена-то его, дочка царёва каким-то случаем узнала, что он тут проживает.
      Послала ему письмо и там пишет:
      — Мой папаша умер родной и мать, а я осталась сиротой, сижу на окне плачу. Одёжа моя вся в слезах, мокрая. Скучаю об тебе, хоть бы одним глазом поглядеть. А об тебе нашла великая скука. Должен ты непременно прибыл ко мне.
      Он направился к ней идти, а эта волшебница, у которой он тут упоместился, его не отпускала:
      — Я, – говорит он, – хоть из не из господ, да вернее твоей жены. А она пишет тебе обман. Отобрать метит у тебя твои волшебные вещи.
      Но он её всё-таки не послушал и пошёл:
      — Дойти, – говорит он, – надо по этому письму, узнать, чего она хочет, может исправилась.
      Пришёл к ней. А у ней уж припасено в залах два воина. Как он придёт, убить его.
      Зашёл в дворец и видит. Гроб лежит неубран, это только пример сделан у них. А он трубочку-самокурку закурил, на всякий случай, да туда, во дворец пришёл. Тут выскочили два воина, его схватали за плеча:
      — Отдай остальные вещи, а то побьём!
      Он пыхнул в трубочку свою, которую раньше раскурил. Успел, – и выскочили тут двенадцать воинов:
      — На что, Казак-Горемыка?
      — Нарушить этих воинов, которые смерти хотели меня предать!
      Убили они этих двух воинов. И взял тут Казак Горемыка свою жену начал труждать её:
      — Отдай ковёр-самолёт!
      Потом взял жену и с собой и повёл. Она уж согласилась жить с ним. А попал ему встречу тогда енерал Данило, раньше был ему знакомой. Ну они поздоровались с ним. Енерал Данилко спросил Казака:
      — Продай жену мне! Она больно хорошая.
      Казак и продал её за пятьсот рублей и пришёл опять ко своей вельможе волшебной. Вещи принёс все. А ей они не надо, она сама волшебница.
      В этом же царстве, где Царь-Благодетель, и наступили опять войной, какой-то неприятель снова.
      Он Казак-Горемыка и пошёл ему Царю-Благодетелю в помощь, на войну. Волшебницу свою оставил, хоть и не отпускала его, всё колдовала. Но он сказал, что женится только под крестом, а она не может.
      Приехал на войну. А коня всё ещё не истерял, сел на него, хороший конь.
      С своей трубочкой-самокуркой истребил силы много.
      Война кончилась, сделался мир. Царь-Благодетель Казака-Горемыку и не отпустил, оставил у себя его. А дочь-та у него теперь уже сделалась невестой, толды она ещё была маленькая.
      Он царь и женил его на своей дочери. Передал ему царство.
      Но всякий раз, как на войну поедет, так к вельможной волшебнице и заедет. Он будет долго жить, а она ещё дольше и через триста лет станет Бабой Ягой на меже между царствами Победителя и Добродетеля.
++++++++++++++++++++++++++++++++

КАЗАК ЖЕНУ ГУБИЛ. Вспомни Донюшка.
=================
– Вспомни, Донюшка, вспомни, душечка,
Про свово дружка – про Иванушку:
Да как наш Иван по ночам гулял,
По ночам гулял, по полуночам.

Йон не один гулял – с красными с девками,
С красными с девками, са елецкими.
– Сударь батюшка, сударь родненький!
Усех девушек замуж вотдали;
Одна Дунюшка оставалася.

– Посиди, Доня, потерпи горя!
– Сударь батюшка, мне не терпится!
Мне не терпится, замуж хочется,
Замуж хочется – за Иванушку.

Из под камушка, камня белого.
Из под кустика, с под ракитова,
Там бежит речка, речка быстрая,
Речка быстрая, вода чистая.

На той речушки девка мылася,
Девка мылася, она белилася.
Она, умывшись, набелившись, на гору взошла,
На гору взошла, диво видела,
Диво видела, дивовалася:

Добрый молодец – он коня поил,
Он коня поил, коня сивова,
Коня сивова сивогривова,
Сивогривого, белкопытаго,
Белкопытого, кругом кована.

Конь воды не пьет, он копытом в землю бьёт.
Он копытом в землю бьет,
Из копыта руда йдеть.

Как и мой то милой думу думаеть,
Думу думаеть, думу крепкаю.
Да и как же вить мне быть,
Как жену губить?

Загублю жа я жену рано с вечера –
Малы детушки спать уляжутца.

Ко белу свету детки проснутца,
Оны про матушку оны успросются:
– Родный батюшка, игде матушка?
– Уж вы, детушки, ваша матушка,
Ваша матушка в новой горнице,
В новой горнице богу молится.

– Уж ты, батюшка, тама нетути!
– Уж вы, детушки, вы, сиротушки,
Ваша матушка убита лежит.
============
Якушкин. Эпическое.
++++++++++++

КАЗАК ЖЕНУ ГУБИЛ. Из-под бережку.
=================
Как Казак жену свою губил.
Записано в Тульской губернии. Из эпических песенных сказок
==========
Из под бережку из под кру;това,
Из под камушка из под белага
Течёт речка, речка быстрая.
Во той речке Дуня-девка мылася,
Во цветно платье одевалася,
Она белилася и румянилася.
Набелёмши она, нарумянивши, на гору взошла,
Диво видела, тому дивовалася.
Там донской козак коня поил,
Он коня поил, с девкой речи говорил,
С девкой речи говорил, как жену погубить.
Говорила девка, казака учила:
– Не губи казак жену рано с вечера,
Погуби жену ко полуночи.
Когда малы детушки спать поляжутся.
Поутру порасплачутся:
Государь батюшка, где наша матушка?
Девка учит казака, мол,
– Ваша матушка на Дунай пошла,
На Дунай-реку пошла за водицею.
За ведром нагнулася,
Принагнулася – утопилася.
============
…….
КАЗАК ЖЕНУ ГУБИЛ. У столба-столба новаточенаго.
=================
У столба столба новото;ченаго,
У колодезя у студенаго,
Молодой т казак он коня поил,
Не коня то поил, он жену губил.

Как жена то мужу возмолилася,
Во резвыя ноги поклонилася:
– Не губи же ты меня, муж, со вечера.
Погуби со полуночи,
Когда детушки спать улягутся, –

Просыпалися малы детушки,
Взыскались своей матушки:
– Ох, вы, нянюшки, ох, вы, мамушки!
Уж и где же наша матушка?

Ваша матушка в новой горнице,
В новой горнице богу молится.
– Уж и там то нету нашей матушки!
– Ваша матушка в высоко;м терему:
Она белится румянится.

– Уж и нет там нашей матушки!
– Ваша матушка в зелено;м саду,
Рвет алы вишенья.

– Уж и там нет нашей матушки!
– Пошла ваша матушка на Дунай реку,
С ведрами по; воду, –
Как пошли то наши детушки на Дунай реку.

Из за гор гор высоких
Вылетал то млад сизой орел,
Во когтях то несет правую ручиньку.

Воскричали то малыя детушки:
– Ох, вы, нянюшки, наши мамушки!
Уж как несет то орёл рученьку,
Несет рученьку нашей матушки
И со перстнем обрученныим!
Уж и бог же суди нашему батюшке,
Что оставил нас без родимой матушки!
===========
Москва. Эпическое.
=================
Казак и ведьма. Сказка!!
=================
      Поздним вечером приехал один казак в село, остановился у крайней избы и стал проситься:
      — Эй, хозяин, пусти переночевать!
      — Ступай, коли смерти не боишься.
      — Что за речь такая! – Думает казак, поставил коня в сарай, дал ему корму и идёт в избу.
      Смотрит. И мужики, и бабы, и малые ребятишки, все навзрыв плачут, да богу молятся. Помолились и стали надевать чистые рубашки.
      — Чего вы плачете? – Спрашивает казак.
      — Да вишь, – отвечает хозяин, – в нашем селе по ночам смерть ходит, в какую избу ни заглянет, так наутро клади всех жильцов в гроба, да вези на погост. Нынешнюю ночь за нами очередь.
      — Э, хозяин, не бойся. Бог не выдаст, свинья не съест.
      Хозяева полегли спать, а казак себе на уме, и глаз не смыкает.
      В самую полночь отворилось окно. У окна показалась ведьма, вся в белом, взяла кропило, просунула руку в избу и только хотела кропить, как вдруг казак размахнул своей саблею и отсёк ей руку по самое плечо.
      Ведьма заохала, завизжала, по-собачьи забрехала и убежала прочь. А казак поднял отрубленную руку, спрятал в свою шинель, кровь замыл и лёг спать.
      Поутру проснулись хозяева, смотрят, все до единого живы-здоровы, и несказанно обрадовались.
      — Хотите, – говорит казак, – я вам смерть покажу? Соберите скорей всех сотников и десятников, да пойдёмте её по селу искать.
      Тотчас собрались все сотники и десятники и пошли по домам. Там нету, здесь нету, наконец добрались до пономарской избы.
      — Вся ли семья твоя здесь налицо? – Спрашивает казак.
      — Нет, родимый! Одна дочка больна, на печи лежит.
      Казак глянул на печь, а у девки рука отсечена. Тут он объявил все, как было, вынул и показал отрубленную руку.
      Мир наградил казака деньгами, а эту ведьму присудил утопить.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Казак и гуси. Легенда. Сказка!!
=================
      Случилось как-то в одной кубанской станице, что казак Павло вино начал делать.
      А винограду у него в тот год видимо-невидимо уродилось.
      Вот давит Павло виноград, а жмых в гусиный загон выбрасывает.
      А хозяйство у казака богатое было. Одних гусей шесть десятков, а ещё куры, утки, кролики, свиньи, коровы, лошади и другая живность. И все у него аккуратно, да складно было в хозяйстве.
      Ну, суть, да дело, давит он виноград. И надавил его семь бочек и двенадцать бутылей, а весь жмых отдал гусям на съедение. Закончил Павло свою работу, да и пошёл в дом отдохнуть.
      Жена хозяйка как раз на стол накрыла. Сели они вдвоём, сидят, обедают.
      Долго ли день тянулся, но выходит казак птицу кормить, да как глянет, а гуси-то все лежат во дворе без дыхания.
      Испугался Павло, взял одного гуся, потом другого, а они, как мёртвые, не шевелятся. И подумал он, что загубил гусей, отравил их чем-то, что они и подохли все. Горевал он, горевал и принял единственное, по его мнению, правильное решение.
      Так как мёртвые гуси в пищу не пригодны, решил он их общипать, чтобы пух, да перья не пропали хотя бы, а пошли на подушки, да на перины.
      Общипал Павло гусей, пух, да перья на горище сложил, а тушки погрузил на арбу, вывез за станицу, да и вывалил в овраг.
      Прошла ночь. Озарилась Кубанская область ярким, горячим солнышком, а казак уже по хозяйству управляется. Кормит, поит, да убирает за всеми.
      Вдруг слышит он, на улице шум, не поймёт в чём дело. Люди хохочут, да гуси гогочут.
      Выходит он за ворота, глядит, а там гуси его возвращаются, все живые, только голые.
      А вокруг станичники веселятся, да удивляются. И понял Павло, что гуси-то не мёртвые были, а пьяные от жмыха виноградного. Зашли они в свой загон, стали пить, да есть.
      А казак закурил люльку и сказал сам себе:
      — Вот так и мы, казаки, как эти гуси, где бы ни пропадали, как бы нас не общипывали, а все равно всегда возвращаемся туда, где нас ждут и любят.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Казак и лиса. Казаки. Сказка!!
=================
      Бежит по дороге лиса.
      От кургана к кургану, из куста в кусточек. Хвост к земле, нюхает поживу. Побежит, побежит, сядет, оглянется по сторонам, и снова вперёд.
      Добежала до станицы. Видит. Возле куреня казак сидит, сапоги тачает. Увидала его лиса, шасть под кочку. Притаилась, а глаза во дворе.
      За плетнём куры в золе гнездятся, утки в ушате плещутся, индейки у колодца кулдыкают.
      Облизнулась лиса, язык за щеку, и захромала. Подлезла к казаку и жалобно запричитала:
      — Бог помощь, добрый человек.
      — Куда путь держишь? – Спрашивает казак,.
      — Иду издалека, да со шляха, вишь, сбилась. Обходить силы нет, отвори воротца, пройду напрямик к околице.
      Поверил казак лисе, отложил ворота:
      — Проходи, да поаккуратнее, птицу не всполоши.
      — До птицы ли мне? Еле ноги волоку, – сказала лиса и поплелась, вот-вот упадёт.
      А казак опять за своё дело, что время терять? Кольнул шилом раз, другой, слышит, переполох птичий.
      — Что такое? – Думает. – Кто потревожил птицу?
      Подскочил к воротам, видит. Через гумно наметом лиса бежит с петухом в зубах.
      — Ах ты, каналья, обманщица окаянная!
      А лиса казаку:
      — Моя хитрость меня кормит, поит, к доверчивым людям водит. Спасибо тебе, казачок, за петушка. Забегу ещё, готовь курочку:
      Расхвасталась лиса, обо всем забыла.
      — Я те вязы скручу! – Крикнул казак.
      И собаку на неё.
      — От моей собаки ни один зверь не уходил, а ты и подавно.
      Заметила лиса собаку, метнулась в сторону, да поздно. Круть-верть, не уйти, цепко держит за кабаржину собака.
      Тут и хитростям лисы конец, а мне, бражки корец.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Казак и падальщики. Легенда. Сказка!!
=================
      Однажды после кровопролитного боя остался в степи лежать раненый казак.
      Вот лежит он, кровью истекает, в одной руке шашку держит наголо, а в другой—ружьё наготове, чтобы если кто приблизится, то он мог бы себя защитить.
      Лежит казак, в небо глядит, а там гриф кружится, ждёт пока он погибнет, чтобы насытиться его плотью.
      А гриф смотрит вниз, а там, недалеко от казака, шакал сидит и ждёт того же самого, чего и он.
      Спустился гриф к шакалу и спрашивает:
      — Чего это ты здесь сидишь?
      — Добычу стерегу, – отвечает, – когда казак умрёт, я его съем.
      — Неверно ты говоришь, шакал, – воскликнул орёл, – это моя добыча, я давно этого казака приметил и стерегу.
      — А я его раньше увидел, – настаивает шакал.
      — Нет, я.
      — Нет, я.
      И до того жаркий спор у них начался, что дело до драки дошло. Послышался вой и свист. И только перья летели и шерсть в клочья рвалась.
      Приподнял раненый казак голову, взглянул на них, вскинул ружьё и метким выстрелом убил и шакала, и грифа.
      А вскоре и братья кубанцы подоспели, взяли раненого и повезли к доктору.
      Тут и сказки конец. А из тех, кто за зло борётся победителей не бывает.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Казак и птицы. Легенда. Сказка!!
=================
      Давным-давно в одной из станиц Кубанской области жил казак по имени Сашко.
      И так как война с турками в то время прекратилась, Сашко аккуратно сложил казацкое обмундирование в шкаф, ружьё и шашку поставил в угол и занялся земледелием.
      Он пахал землю и сеял зерно, собирал урожай и молол муку, выпекал душистый хлеб и варил крепкую кубанскую горилку.
      Сашко достаточно преуспел в этом деле и прославился на всю свою станицу соседние поселения. Со всей округи съезжались казаки к его дому за мягким хлебом и крепкой горилкой.
      Но случилось однажды у казака большое несчастье.
      Стояла тогда на Кубани засуха, пекло солнце и жара была невыносимая. Вспыхнул в той станице пожар, и погорели почти все деревянные постройки в казачьих дворах и лишь глиняные хаты, да сараи уцелели.
      А у Сашка на земле сгорела почти вся пшеница, но немного ему все же удалось спасти. И набралось у него зерна всего мешок.
      Прошла осень и наступила зима. И стужа стояла такая, какой в Кубанской области казаки ещё не видали. Даже река Кубань, быстрая и бурлящая, покрылась льдом от берега до берега, чего никогда не бывало.
      Надел Сашко тулуп из овчины и вышел во двор поглядеть, что там делается.
      Набил он люльку табаком, закурил и видит. Кругом все снегом заметено, а на белых деревьях птицы сидят и не шевелятся, замерзают. Жалко ему стало бедных птиц. Пошёл он, соорудил для них кормушки деревянные и насыпал по две жмени зерна в каждую.
      Налетели птицы на пшеницу, стали клевать, да насыщаться. А птица, когда не голодная, ей и тепло и не замёрзнет в лютый мороз.
      С этого дня стал казак каждый день в кормушки для птиц по две жмени зерна сыпать, хотя сам он обеднел и перебивался с хлеба на квас.
      Так и прошла зима, и в последний её день высыпал Сашко птицам последнюю пшеницу из своего мешка и только сейчас заметил, что весь свой запас птицам скормил.
      Сидит казак, пригорюнился, курит люльку и думает:
      — Теперь и есть нечего и сеять на земле нечего.
      И вот пришла пора посевной. Сидит Сашко в хате, слышит, шум, гам, да удивление соседей на улице.
      — Что такое? – Думает, и вышел во двор.
      Глядит, а над его землёй стая разных птиц кружится. Среди них и голуби, и скворцы, и воробьи, и множество других птиц, и каждая делом занята, бросает зёрнышко в землю и улетает куда-то далеко за реку Кубань и так много раз.
      Казаки со всей станицы собрались, смотрят и удивляются, никогда не видели, чтобы птицы кому-либо огород засаживали.
      А Сашко в тот год зерна собрал немерено, даже пришлось новый амбар построить.
      И стал после этого он жить в постоянном достатке, а затем взял в жены самую красивую девушку в Кубанской области и родилось у них много казачат.
      И были они счастливы до конца.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Казак и солнце. Легенда. Сказка!!
=================
      Случилось как-то в Кубанской области, что стояла большая жара.
      Солнце пекло так, что не было от него бедным станичникам спасу.
      Одному казаку очень не нравилось, что солнце все печёт, да печёт, тогда как другие казаки относились к этой жаре как к неотъемлемой части непредсказуемой кубанской природы.
      Однажды казак так разозлился, что не было у него никакого терпения. Вот зарядил он своё ружьё, залез на крышу своего дома, прицелился прямо в солнце и выстрелил.
      Пуля до цели не долетела, но солнце все равно прогневалось на казака и говорит:
      — Теперь я тебя проучу, нетерпеливый и злой казак.
      И после этого взяло солнце самую грозную тучу и повесило её прямо над двором этого казака.
      И пошёл в его дворе дождь, и не видно стало яркого неба и тёплого солнца. Станичники глядят и удивляются везде солнце и жара, а в одном дворе тень и гроза. Никогда такого не видели.
      А казаку в первый день такой ливень понравился. Вышел он на крыльцо и говорит:
      — Испугалось солнце меня. Будет знать в следующий раз, как честных казаков шмалить своим жаром.
      Но прошёл день, другой, третий. Затем неделя, другая, а туча как висела над двором казака, так и висит. И как лил дождь из неё, так и льёт.
      По всему двору казака глубокие лужи стоят, урожай на корню гибнуть стал.
      А на сороковой день грозы в доме крыша стала протекать, а постройки размыло, и они стали потихоньку рушиться.
      И все птицы и животные, которые были у казака в хозяйстве, разбежались от него, и деревья поломались и повалились, а некоторые погорели от молнии.
      А затем и дом начал проседать, и стена треснула. Воды было и во дворе, и в доме высотою в косую сажень.
      Горевал-горевал казак, да и решил влезть на крышу и просить у солнца прощения.
      Три дня он сидел на крыше и каялся перед солнцем за то, что так плохо поступил, за свою злобу и нетерпение.
      Улыбнулось солнце, жалко ему стало бедного казака. И простило его. Убрало тучу с неба и озарило его двор своим сиянием. И занялся казак восстановлением своего жилища и хозяйства. И помогали ему в этом деле все станичники.
      С тех пор стал он уважительно относиться ко всем явлениям природы и терпеливо переносить все ненастья, зной, дождь и морозы.
      И счастье после этого никогда не покидало казаков.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Казак и судьбина. Легенда. Сказка!!
=================
      Жил-был Казак.
      Скучно ему дома сидеть. Томно. Вот решил он белый свет поглядеть, да себя показать. Оседлал коня и поехал. Ехал-ехал. Видит, на перекрёстке трёх дорог кабак стоит.
      — Зайду, – думает, – передохну перед дальней дорогой.
      Сел за стол. Поел-попил. Видит, к нему старик подсаживается. Посмотрел на него Казак, вроде как где-то видались.
      И спрашивает:
      — Не знакомцы ли мы с тобой?
      А старик отвечает:
      — Я, Судьбина твоя.
      Смотрит Казак на Судьбину свою, разглядывает. Седой, старостью скрюченный. На лице шрамов не счесть. Из мутных глаз слезы точатся.
      Заныло сердце у Казака. Страшно стало.
      Судьбина усмехается:
      — Вишь Казачок, что тебя впереди ждёт. Мой тебе совет, возвертайся домой, а то плохо тебе будет. Много горя примешь.
      Расстались они. Поехал Казак домой. Растревожил душу Судьбина.
      — Ох, – говорит, – не будет мне покоя дома. Должон я знать, что меня в этой жизни ожидает.
      Развернул коня и поехал куда глаза глядят, лишь бы от дома подальше. Много времени с тех пор прошло.
      Состарился Казак, чувствует, что жизнь в концу подходит.
      — Заеду, – думает, – в тот кабак, где Судьбину встретил.
      Через порог переступил, глядь, а тот уже в кабачке сидит, ждёт-поджидает. Выпили они за встречу.
      — Ну что, Казачок, – говорит Судьбина, – понюхал, почём фунт лиха?
      Казак головой кивает, соглашается.
      — Да, – говорит, – твоя правда была, много горя принял.
      — Не жалеешь, что меня не послушал?
      — Нет, – говорит Казак, – не жалею, что ж о прожитой жизни жалковать.
      И вздохнул. А Судьбина дальше пытает.
      — А если б, – говорит, заново жизнь повернуть, согласился бы?
      Казак подумал.
      — Нет, – говорит, – не согласился бы. Моя жизнь мной прожита.
      И выпили они по второй рюмочке. Дивятся на них люди, думают, что родные братья беседу ведут, до того похожи.
      Посмотрел Казак на Судьбину внимательно и усмехнулся. Судьбине это не по нраву.
      — Ты, – говорит, – что усмехаешься. Если есть что на душе, скажи, не держи.
      — Глаза у тебя, – говорит Казак, – светом полны, не то, что давеча. Вот я и смекаю, знать, и мне в этой жизни удача была.
      Помолчал Судьбина и говорит:
      — На этот раз, правда твоя, Казак. Жил ты по совести.
      И выпили они по третьей рюмочке.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Казак и черт. Легенда. Сказка!!
=================
      Говорят, люди, что есть у нас на Кубани один комбайнёр, которому довелось встретиться с чёртом.
      Известно, сейчас на нашей советской земле никакой нечисти места нет, ни колдунам, ни ведьмам, ни Чертям.
      Им требуется, чтобы народ тёмным, да пугливым был, тогда они только сумеют разные чудеса творить.
      А у нас теперь любой мальчишка, что в третий класс бегает, Чертей не боится и его никаким чудом не удивишь.
      Вот, и откочевала всякая нечисть в заморские страны.
      Говорят, что колдуны сейчас заклинания всякие произносят, чтобы господ-капиталистов от страха перед будущим избавить. Ведьмы по заграничному радио выступают, на Советский Союз брешут. Ну, а Черти, те генералами кое в каких странах заделались.
      А последний чёрт на нашей земле уцелел только потому, что много лет назад за какие-то провинности посадил его сатана в подземную темницу. И заклятие наложил, что выйти чёрту из заключения, когда увидит он человека. Вот и сидел нечистый, много лет в своём каменном мешке. Сидел и со скуки хвост сосал.
      И вот однажды поехал один комбайнёр в горы на охоту. Дело ранней весной было, пахать ещё не время, комбайны уже отремонтированы, самое свободное время.
      Победу свою комбайнёр в станице оставил, а сам с ружьё м в горы ушёл. Двое суток бродил по горным кряжам и долинам и заметил, что заблудился. Куда ни пойдет, все леса, да горы, горы, да леса.
      А тут ещё тучи сгустились, ветер загудел, и метель началась. Комбайнёр был парень не трусливый, а все же видит, что дело плохо. Надо где-то от метели и ветра прятаться. Вдруг глядит, в скале дыра Чернеет.
      Пригнулся казак и пополз по тёмному каменному коридорчику. Потом кончился подземный ход, и оказался казак в пещере. Вроде должно было бы быть в пещере совсем темно, а тут какой-то красноватый свет мелькает, звон слышится и стонет кто-то, жалобно так, протяжно.
      — Кто здесь? – Спросил казак.
      И ответил ему кто-то из темного дальнего угла:
      — Ой, помоги мне, добрый человек! Погибаю!
      Ну, известно, наш человек всегда в беде другому поможет. Добрался комбайнёр до тёмного угла, протянул руку, сначала бороду чью-то нащупал, а потом цепь ухватил.
      Только он дотронулся до цепи, как вдруг вздрогнула земля, грохот по пещере прокатился, и сразу стало светло.
      Смотрит казак, стоит перед ним какой-то бородатый, горбоносый турок в красной феске. Стоит и хохочет, а глаза его злобной радостью горят.
      — Ну, теперь ты снял, неразумный человек, с меня страшное заклятие! – Говорит турок. – Теперь я снова на свободе, а ты в моей власти.
      Удивился комбайнёр, но не растерялся. Ухватил он свою двустволку, курки взвёл и крикнул:
      — Кто ты такой? Откуда взялся? Показывай документы, а то пальну сразу из двух стволов!
      А турок ещё громче хохотать принялся, борода трясётся, алая феска на острой голове прыгает.
      — Никакое ружьё меня не возьмёт! – Выговорил он сквозь смех. – Я же чёрт!
      Вытянул горбоносый волосатую руку, и вдруг ружьё само собой у казака вырвалось и исчезло куда-то.
      — Ах ты, дурак! – Хохочет чёрт. – Ружьём меня вздумал напугать, да я с десятком таких справлюсь! Будешь ты теперь до конца своей жизни слугой у меня. Я, всех сильнее! Я, что хочу сделать могу. Вот теперь я потешусь над людьми, поиздеваюсь над ними.
      Видит казак, что, правда, перед ним что-то вроде настоящего чёрта. Ну, а чёрта надо умом, да хитростью побеждать, одной силой его не возьмёшь.
      — Хвастаешь ты, Чертило! – Усмехнулся казак. – Да я, если хочешь знать, раз в десять сильнее тебя. Я такое могу сделать, что тебе и не мыслится.
      — А ну, что ты можешь сделать? – Опять захохотал чёрт.
      А комбайнёр ему:
      — Вот давай с тобой биться об заклад, кто за день сумеет больше земли вспахать и засеять, кто больше хлеба уберёт. Победишь меня, делай со мной, что хочешь. Я тебя одолею, исчезнешь ты с нашей земли, чтобы и духа твоего не было!
      Загорелись Чертячьи глаза азартом, затряс он своей козлиной бородой и протянул комбайнёру руку:
      — Ладно! Давай спорить!
      И договорились тут казак и чёрт, что каждый будет работать на том месте, где ему удобно.
      Чёрт взялся горную долину обрабатывать, а казак, степь.
      Дал тут чёрт казаку кисточку со своей красной фески и объяснил, что стоит только тряхнуть её три раза, и появится Чертило проверять, что казак сделал в степи.
      А затем чёрт плюнул три раза через левое плечо, пробормотал что-то, и оказался комбайнёр, в той станице, где машину свою оставил.
      Прошло с тех пор всего десять дней. Свежий ветер разогнал густые тучи. Горячее солнышко подсушило землю. Жаворонки колокольцами зазвенели в голубом небе.
      Попросил комбайнёр, чтобы ему, как бывшему трактористу, разрешили в эту весну поработать на тракторе.
      Дали казаку ДТ, не машина, а красавица, одна за целый табун лошадей сработает.
      На розоватой весенней зорьке выехал казак в степь, проверил машину и плуги, а потом достал алую кисточку и потряс ею три раза.
      И вдруг перед самой машиной горбоносый и бородатый гражданин появился, в пальто теплом, в сапогах, в Чёрной шляпе, ни дать, ни взять, агроном заезжий.
      — Ну, сколько ты, Чертило, земли вспахал? – Спросил его казак.
      Тряхнул гражданин козлиной бородкой и ответил с важностью:
      — Целых три гектара. Можешь проверить!
      — Ладно, верю тебе, – отвечает казак. – А ты вот проверяй, я вдвоём с помощником сегодня до вечера пятнадцать гектаров вспашу!
      — Хвастун ты, казак! – Захохотал гражданин в шляпе. – Где это видано, чтобы два пахаря за день пятнадцать гектаров вспахали!
      — Ну, смотри!
      Отошёл чёрт в сторонку и залёг в овражке. А казак влез в кабину трактора, нажал на рычаги, и двинулась могучая машина вперёд.
      Идёт, и ровно дышит мотором, а за ней, точно Чёрные волны, широкая полоса вспаханной земли стелется.
      Когда стало опускаться на покой веселое весеннее солнце, передал казак свой трактор сменщику, а сам к овражку направился.
      — Ну, проверяй, сколько вспахано! – Сказал он чёрту.
      Но тот только бросил на казака сердитый взгляд, махнул волосатой рукой и исчез.
      Через пару дней подцепил казак к своему трактору пять сеялок, проверил всё, а потом, пока девчата зерно в бункера сыпали, отошёл он к овражку и опять потряс алой кисточкой.
      И сразу же перед ним оказался Чертило, худой, измученный, один нос торчит из-под шляпы.
      — Что это с тобой случилось, Чертило Батькович? – Спрашивает его казак. – Совсем ты заплошал, от ветра шатаешься.
      — А ты думаешь легко за день посеять целых полтора гектара? – Жалобно так спрашивает чёрт. – Все руки отмахал,.
      — Ну, а я со своими помощниками сегодня гектар тридцать посеять думаю! – Сказал казак.
      Чёрт только руками замахал и глаза свои козлиные выкатил:
      — Нельзя это сделать за день! Никак нельзя!
      Сел казак на трактор и повёл его по мягкой, дымящейся пашне. Погрузились диски сеялок в рыхлый Чернозём и стали ровными строчками сыпать золотые зерна. Девчата только успевают бункера заправлять.
      К вечеру передал казак трактор другому трактористу, а сам к овражку направился.
      — Ну, что же, проверяй! Засеял я тридцать гектаров, да ещё и с гаком.
      А чёрт только вздохнул и растаял, как лёгкий дымок.
      Все жарче пригревало щедрое солнышко. Как зелёным шёлком, покрылось Чёрное поле. Буйно пошли в рост яровые. Вдоволь кормила и поила их щедрая кубанская земля, взлелеянная заботливыми руками.
      И вот уже зашумела тяжелыми колосьями рослая пшеница, слоено кланяясь людям и благодаря их за заботу.
      Вывел казак в поле свой самоходный комбайн. А потом подошёл к овражку и давай трясти алой кисточкой от фески.
      Глядит, в кустах какое-то чахлое привидение появилось, на палочку опирается, бородка трясётся, ноги дрожат.
      Только нос, да глаза прежние, Чертячьи.
      — Да тебе на курорт надо ехать, чёртушко, – покачал головой казак. – В чем у тебя душа только держится? Или заболел?
      — Не-ет! – Проблеял чёрт. – Надорвался я. Вчера целый день пшеницу косил. Полтора гектара скосил. Теперь только в копны сложить, да обмолотить.
      — Мало сработал, чёртушка, мало! – Засмеялся казак. – Я сегодня думаю гектаров двадцать скосить.
      Затряслась борода у чёрта, шляпа в бурьяны упала, ткнулся он козлиными рогами в край овражка и простонал:
      — Не выйдет! Не сделаешь! Хвастаешь!
      Усмехнулся казак, пошёл к своему комбайну и уселся на мягкое сиденье, под брезентовым зонтиком. Дрогнула машина, ровно загудела мотором, точно сердце могучее забилось. Погрузился хедер в шумливое пшеничное море и давай загребать волну за волной.
      Сидит казак, улыбается, песню тихонько напевает, а машина все вперёд и вперёд идёт.
      К вечеру передал комбайнёр штурвал своему помощнику, а сам к овражку направился. Глядит, нет никого в овраге, только смятая шляпа в бурьянах валяется.
      Схватился казак за карман, а там алой кисточки точно и не бывало, не то он утерял её, не то сама она исчезла. Так и пропал, сгинул с нашей земли последний Чертяка.
      Может быть, увидел, что проспорил заклад казаку, и к какому-нибудь Чан Кайши сбежал, где всякой нечисти живёт ся привольно.
      А скорее всего просто надорвался он, да помер и поглотила его матушка-земля.
      Это, конечно, сказка только. Но пусть подумает над ней всякая заграничная нечисть. И та, что заклинаниями хочет гнилой капитализм вылечить, и та, что брешет на нас по радио, и та, что гадости всякие для нашего трудового народа придумывает.
      Не надорваться бы вам, господа, от натуги напрасной!
      Не околеть бы, как неразумному чёрту из этой сказки!
++++++++++++++++++++++++++++++++

КАЗАК И ШИНКАРКА!!
=================

Корчма, ты, корчма польская, королевская!
Стоишь ты, корчма, на крутой горе, на всей красоте;
У во той корчме шинкарка сидит,
Шинкует шинкарочка пивом и вином
И сладким медо;м.

Приходили к шинкарочке три молодца пить:
Поляк, да казак, да третий хомяк.

Поляк вино пил, червонцы платил,
Хомяк вино пил, монеты платил,
Казак вино пил, денег не платил,
Шинкарку манил:
Поедем, шинкарочка, к нам на тихий Дон,
У нас на Дону не по вашему:
Не ткут, не прядут, мёд, горелку пьют.

Сдалася шинкарочка на его слова,
Поехала шинкарочка с казаком на Дон
Завёл казак шинкарочку во тёмный во лес,
Привязал шинкарочку ко сухой сосне,
Зажег казак сосенку с маковки до земли.
Сосенка горит, шинкарка кричит.

На ту пору ехали московские купцы:
Постой ка, братцы, что в лесу за крик?
Сосенка горит, шинкарка кричит,
Возмолилася шинкарка московским купцам:
Ох! вы гой еси, московские купцы!
Отвяжите меня, девушку, от сухой сосны.
===========
Москва. Эпическое.
++++++++++++

Казак Чигин. Казаки. Легенда. Сказка!!
=================
      Дело было на Капказе. ещё в ту турецкую войну.
      Менял полк позицию. И попал в гибельные места. Где свои, где чужие, даже сам полковник Верёвкин понять не может. Кончился фураж и провиант. Долина голая, камень, да песок. В горах неприятель засел, постреливает. Охотники за провизией сгинули. Ни слуху, ни духу о них. У казаков последние сухарики давно подобрались. Палатки ветер полощет, от зноя плохая защита.
      Вызывает полковник Верёвкин к себе в палатку казака Чигина.
      — Вот, – говорит, – братец, послал я охотников за провизией к неприятелю, а курьера, к своим, и ни слуху от них, ни духу. Одна надежа на тебя осталась.
      Чигин отвечает:
      — Можете не сумлеваться, ваше скородь, что надо, сделаем.
      — Бросать с языка, а не с сундука, – говорит полковник.
      — У каждого человека своя перегородка, – отвечает казак.
      Покрутил полковник головой. Не любы ему казачьи речи.
      — Не зарывайся, – говорит.
      — Смельство кандалы трёт, смельство мёд пьёт, – отвечает Чигин.
      — Коли эдак, – говорит полковник, – не мешкай немало, отправляйся в путь.
      Оседлал Чигин своего маштака и отправился в путь. Едет, едет, солнце в зените. От такой жары, кажись, камни полопаются.
      Набрал Чигин по склонам гор травинок, в рот засунул, пожевал, чтобы жажду сбить. Пососал.
      Да где там. Кушать захотел так, что подвело живот к ретивому сердцу. Круги пошли перед глазами.
      Вдруг видит, всадник вдали объявился. Никак турок! Иль помнилось? Точно, всадник. Чигин своего маштака в шенкеля к нему направил. Куда кривая выведет.
      Всадник завидел погоню, и деру. Чигин за ним, Поотстал.
      — Ничего, – думает Чигин, – казачий конь на даль берет. Все одно, не уйдешь.
      Вдруг тень занялась ужастенная. Тутоко треск начался, вихорь песок поднял до небес.
      Потом все враз прошло. Солнышко засветило, небо очистилось. Облегчение. Крутит, вертит головой Чигин. Нет всадника. Ушёл, знать.
      Речка журчит. По камешкам-песочкам воды свои перекатывает. Вода тока мутная, коричневым цветом отливает. Пить хочется невмоготу.
      — Ну, – думает Чигин, – если конь будет эту воду пить, то и я напьюсь досыта.
      И направил коня к реке. Зашёл конь в воду. На колени передними ногами упал.
      Хлебнёт глоток, да почавкает. Хлебнёт, да почавкает.
      — Это что-нибудь неспроста, – думает Чигин, – я и сам поотведаю.
      Хвать глоток, сладка водица. Хвать другой, сладка.
      Ба! Да это ж чай внакладку. Приободрился Чигин, Нахлебался чаю. Душой повеселел.
      Конь шибче по берегу пошёл. Смотрит Чигин, у коня вроде как странное поведение началось. Идёт конь, потом, хвать песок, похрумтит.
      — Никак песком кормится, – дивится Чигин.
      А конь песок хвать, да хвать. И хрумтит.
      — Э-э! Братец ты мой, – думает Чигин, – и это недаром.
      Слез с коня. Лизнул песочку немного. А это не песок. Сахар, вот что. Начал тут Чигин собирать кусочки. Пропасть сколько собрал. Полны халявы и полну запазуху.
      Тронулся Чигин дале вдоль реки. Сахарком балуется, песенки попевает. Совсем на душе хорошо.
      Что за страна расчудесная такая, Капказ. Про всадника незнакомого и думать забыл.
      Смотрит, вроде как овцы пасутся. Большое стадо. Кто пасёт? Никого. Ан люди-то все одно должны быть. Огляделся Чигин. С седла привстал. Дом заприметил вдалеке. Подъехал поближе. Дальше пешки пошёл. Крадучись.
      Видит, дом большой. О двух этажах. А около двери собака лежит. Развалилась. Дремет. Здоровущая. Страсть.
      — Собака, это не задача, —думает Чигин, – вот в доме том кто?
      Подкрался Чигин к собаке с подветренной стороны. Разом ухватил её за хвост, крутанул по воздуху вокруг себя три раза и бросил.
      Собака после такого надругательства, поджав хвост, дала тягу, даже не тявкнула.
      Толкнул Чигин дверь. Открыто. Заходи, пожалуйста. Прошёл Чигин первый этаж. Ни души. Поднялся на второй.
      Мать честная! Туркеня висит, к потолку за волосы привязанная. Висит и молчит. Тока смотрит жалостно. Вот порода! Терпеливая.
      — А вот я, – говорит Чигин, – подождём млёшенько.
      Шашку вострую вытащил.
      Сомлела туркеня. Лицо помёртвело. Чигин шашечкой раз, и оттяпал полкосы. Туркеня прям-таки на пол и повалилась.
      Бросил Чигин шашечку. Подхватил туркеню. Успел заметить, что красовитая. Уложил её на кровать. По щёчке персиковой потрепал. Очнулась туркеня.
      Смотрит перепугано, тока не на Чигина, а через евонное плечо. Оглянулся казак. Мать честная! Перед ним турка стоит. Зубы скалит. Шашечкой Чигиновой поигрывает. Здоровущий, что гора.
      И на один глаз кривой.
      — Никак наездник тот, – подумал Чигин, – и дома хозяин.
      Схватил из-за пазухи сахара кусок, что побольше, и как жигнул турку в здоровый глаз.
      Турка тот брык, и развалился на полу, что тебе медведь какой.
      Поглядел на него Чигин. А турка-то смазглявенький оказался. Вся сила в жир ушла.
      И говорит:
      — Разрисовал бы я узорами твою толстую рожу, да ладно уж, недосуг мне.
      Скрутил ему Чигин руки, взвалил на себя, отнёс в чулан, замок запер, ключ себе в карман положил.
      Вернулся. А туркеня уж хлопочет, на стол собирает. И вино, и лепёшки, и фрукты разные.
      Выпил Чигин, перекусил. От туркени глаз не спускает. Аккуратка. Подзывает её к себе. Притиснул. Дух у неё заняло.
      Подалась она и притихла.
      — Слушай, – говорит Чигин, – и принимай к сердцу. Поедем со мной в родимые места, женой мне будешь. Согласная?
      Туркеня головой кивает. Радостно.
      — Ты правильно решила, – говорит казак. – На кой тебе этот супостат кривой нужон?
      Встал Чигин из-за стола. Поблагодарил хозяйку. Из дома вышел. Свистнул своего маштака. Прибежал тот на зов. Ласкает его Чигин.
      А как по-другому? Конь после бога другой защитник казаку. Отвел Чигин его в конюшню, накормил, напоил, вычистил.
      — Отдыхай перед дальней дорогой, друг ты мой дорогой. Скоро-скоро в обратный путь.
      Заходит Чигин в дом, смотрит, а туркеня около двери в чулан стоит и о чем-то со своим муженьком шушукается.
      — О чём говорите? – Спрашивает Чигин.
      Вздрогнула туркеня, испугалась, знаки кажет. Так, мол, про меж собой. Не понравилось это Чигину, но виду не подал, говорит:
      — Собираться в путь-дорогу пора, али передумала?
      Туркеня головой кивает, улыбается, счастливая. Берёт Чигина за руку и в спаленку ведёт, отдохни, мол, перед дорогой, пока я свою причиндалию соберу.
      — Ну что ж, соглашается Чигин, – это тоже дело.
      Сел на постелю, туркеня воды принесла, сапоги сняла с Чигина, ноги ему помыла, тронула сердце. Рубашку мужнюю чистую принесла, перемени, мол.
      — Да ты чо, – замахал руками Чигин, – я ж в ней утону. Твой-то хряк раза в три поболе меня будет.
      Расстроилась туркеня. Слезы навернулись.
      — Ладно, – говорит Чигин, – будь по-твоему.
      Взял рубашку. А туркеня машет, мол, иди, а я тут передохну маленько. Повертел рубашку, повертел и бросил у постели. Что-то душа не лежала к этой одёвке.
      Прикорнул казак на подушке и задремал. Сквозь сон чувствует, душит его кто-то, да так крепко горло обхватило, что в пору конец. Глаза открыл Чигин. А это рубашка окаянная, рукавами вокруг шеи обвилась.
      Напрягся Чигин, рубашку отодрать не может, словно она из жести сшитая. Кое-как сел на постели, круги перед глазами, до шашки не дотянуться.
      Вспомнил Чигин про отцовский ножик, что в кармане носил. Мигом вытащил и полоснул ту рубашку.
      Из чулана вопль донёсся. Потом звук такой раздался, словно кто доской об воду хватил или об грязь.
      Ослабели перекруты вокруг казачьей шеи. Вошёл в страсть казак, исполосовал рубашку в мелкие лоскуты. Глядь, а нож-то у него в крови.
      — Порешил я, знать, кривого, сам того не ведая, – подумал Чигин.
      Вдруг двери отворяются, вбегает туркеня, на колени бух. Ноги Чигину целует. Прощения просит.
      — Эх, отходить бы тебя плёточкой, чтоб любо-дорого, до свежих веников не забыла бы, – думает казак, – да что уж там, оно понятно, женское сердце с воску леплено, оно к жалости доходчиво, к милости податливо.
      И говорит:
      — Пожалела, знать, свово муженька? А вышло наперевёрт. Нет тебе мово пардону.
      Собрался быстро. И в дорогу. Подъехал к овцам. Отобрал стадо, чтоб друзьям-товарищам на прокорм хватило. И погнал. Куда, да кто её знает. Куда дорога выведет. Кружил-кружил, кружил-кружил.
      Думы всё на туркеню выводят. День прошёл. Другой. Глядь. Ан свой стан. Каким манером Чигин до своих добрался, до сих пор не припомнит. Рассказывает станичникам, что с ним приключилось.
      Не верят.
      — А может и не было всего этого, – подумал Чигин. – Больно на сказку похоже.
      Полез в карман за кисетом. А там лежит ключ от чулана.
      И говорит:
      — Можете мне верить, братцы мои, можете, нет. Одно сердце мне жмёт. Была бы у меня молодая жена, красовитая, хоть и туркеня. А теперь, почитай, что ветром отшибло.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Казаки и разбойники. Легенда. Сказка!!
=================
      Случилось как-то, что в Кубанскую область приехали разбойники.
      Одни из них были беглыми каторжниками, другие осуждённые на смерть, третьи дезертиры.
      Поселились они в лесу и выстроили там себе из брёвен дом. Он стоял посреди леса так, что никто не мог знать, где эти заезжие разбойники прячутся.
      Они подкарауливали на большой дороге проезжавшие кареты, нападали на них и грабили.
      В казачьей станице, которая располагалась неподалёку, давно про этот лес ходила недобрая слава. Но толком станичники ничего не знали ни о нападениях, ни о грабителях.
      И вот однажды проезжали по большой дороге три кареты с красивыми девушками, которые направлялись к казакам в станицу по приказу императрицы.
      Разбойники напали на них и хотели ограбить, но когда увидели, какие красавицы там едут, то забрали всех, а охрану убили. И лишь один кучер остался в живых. Он был ранен и притворился мёртвым, а когда стемнело, пришёл в станицу и рассказал о случившемся.
      То, что девушек нужно спасать, казаки решили сразу, а вот, как и где их искать?
      На следующий день станичный атаман отправил в лес трёх казаков-пластунов, чтобы разыскали дом грабителей и все выведали.
      Через три дня пластуны возвратились и поведали, что красавиц держат в доме посреди леса и все подходы к ним охраняются. И чтобы отбить девушек, придётся выдержать горячую схватку.
      Всю ночь атаман думал и к утру разработал план действий. Он всех своих казаков поделил на отдельные группы, у каждой было своё предназначение.
      И уже с утра станичники принялись за дело. Они соорудили из подводы красивую карету, в которой по большой дороге поехали переодетые казаки для того, чтобы разбойники напали на них.
      А в том месте, где должно было произойти нападение, другая группа казаков спряталась и стала ждать.
      И вот в лесном доме остались только пленницы, да охранники, а остальные жулики вышли на большую дорогу.
      Глядят, едет карета, они выскочили из леса и со свистом и криком кинулись к ней. А из кареты выпрыгивают казаки, и давай отстреливаться, а затем и другие станичники появились из разных кустов и со всех сторон начали бить нападающих.
      Завязался бой. А в это время третья группа казаков окружила разбойничий дом и, убив всех часовых, освободила девушек.
      Усадили казаки всех красавиц в кареты, да в подводы, а в придачу к ним нагрузили много награбленных разбойниками сокровищ.
      Привезли в станицу и невест и приданое.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Как казак женился. Легенда. Сказка!!
=================
      Жил, да был, ел, да пил в одной из станиц Кубанской области казак по имени Мыкола.
      И была у того казака любимая девушка—Марья. Любили они друг друга очень сильно, но встречались тайно, так как отец Марьи не имел желания видеть Мыколу со своей дочерью.
      И вообще он считал, что Марье ещё рано встречаться с женихами.
      Но все вокруг знали о любви молодых и видели, как они страдали. Но отец девушки и слушать ничего не хотел об этом.
      Горевал-горевал Мыкола и решил, все-таки, рискнуть и идти говорить с отцом Марьи и просить у него руки и сердца дочери.
      Взял он с собою товарищей и отправился к дому Марьи. На пороге встретил казаков хозяин.
      — Здорово, хлопцы. – Сказал он. – С чем пожаловали?
      — Здравствуй, батько. – Отвечает Мыкола. – Пришёл я просить у тебя руки твоей дочери Марьи.
      Старый казак почесал затылок, прищурил глаз и хитро так говорит:
      — Если после ночи снова случится ночь, то можешь приходить за моей дочерью и не будет тебе отказа.
      Вернулся Мыкола домой, расстроился, сидит чуть не плачет. И просидел он так всю ночь. А утром выходит на крыльцо, глядит, а через все небо радуга светится и начинается она прямо в его дворе.
      Мыкола, не долго думая, взял мешок и полез по радуге на небо. Долез до солнца и сунул его в мешок, а пока радуга исчезала, он скатился с неё к себе в огород. И темно стало, и птицы перестали петь, и наступила за ночью ночь.
      А Мыкола завязал потуже мешок с солнцем, спрятал его в погреб, дверь на семь замков запер, пошёл и улёгся спать. Проснулся, смотрит, а солнце отпускать пора.
      Открыл он погреб, достал мешок, выпустил красно солнышко на волю, и оно потихоньку стало подниматься к небу. И наступило утро. Вот так и случилось на земле две ночи подряд.
      И в этот же день получил Мыкола разрешение на руку и сердце Марьи от её отца, потому что тот уже не мог отказать, так как был он человек слова.
      А через три дня гуляли они такую свадьбу, какой станичники не видели век до этого и век после этого.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Как казак Наполеона в плен брал. Легенда. Сказка!!
=================
      Маленькая тихая речка, как серебряный наборный пояс, протянулась через луг.
      Она блестела под солнцем, но там, где падали тени редких облаков, на сверкающей поверхности проступали тёмные узоры.
      Далёкий лес казался похожим на цепь родных Кавказских гор.
      А берёзка? Стройная, белая берёзка, опустившая зелёную голову к воде, на кого она похожа? На далёкую девушку, на Марусеньку.
      Ну, конечно! Вот так же стояла Маруся на берегу Кубани, понурив голову, когда уходили казацкие сотни в далёкий поход.
      Молодой казак Семён Чепега ещё раз посмотрел на берёзку и вздохнул.
      Далека родная станица! Много вёрст лежит между ним и русоволосой Марусей! На Кубани уже, наверное Гнутся к земле тяжёлые колосья, а в садах пламенеет золото жерделей!
      А здесь, на севере, все ещё весна, нежная, пугливая, застенчивая.
      Ой, непохожи вы подмосковные края, на кубанские! Бледнее здесь небо, тише реки, беднее земля.
      И все же чувствует сердце, что это, Родина! Так же широко льётся здесь русская речь.
      Так же в деревнях женщины долго смотрят вслед проходящим войскам, вздыхают и крестят солдат дрожащей рукой.
      А вчера старуха в подмосковной деревушке назвала Семёна ласковым, нежным словом:
      — Сынок. Нельзя отдавать родную землю врагу, нет этого в боевых законах русских воинов!
      Но все дальше и дальше идут французы. Казаки атамана Платова только задерживают их, охраняют тылы отступающей армии, да в лихих неожиданных налётах выливают свою ярость.
      И всему этому виной, он, французский царь, с таким громким именем.
      — На-поле-он!
      — Вот захватить бы его, этого самого французского Наполеона, да привести б к атаману Платову! Или, ещё лучше, к самому Багратиону!
      Молодой казак даже заулыбался от этой мысли. Недавно влились кубанские сотни в войска Багратиона, но все кубанцы уже полюбили этого невысокого, быстрого, горбоносого генерала.
      В блеске его тёмных глаз, в звуках гортанного голоса, в том, как он прямо держался на коне, было что-то родное, кавказское.
      За спиной казака тревожно захрапел конь. Семён обернулся. Двенадцать всадников показались из леса. Солнце играло на золотом шитье их мундиров, на пышных эполетах. Ветерок колыхал перья на шляпах.
      Впереди ехало двое. Высокий, красивый офицер в голубом мундире с блестящими орденами и маленький грузный человек в простом сером сюртуке. Всадники медленно двигались к густому осиннику, где скрывался казачий пикет.
      — Дядя Михайло! Проснись! Францы! – Прошептал Семён.
      Одновременно он тихонько похлопал своего коня по лоснящейся шее. Маленький, быстрый казачий скакун послушно поджал ноги и лёг на землю.
      Старый казак, сладко спавший в траве, моментально проснулся и гибко вскочил на ноги.
      Он выглянул из-за молодой осинки, и карие глаза его стали хищными, как у коршуна.
      — И-их! Генералы! И сам Наполеон, видать! Карауль-ка их, Семён! Я мигом к сотнику слетаю! Может, возьмём их!
      Он нырнул в густой осинник. Чуть слышно звякнули стремена его коня, и стало тихо. Всадники приближались.
      Маленький человек в сером сюртуке уверенно правил рослым, белым, как молоко, скакуном.
      Высокий, в голубом мундире, что-то записывал, склонившись к голове своего гнедого коня.
      Сзади них, блистая шитьём мундиров, звеня оружием, разговаривая, ехали остальные.
      — Который из них Наполеон? – Раздумывал Семён.
      — Наверно, передовой! Неужели этот, толстый, на белой лошади, да нет! Одежда у него слишком простая! Должно, второй! Недаром столько золота и орденов на его мундире!
      Французы остановились всего в двух десятках шагов от казака. Высокий что-то спросил у толстого и, повернувшись назад, бросил отрывистую фразу. Сейчас же один из всадников начал сигналить платком.
      Семён почувствовал, как от возбуждения капли пота выступили на его лбу. Он закусил свои тонкие рыжеватые усы, торопливо, трясущимися пальцами отвязал от седла аркан, сплетённый из конского волоса, и прошептал:
      — Эх, была не была!
      Плавным, быстрым движением он бросил волосяную верёвку и свистнул. Его привычный конь, ломая осинник, вскочил на ноги. Семён был уже в седле.
      — Эх! Выручай, милый! – Крикнул казак, ударив коня.
      Встряхнув косматой гривой, степной скакун помчался в заросли осинника. Аркан дёрнулся. Тяжёлое тело натянуло его.
      Сзади послышались крики и ударили пистолеты. Пули провизжали мимо казака.
      Конь мчался по зелёному берету реки. Семён обернулся. Сзади волочилось и подпрыгивало тело пленника. Бились вражеские кони, продираясь сквозь заросли.
      — Скорее бы в овраг! – Подумал Семён.
      Конь прыгнул с обрывистого берега в топкий овражек.
      Казак остановил его и стал выбирать аркан. Вот на обрыве показалось тело пленника.
      Казак прижал коня к краю оврага, и, ухватив врага за обрывки голубого мундира, перебросил через седло.
      Французы уже выбрались из осинника и скакали к оврагу.
      — Эх, пошёл, конёк мой верный, кубанская кровь! – Крикнул казак и свистнул.
      Конь рванулся вперёд. Он помчался по оврагу, разбрызгивая грязь и ломая кусты. Густой тальник хлестал казака, пригнувшегося к луке.
      — Французские кони непривычные, загрузнут в грязи! – Подумал казак.
      Снова сзади ударили выстрелы, и точно стая шмелей прожужжала мимо Семёна.
      — Эй, французы! Ау! Не достанете! – Крикнул, обернувшись, казак, когда его конь завернул в лесок.
      В глубине леса он остановил коня и стащил пленника на землю. Голубой мундир разорвался о кусты, белые узкие штаны были измазаны грязью.
      Пленник стонал, откинув в беспамятстве красивое бледное лидо с Чёрными бакенами.
      Глаза его были закрыты, и кровь выступила на тонких губах.
      — Он самый, Наполеон, – решил Семён, осмотрев целый десяток орденов и медалей, звеневших на груди у француза.
      Казак завернул пленника в бурку, положил поперёк седла, вскочил на коня и неторопливо двинулся дальше.
      — Теперь, небось, конец войне! Не пойдут дальше французы без своего Наполеона, – думал он.
      Лес кончился. И сразу же за последними дубами, шумевшими молодой, зелёной листвой, встретился казак с целой толпой конных офицеров. Впереди на рослом красавце коне ехал сам Багратион.
      Взглянув на вьюк, завёрнутый в бурку, генерал нахмурил брови и остановил коня.
      — Стой, казак! Что это за дуван везёшь? – Строго спросил он.
      — Не дуван это, ваше сиятельство, – ответил казак. – Это я его, самого французского Наполеона заарканил.
      — Что?! – Удивился Багратион.
      Офицеры тесным кольцом окружили казака.
      — Так что он, ваше сиятельство, на разведку выехал. А я его арканом из осинника достал.
      Густые Чёрные брови генерала удивлённо метнулись вверх.
      Он спрыгнул с коня, возбуждённо выкрикнул:
      — А ну, давай его сюда!
      Офицеры расступились, когда Семён снял с коня вьюк и опустил его на землю. Стройный молодой офицер торопливо развернул бурку. Француз уже очнулся.
      Багратион заговорил с ним на. Плавном непонятном языке. Потом улыбнулся, положил руку на плечо казаку и сказал:
      — Это не Наполеон, друг! Бросая аркан, ты ошибся всего на один аршин!
      — Как не Наполеон, ваше сиятельство?! – Закричал казак, – да ведь он впереди всех ехал. Он и ещё один, толстый, на белом жеребце. А орденов и золота у этого на мундире сколько! Больше, чем у других!
      — Вот тот, что на белом жеребце, и был Наполеон, – засмеялся генерал. – Это только французский полковник, впрочем, тоже важная птица. А насчёт золота, знай. Не все то золото, что блестит.
      Он взглянул в широко открытые глаза Семёна Чепеги, и лицо его стало серьёзным.
      — А за смелость твою, благодарю, казак! Скажу атаману Платову, чтобы представил тебя к награде! Воюй и дальше так же! Родине нужны такие храбрые воины. Молодец!
++++++++++++++++++++++++++++++++

Как казак с хищниками справился. Легенда. Сказка!!
=================
      Жили-были в одном лесу на берегу Кубани две стаи хищных зверей.
      И хищники эти сильно враждовали между собой. Весь лес был поделён на отдельные территории, которые принадлежали той или иной стае. Если чужак охотился не на своём участке, то его могли запросто загрызть хозяева.
      А неподалёку от леса стояла казачья станица. Вот собрались вожаки хищных стай на свой совет, поделили между собой и эту станицу. И стали станичники замечать, что во дворах и в стадах скот начал исчезать.
      Хищники выходили и днём и ночью и охотились на домашних животных.
      А у одного казака они съели корову, свиней и насмерть загрызли пса. Казаку это очень не понравилось. Погоревал он и решил идти в лес. Собрал себе еду, взял пороху, да пуль, повесил за спину ружье, за пояс нож и отправился в путь.
      А служил он в Кубанском казачьем войске пластуном.
      Пластун—это тот, кто умеет неслышно пробираться в трескучем камыше, плавать как рыба, по деревьям лазать как белка, по степи ползать как мышь, запутывать свой след и прочее, прочее.
      Вот пробрался казак через пшеничное поле, незамеченным вошёл в лес и не выходил оттуда семь дней.
      Он потихоньку выслеживал хищников и наблюдал за ними. И выведал все об их охоте и территориях.
      Одному пластуну очень трудно справиться с двумя сильными стаями зверей, и решил он пойти на хитрость.
      Залез он на дерево, прямо на границе разных территорий, спрятался в ветвях и стал ждать. Смотрит, на левом участке зверь появился.
      Только он подошёл ближе к дереву, казак набросился на него, словно пантера, и вспорол ему ножом брюхо. Затем залез на другое дерево и сидит, наблюдает.
      Через время подошли ещё несколько хищников из этой же стаи, увидели мёртвого сородича и стали все вокруг обнюхивать, да осматривать. Но так ничего и не обнаружили.
      Казак сидит на ветках, глядит сквозь листья, а на левом участке снова зверь появился один. Набросился пластун на хищника и зарезал его. А немного погодя убил пластун зверя и из другой стаи, и снова остался незамеченным.
      И те и другие хищники решили, что их сородичей убивают звери из чужой стаи. И началась у них большая грызня. И дрались они три дня и три ночи и почти все сдохли, а многие были при смерти.
      И остался из них один, самый сильный зверь. Тогда слез казак с дерева, вскинул ружье и метким выстрелом уничтожил и последнего.
      Вернулся он в станицу, а там его встречают цветами, да накрытыми столами. И гуляли станичники, да веселились, пока горилка ни кончилась. А когда закончилась, тогда ещё принесли и ещё три дня гуляли.
      И я на том гулянии был, ел, пил, да все позабыл.
      А когда вспомнил, все вам рассказал.
      Может что напутал, а может и нет.
      Тут и сказке конец.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Как казаки туркам свинью подложили. Легенда. Сказка!!
=================
      Эта история произошла очень и очень давно.
      Тогда кубанские казаки вели упорнейший бой с турками в местечке под названием Чёрный лес.
      Много в этом лесу и его окрестностях тогда крови пролилось. Мужественно и стойко сражались казаки в этой схватке и многие погибли. Закончился бой, отдыхают казаки, да веселятся.
      А одного пленника-турка посадили в хату, а дверь заперли. А турок этот оказался не просто солдатом, а большим начальником и помощником самого турецкого султана.
      Вот сидят турки у себя в траншеях и думают, как бы им помощника султана вернуть. Один солдат и говорит:
      — Нужно пойти на хитрость. Сказать русским, что у нас в плену находится их казак и что мы хотим обменять его на нашего человека. И надо предложить обмениваться людьми в мешках. Пускай посадят нашего солдата в мешок, а мы посадим русака, так и произведём обмен.
      Думали, думали турки, да так другого способа вернуть помощника и не нашли. Заслали они к атаману кубанцев своих послов и предложили такой обмен. Послушал атаман турецких гостей, подумал и согласился. Потому что поверил, что у них казак находится.
      И договорились они на рассвете произвести обмен, после чего разошлись. А ночью пришёл к атаману лазутчик и говорит:
      — У турков никакого казака нет, это они хитрость придумали, чтобы спасти помощника турецкого султана.
      — Ах вот как, – воскликнул атаман, – ну хорошо, посмотрим, кто кого хитрее.
      Наступило утро. Солнце только-только показало первые лучи.
      Казаки и турки встретились в условленном месте для обмена людьми. Турки отдали русским свой мешок, а казаки им свой и разошлись по сторонам.
      Раскрывают кубанцы свой мешок, полученный на обмене, а он до верху табаком засыпан.
      Обрадовались казаки и давай свои люльки забивать. Раскрывают турки мешок, а оттуда выскакивает свинья в синем турецком кафтане и давай по траншеям бегать.
      И поняли турки, что казаки посмеялись над ними, и больше хитрить не пытались.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Как Святые и Апостолы поели у попа сметану. Казаки. Сказка!!
=================
      При царе Горохе, при царице-матушке Чечевице ни у кого не водилось замков, воры были большой редкостью.
      И вот в те-то давние времена в одной станице оказался жадный-прежадный поп.
      Нанял себе в работники захудалого казачка, такого бедного. Рубаха одна, да портки холщовые.
      Работать поп его заставлял с раннего утра до позднего вечера, а кормил в день раз, тут все, и завтрак, и обед, и ужин.
      А харчи, вода, да чёрствый хлеб.
      — Мне тебя кормить не для жира, – говорит поп, – и с этого будешь жив, а умрёшь, мне беда невелика, другого найму.
      И хотя казачок наработается за день до упаду, а ляжет, так уснуть никак не может, есть хочется.
      С боку на бок ворочается и думает:
      — Хоть чего-нибудь бы мне из съестного.
      И вспомнил тут, что в погребе у попа немало наготовлено, и молока, и мяса, и сметаны, и сливок. Потихоньку встал и туда. Досыта наелся и спать. На другой и на третий день то же самое.
      Заметил поп и говорит казачку:
      — Это не ты ли наведываешься в погреб, не ты ли сметану, сливки, масло и молоко крадёшь, а?
      Казачок божится, клянётся,.
      — Что ты, батюшка, не я, провалиться мне на этом месте!
      Поп строго посмотрел и говорит:
      — Тогда поменьше спи, да побольше карауль. Обязательно вора поймай, не поймаешь, значит, ты обманываешь меня. Сам все: и сметану, и сливки, и масло, и молоко, всё жрёшь.
      Казачок почесал затылок, думает:
      — Ну, ничего, я тебе, поп, устрою потеху.
      Весь день он работал, а ночью, как поп уснул, казачок в погреб.
      Наелся досыта, горшки все перебил, лишь один со сметаной, какой побольше, с собой прихватил и в церковь.
      Там всем святым и апостолам вымазал кому усы, кому губы, а Алексею, божьему человеку так всю бороду сметаной облил.
      Утром поп поднялся, спрашивает:
      — Ну, как?
      А казачок в ответ:
      — Воров-то я, батюшка, выследил.
      — Кто же это?
      Казачок плечами подёргивает.
      — Не смею вам сказать.
      — Как это так не смеешь, да я костылём тебя!
      Казачок нарочно ещё немного помолчал, да видит, к нему поп подступает, тогда уж сказал:
      — Так и быть, скажу. Ночью, как вы приказали, пошёл я на караул и вижу, у погреба дверь настежь и народу там полным-полно, все ваши, какие только есть в церкви, угодники и апостолы собрались. Молочко и сливочки попивают, сметану и масло едят, да похваливают.
      Речи между собой ведут.
      — Такой благодати, – говорят они, – нет у нас и в раю.
      Я поближе к ним, не вытерпел и говорю:
      — Так-то оно так, да вы, святые отцы, нехорошо делаете, батюшку ведь обижаете.
      А на меня Алексей, божий человек, как гаркнет:
      — Молчи, дурак, авось твой поп не победнеет. Он нашу долю, что нам полагается на свечи и на масло, давно уже себе заграбастал!
      — Я было его стал укорять, а он в меня дубинкой как пустит, не попал, только перебил все горшки.
      Дальше поп не стал казачка слушать. Схватил костыль, подобрал повыше рясу и в церковь. Прибежал, глядит, а у всех святых и апостолов у кого губы, у кого усы, а у Алексея, божьего человека, так вся борода в сметане.
      Поп и пошёл их ругать.
      — А, воры, разбойники, что, попались, да я вас!
      Рукава засучил и костылём принялся охаживать. На крик и шум казаки сбежались со всей станицы.
      Глядят и смеются, вот так поп, совсем из ума выжил.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Как Степан Тимофеевич ушёл из острога. Казаки. Легенда. Сказка!!
=================
      Степан Тимофеевич Разин ещё смолоду не гнул спину ни перед своими донскими старшинами, ни перед царскими воеводами.
      Им он низко не кланялся, не уступал ни в чем. Всегда стоял за голутвенных казаков.
      Дальше же больше, и его стали считать опасным человеком. Взяли, да в острог и посадили. Крепкую поставили стражу.
      А Степан Тимофеевич не думает унывать, то поёт песенки, то к окошечку подойдёт, поглядит сквозь железную решётку на вольный свет. Поглядит и примется опять петь.
      А потом из печи уголь взял, на стене нарисовал лодку и говорит страже:
      — А не найдутся ли среди вас такие удальцы, что пожелают со мною прокатиться в лёгкой лодочке?
      Стража вся от смеха так и покатывается. Тогда Степан Тимофеевич говорит:
      — Не верите, так знайте, что у меня слово не расходится с делом!
      Ногой топнул, стражники глядят, точно, перед ним река и настоящая лодка!
      — Ну. Что? – Спрашивает их Степан Тимофеевич.
      А они не знают, что ему сказать. Впрыгнул он в лодку, взял весло, оттолкнулся и поплыл. Тут стража только очнулась.
      Забегала, закричала.
      — Да, что это ты, вор, задумал? Ведь за тебя нам придётся перед воеводой своей головой ответ держать! А ну-ка, назад вернись!
      А он им только рукой машет:
      — Прощайте.
      Стража бросилась в реку за ним. Хотела схватить, да где там. Волна набежала, и они чуть все не захлебнулись.
      А Степан Тимофеевич все дальше и дальше. Ушёл из острога, не удержали ни стены каменные, ни решетки железные.
      Вскоре же после этого слух прошёл, что Степан Тимофеевич уже на Волге-матушке объявился, и у него много голутвенных казаков, целое войско.
      Он захватывает не только купеческие, да царские корабли, а взял приступом города Царицын и Астрахань.
      И теперь царские воеводы не только самого Степана Тимофеевича боятся, но даже его имени.
      Ехал однажды Степан Тимофеевич Разин среди каменных гор. Сам он и его конь сильно притомились. Захотелось Степану Тимофеевичу пить, да так, что нет больше терпения. Поглядел он по сторонам и видит. Пещера, а возле неё старый богатырь.
      Степан Тимофеевич и подумал:
      — Дай-ка я подъеду к нему и попрошу попить.
      Подъехал и видит, что перед ним сам богатырь Илюшенька Муромец. Степан Тимофеевич снял шапку, чинно поклонился и говорит:
      — Нет ли водички у тебя, а то уж пить мне очень хочется.
      Илюшенька Муромец посмотрел на него и так сказал:
      — Водичка для добрых людей у меня никогда не переводится. Пойди в пещеру, там стоит ковшик, попей из него.
      Степан Тимофеевич вошёл в пещеру, а там стоит такой огромный ковш, что он еле-еле до его края дотянулся.
      Выпил немного, а Илюшенька Муромец ему говорит:
      — А ну-ка, попробуй подними его.
      Степан Тимофеевич взялся за ковш и лишь чуть-чуть приподнял от земли. Илюшенька Муромец покачал головой:
      — А ты ещё выпей!
      Степан Тимофеевич ещё выпил воды, а Илюшенька Муромец ему:
      — Ну-ка, теперь попробуй!
      Легко Степан Тимофеевич поднял ковш. Илюшенька Муромец поглядел, подумал, а потом сказал:
      — Ты ещё выпей!
      Послушался его Степан Тимофеевич и ещё выпил. Схватил одной рукою ковш, и показался он ему легче пёрышка.
      — Ну-ка, теперь попробуй, – приказывает Илюшенька Муромец, – кинь его, что есть у тебя силы.
      Степан Тимофеевич размахнулся и бросил ковш, да так, что он улетел на небо. Улетел и там загорелся семью яркими звёздами, по числу драгоценных камней, какими он был украшен.
      Засмеялся Илюшенька Муромец.
      — Вот это сила так сила!
      Тут и пошёл Степан Тимофеевич простой народ поднимать против господ и бояр.
      А ковш Илюшеньки Муромца, что забросил он на небо, сияет вечно своими семью драгоценными камнями-звёздами.
      Ночью всюду. И на море, и на суше указывает людям верный путь.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Как школа у нас была построена. Казаки. Легенда. Сказка!!
=================
      До прихода Советской власти было у нас в станице три церкви, два трактира и одна школа на три класса.
      Да и ту школу построили с великим трудом.
      Четыре раза на станичном сходе толковали о постройке школы, и четыре раза старый Козуб, церковный староста и первейший станичный мироед, рявкал хриплым басом:
      — Не треба нам школы! Лучше божий храм обновить!
      А было в те годы так. Как старики решат, так тому и быть. Если кто с ними спорить начнёт, то растянут такого спорщика на лавке в станичном правлении, да и окрестят плетюганами, чтобы старших уважал.
      Наверное, до самой революции так бы и не было у нас школы, если бы не появился в станице инженер. Приехал он, чтобы наметить, где пройдёт железная дорога на Екатеринодар. Был этот инженер очень молод, с русыми волосами и такой же бородкой.
      А глаза у него были совершенно-особые, Колдовские глаза, как говорили казачки. Иногда они казались голубыми и ласковыми, как чистое весеннее небо, а иногда становились колючими, серыми, точно добрый стальной клинок.
      Надо сказать, что приезд инженера взбаламутил всю нашу станицу. Старики перво-наперво интересоваться стали, где пройдёт железная дорога, по станице, или по выгону?
      Старый Козуб пришёл к инженеру в горницу, уселся в красном углу, под образами, уткнул бороду в костыль и прямо заявил:
      — Нам эта самая железка без надобности! На кой ляд нам она? Мы и с волами добре управляемся. Ежели же пойдут через станицу нашу всякие там паровозы, то и сады от пару погибнут, и, обратно, телят, поросят и другую худобу давить будут.
      Инженер схватился за свою русую бородку и удивлённо уставился на Козуба синими ясными глазами.
      А тот свою линию гнёт:
      — Прослышали мы, господин хороший, что от тебя зависит, где эту самую железку провести. Так вот, сделай милость, протяни ты её подальше от станицы! А мы в долгу не останемся, отблагодарим.
      Глаза молодого инженера посветлели и стали колючими, как ножи.
      Широкими шагами он подошёл к дверям и распахнул их.
      — Идите! – Сказал инженер приглушенным голосом.
      — Хорошую цену дадим! – Настаивал Козуб.
      — Идите! – Повысил голос инженер. – А то лестница у меня крутая, лететь по ней неудобно.
      Тут старый Козуб забеспокоился и заковылял восвояси.
      Прошло несколько дней, и молодой инженер стал своим во многих станичных хатах. Был он простым и весёлым, звонко смеялся и пел задумчивые украинские песни.
      Нанял инженер с десяток наших станичных хлопцев и начал их обучать, как рейки ставить, где колышки забивать, какие записи надо делать. И очень удивился, что все хлопцы оказались неграмотными.
      — Да как же это так? В наше время и вдруг такая отсталость. Почему не учились?
      Тут парни и объяснили, что в нашей станице учиться негде, потому что Козуб и другие старики, которые побогаче, не хотят дать денег на постройку школы.
      — Вот дубы! – Выругался инженер, и глаза его снова приобрели серо-стальной оттенок. – Значит, на школу денег у них нет, а на то, чтобы дорогу подальше от станицы отодвинуть, на это монета находится.
      И вдруг, глаза инженера поголубели, и заплясали в них весёлые, задорные искорки.
      — Ладно, хлопцы! Будут у вас деньги на школу! Ради такого доброго дела можно даже взяточником прослыть.
      На следующее утро собрал инженер всю свою команду и повёл её в самый центр станицы.
      Десятники теодолиты тащат, наши хлопцы, рейки, за ними ребятня бежит.
      Одним словом, шуму хоть отбавляй!
      — Куда ж мы идём, Пётр Иванович? – Удивился молодой, сметливый десятник, который ходил у инженера в подручных. – Ведь по проекту железнодорожное полотно должно в трёх вёрстах от станицы пройти, напрямик.
      А инженер подмигнул своему помощнику и сказал:
      — Молчи, да дышь, будет барыш! Должны мы сегодня заработать на станичную школу.
      И прямо к высоким воротам Козуба направился. Постучал он в ворота, а за ними целый собачий хор выступление начал.
      Потом открылась калитка, и вышел сам Козуб, борода лопатой, Чёрные глаза зверями под седыми бровями рыскают.
      — Разрешите, хозяин, провести в вашем дворе и саду топографическую съёмку, – вежливо, но твёрдо заговорил инженер.
      — На какой это предмет? – Забеспокоился Козуб.
      — А на тот, что как раз через вашу усадьбу пройдёт линия железной дороги, – спокойно и приветливо объяснил инженер. – На том месте, где сейчас ваш дом стоит, будка путевого обходчика будет, а где сад, дак там закругление линии.
      — Да как же это, да что же это? – Взволновался Козуб, – да по какому праву? Не позволю! До самого его высокопревосходительства войскового атамана дойду.
      — Пожалуйста, доходите! – Кивнул головой инженер, – а только не поможет! Под железную дорогу отчуждаются любые земли, кому бы они ни принадлежали.
      — Да почему же моя земля потребовалась? – Уже слезливым голосом заговорил Козуб.
      — Рельеф подходящий. Научные данные, – холодно пояснил инженер. – Но вы не беспокойтесь, казна вам заплатит за вашу землю.
      — Заплатит! – Всплеснул руками Козуб, – да я сам заплачу, только не троньте меня!
      — Прошу, хозяин, привязать собак, и не препятствовать мне в моей работе! – Строго проговорил инженер.
      И тут началось на Козубовом дворе представление не хуже, чем в кино. Козубиха и её четыре снохи в крике соревнуются, сыны Козуба за кинжалы хватаются, а хлопцы, знай, колышки забивают, – в саду, во дворе, в палисаднике рядом с хатой.
      Закончили у Козуба, к другим богатеям пошли, там боевая тревога поднялась. Богатеи даже станичного атамана на ноги подняли.
      Пришёл атаман к инженеру и спросил:
      — По какому праву, извиняюсь, вы через дворы и огороды дорогу тянуть собираетесь?
      — Вот моё право!
      Инженер подал атаману бумагу с гербом, а тот передал её писарю.
      Торжественным голосом писарь прочитал о том, что руководителю изыскательной партии поручается прокладка трассы будущей железнодорожной линии и что всем властям предлагается оказывать ему всяческое содействие в его работе.
      Атаман слушал писаря, нахмурив брови и глубокомысленно глядя себе под ноги.
      — Та-ак! – Протянул он. – Все понятно! Но только окажите, ваше благородие, почему это дорогу тянуть потребовалось через Козубов двор?
      — Рельеф такой, – пожал плечами инженер.
      — Рельехф? – Переспросил атаман и задумчиво почесал чуприну. – Ну если рельехф, тогда все понятно.
      Атаман посмотрел на наших станичных богатеев и пожал плечами.
      — Ничего не могу сделать. Потому, рельехф не позволяет!
      И он, в сопровождении писаря, важно проследовал в станичное правление. Вечером в хату, где проживал инженер, пришёл Козуб, а с ним ещё трое стариков-богатеев.
      — Ты уж пожалей нас, ваше благородие, – льстиво улыбаясь, заговорил старый Козуб. – Не пускай в разор наши дедовские садочки, да усадьбы. Перенеси, эту самую дьяволову чугунку куда подальше.
      — Оно б, конечно, можно это сделать, хозяева, – кивнул головой инженер, – да дорого вам обойдётся такое дело.
      — Рельехф? – Спросил самый догадливый из стариков.
      — Точно, рельеф.
      — А сколько оно примерно будет стоить, если чугунку вёрсты на две, на три от станицы отвести? – Осторожно поинтересовался Козуб.
      — Да тысяч шесть, не меньше.
      — Обратно рельехф? – Спросил Козуб.
      — Рельеф, точно!
      Переглянулись богатеи, покряхтели, пошептались между собой и решили:
      — Делай, ваше благородие! Мы согласны. Деньги завтра принесём до копеечки!
      На следующее утро, как только встал инженер, пришёл к нему Козуб и с рук на руки передал пухлую пачку денег.
      — Добре! – Буркнул инженер.
      — Значит, колы твои можно повыдергать? – Повеселевшим голосом спросил Козуб.
      — Дёргайте!
      Старый Козуб потоптался у порога, нерешительно посмотрел на инженера и сказал:
      — Дозвольте вопрос один задать.
      — Задавайте! – Кивнул инженер.
      — Скажите, ваше благородие, он что, небось, из баронов или графьев? Немец, небось?
      — Кто?! – Удивился инженер.
      — Да этот. Рельехф.
      Инженер отвернулся к окну, закашлялся и ответил:
      — Да почти так.
      Вечером, сидя у своего двора в кругу друзей-богатеев, старый Козуб рассуждал:
      — Энто дёшево мы с вами отделались, казаки. Потому, видать, дёшево, что инженер ещё молодой, да глупый. Ведь кто такой Рельехф, большой немецкий грахф, коло самого царя, стоит. А чем выше немец стоит, тем больше в карман кладёт.
      Через полмесяца, когда инженер уже уехал в соседнюю станицу, прикатил к нам чиновник из канцелярии войскового атамана.
      Собрали сход. И начал тот чиновник говорить, что нужно в станице строить школу.
      — Не треба нам школы! И грошей на школу у нас немае! – Закричал старый Козуб.
      — Нет грошей, хоть удави нас, ваше благородие, – подхватили его дружки-богатеи.
      Чиновник поднял руки, и когда крики смолкли, объявил:
      — Деньги на строительство школы в вашей станице в сумме шести тысяч рублей имеются.
      — Откуда? Кто дал? – Удивились казаки.
      — Добровольное целевое пожертвование инженера Петра Ивановича Селивёрстова, – ответил чиновник. – Его превосходительство господин войсковой атаман поручил мне передать вам, что никакого отказа в строительстве школы он не примет. Школьное здание должно быть к осени построено!
      Так в нашей станице, кроме трёх церквей и двух трактиров, появилась одна трёхклассная школа.
      А железная дорога прошла там, где и намечалась по проекту, – в трёх вёрстах от станицы.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Капитан. Казаки. Легенда. Притча. Сказка!!
=================
      Давным-давно казаки проводили свою жизнь на войне и охоте.
      С ранних лет они привыкали к седлу, к ружью и к шашке. С ранних лет рядом с казаком была лошадь.
      И вот однажды, в одном из куреней, случилось так, что конь по кличке Капитан состарился, и казаки решили его зарезать.
      Вот ведёт его старый казак на убой. А Капитан чувствует, что с ним хотят сделать, идёт, а из его глаз катятся огромные слезы.
      Вдруг навстречу им попадается казак по имени Петро.
      — Здравствуй, батько. – Обратился он к старому казаку.
      — Здравствуй, Петро, – отвечает батько.
      — Что это у твоего коня слезы на глазах? – Спрашивает Петро.
      — Да вот, веду бедолагу на убой. Отслужил он свое. – Говорит ему грустно батько.
      Петру стало так жалко Капитана, что у него самого чуть не выкатилась слеза.
      Он и говорит:
      — Слушай, батько, не губи старого коня. Отдай его мне, а я тебе за это принесу пшеницы сколько попросишь.
      Старому казаку и самому было жаль коня, поэтому он отдал его, не требуя ничего взамен.
      Привёл Петро Капитана к себе. Вычистил его, помыл всего, накормил и поставил в стойло. А конь, словно расцвёл от таких событий. Стоит, сено жуёт и пританцовывает. И новый хозяин ему сразу понравился.
      На следующий день Петро оседлал Капитана и отправился в бой. Конь всем своим видом и действиями очень старался понравиться своему наезднику и показал себя настоящим боевым товарищем.
      Даже другие казаки говорили:
      — Неужели это тот самый старый конь под Петром, которого хотели зарезать, да он словно помолодел.
      Так и стали Петро с Капитаном настоящими друзьями.
      Однажды была тихая и спокойная ночь, и ничто не предвещало беды. Казаки спокойно отдыхали. Было очень темно, потому что луны и звёзд на небе не было.
      Петро спокойно спал, а Капитан стоял на своём месте.
      А враги в это время пробирались к казакам, чтобы потихоньку, без шума всех вырезать и занять новые позиции.
      Когда турки незаметно приближались, старый конь Капитан, почувствовав это, начал метаться в стойле, затем выскочил и галопом помчался к хозяину.
      Петро сквозь сон услышал ржание лошади, а когда проснулся, понял, что это Капитан. Казак побежал на улицу и увидел, что его конь не в себе, мечется и громко ржёт.
      Сначала Петро подумал, что пожар, но огня не оказалось. Тогда он понял, что нужно всех будить, хотя многие казаки уже проснулись от суматохи Капитана.
      Они стали выбегать на улицу, хватая с собой ружья, да шашки. А тут как раз и враги нагрянули. Завязался бой. И все турки к утру были уничтожены.
      Вот собрались казаки после этого, присели отдохнуть. И Петро подъехал на Капитане. Спрыгнул он с коня, привязал его к дереву, а сам подошёл к другим казакам и сел на траву.
      А рядом сидел мудрый сотник и курил люльку. Поглядел он сначала на Капитана, затем на Петра и говорит всем:
      — Недавно Петро спас этого старого коня от ножа. А сегодня этот конь спас от вражеских ножей и Петра и всех нас. Вот ответьте мне на вопрос, братья казаки. Кто спас наши жизни, Капитан или его хозяин?
++++++++++++++++++++++++++++++++

Клад Емельяна Пугачёва. Челябинск. Казаки. Легенда. Сказка!!
=================
      Озеро Инышко на Южной Урале расположено в окружении восьми маленьких озёр.
      И странное дело, уровень воды в Инышке выше, чем в остальных. Хоть бы лежало оно на горе, а то плещётся рядом со своими соседями, и вода в нем выше, чем в других озёрах.
      Старожилы Южного Урала рассказывают об удивительном озере Инышко интересные предания.
      Вот одно из них.
      Пришла на Урал весть. Появился человек по имени Емельян, по прозвищу Пугачёв, который встал на защиту бедного подневольного люда. Заволновались крестьяне, работные люди с заводов. Люди, изголодавшиеся по счастью, по воле, стали уходить к Пугачёву.
      Пугачёв появился под стенами крепостей Южного Урала вскоре за вестью, которая бежала впереди него. Он сидел на сером коне в красном кафтане, в бобровой шапке с алым верхом. Вокруг него шло войско, конные, пешие, на телегах, русские, башкиры, казаки, крестьяне, работные.
      Его встречали по-разному. Коменданты крепостей заставляли пушкарей палить в него из пушек. Но он брал эти крепости и население встречало его хлебом-солью.
      Крепкую думу задал Пугачёв уральским заводчикам. Решили они откупиться от него. Собрали золота две бочки и послали к нему навстречу со своим человеком.
      — Великий государь, – сказал посланец, валяясь в ногах у Пугачёва и целуя землю. – Не вели нас казнить, вели миловать. Хозяева заводов уральских шлют тебе маленький подарок. Не гневясь, прими его.
      А Пугачёв тогда стоял лагерем у озера Инышко. Было озеро в ту пору, как и все озёра. Отпустил Пугачёв посланца-заводчика на все четыре стороны и сел на берегу озера.
      Долго сидел Емельян Пугачёв у вод Инышка, потом встал, подошёл к воде, кликнул к себе верного дружка Хлопушу и сказал:
      — Вели катить на берег озера те две бочки золота.
      Бочки скатили. Стоят его друзья вокруг, и не ведомо им, что задумал атаман.
      А Пугачёв сказал:
      — Не золото то, братцы, а слёзы народные. Валите эти бочки с золотом в озеро.
      И свалили золото, слёзы народные в светлое озеро Инышко.
      А назавтра повёл Пугачёв своё войско выручать работный народ на уральских заводах.
      Только с той поры глубже стало озеро, поднялась в нём вода.
      Здешние люди пытались клад Пугачёва достать. Вздумали они прорыть канаву и выпустить всю воду из Инышки, чтоб бочки те с золотом оголились. Однако нет на дне озера никакого золота.
      Растворилось оно в воде, потому что золото то из слёз народных собрано.
      Вот почему выше всех поднялось озеро Инышко.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Коза и кума лиса. Некрасовские казаки. Сказка!!
=================
      Вот, значит, паслась в лесу коза, паслась она целый день.
      Наелась коза сочной травы, а напиться воды негде. В это время бежит кума-лиса, видит козу, и до ней:
      — Здравствуй, коза, – говорит лиса.
      — Здравствуй, кумушка. Куда ты побегла? – Коза-то спрашивает лису.
      — Да была в гостях у медведя, а он угостил свеженинкой, вот я и бегу теперича домонь. А ты, коза, я вижу, попаслась хорошо, молока-то у тебя в выме много.
      — Да, кумушка, попаслась хорошо.
      — А козляточки-то у тебя дома?
      — Нет, кумушка, у меня козляточек, одна я.
      — Одна?
      — Одна, кумушка.
      — Ну, тогда, коза, пойдём путь-дорогой, да поговорим.
      — Пойдём, кумушка.
      Вот, значит, коза и лиса пошли.
      Шли они шли по лесу и пить им захотелось, а навстречу им ни одного озера, ни одного болотца, ни речки. Лужицы и той не нашли они в лесу.
      Идут они и стали из лесу выходить, а тут и копонь стоит. Подошли они под копонь, поглядели, а напиться-то нечем. Обошли они, кругом, в копонь заглянули. И вода не так-то бы далеко была, а пить нельзя.
      Тогда лиса говорит:
      — Нашли копонь, а напиться не можем. Тебе, коза, как бы вода нужна была, я-то могу потерпеть до дому, а ты, бедная, сколько травы пережевала, чай, и в роте все посохло?!
      — Да, кумушка, все в горле пересохло! Аж язык потрескался, так пить хочу!
      Лиса смекнула все, коза-то глупая, и говорит:
      — Я тебе, козушка, могла бы советом угодить, да боюсь, не поверишь ты, мне, скажешь, корысть я имею, да ещё и отругаешь.
      — Что это ты, Кумушка, такую напраслину говоришь про меня? За добрый совет разе можно ругать?
      — Я, козушка, свеженинки поела, у меня в роте соку много, мне вода не надобна. А жалеючи тебя скажу. Прянем в копонь, напьёмся, вылезем и пойдём по лесу, будем говорить друг с дружкой. Давно мне не доводилось с вашей сестрой говорить.
      — Ну чего же, лисушка, давай, да и прянем.
      Уговорились они и прянули в копонь. Напились. Лиса-то больше козы пила. Напились они, а вылезти не могут.
      Лиса поглядела вверх из копоня, примерила глазом расстояние и говорит:
      — Моя козочка, будь у тебя умная головушка, ты бы вздумала, что и я вздумала!
      — А чегой-то ты, кумушка, вздумала? – Спрашивает коза.
      — А вот чего. Встань на задние ноги, подыми передние вверх, обопрись о сруб, а я по тебе выйду, сяду сверху и тебя за рога буду рятовать наверх.
      Стала коза на задние ноги, подняла голову вверх, а лиса и вылезла из копоня и побегла. Стоит так-то коза и ждёт.
      Ждала она, ждала и закричала:
      — Мэ-мэ-мэ!
      На ту пору медведь шёл. Идёт он и слышит. Где-то коза кричит. Поглядел кругом, увидел копонь. Коза в это время кричать стала. Подошёл до копоня, глядит в него, а там Коза.
      Он её спрашивает:
      — Чего это ты, коза, в копоне делаешь?
      — Воду пила, – отвечает коза, – а вылезти не могу, пособи мне, куманек, а то я намокла вся.
      — А зачем прыгнула, раз не можешь вытить из копоня?
      — Лиса меня уговорила. Сказала, что свеженинкой ты её угостил, пить ей не охота, а мне хотелось, вот она и совет дала прыгнуть в копонь. Напилась она, сказала. – Выйду из копоня, коза, тебя буду рятовать.
      Жалко стало медведю глупую козу, он её рятовать стал. Поднял козу из копоня мeдведь и говорит:
      — Ну, иди домонь, хозяин тебя ждёт. А я пойду, коза, ту лису искать. Она у меня покушала мясо.
      Коза пошла домонь, а медведь побег лису искать. Обсохла коза и есть ей захотелось. Смеркаться стало.
      Коза домонь не пошла, завернула к лесу и думает:
      — Поем ещё травки и домонь пойду. Старик подождёт, делать ему нечего.
      Подумала и к лесу идёт, а в это время бирюк ей навстречу.
      Увидал он козу и съел её, глупую.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Козёл грамотей. Казаки.
=================
     В одном селе жил знатный и сердитый-пресердитый барин. Был он, как и все его крепостные мужики, неграмотен. Один лишь мужичок ходил на заработки в Москву, чтобы барину заплатить оброк, и выучился там грамоте. Об этом барин узнал. Досадно ему, что крепостной мужичок стал умнее его.
     Подумал сам было поучиться грамоте, но лень его одолела. Передумал: не дворянское дело - сидеть с книгой. Возненавидел барин мужичка-грамотея, стал притеснять его всячески. Раз зовет к себе, говорит:
     - Знаешь что, грамотей, вот есть у меня козел Васька, возьми к себе его, грамоте обучи. Выучится, станет читать книги, будет меня потешать. Сроку даю тебе две недели, не выучишь, - барин тут строго посмотрел на мужичка-грамотея, - пеняй на себя, отведаешь тогда плетей досыта.
     Мужичок и туда, и сюда, а делать нечего. Взял козла Ваську с барского двора и повел. Привел домой, в сарай поставил, сам вошел в хату, сел под окошком, сидит. Пригорюнился, жена поглядела на него, спрашивает:
     - Что же это ты, муженек, грустный такой сидишь, скучный - или какое большое горе-несчастье у тебя случилось?
     Тяжело вздохнул мужичок-грамотей да и говорит:
     - Разве это не горе, разве это не несчастье: барин приказал мне козла грамоте обучить. Сроку дал две недели. Если не выучу, будет пороть меня плетьми.
     Улыбнулась жена.
     - Невелико твое горе-несчастье. Я твоей беде могу пособить. Обучу в три дня козла Ваську грамоте.
     На другой день затеяла она блины. Напекла их целую стопу. Взяла книгу, после каждого листа по блину положила. Положила и ну потчевать козла. Козел сожрет блин и заорет: ме-ме-э-э! ме-ме-э-э! Так за три дня выучила она козла Ваську листать книгу и орать: ме-ме-э-э! ме-ме-э-э! Будто по складам выучился читать.
     - Ну, - говорит жена мужу, - веди козла к барину. Видишь - грамотным стал.
     Повел козла Ваську мужичок-грамотей в барские хоромы. Привел. Барин спрашивает у него:
     - Ну что? Обучил уже грамоте моего козла?
     - Обучил, - отвечает мужичок-грамотей.
     Барин тут распорядился, чтобы слуги подали большую и толстую книгу. Положили перед козлом. И как только увидел козел Васька книгу, глаза выпучил, лезет, языком хватает листы и орет: ме-ме-э-э! ме-ме-э-э!
     Барин удивился, козел и вправду грамоте обучен. Вот только разобрать не может, про что он это читает, и поближе подвинулся к нему.
     А козел Васька в большой и толстой книге все страницы перелистал, не нашел блинов. Осерчал, поглядел по сторонам, на барина покосился да как рогами ему даст изо всех сил в толстое брюхо. Барин не устоял на ногах, наземь повалился. Слуги под руки подхватили, подняли.
     Барин разозлился на мужичка-грамотея.
     - Пороть его! Он обучил моего козла не только грамоте, но и непокорности. Сами видите, он чуть насмерть не убил меня.
     Мужичка-грамотея тут же взяли под белые ручки, всыпали плетей так, что он прохворал целый месяц. Но на этом барин не успокоился, грозился его в конец сжить с белого света. Да только не пришлось ему исполнить своего обещания: ведь не все бывает по барскому хотению.
     Вскоре к нему в гости пожаловал Емельян Иванович Пугачев. А с крестьянскими обидчиками разговор бывал всегда у него коротким - петлю на шею да на осину, что повыше да понадежнее.
    
Козёл и баран. Давным-давно жил, да был. Казаки. Сказка!!
=================
      Давным-давно жил, да был в одной кубанской станице казак.
      Было у этого казака большое хозяйство. И были в этом хозяйстве, среди прочих животных, козёл и баран. Покормил хозяин свою живность, насыпал всем корма и ушёл. Чтобы все животные были сыты.
      Съел козёл свой корм и глядит на барана, как тот отправляет еду себе в желудок. Затем разбегается и как даст своими рогами барану в бок. Тот отскакивает и говорит козлу:
      — Ты что это, козёл, совсем очумел? Зачем меня бодаешь?
      — По-моему, ты сильно много ешь, отвечает козёл, – отойди, а то я тебя ещё раз бодну.
      Баран отошёл, а козёл стал доедать его корм.
      — Ну, нет. – Думает баран, разгоняется и как боднёт козла.
      Козёл отскакивает в сторону и кричит:
      — Ах ты так, ну держись!
      И побежал на барана, чтобы забодать его. А баран уже приготовился к атаке, наставив свои рога на козла. Так и началась у козла с бараном драка. Бились они, бодали друг друга так, что только шерсть во все стороны разлеталась. Через время устали и немного успокоились.
      Вдруг смотрят, проходит мимо овечка, увидала корм, за который они дрались, и хотела полакомиться им.
      — А, так вот кто во всем виноват, говорит баран, показывая козлу на овечку.
      — Да она хочет всю нашу еду съесть, отвечает козёл, а мы из-за неё чуть не забили друг друга. Надо эту овцу проучить.
      И бросились они на овечку и вдвоём забодали её со всех сторон, так, что та еле ноги унесла.
      Подошли козёл с бараном к еде, разделили её и съели. А затем пошли вместе по всему двору. Глядят, а невдалеке бедная овечка снова что-то кушает. Разгоняются они и снова забодали её со всех сторон. Та убежала, а они разделили еду и отправили в свои животы.
      Вот так они и жили в казачьем хозяйстве. И если не могли поделить между собой еду, то начинали драться и бодать друг друга до тех пор, пока не увидят бедную овечку.
      А однажды к казаку в гости пришло много станичников, так как был у него большой праздник.
      Взял хозяин сначала барана и зарезал его на шашлык. Затем зарезал и козла, чтобы все его гости могли отведать жаркого.
      Все станичники были довольны.
      А овцу хозяин не стал трогать до определённого времени, но перевёл её в отдельный двор, чтоб не лазила где попало, а довольствовалась тем, что ей дают.
      А в скотном дворе наступил с тех пор мир и порядок.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Командир пчелиного войска. Казаки. Легенда. Сказка!!
=================
      На всей Кубани, пожалуй, не найти места лучше, чем то, на котором наш хутор стоит.
      Примостился он на теплом южном склоне, а крутом, куда ни глянь, все леса, да горы, горы, да леса.
      Деревья в лесах, вековые, в четыре обхвата, узкие долинки заросли буйными травами, а далеко внизу синеет змейка реки и рядом серая ленточка дороги вьётся.
      Когда зацветут кругом наши заповедные леса и травы, голова кружится от их хмельных ароматов.
      То робкий, нежный запах диких яблонь доносится, то сладкой истомой липы цветущие повеют, то, заглушая все, принесёт ветерок из горных долин крепкий густой аромат медуницы.
      Чудесный цветок эта медуница.
      На высоком прямом стебле тянутся к солнцу крупные белые цветы с таким сладким запахом, что никогда нюхать не устанешь.
      С этих цветов получается особенный мёд, белый, чистый, пахнущий лесной свежестью. Из-за этой самой медуницы и был построен хутор.
      За три года до войны решил наш колхоз создать свою пчеловодческую ферму, потому что рядом с артельными землями начинаются заповедные леса, где медуницы сколько хочешь.
      Взял колхоз разрешение, поставил в заповеднике на полянке десяток хороших хат, под каждой хатой сухой и тёплый погреб выкопали для зимовки пчел, кругом садочки насадили, электричество провели, вот и появился новый хутор, прозванный Медовым.
      Хозяйствовали здесь несколько стариков-пчеловодов, а старшим над ними назначили деда Андрея. Он и сейчас на нашей колхозной пасеке бригадиром.
      Когда фашисты приближались к Кубани, предложил председатель колхоза деду Андрею бросить пасеку и уходить со всеми.
      А характер у деда, как кремень. Очень уж настойчивый старик.
      Заладил он одно:
      — Как же я пасеку колхозную покину? Как я богатство такое врагу отдам? Останусь, постараюсь сохранить артельных пчёлок.
      Сказал, и остался.
      Неделю целую хлопотал дед, перетаскивая ульи на далёкие лесные полянки, цепляя их на деревья и пристраивая в дуплах.
      Половину колхозной пасеки так запрятал, что сам потом с трудом разыскал.
      Возвращается он раз из лесу, а в хате у него сидят трое советских солдат с радиостанцией.
      — Ты что тут, дед, делаешь? – Спросил старика молоденький сержант.
      — Пасекой колхозной управляю.
      — Какая тут пасека, когда оказался ты за линией фронта, в окружении, значит.
      Нахмурился дед, погладил бороду и спрашивает:
      — То есть, как это за линией фронта, когда вы здесь?
      — Да и мы тоже здесь за линией фронта! Выполняем специальное задание командования.
      — Ну и я специальное задание выполняю, пчёл колхозных берегу! А насчет окружения, так это ты глупость говоришь, сынок! Я на своей земле! Фашисты, так они действительно здесь в окружении. А я у себя дома!
      Два дня вели бойцы наблюдение за дорогой, а сержант передавал сведения по рации советским батареям.
      На третий день в обед прибежал старик в хату, запыхался и говорит:
      — Беда, сынки! Немцы кругом хутор окружили, сюда идут!
      Схватились тут бойцы за оружие, бросились к дверям, но дед Андрей остановил их:
      — Куда вы, сынки? Вас трое, а врагов, почитай, сотня. Ховайтесь в погреб, я вас сберегу!
      Собрали солдаты все своё имущество и поскорее в погреб спустились.
      А дед Андрей схватил лом, понатужился и выворотил весь бок у печки, завалил лаз в погреб.
      Вошли фашисты в хату, глядят, а в ней всего-навсего старикан один копошится, кирпичи отбирает, вроде печку перекладывает.
      Увидел старик солдат с автоматами, бросил кирпичи и глядит на вошедших этак удивлённо и как бы испуганно.
      Офицер фашистский, по-русски говорить умел.
      — Кто ты есть такой? Сколько русских солдат на хуторе? Где пулеметы?
      А дед спокойно пожал плечами и отвечает:
      — Я есть пчеловод, за пчёлами ухаживаю, значит. Солдат русских на хуторе нет и не бывало. А пулемёты мне без надобности, я самоваром обхожусь.
      Нахмурился офицер, но тут явились солдаты и доложили ему, что нет на хуторе русских.
      Тогда офицер улыбаться начал и сказал старику:
      — О, ты есть весёлый русский дед! Неси нам мёду. Будешь нам услуживать. Кормить-поить немецкое войско. Хорошо услужишь, жить будешь, плохо услужишь, вешать тебя будем.
      Принёс дед фашистам три ведра мёду, и они его за полчаса убрали, прямо ложками, без хлеба ели.
      Потом оставили они на хуторе пятнадцать солдат, а остальные вместе с офицером обратно ушли.
      Глядит дед Андрей, а фашисты совсем по-домашнему на хуторе расположились и уходить не собираются.
      По очереди наблюдение за горами ведут, передают что-то по радио своим командирам.
      Деда вроде и не замечают, но с хутора ему никуда уходить не разрешают.
      — Вот тебе и на! – Подумал старик. – Это я вроде как помощником у фашистов оказался, а хлопцы наши в погребе сидят. Не могу я этого терпеть!
      Долго раздумывал он, как бы фашистов с хутора выгнать. Запалить хутор? Так это и наши солдаты погибнуть могут. Побить врагов? Сил не хватит.
      Уже солнце заходить стало, когда вдруг улыбнулся старик, зашёл в свою кладовку, где всякий хлам валялся, достал оттуда пол-литровую бутылку с какой-то жёлтой жидкостью и вышел в свой садочек.
      Там осмотрелся он по сторонам, запрятал бутылку в карман широких шаровар и тихонько, точно гуляя, пошёл за хату, куда выходило из погреба маленькое окошечко.
      Сел дед возле окошечка на землю, сам на горы смотрит и говорит вполголоса:
      — Вы, хлопцы, сидите и не двигайтесь! Я на фашистов такую армию напущу, что завтра же сбегут они с хутора, обязательно сбегут!
      Только проговорил он эти слова, вдруг видит. Выходит из-за кустов немецкий ефрейтор, насупил рыжие брови и подозрительно так смотрит на него.
      — Не знает ли этот дьявол по-нашему? – Забеспокоился дед и для проверки ещё громче заговорил, вроде сам с собой, и даже руками стал размахивать.
      — Ишь, вечер какой хороший, а тут эти собаки шатаются, всю картину портят. Ну, ничего, завтра по-другому будет.
      Посмотрел на него фашист, пожал плечами и пальцем поманил к себе. Послушался дед. Повёл его тогда ефрейтор в хату и заставил воду греть. Вымылись немцы, стали на сене на ночлег устраиваться.
      Взял ефрейтор старика за плечо, ткнул в угол и говорит:
      — Шляфен, шляфен, – спи, значит.
      Двое солдат автоматы взяли, на пост пошли, а остальные сложили в кучи своё обмундирование и захрапели вскоре.
      Дед притворился, что спит, похрапывать начал. Потом осторожно выбрался из своего угла, достал из кармана бутылку с муравьиным спиртом, что употребляется стариками, зимой от ревматизма, и обрызгал этим спиртом и мундиры солдатские и самих солдат.
      В полночь сменились часовые, пришли в хату спать, так он и их муравьиным спиртом обработал.
      Утром, пока не взошло солнце, гуляли фашисты по хутору и ничего с ними не случалось.
      Но как только вместе с тёплыми лучами утреннего солнца вылетели пчелы из своих ульев, да почуяли ненавистный им запах муравьиного спирта, тут и начался чистый цирк.
      Целыми тучами набросились пчелы на фашистов и давай их жалить.
      Немцы бьют их и табачным дымом отгоняют, а пчелы так и вьются над ними, жужжат, как бешеные, и все норовят жала в ход пустить.
      Часов до десяти утра терпели фашисты, хотя и лица их и руки, и шеи стали, как у добрых слонов.
      А потом подхватили они своё оружие, да ранцы, и бегом с хутора пустились.
      В лес вбежали, а и там не легче. Каждая пчела старается ужалить, а вьются их тысячи.
      Замотали тогда солдаты головы мундирами и побежали.
      Рыжий ефрейтор бежит, стонет и приговаривает по-своему:
      — Ой, ой! Ой, пчёлы-коммунисты! Ой, пчёлы-коммунисты!
      А дед смотрит им вслед и усмехается.
      — А мы и пчёлок воевать заставим. Сознательные у нас пчёлки! Не любят фашистских трутней! Дюже сознательные!
      Выпустил старик бойцов из погреба, а сам давай хлопотать, остальные ульи пристраивать.
      К вечеру внизу на дороге большой немецкий обоз показался: то автомобили с бензином, танки, орудия.
      Засекли их наши разведчики, сообщили по радио, куда следует, и загрохотала за горой советская артиллерия.
      Точно огненные цветы на дороге выросли и уничтожили фашистский обоз.
      Три дня ещё разведчики на хуторе пробыли.
      И все время за дорогой наблюдение вели. На дороге тихо, и артиллерия советская молчит.
      Только-только фашисты на дороге закопошатся, так начинают грохотать советские пушки.
      К вечеру третьего дня от взрывов обрушилась скала и совсем дорогу завалила.
      — Ну, теперь нам тут делать нечего, – сказал сержант. – Надо к своим выбираться. Не знаю только, пройдём ли через фронт. Идём с нами, дедушка. Ты, небось, все тропки знаешь.
      Подумал дед Андрей, расчесал бороду и ответил:
      — Конечно, мне с поста моего вроде уходить не полагается, но так как моя пчелиная армия сейчас вся надёжно расквартирована, а вы без меня, того и гляди, на фашистов нарвётесь, то решил я идти с вами, сынки. Но вы погодите меня чуток, хочу я фашистам гостинцы оставить.
      Пошёл старик по хатам, отыскал ещё несколько бутылочек муравьиного спирта, каждый дед запасец этого снадобья на зиму держал от своих стариковских болезней, Этим спиртом дед Андрей все хаты внутри окропил, а дух от него крепкий, едучий, целыми неделями держится.
      Потом повёл старик бойцов через горы по ему только известной тропинке. Хорошо дошли они до наших, ни одного фашиста не встретили.
      Доложили бойцы полковнику о выполнении боевого задания и про деда рассказали.
      Позвал полковник старика, поблагодарил, чай с собой пить посадил и говорит:
      — Ну, командир пчелиной армии, большое ты дело сделал, крепко нам помог. Сейчас машина подойдёт, отправляйся ты на ней в тыл!
      А дед покрутил бородой и возражает:
      — Как же это возможно, сынок, чтобы командир от своего войска уходил? Разве ты свою часть бросить можешь? Оставляй-ка меня у себя, я все тропки знаю, проведу твоих разведчиков, куда захочешь, хоть за пазуху фашистскому генералу, и обратно выведу невредимыми. А заодно буду я за своим пчелиным войском присматривать.
      Задумался полковник и решил:
      — Ладно, оставайся у нас, отец! Большую пользу можешь ты нам принести.
      Так и остался дед Андрей за проводника при разведке. Много раз водил наших бойцов за линию фронта. Там они своими боевыми делами занимались, а старик со своим пчелиным хозяйством управлялся.
      Осенью командование наградило деда медалью, За боевые заслуги.
      А фашисты ещё несколько раз на хутор наведывались. Придут туда, переночуют в хатах, пропитаются муравьиным запахом, а днём как допечёт их пчела, так они галопом из хутора эвакуируются.
      В конце концов разозлились они и весь хутор спалили.
      Когда начал падать первый снег и зашумели в горах холодные ветры, забеспокоился дед Андрей:
      — Пропадает моё войско, помёрзнет! Пойду я к нему!
      А полковник его успокаивает:
      — Не беспокойся, отец, выручим твоё войско! Не должны пчелы помёрзнуть, взяток в этом году хороший был, питания у твоей армии достаточно! А при холоде питание, это главное.
      Вскоре пошли наши войска в наступление и погнали фашистов.
      Выпросил дед Андрей у полковника несколько слабых лошадей, не годных для армии, собрал своих стариков и давай ульи из леса на хутор возить.
      Хоть и сожгли враги хаты, но погреба уцелели. Туда и ставили пчеловоды ульи и сами там вместе с пчёлами перезимовали в, тот год.
      Сберегли старики всех пчёл и весной ещё много крепких роев получили.
      А сейчас в нашем колхозе пасека вдвое больше, чем до войны. И командует пасекой по-прежнему дед Андрей.
      Зовут его теперь Командир пчелиного войска. и он не обижается.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Кочеток и охотник. Казаки. Сказка!!
=================
      Жил один охотник с женой.
      Звали его Иваном. Пошёл он раз на охоту в лес. Шел, шёл и зашёл в такую гущину, да глушь, что и выйти оттуда не знает как. Ну идёт так-то и видит. Много лесу побито, покорёжено молоньей, а один дуб с корнем вырвало.
      Подошёл до того дуба Иван и слышит:
      — Иван!
      Охотник дивуется:
      — Кто может меня тут знать?
      А его снова голос кличет:
      — Иван!
      Глядит кругом и никого не видит, а потом как глянул на дуб, а под ним змей придавленный, большой, видать, старый.
      Иван и спрашивает:
      — Чего тебе?
      — Подрой подо мною землю, я за то тебя счастливым сделаю.
      Подумал-подумал Иван, взял, да и подрыл под змеем землю.
      Выполз змей, открыл пасть и язык высунул. Высунул язык и говорит:
      — Возьми, Иван, изумрудное зерно. Как полижешь его, знать будешь, что звери разные и птицы говорят.
      Иван взял изумрудное зёрнышко, да и полизал его.
      Как полизал, так и стал понимать, что говорят птицы, деревья, звери.
      А змей говорит:
      — Положи зёрнышко мне на язык, да помни, Иван. Как кому скажешь, что знаешь наш язык, умрёшь.
      Сказал змей и скрылся. Иван пришёл домой и молчит. Ну, живёт с женой, а про тайну ни слова. Так и жил с женой Иван.
      Выйдет, бывало, во двор и слухает, что говорят куры, лошади, коровы, собаки, деревья, травы разные.
      А жена Ивана стала примечать, что муж со скотиной и птицей говорит. Вот и стала она пытать мужа, что говорит он с птицей и со скотиной. Только он ей об том не сказывал. Говорить-то ему нельзя было. Скажет и умрёт. Ну и молчал. Жена спрашивает, а он молчит.
      Вот раз она и говорит:
      — Какой ты мне муж? Живёшь со мною, а веру-правду мне не говоришь. Знаешь всю правду, а я не знаю. Лошадь с тобою говорит, корова, кочет, а я не знаю. Кабы ты был хорошим мужем, так сказал бы мне. Я же тебе про все говорю, а ты, нет. Чего же нам жить с тобой, раз ты правду от меня скрываешь!
      — А что я тебе скажу?
      — А вот то и скажи, ты же знаешь, что говорит скотина.
      — Нет.
      — Обманываешь. А когда женились, говорил, что правду мне будешь сказывать.
      — Знаю, говорил.
      — Ну вот и скажи, что знаешь.
      — Я сказал бы тебе, жена, да только нельзя мне. Скажу, нам плохо будет.
      — Отчего плохо будет?
      — Да нельзя, умереть могу.
      Вот жена охотника ноне у него спрашивает, завтра спрашивает, а Иван все крепился, не сказывал.
      Ну, прицепилась она до мужа. Вынь, да положь, что хочешь делай, да только скажи ей.
      Житья от жены не стало. Хоть помирай, да скажи. Думал, думал Иван, да и говорит:
      — Ладно, скажу и умру после.
      — Хоть умри, а скажи, – отвечает жена, – тогда поверю, что ты верным мужем был, любил меня.
      Иван и просит её:
      — Пойди, жена, приведи попа, я исповедаюсь, а потом скажу тебе, да и умру.
      Она зарадовалась, побегла за попом. Иван лежит на кровати и к смерти приготовился. Лежит и думает:
      — Вот тебе и счастье змеево! Какое это счастье, коль о нём сказать нельзя? А скажешь, умрёшь.
      Ну, лежит, а до него приходит кочеток. Пришёл и спрашивает:
      — Что хозяин, лежишь?
      — Помирать хочу.
      — Что ты? Знать, тебе белый свет надоел?
      — Нет. Жена просит сказать ей, что я с вами говорю, а я не могу.
      Кочеток подумал, а потом отвечает:
      — Эх ты, хозяин, да кто в таком деле слухает жену? Нельзя говорить, так и не надо. Вразуми её. Смотри на меня, сколько у меня жён, а я им не сказываю, чего нельзя сказывать. Ты лучше возьми, хозяин, да поучи жену. Она никогда спрашивать не будет того, чего нельзя.
      Лежит охотник, а кочеток все его убеждает:
      — Разве такое дело можно сказывать? Жена пойдёт, да всем скажет.
      — Пойдёт она аль нет, скажет кому аль не скажет, все равно мне умирать надо. Завет такой. Никому я не должен говорить.
      — Раз нельзя, не говорь, а жену поучи.
      Сказал кочеток и ушёл. Лежит охотник и думает:
      — Правду кочеток сказал, чего это я буду умирать?!
      Пришла жена домой, а он спрашивает:
      — Где, жена, поп?
      — Да он сейчас придёт. Ты бы, пока попа-то нет, рассказал все мне. Поди ещё помрёшь и не расскажешь.
      Охотник встал, пошёл во двор, взял палку и начал жену учить. Поучил её хорошо.
      Только с той поры жена не стала спрашивать у мужа, про что он говорит со скотиной, птицами и зверями.
      Иван-то и до сей поры живёт со своей женой.
      Умная стала, увежливая, да ласковая.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Кочеты генерала Суворова. Казаки. Легенда. Сказка!!
=================
      Душно летом в кубанской степи.
      Никнут, клонятся к земле тяжёлые пшеничные колосья, опускает листы подсолнух.
      Горячей серой лентой тянется дорога, и путник, шагающий по ней на север, начинает жалеть, что в такой зной ушёл от студёной Кубани.
      И вдруг встречается тихая речка, точно задремавшая от жары.
      По её берегам привольно раскинулись сады, огороды, хаты, фермы богатого колхоза.
      — Что за станица? – Спросит отдохнувший путник, напившись в какой-нибудь хате холодного молока, смыв с себя дорожную пыль и усталость в светлой речке.
      — Это не станица, а хутор Первая Речка Кочеты, – ответят ему.
      Пройдёт путник ещё десяток километров и снова встретится тихая речка и хутор, Вторая Речка Кочеты.
      Через несколько часов ходьбы, Третья Речка Кочеты.
      И удивляется путник. Что это за петушиный край? Почему все речки в честь кочетов названы?
      А названия эти старинные, ещё с тех времён, когда командовал здесь русским войском Александр Васильевич Суворов.
      От него эти названия и пошли. Дело было так.
      Как приехал на Кубань Александр Васильевич, то отдал своим войскам строгий приказ не обижать адыгейцев и другие горские народы. Завелось у него среди горцев много добрых друзей-кунаков, любивших его за справедливость и простоту.
      Мирно и дружно, как добрые соседи, зажили русские и адыги.
      Недовольны были этим только турецкие визири, которые думали прибрать к рукам кубанскую землю и продать её английским господам.
      Послал турецкий султан на Кубань многочисленное войско и поручил своему паше, генералу собрать всех турецких прислужников, пши, да орков, и отнять у русских Кубань.
      Насыпали тогда суворовцы у брода через Кубань валы, поставили пушки.
      Сунулся паша со своими янычарами и дружинами верных турецких псов-пши к крепости, а орешек-то оказался не по зубам.
      Хоть было русских втрое меньше, чем турок, а так врагов своих встретили, что потерял паша охоту лезть на крепость, когда там Суворов со всем своим войском стоит.
      Но турок тоже был опытный воин и решил русских взять измором.
      Оставил он половину своего войска за Кубанью, а конницу отправил в обход крепости и велел перехватывать все обозы, которые шли к Суворову.
      Плохие времена наступили для суворовских богатырей. И хлеб к концу подходит, – и пороху недостача.
      А главное, никак не удавалось им по туркам ударить.
      Выйдут они из крепости, пойдут на север, где засели враги у тихой степной речушки, а тут посыльные мчатся, передают, что турки крепость штурмуют.
      Вернётся Суворов к крепости, турки за Кубань уходят, а янычары, да делибаши безнаказанно в тылу обозы громят, на станицы и хутора нападают.
      Оставил тогда Александр Васильевич в крепости небольшой гарнизон, а сам с войском встал лагерем на безымянной степной речке.
      — Выжду время. Обману турок и ударю по одной половине их войска неожиданно. А потом и другую половину добью, – сказал он своим офицерам.
      Но и тут ничего не вышло. Никак не поддавался паша на обман, словно знал все приказы Суворова.
      Только отойдут русские от лагеря, пройдут десяток вёрст, турки к крепости подступают, их пушки начнут громыхать, и приходится обратно поворачивать.
      В это время пустил кто-то в русском лагере слушок о том, что завелись предатели, которые туркам все приказы Суворова передают заранее.
      Некоторые прямо на адыгейцев-добровольцев указывали, они, мол, передают.
      Был тогда в лагере при штабе Суворова офицер один по фамилии Павлиди.
      Говорили, что прислали его из Петербурга присматривать за Александром Васильевичем и обо всем царице доносить.
      Вёл себя этот Павлиди в лагере, как хозяин, никого не слушал, всем командовать пытался, хвалился, что он родственник греческого царя и что со всеми петербургскими вельможами за ручку здоровается.
      И вот явился этот Павлиди в палатку к Суворову, задрал высоко свой горбатый нос, выкатил Чёрные глаза и говорит:
      — Господин генерал! Черкесы, которых допустили вы в лагерь, – предатели. Они все ваши приказы туркам передают. Их надо немедленно расстрелять.
      Посмотрел на него Александр Васильевич, расстегнул свой старенький мундирчик и спрашивает:
      — А какие вы к этому доказательства имеете, господин Павлиди?
      — Само дело показывает, что ваши приказы известны туркам. Кто же, кроме черкесов, передавать их может?
      Покачал Суворов головой.
      — Нет! Не согласен я с вами, господин Павлиди. Не пойман, не вор. Не буду я своих друзей-кунаков обижать, они вместе с нами против турецких супостатов воюют.
      Запыхтел тут Павлиди, посинел от злобы его длинный нос.
      — Как угодно, господин генерал. Мой долг предупредить вас. А не хотите слушать, так я государыне отпишу, – прохрипел он и вышел из палатки.
      Утром зачитали в лагере новый, приказ Суворова. Ночью, как запоют первые кочеты, подниматься и форсированным маршем идти на турок.
      Как прокричат вторые кочеты, быть у второй речки.
      С третьими кочетами ворваться в турецкий лагерь и разбить врага.
      Настала ночь, тёмная, беззвёздная. Облака небо закрыли. Лягушки в речке перекликаются, к дождю.
      Только уснули солдаты, как вдруг над лагерем разнёсся петушиный крик, громкий, заливистый.
      — Что за чудеса? Не бывало этого, чтобы в такое время кочеты кричали, – удивлялись солдаты, торопливо разбирая оружие и строясь в колонну. А кочет кричит, как на заре:
      — Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
      Двинулась колонна широким шагом, по-суворовски. Так шагали солдаты, что рубахи на них взмокли.
      Не дошли вёрсты до второй речки, как вдруг раздалось впереди:
      — Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
      — Братцы! Вторые кочеты кричат, а мы ещё до речки не дошли. А ну, бегом! – Крикнул кто-то.
      Перебежали вброд речку, остыли немного, вылили воду из сапог, и дальше.
      — Ночь сегодня, видать, особенная, кочеты не вовремя кричат, – переговаривались солдаты.
      Ещё полночь не наступила, когда вышли русские к хутору у степной речки, где стояли лагерем турки.
      Как волчьи глаза, засветились между деревьями костры. Послышалась турецкая протяжная песня.
      Тихо, без шума и разговоров, обложили русские турецкий лагерь со всех сторон.
      И тут снова закричал кочет:
      — Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
      Рванулись русские солдаты вперёд.
      И когда бежали мимо рощицы, увидели. Стоит казак, держит двух лошадей, а рядом с ним Александр Васильевич Суворов, приставил ладони ко рту и кричит по-петушиному:
      — Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!
      И так похоже, точно настоящий кочет.
      Загремело тут русское могучее, ура, сверкнули штыки. Турки не ждали нападения, и мало кто из них успел за оружие схватиться. Большинство спросонья сдаваться стало или бежать пустилось.
      Захватили тут русские много пленных, оружие, обозы и почти всех турецких коней взяли.
      Тогда Александр Васильевич дал приказ. Оставить караул при пленных и обозах, а остальным садиться на турецких коней и спешить обратно.
      Чуть-чуть светать начало, когда подошли русские солдаты к своему лагерю. И тут стало слышно, как закричали в крепости первые петухи.
      Теперь настоящие кричат! – Засмеялись солдаты, слезая с коней и строясь в колонну.
      Как только запели вторые петухи, ударили по крепости пушки, послышался вой и визг янычаров, идущих в атаку.
      И двинул тут Суворов свои войска, отрезая турок от реки. В ту ночь было уничтожено почти все турецкое войско.
      На вражеских лодках переправились русские солдаты за Кубань и захватили ковровый шатёр турецкого паши-генерала, еле-еле успел он сам ускакать.
      Возле шатра нашли повешенного. Сняли его с дерева, взглянули, а это петербургский офицер Павлиди.
      Потом уже от пленных турок узнали, что был он турецким шпионом и сообщал паше все приказы Суворова.
      Получил предатель от паши немало золота. Много вреда принёс русским, а в эту ночь попал впросак и турок подвёл.
      Увидел паша, что обманул его Суворов, недоглядел шпион, погибло турецкое войско, и приказал повесить предателя.
      Прошли годы. На безымянных степных речках построились хутора.
      И в память ночного суворовского похода, когда кричал Александр Васильевич по-петушиному, назвали казаки речки и хутора. Первая Речка Кочеты, Вторая Речка Кочеты, Третья Речка Кочеты.
++++++++++++++++++++++++++++++++

Крикса. Отеть. Мех. Шиш. Рассказ. Апросказ. Сказка!!
=================
     Криксы-вараксы, идите вы за крутые горы.
     За тёмные лесы от малого младенца!
     Крикса спешила, очень спешила.
     Что за мир, что за гнусный мир! Всего только несколько мгновений, несколько ударов человеческого сердца грызлась она с посягнувшей на её добычу чужачкой, и добычу утащили из-под самого носа.
     Голод, обычное состояние таких, как она, разросся неимоверно, сжигая все её существо.
     Такой голод неведом живым, они умирают гораздо раньше, чем голод доходит до этой ступени, но крикса не была живой и умереть не могла.
     Нельзя сказать, чтобы это её радовало.
     Она не стала тратить время на выбегание через двери, в конце концов, стена здания, в котором она находилась, не была очерчена надлежащим образом, а значит, и не составляла преграды для неё и других таких же.
     Гораздо больше её взволновало то, что вместе с нею бросилось вдогонку ещё несколько её сродственниц, но она только-только была отлучена от добычи и полна сил, а они, силы эти, пребывали без пищи давно.
     Удельницы, пристроившиеся на ветке нарисованного на стене дерева, шарахнулись в стороны и захлопали крыльями, когда крикса первой прошла сквозь штукатурку и кирпичи под ними, вырвавшись наружу.
     Навстречу попался человек, нетвёрдо переставляющий шаткие ноги.
     Над его головой и туловищем, наполовину уходя в них, сизо-радужными пузырями колыхалось семейство пьяных шишей.
     Кроме того, на прохожем властной меткой собственниц виднелись следы когтей лихоманок.
     Крикса, не желая сбавлять скорость, проскочила сквозь него, и человек вдруг чуть не закричал от приступа чёрной, беспричинной тоски и внезапно осознанного абсолютного одиночества.
     К вечеру он либо заткнёт эту дыру очередным пьяным шишом, либо набившаяся в неё хищная мелочь, уже хлынувшая к нему со всех сторон, заставит его убить себя.
     Такие люди достаточно глупы, чтобы воображать, что со смертью проблемы кончаются, так ведь смотря для кого и смотря какой смертью.
     Да и не видал ты, дурень, настоящих проблем. Ничего, помрёшь, увидишь.
     Вот здесь тех, кто унёс добычу, утащила железная нежить.
     Никакой нежизни нет от этих мехов! Судя по следам, мех был не голоден, он сожрал с десяток Младших жизней и по крайней мере одну Старшую.
     Воплотились, блин, и думают, что им все можно! Ничего, крикса не знала, как она отомстит меху, если тот вздумает посягать на её законную добычу, но что-нибудь, да придумает.
     Есть! Скорее есть! Добычу мне! ЖРРРААААТЬ! А то вон меньшие пыхтят-догоняют. Хрен вам! Моё! Не отдам!
     Мамочка, правда, мы с тобой здорово погуляли? Какое было солнышко, и листва на вязах вдоль старой улицы, и эти воробьишки, такие смешные, правда, мама?
     И кошка умывалась на скамейке, так забавно водила по мордочке белой лапкой.
     А потом мы пошли гулять по бульвару. И там, в витрине, увидели куклу. Такую красивую, в нарядном-нарядном платьице, в шляпке, с золотистыми кудряшками и с голубыми глазами, и с зонтиком.
     Крикса взметнулась на железный череп проносящегося мимо меха.
     Оп-па, а этот-то голоден! И за колесом впереди сидит облепленный пьяными шишами дурак, а сзади двое, опутанные пульсирующей грибницей сытой, кто-то бывает сыт, как это отвратительно, как это обидно, когда ты вечно голодна, а эта гадина сытая сварица.
     Мех, не сбавляя вращения своих железных потрохов, принюхался к ней.
     Ну чего нюхаешь? Нежить я, как и ты, не воплощённая к тому же.
     Мной ты сыт не будешь. Тебе другое нужно, хряск разрываемых мяса и костей под капотом, хлюпанье под колёсами, боль и смерть снизу, ужас и злоба внутри.
     Нет, боль, ужас и злоба, это сколько угодно, а вот все остальное, этого не держим.
     И вообще, нам не по пути. Добычу утащили не сюда.
     Прыжок. Когти криксы неслышно для плотского уха скрежетнули по черепу другого меха.
     Этот был просто набит добычей, к сожалению, слишком старой, несъедобной для неё, да и обсиженной так, что не подоткнуться.
     Ласкотухи, злыдни, сварицы, вестицы, мороки, жмары, гнетке, дъны, лихоманки, ревнецы, пьяные шиши и их сородичи непонятного, незнакомого окраса.
     Огромный сонный мех, похоже, питался крохами от пиршества этой разношерстной компании, если не считать самой питательной для этой породы нелепости самостоятельно движущегося мёртвого железа.
     Но такая тварь, чтоб могла двигаться и существовать за счет одной своей нелепости, пока не воплотилась, хотя люди старались.
     Называли это вечным двигателем.
     Нужна подпитка, вытяжкой из крови Земли, откачанной людьми, покорными рабами мехов, людскими мыслями, людскими чувствами, обычной едой всякой нежити.
     Еды! Едыыыы! ЖРРАААТЬ!
     Навь словно услышала мольбу одной из самых маленьких и безобидных тварей своих.
     Где-то за горизонтом огромный старый крылатый мех рванулся к земле, и по Нави волнами пошли судороги истошного предсмертного ужаса десятков людей.
     Потом, нескончаемо сладкое и безжалостно краткое мгновение боли, и смерть.
     Нежданная, наглая, животная смерть, пополнившая полчища Нави несколькими десятками новобранцев.
     Но это было ещё не все, вестицы и мороки, воплощенные и невоплощенные, разнесут по миру известие об этом, старательно выклевывая, выедая ростки сострадания, сочувствия, горя и страха.
     Им же будет потом голодней с начисто выеденными с малолетства людьми, но голод сильнее предусмотрительности.
     Сытость, это мгновение.
     Голод, это вечность, невероятный, постоянный, высасывающий, испепеляющий голод Нави.
     И, пережив мгновение сытости, маленькая крикса вновь устремилась в погоню.
     Прыжок! Люди называли это место двором, но явно для красного словца.
     Не опаханный, не огороженный оберегами хотя бы раз, с точки зрения криксы и всех её сородичей этот двор, как и большая часть того пространства, которое люди называли город, был обычной пустошью.
     Где-то по оврагам ещё доживали своё старые, слепые и запаршивленные лешие и водяные.
     Немели в железобетонной броне ичетики впадающих в городской пруд родников.
     Исходили неумолкающим воплем боли древяницы ежегодно четвертуемых искалеченных тополей вдоль дорог.
     Кое-где по запечкам не снесённого частного сектора голодали позабытые домовые, тщетно пытаясь докричаться до оглохших душ праправнуков их прежних питомцев.
     Взирали по ночам с высоты колокольные маны, это племя даже прибавляться начало, когда люди вздумали поиграть в христианство и церковное возрождение.
     Но в основном пир правила пустошь и её законные насельники, голодные твари Нави.
     Люди поставили на пустоши коробку из железобетона и назвали её дом.
     Плоская кровля дома не переглядывалась с небесами резными солнышками и звёздами причелин и полотенец, солнечным скакуном князька.
     Его подпол, в который вместо еды и прочих припасов были спиханы уродливые железные потроха, по которым люди сливали свои нечистоты, был врыт в неоткупленную землю без жертвы и договора.
     Его стены не породнились со сторонами света, материал, пошедший на них, был взят у прежних Хозяев без спроса.
     Короче, если добыча по глупости своей была склонна считать это нагромождение железа, стекла и бетона жильём и защитой, то маленькая крикса не собиралась быть лекарем её явно нездоровой голове.
     Она собиралась нагнать добычу, пока та не ушла окончательно, не попала в чужие когти, много их, до чужого охотников! Бетон так же слабо препятствовал её движениям, как кирпич, только железо чуть задерживало.
     В отнорках-квартирах шипели, подымая шерсть дыбом и махая когтями в пустоту, кошки, трескались зеркала и бокалы, падала со столов посуда, с полок, книги, картины, с гвоздей, люди хватались за сердце или за голову, охали, пронзённые мгновенной ледяной болью.
     Криксе было не до церемоний.
     Она хотела есть!
     Отнорок, в который притащили её добычу, был столь же открыт ветрам пустоши, как и остальные.
     Ни одного оберега, разве что подкова над дверью, так это для тех, кто имеет дурацкую привычку входить через дверь.
     Шатнуло было от двух источавших Силу досок на стене, с одной смотрела женщина с малышом на руках, с другой сурово взирал старик с высоким залысым лбом, круглой седой бородою, мечом в правой руке и маленькой церковкой в левой.
     Но в следующее мгновенье крикса успокоилась, то есть перестала думать о досках и стала вновь думать о добыче.
     Обитатели отнорка просто повесили эти доски на стену, как будто кто-то решил украсить стену дверью в дом друга.
     Просто так, для виду или моды ради.
     И доски были такими закрытыми дверьми, никто из обитателей отнорка никогда не стучался в них с просьбой о помощи или с благодарностью.
     А те, кто жили за этими дверьми, открывали их только на стук и редко приходили незваными.
     Ну и сами дураки.
     Сытые, видно, в этом мире все сытые, кроме неё и тех уродов, что висят на хвосте! Нам легче.
     Крикса припала к полу. Вон колыбель с добычей, ффу, успела, никто не перехватил.
     Нельзя сказать, что крикса испытала по этому поводу какую-то радость, это чувство было ей вообще недоступно, просто вместо голода, тревоги и страха, её теперь снедал только голод.
     Вон огромный квадратный мех в углу с угнездившимся в нём мороком и гнездом вестиц.
     Вон раскинувшая по полу тенета, все в шевелящейся ворсине бесчисленных хоботков, постоянно разевающих и закрывающих жадные ротики, отеть, почти полностью залившая диван и мягкие кресла.
     По стенам и потолку пульсирующая грибница молодой, но уже славно раскормленной (гниды! Все, все сытые!) Сварицы.
     На стенах, полу и потолке многочисленные метки завидов, ревнеца, ласкотух, в углах копошатся мелкие злыдни.
     У меня своя еда, у вас, своя. Не троньте меня.
     За спиной зашебуршало. Крикса глянула туда, сквозь растительный орнамент обоев уже протискивалось рыло конкурентки.
     Хрен вам! Моё! Я первая! ЖРРАААТЬ! ;.
     Одним прыжком крикса оказалась на колыбели, ухватилась за свешивающийся край одеяла.
     Лапы не обожгло пламенем оберегов, переступая с клюва диснеевских утят на уши дебильно улыбающихся мышей, она устремилась вверх.
     Глянула, добыча дремала внизу, розовый, сонный комочек.
     Завозилась, сжала морковного цвета кулачки, приоткрыла, зевая, беззубый ротик.
     Пора! Рядом уже вцепились в колпак мультяшного гнома острые когти конкурентки, и крикса прыгнула в открытый детский рот.
     Первой. Успела. ЖРРААТЬ!
     — Таня! Я не могу работать в таких условиях! – Алексей треснул кулаком по столу, едва не попав по клаве компьютера.
     — Заткни его чем-нибудь!
     — Заткни? Ты сказал заткни! Это ты теперь так говоришь о нашем сыне? О твоём, между прочем, ребёнке? – Таня ворвалась в комнату, шипя и искрясь, как праздничная шутиха, впрочем, ни к шуткам, ни к праздничному настроению, её голос и слова не располагали.
     — В дом приходишь поесть и поспать, в выходные из компа своего идиотского не вылазишь, нет, чтоб с Олежкой посидеть, все я, я его носи, я его корми, я готовь, папмерсы меняй, все я!
     Волокна сварицы, тянущиеся за ней, полыхнули таким жутким светом, что даже не видевший ни вспышки, ни самой сварицы Алексей сморгнул.
     Отеть на её пути боязливо втягивала ворсинки тенет и даже чуть расступалась.
     — Я, между прочим, работаю! Я нас кормлю! А ты дома сидишь и ещё претензии выставляешь! Танька, ну пойми, этот обзор мой шанс! Если я его успешно сдам, меня назначат старшим менеджером отдела, а это, между прочим, десяток баксов к зарплате! Если сдам, потому что Егоров, гнида, из кожи вон лезет, чтоб меня обойти!
     Завид, шевеля десятками крошечных ножек, выполз из глаза Алексея, перевалил скулу, челюсть, и устремился по шее вниз, под воротник.
     Таня, конечно, завида не видела, она лишь испытала отвращение от его даже по невзыскательным меркам Нави малоприглядной внешности.
     — Работает он! – Завизжала она, заставляя свисающее с потолка студенистое главное тело сварицы ходить ходуном, переливаясь от наслаждения.
     — Господи, какие ж вы все козлы и самолюбы! Он работает! Перекладывать бумажки с места на места и на секретуток облизываться, это работа, да? Вот работа! – Таня ткнула пальцем в стену, за которой захлебывался криком маленький Олег.
     — Всю жизнь главная работа на нас! Даже с ними, мы вынашиваем, мучаемся, рожаем, а эти козлы сунули, вынули и скачут, ещё и выпендриваются!
     — Да как ты не понимаешь, Таня! – Заорал и Алексей.
     — Я же русским языком тебе объяснил, у нас на носу квартальное отчётное собрание фирмы! И я обязан предоставить обзор по проделанной работе! О-бя-зан! А в такой обстановке я работать не могу! И мы, и ты, и он тоже, все мы лишаемся верных лишних десяти баксов в месяц! Фархад уходит, будет вакансия, шеф назначит или меня, или Егорова, ты можешь это понять?!
     Таня всхлипнула.
     — Ты все врёшь, Степанов. Внезапно севшим горьким голосом произнесла она, опускаясь на диван, тенета отети тут же присосались к её бессильно свешенным между колен рукам.
     — Ты все врёшь. Мне Томка рассказывала, ты к Фариде клинья подбиваешь, к этой крашеной лахудре.
     — О чёрт! – Бессильно воздел руки Алексей.
     Тенета отети и волокна сварицы опасливо колыхнулись, пара злыдней, оседлавших его шевелюру, припала к волосам.
     — Я так и знал, что ты это так воспримешь.
     — А как? Как я должна это воспринять?
     — Танька, ну пойми, Фаридка племянница шефа. Кому, как не ей знать, какие у него требования? И как, по-твоему, я должен был у неё это узнать? Вот так подойти и спросить. Фарида Джамадовна, а какие запросы у Вашего уважаемого дяди в отношении квартальных обзоров? Понятно, надо контакт навести. Конфеты там. Но у нас с ней ничего не было. Не было и никогда не будет, слышишь?!
     Перистые щупальца ласкотухи вынырнули на мгновение из произносившего эти слова рта и скрылись в нём снова.
     Крикса за стеной вновь напряглась, насыщая свой голод, проявляясь в плотском мире тем единственным способом, какой был ей доступен, в истошном детском вопле.
     Сегодняшние запасы любви, тепла, просто терпения родителей добычи она уже выела, и теперь ничего не оставалось, кроме тоски и беззащитности маленького комка плоти, её добычи.
     — Ты все врёшь, Степанов. – Проговорила прежним голосом Татьяна, не глядя на мужа. – Просто я после роддома уже не такая. Вот ты и смотришь на сторону. А я теперь тебе не нужна.
     Алексей закусил губу.
     Нечестно было б сказать, что только с досады. Жалость к жене он тоже испытывал, и хотел не только успокоить жену, но и утешить. Обильно заселившая отнорок нежить выела ещё не всю его любовь к Тане.
     Он протянул руку к плечу жены. Но выползший из-за золотистых прядей большой студенистый ревнец злобно сверкнул на него многочисленными зелёными глазками, а двое мелких завидов поспешно бросились к протянутой руке. И он, не видя их, все же отдёрнул пальцы.
     Запищал крохотный мех, окутываясь стайкой мелких, как мошка, вестиц.
     Татьяна, всхлипывая, полезла в карман блузки, достала мобильник, раскрыла, прижала к мокрой щеке:
     — Ой, бабуль, это ты? Нет, я рада, рада. Нет-нет, у нас все в порядке, просто я простыла, вот, носом хлюпаю.
     И у Олежика все в порядке. Ой. Ой, бабуль, как здорово. Нет-нет, что ты, совсем не помешаешь.
     Да, конечно. Тебя встретить? А то Леша бы подъехал. Ну, как хочешь. Хорошо. Целую!
     — Что она сказала? – Тихо спросил Алексей, направляя палец на мобильник.
     — Бабушка сегодня приедет. – Заявила Татьяна.
     — Нет, я не могу! У меня вообще нет времени даже дышать толком, ребёнок орёт, а ещё явится эта сумасшедшая старуха!
     — -Что?! Это бабушка Оля сумасшедшая? Может, тебе и мама моя не нравится?!
     — Ты что, забыл, кто нам купил квартиру? А бабушка Оля хоть с Олежкой сможет посидеть, пока я передохну, до Тамарки с Иринкой сбегаю. И вообще, она моя любимая бабушка и попробуй только пискнуть что-нибудь, понял?!
     — О господи! – Алексей кинулся к компьютеру, ударил пальцем в клавишу пуск, нетерпеливо сунул курсором в строчку завершение работы.
     — Все! Я ухожу, – дискета с шипением выпрыгнула ему в руку. – В интернет-кафе. Буду работать там.
     — Работать?! – Закричала Таня уже в коридор. – Знаю я, где ты и с кем будешь работать! Козёл! Можешь жениться хоть на Фаридке, хоть на шефе своём дорогом, ты.
     Хлопнувшая дверь прервала её монолог.
     Сварица раскачивалась, испытывая настолько близкое к сытости чувство, насколько могла.
     Крикса ела. Малыш кричал.
     Когда в дверь позвонили, Таня уже в тысячный раз, наверное, с какой-то мёртвой интонацией повторяла, встряхивая непрерывно вопящего малыша:
     — Бай-бай, бай-бай, поскорее засыпай.
     — Люли-люли-люленьки, прилетели гуленьки.
     — Баю-баюшки-баю, не ложися на краю.
     — Бай-бай, баю-бай, поскорее засыпай.
     — Люли-люли-люленьки.
     От круга постоянно повторявшихся колыбельных, ни одну из которых она не знала не то что до конца. Хотя бы до второго куплета. На неё саму накатила сонная одурь.
     Отеть повисла шубой на её ногах и руках, волочась вслед за молодой матерью туда и сюда.
     — Баю-бай, баю-бааа. – Таня широко зевнула.
     — Ну чего ты не спишь, паразит такой? А? Чего тебе не хватает? Кормили тебя, сухой ты, какого чёрта ещё надо? Паршивец.
     Дверь зашлась переливчатым тонким повизгиванием.
     Татьяна вздрогнула.
     — А, уже наш папочка, наверно, припёрся, козлина такой, – пробормотала она. – Нагулялся он у нас, Олежек. Кормилец, блин.
     Но в мутном кружке глазка обозначились очертания совсем иной, непохожей на Алексееву, фигуры.
     — Ой, бабуля! – Радостно воскликнула Таня, одной рукой открывая замок, а другой прижимая к себе посиневшего от криков Олежку. – Бабулечка приехала! Смотри, Олежек, это бабушка!
     Крикса вздрогнула. От вошедшей пахло Силой. А любая сила могла быть только угрозой.
     Что сильные делают со слабыми? Жрут, понятное дело, что ж ещё. Смотреть на них, что ли?!
     Хуже того, похожая по очертаниям на добычу, пришедшая таковой не была.
     Или все-таки была? За ней и над ней колыхалось. Не студенисто, как ревнецы или сварицы, а так, как колышется пламя свечи. Что-то огромное, обжигающее крохотные глазки криксы, и, несомненно, очень опасное.
     У неё собирались отобрать законную добычу, отобрать и сожрать! А если не поостережётся. Глядишь и самое её сожрут за одним, и не подавятся, гниды!
     Крикса зашлась от злобы и ужаса. Не подходи! Я сильная! Я страшная! Я могу сделать больно! Так! И вот так! И ещё вот так! Крик младенца сорвался на хрип.
     Рука пришедшей поднялась, то, что стояло за нею, взмахнуло в лад этому движению не то огненным языком, не то крылом. И маленькую криксу откинуло вглубь, стиснуло в кулачки когти.
     — Ай, Олежек, ай, да парень, батьке радость, мамке сладость, бабушке утеха. – Проговорила старуха, опуская на пол чемоданы и принимая на руки малыша.
     Тот умолк, водя вокруг сизоватыми невыразительными глазками, зачмокал, прижимая к щеке тыльную сторону пухлой морковной ладошки.
     — Уж и сладость. Ой, баб Оль, успокоился! Ты у меня волшебница просто! Ты знаешь, Олежек уже в роддоме беспокойный был, хныкал все, пищал. Потом из роддома повезли. Тихий стал, глазками лупал, как совёнок. Дома поспал. А потом вот началось. Кричит и кричит, кричит и кричит, и никакого сладу с ним нету. Мы уже врачам показывали, говорят, здоров, видимо, нервы не в порядке.
     — Да какой уж порядок. – Старуха вернула сосущего палец Олежку на мамины руки, сняла платок, старые разношенные туфли, повесила на вешалку плащ.
     Прошла в комнату, повернулась к доскам, так встревожившим когда-то маленькую криксу.
     Сухонькие пальцы, сложившись в двуперстие, неторопливо прочертили в воздухе. Ото лба к груди, от плеча к плечу.
     Отеть шарахнулась по углам, подбирая опалённые незримым пламенем тенета, сварица расплескалась по потолку тонким слоем, втягивая волокна.
     Злыдни сыпанули прочь. Иные в окно, иные и сквозь стены.
     И доски отозвались, дальним грозовым раскатом из-за них донёсся Отклик.
     Нежить будто присохла к своим местам, не смея шевельнуться.
     Олежек хныкнул.
     — Дай-кось, внученька. – Старуха протянула сухие, в бурых пятнах, ладони.
     Приняла в них беспокойный комочек плоти.
     Завела тихим, низким голосом:
   
     Котик беленький,
     Хвостик серенький!
     Ходит котик по сенюшкам,
     А Дрема его спрашивает.
     Где Олежек спит,
     Где деточка лежит?
     Баюшки, баю,
     Баю детку мою.
     Крикса сжалась в угловатый, колючий комок. Ей было плохо, даже от голода так плохо не было.
     Слова этой неправильной, несъедобной, опасной добычи обволакивали её серым плотным туманом, который не брали ни когти, ни остренькие клычки-жвальца.
     Плохо! Очень плохо! Больно! Неправильно!
     А бабка это несъедобная опять своё:
   
     Он и спит, и лежит,
     На высоком столбу,
     На высоком столбу,
     На точеном брусу,
     На серебряном крюку,
     На шёлковых поводах.
     Шиты браны полога,
     Подушечка высока.
     Баюшки, баю,
     Баю детку мою.
     — Ну, баб Оль, ты просто колдунья какая-то! – Счастливо улыбнулась Татьяна, глядя на тихо посапывающего в прабабкиных руках Олежку.
     — Кышь на тя, пигалица! – Шикнула бабка, сдувая с лица седую прядь, выбившуюся из уложенной на затылке в колесо косы.
     — Колдунья, скажет ведь. Не видала, а говоришь.
     — Не видала. – Сразу же согласилась Таня. – Баб Оль, слушай, он кормленый уже, если чего, вон памперсы. Ко мне сегодня девчонки из нашей группы звонили, на встречу звали. Посиди с Олежкой. А? А я быстро. Ну, часам к девяти дома буду.
     — Беги, беги, пошаренка. – Усмехнулась бабка. – Кака была егоза, така и осталася.
     И снова за своё:
   
     Мамушки, нянюшки,
     Сходитесь ночевать,
     Моё дитятко качать,
     А вы, сенные девушки,
     Прибаюкивать.
     Баюшки, баю,
     Баю детку мою.
     С лестничной площадки под шипение подползающего лифта раздалось попискивание кнопок на кургузом тельце мобильника и голос Татьяны:
     — Тамар, слушай, все в поряде, я еду, да бабка из деревни подвалила, ей сплавила. Ага, класс. А кто будет? Вау! И он тоже?
     Лифт протяжно зевнул огромными челюстями и проглотил окончание таниной фразы.
     Бабка ненавистная снова:
   
     Вырастешь большой,
     Будешь счастливый,
     Будешь в золоте ходить,
     Золоты кольца носить,
     Золоты кольца носить,
     Камку волочить,
     А обносочки дарить
     Мамушкам, нянюшкам!
     Баюшки, баю,
     Баю деточку мою.
     Крикса глядела на старуху из-под прикрытых век добычи, не сомневаясь, что та тоже видит её. Плохо. Очень плохо.
     Поймав на себе строгий взгляд выгоревших светло-серых глаз, крикса ощерила клычки-жвальца, вскинула лапки с острыми когтями:
     Не тронь! Я страшная, страшная! – Больше ей ничего не оставалось.
     Надо только вовремя спрыгнуть, когда эта, страшная, начнёт жрать, как все же обидно! Её, криксы, добычу.
     Седая и страшная нахмурилась, покачала головой:
   
     Нянюшкам, на ленточки,
     Сенным девушкам, на поневушки,
     Молодым молодкам, на кокошнички,
     Красным девкам, на повойнички,
     А старым старушкам, на повязочки.
     Баюшки, баю,
     Баю детку мою.
     Со стороны кроватки донёсся клёкот.
     Крикса оглянулась, там, на перильцах, восседала странная птица с девичьей головкой на пернатых плечах, глядя на неё, и эта видит она, строгими синими глазами. Дрёма.
     Сожрут! Всё сожрут.
     Старуха вновь покачала головой:
     — Экая ты, Дрёмушка, строгая, все б тебе гнать. Малая-то виновата, что ль? В такой поганый век живём, деток нерожоных по тьме в день изводят и за грех не чтут.
     С этими словами она, аккуратно положив спящего Олежку в кроватку, вытащила из чемодана белый платок и принялась скручивать и связывать его, приговаривая:
   
     Крикса-варакса,
     Вот те забавка,
     С нею играй,
     А младенца Олеженьку не май.
     На перильцах повисла свёрнутая из белого платка кукла, с головой-узлом, с руками, с длинным подолом.
     Что-то шевельнулось в памяти маленькой криксы.
     Она, вдруг позабыв всякую опаску, выползла, изогнув членистый зазубренный хребетик, из приоткрытого ротика спящего Олежки, подобралась к перильцам.
     Кукла. В нарядном-нарядном платьице, и в шляпке. Когда-то были другие желания. С золотыми кудряшками и с голубыми глазами. Кроме голода. И с зонтиком.
     Крикса поднялась на задние лапки, ухватившись средними за балясины кроватки, а коготком одной из передних попыталась подцепить подол куклы. И ворчит:
     — А то сидит в витрине, как я у тебя в животике.
     Её клыки-жвальца безуспешно пытались сложиться в робкую улыбку.
     Крик у Криксы, впечатывающийся в серый туман Нави, обретающий подобие матово-Чёрной шипастой, ощетинившейся острыми углами плоти.
     Крик Криксы, обзаводящийся подобием жизни, взамен настоящей, отнятой у неё.
     Птица-Дрёма простирает свои крылья над изголовьем постели тихонько посапывающего, стиснувшего пухлые кулачки Олега.
     Пушистый Угомон мерно мурлыкал в ногах.
     Нежить таилась в стенах, не смея высунуть жгутика или ворсинки.
     А седая старуха в кофте и юбке, подперев щеку рукой, наблюдала, как, подталкивая тряпичную куколку когтистыми лапками, пытается лепетать и смеяться клыкастым ртом душа нерождённой девочки, преданной и убитой самыми любимыми и близкими людьми.
+++++++++++++++
…….
Лаго и Наки. Казаки. Сказка!!
======
     Там, где суровый белопенный Дах, бушуя, несёт по ущельям свои злые волны, жил когда-то старый князь-пши.
     Вся его жизнь проходила в кровавых битвах с соседями, в налётах и нападениях. Был он груб и безобразен, жесток и жаден.
     Точно коршун-стервятник с птенцами жил он со своей дружиной в каменной башне, и не встречалось человека, который мог бы выдержать его холодный, безжалостный взгляд.
     Как-то весной грозный князь отправлялся в поход. Сдвинув мохнатые брови, опустив голову в дорогой папахе, ехал он впереди дружины, безразлично поглядывая на согнутые в поклонах спины жителей аула.
     И вдруг девушка, стоявшая в толпе женщин, чуть-чуть приподняла голову и бросила на него любопытный взгляд. Пши успел заметить только большие черные глаза.
     От мимолётного взгляда девушки что-то дрогнуло в жестоком сердце старого пши, и он вдруг почувствовал, как прекрасна весна, как чист прохладный горный воздух, как свежа молодая зелень и прозрачно голубое небо.
     Князь остановил коня и приказал всем женщинам выпрямиться. Жадно, ненасытно всматривался он в тонкое девичье лицо, в сросшиеся черные брови, под которыми сияли глаза.
     Он смотрел на девушку, как змея на птичку, и что-то вроде улыбки промелькнуло на его суровом лице.
     — Кто ты? – Спросил князь.
     — Я – Наки, дочь твоего пастуха, – ответила девушка.
     — Наки?! Хорошо! Готовься, Наки, стать моей женой. Скучно и холодно в моем орлином гнезде. Ты согреешь его своей красотой.
     — Тесно будет вольной ласточке в твоём каменном гнезде, князь, ; отвечает ему Наки.
     — Привыкнешь, ; настаивает Князь!
     — Но я не люблю тебя, князь.
     — А мне какое дело. Ты понравилась мне. Вернусь из похода, отпразднуем свадьбу, ; говорит Князь.
     — Не нужно, князь! Мне лучше в Дах броситься, чем стать твоей женой, – сверкнула глазами девушка.
     Пши нахмурил брови и в гневе дёрнул коня за узду так, что резвый скакун затоптался на месте.
     — Как смеешь ты, девчонка, спорить со мною, князем! Взять её и отвезти в башню! Пусть там ждёт меня.
     Дружинник выхватил Наки из толпы женщин, бросил перед собой на седло и поскакал к башне.
     А старый пши продолжал свой путь. Этот поход был неудачным для князя. Ночью, когда пши и его дружинники с грозными криками ворвались в чужой аул, навстречу им бросились отважные джигиты с мечами и кинжалами.
     — Бейте разбойников! Пусть забудут они дорогу к нашему мирному аулу! – Кричали джигиты, тесня воинов старого пши.
     Сам пши получил много ран и, слабея, сказал своим воинам:
     — Держите меня, я падаю. Отступайте! Спасайтесь!
     Двое дружинников подхватили раненого князя, другие торопливо повернули своих коней. Стаей испуганных воронов вылетели они из аула и помчались обратно.
     Еле живой, стонущий, окровавленный, завёрнутый в бурку, трясся старый пши на коне, и двое всадников поддерживали его, чтобы он не свалился с седла.
     На горной тропе дружинники встретили одинокого юношу в поношенной черкеске из грубого домотканого сукна, с каким-то длинным свертком за плечами.
     — Кто ты?! – Закричали на него воины.
     — Я – певец Лаго! – Ответил юноша. ; Я хожу из аула в аул и пою песни о свободе.
     — Ах ты, сын шакала! – Зашумели дружинники. ; Ты призываешь народ бороться против нас, орков, и наших князей! – Свяжите его! Мы бросим его в подземелье нашей башни. А когда выздоровеет князь, он повесит этого молодца, чтобы все знали, как поступают с бунтовщиками, выступающими против княжеской власти, – приказал старый княжеский слуга – уздень.
     Воины скрутили юноше руки и заставили бежать за своими конями.
     Только в башне, выставив дозоры и караулы, дружинники стали осматривать раны старого пши. Суровые воины качали головами, глядя на изрубленное тело князя. Он лежал окровавленный и бледный.
     — Тут ничего уже не сделаешь, саван надо готовить, – сказал кто-то.
     Когда воины стали промывать раны пши, он прогнал их и осыпал проклятиями:
     — Ваши руки грубы, как когти барса! Они причиняют мне нестерпимую боль.
     Князь вздохнул и приказал:
     — Позовите эту девушку. Наки. Пусть она перевяжет мне раны.
     Один из воинов за косы притащил Наки и сказал:
     — Лечи нашего князя! Перевяжи его раны!
     Девушка гордо взглянула на угрюмых воинов и ответила:
     — Не буду я лечить зверя, терзающего мой народ и лишившего меня свободы!
     — О Наки! – Простонал князь. ; Я слаб и бессилен! Помоги мне, и клянусь тебе, что, если ко мне вернётся здоровье, я отпущу тебя на свободу. Я сделаю все, что ты захочешь.
     — Помни свои слова, князь! – Сказала Наки.
     Она осторожно промыла студёной чистой водой кровавые раны князя, а потом приложила к ним повязки, смоченные хмельным айряном.
     А певец Лаго в это время лежал на жёстком каменном полу в маленькой каморке, куда его заперли княжеские дружинники. Немного отдохнув, он осторожно развернул свёрток, который был у него за плечами, и достал оттуда простую скрипку-кяманчу.
     Взглянув на узкий луч заходящего солнца, проскользнувший через узкую бойницу, юноша провёл смычком по струнам, и кяманча запела.
     Она пела о том, как солнечные лучи играют на ледяных шапках гор, как шумят в долинах могучие дубы, как журчат ручьи – светлые, прозрачные и холодные. Она пела о радости жизни, о любви и счастье.
     Никогда ещё древняя башня не слышала таких звуков.
     Старому князю показалось, что вернулось далёкое детство, что его мать склонилась над ним и серебристым голосом поёт ему колыбельную песню.
     Эта песня успокаивала душу и даже раны перестали гореть. И будто прохладные материнские руки легли на его разгоряченный лоб.
     — Что это? – Прошептал удивлённый пши.
     — Это скрипит на кяманче наш пленник, – ответил один из дружинников. Я пойду и разобью его кяманчу, чтобы она не мешала тебе, сказал дружинник.
     — Не надо! – Приказал князь. ; Пусть играет! Эта песня успокаивает боль моих ран.
     Старый князь спокойно уснул, и две слезы, выкатившиеся из закрытых глаз, поползли по его лицу.
     А кяманча пела и пела. С трепещущим сердцем слушала Наки нежные певучие звуки.
     Она закрыла глаза, и ей показалось, что вокруг неё шумит молодыми травами горная долина. Качают своими головками голубые колокольчики, цветет розовый шиповник и капельки росы дрожат между золотистыми тычинками его цветов. Свежий ветерок, прохладный и ароматный, шевелит её волосы.
     Когда все воины уснули, Наки осторожно подкралась к крепкой двери, из-за которой лились сладкие звуки кяманчи. Дверь была заперта на тяжёлый замок, но Наки заглянула в маленькое окошечко, прорезанное в толстых досках, и спросила:
     — Кто ты?
     — Я – певец Лаго! – Ответил юноша.
     — Играй ещё! – Воскликнула девушка, всматриваясь в тонкое лицо юноши, освещённое её факелом,
     — Освободи меня! – Попросил Лаго.
     — Дверь твоей темницы заперта тяжёлым замком, а у меня нет ключа, – сказала Наки. – Но ты потерпи скоро мы оба будем на свободе. Старый пши обещал освободить меня и выполнить все мои просьбы, если я вылечу его.
     — Не верь ему! – Нахмурил брови юноша. – Волк, когда он слаб, притворяется ягненком. Но как только к нему вернутся силы – он снова станет волком! Достань ключ от моей темницы.
     — Не могу: – ключ у старого узденя – слуги князя.
     — Ну, тогда принеси мне острый кинжал.
     — Зачем? – Удивилась девушка.
     — Я не верю князю и хочу сам освободиться из темницы.
     — Жди меня! – Прошептала Наки и лёгкой тенью скользнула по каменной лестнице.
     Снова запела кяманча. Теперь она пела о том, как пленительны и задумчивы южные ночи, когда в горах шелестят своими листьями спящие деревья и синий звёздный полог неба прикрывает землю.
     От плавных звуков кяманчи ещё крепче заснули дружинники князя.
     Наки осторожно вытащила у одного из спящих кинжал и вернулась с ним к двери темницы.
     — Вот кинжал! Возьми! – Прошептала она.
     Юноша жадно схватил оружие. И вдруг его горячая ладонь коснулась нежной руки девушки. И незримый сладостный ток пробежал из одного юного сердца в другое.
     Медленно выздоравливал старый пши. Наки, надеясь на освобождение, заботливо ухаживала за ним. Тонкие пальцы девушки умело перевязывали раны.
     И глаза жестокого старика, казалось, с благодарностью, мягко смотрели на девушку.
     Ночами, когда в башне все засыпали, Наки бесшумно пробиралась к заветной двери.
     И случилось так, что, не произнося слов любви, юноша и девушка хорошо понимали друг друга.
     — Я тебя люблю! – Говорили светлые глаза юноши.
     — Я жить без тебя не могу! – Отвечали тёмные очи Наки.
     А волшебная кяманча разжигала эту любовь нежными и сладкими звуками.
     Чем крепче и здоровей становился старый пши, тем реже кяманча вызывала слезы на его глазах. Старик уже снова мечтал о набегах, о пламени пожаров, о мести, о горячей крови, обагряющей шашку.
     И на девушку пши уже смотрел по-иному – хищно, жадно и сурово.
     Холодный горный ветер срывал с кленов последние золотистые листья, когда старый князь впервые вышел из башни.
     Он долго пил свежий бодрящий воздух, запахи осенней земли и неотрывно смотрел на далёкую синеватую цепь гор, за которой жили его враги.
     Потом он вернулся в башню, исподлобья взглянул на Наки и прохрипел:
     — А ты ещё красивее стала! Хорошо! Я уже выздоровел, через три дня свадьба.
     — Разве ты забыл свои обещания, о пши?! – Удивилась девушка. – Ты же обещал отпустить меня и выполнить все мои желания.
     Но старик рассмеялся скрипучим смехом и ответил:
     — Только дураки выполняют то, что обещают. Слова – это ветер. Через три дня свадьба.
     В этот вечер, точно мать, потерявшая ребёнка, стонала и плакала кяманча.
     А глубокой ночью Лаго и Наки исчезли из башни. Неслышными тенями промелькнули они мимо дозорных, и первая метель скрыла следы влюбленных.
     Старый пши затрясся от бессильной злости и во все стороны разослал дружинников с приказом разыскать беглецов.
     Но только ранней весной один из воинов напал на их следы.
     Есть между двумя хребтами дикое, заросшее лесом и травами, плоскогорье. Здесь-то, в глухой пещере, и укрылись влюблённые.
     Пылая гневом и яростью, старый князь во главе своей дружины поскакал ловить Лаго и Наки.
     В лесу набухали пушистые, пахучие почки. Под тёплым солнцем расправляли свои цветы подснежники. Везде звенели говорливые ручьи.
     Но пши не видел этой весенней красоты. Чёрная злоба бушевала в его сердце и туманила глаза.
     Сердито зашептались молодые дубы, когда старый князь и его дружина, бряцая оружием, мчались через лес. Сурово зашумели горные потоки. Ясное солнце скрылось в облаках.
     Точно стая бешеных волков, Примчались воины к горной речке, за которой начиналось плоскогорье.
     Питаемая весенними ручьями, речка стала многоводной и бурной.
     — Придётся, князь, ждать, пока спадёт вода, – сказал один из воинов.
     — Трус! – Крикнул пши. ; Ты боишься даже воды.
     И он направил коня в реку. Огромный вал чуть не опрокинул скакуна. Конь с трудом выбрался обратно на берег, а князь закричал хрипло и свирепо:
     — Согнать людей из ближайших аулов! Пусть сегодня же они построят здесь мост!
     Через несколько часов, подгоняемые воинами, к потоку пришли старики и молодые люди. Испуганно ёжась под грозным взглядом князя, не осмеливаясь даже взглянуть ему в лицо, они принялись пилить деревья.
     И тут на другой стороне речки показались Лаго и Наки. Они шли, взявшись за руки, с ясными глазами, молодые и красивые.
     Как любимого ребёнка, прижимал Лаго к сердцу свою кяманчу.
     — Вот они, бродяги, осмелившиеся обмануть меня, грозного пши, – закричал князь. ; Я повешу тебя, скверный скрипун! Я разобью о твою голову кяманчу! А тебя, Наки, я за косы притащу в свою башню!
     — Почему ты сердишься, князь? Мы любим друг друга, – смело глядя в глаза разгневанному пши, крикнул Лаго.
     — Да, мы любим друг друга, – повторила Наки. Разве мы не родились свободными? Разве нам может кто-нибудь запретить любить друг друга?
     — Слушай, князь! Слушайте, люди! Я спою вам песню о любви, заговорил юноша!
     Лаго сел на берегу и тронул смычком струны кяманчи. Весенним ручейком полилась нежная песня. Она говорила о светлой радости, пробудившейся в двух молодых сердцах, о юности, о весне, о счастье.
     Даже шумный поток, казалось, присмирел, слушая песню.
     От этих звуков закачались веточки деревьев, лопнули почки и первые клейкие листочки протянулись к солнцу.
     И запуганные люди, пилившие лес, вдруг почувствовали, как хорош солнечный весенний день, как хочется им любви и счастья.
     Только старый пши не понял песни.
     — Перестань напрасно скрипеть, дурак, – крикнул он. – Какое мне дело до твоей любви! Я хочу, чтобы Наки жила в моей башне!
     — О пши! Вспомни, кто вылечил тебя от смертельных ран! Кто долгими ночами не спал у твоего ложа, отгоняя смерть, – проговорила Наки.
     — Неужели ты, пши, не знаешь чувства благодарности и дружбы? – Спросил Лаго. – Слушай, я тебе спою об этих чувствах!
     Снова зазвенела кяманча. Песня рассказывала о том, как хорошо иметь верного друга, преданного и любящего, мужественного и бескорыстного.
     И от этой песни буйный поток, казалось, теснее и мягче прижимался к скалам, и руки людей сплетались в крепком пожатии.
     Но ничто не дрогнуло в иссохшем сердце старого пши.
     — Перестань, глупец, терзать эти бараньи жилы, – закричал он. ; Только дураки испытывают чувство благодарности. Страх всегда сильнее дружбы. Посмотрим, как ты будешь мне благодарен, когда станешь корчиться на верёвке!
     — Если ты, пши, не ценишь любви, не знаешь дружбы и благодарности, то ты не человек! Даже зверь не кусает руку, ласкающую его! – Крикнул Лаго и вновь провёл смычком по струнам.
     Гневно и громко запела кяманча. Она будила в сердцах людей любовь к свободе, разжигала пламя гнева и отваги.
     Вторя песне, одетая в белую пену, гремела река, дрожали и гудели скалы.
     Сжимая топоры и лопаты, люди столпились на берегу, с негодованием глядя на старого князя.
     И они увидели, что перед ними просто старик, сердце которого источила ненависть и пустая гордость.
     — Мы не будем строить тебе мост, о пши, – крикнул рослый адыг в дырявом тулупе.
     — Оставь в покое, князь, Лаго и Наки! Они любят друг друга и пусть будут вместе, – прямо в лицо пши бросил молодой смуглолицый парень.
     — Я тебе покажу, как бунтовать! Бейте его, бейте этих рабов, воины! – В страшной ярости закричал князь, поднимая нагайку.
     Но взглянув на острый топор, подрагивающий в мускулистой руке парня, увидев, как поднялись над толпой лопаты и колья, князь повернул коня и с дружинниками помчался к своей башне.
     Когда спала в реке весенняя вода, десятки юношей и девушек ушли из аулов на плоскогорье.
     Они положили начало племени свободных людей, никогда не покорявшихся княжеской власти.
     А суровое плоскогорье в верховьях бурной реки Дах с тех пор зовется в честь двух любящих, чистых и смелых людей – Лагонаки.
++++++++++++++++++++++++
…….
Лебяжий остров. Казаки. Легенда
     Молодой казак Петро Сероштан первый раз шёл в разведку.
     Утром заметили девчата турецкий челн в плавнях, сообщили атаману, а тот велел Сероштану высмотреть врага.
     Жутко и радостно стало молодому казаку, когда камыши желтой стеной окружили его, а товарищи, приготовив длинные ружья, притаились сзади на холме.
     Петро саблей раздвигал камыши и осторожно продвигался вперёд к протоке.
     Длинный пистолет он небрежно держал в правой руке, чтобы не стряхнуть пороховую затравку.
     — Берегись, – шептали камыши.
     — Не ходи, – чавкала под ногами земля.
     Впереди, у протоки, тревожно хлопая крыльями, вспорхнули утки. Они быстро поднялись вверх и улетели.
     — Там враги! – Решил Петро.
     Дальше можно было не идти. Птицы выдали турецкую засаду. Если ленивые утки быстро взлетают в высоту и уносятся вдаль, значит, в плавнях неспокойно.
     — А что, если подкрасться да захватить языка?! – Подумал Петро. – Казаки сразу уважать начнут. И для родной земли нужное дело сделаю!
     Тихо раздвигая камыши, он двинулся вперёд. Вот уже скоро и протока будет.
     — Берегис-с-сь! – Шептали камыши.
     Вдруг что-то тяжёлое обрушилось на голову казака. От удара яркие вспышки блеснули перед глазами, а потом чёрная стена мрака скрыла и яркое небо, и солнце, и камыши.
     — Ну что, казак! Скажешь, где ваши залоги?! Расскажешь – получишь много золота. Будешь молчать – останешься висеть на дереве и тебя съедят комары!
     Толстый важный турок сидел на коврике, играл костяной рукояткой пистолета и смотрел на казака зелёными злыми глазами.
     Петро Сероштан висел перед ним, прикрученный арканом к вербе. Молча смотрел молодой казак на врага. Тоска и презрение горели в его синих очах. Он знал, что не миновать ему лютой смерти.
     Но даже и мысли у него не было, чтобы покориться туркам, предать товарищей-казаков.
     Когда требует Родина, становятся русские сердца твёрже стали булатной и никакие муки не могут размягчить их.
     Взглянул казак вдаль, туда, где опускалось в лиман багровое солнце. Где-то в той стороне была родная станица. Там сейчас стоят на страже браты-казаки, оберегающие родную землю.
     Там, в маленькой хатке, – старик отец и седоволосая мать. Там ясноглазая дивчина Маруся, краше которой нет никого на свете. Там – все близкое, родное, что дороже любого золота. Там – Родина.
     Разве можно показать врагу дорогу в родной край, который вскормил и вскохал тебя!
     — Кто может идти против воли аллаха, – вкрадчиво заговорил турок. – Аллах отдал тебя в наши руки, и ты должен покориться! Если б я видел, что аллах хочет твоей победы – я не стал бы противиться ему!
     Турок достал из-за широкого пояса кожаный мешочек и высыпал на руку десяток золотых монет.
     — Вот, смотри! Эти деньги будут твоими, если ты скажешь, где стоят ваши залоги. А с деньгами ты сразу из простых казаков станешь важным пашой.
     Турок подбросил монеты на ладони, и они зазвенели.
     — Ну, скажешь? Или, клянусь аллахом, я развяжу твой аркан только тогда, когда в воздухе замелькают белые мухи и первые льдинки заскользят по воде. Я тогда буду плыть обратно в Трапезонд. И к этому времени от тебя, казак, останутся одни кости.
     У Петра болела голова, ему хотелось пить, руки затекли от тугого перехвата волосяной верёвки.
     Турок поправил красную феску и снова сказал по-русски:
     — Ну, говори, казак!
     Сероштан провёл сухим шершавым языком по губам, взглянул на солнце, утопающее в лимане, закрыл глаза и молча покачал головой.
     — Ты заговоришь, казак! Утром все скажешь! Комары тебя заставят говорить! – Прошипел турок и ушёл в шалаш.
     Солнце все ниже спускалось в розовые воды лимана. Камыши, казалось, горели в закатных лучах. В воздухе тонко, как балалаечные струны, зазвенели комары.
     Все больше их садилось на лицо казака, на обнажённое тело, на открытые руки и босые ноги. Тело горело и чесалось от бесчисленных укусов.
     — О, хоть бы сразу убили меня. Проклятые вороги! – Прошептал казак.
     Турки уже спали в своём шалаше, прикрывшись парусом.
     — О, хоть бы дождик хлынул и освежил меня! – Просил казак.
     Но чисто и ясно было вечернее небо. Только далеко-далеко синела тёмная тучка.
     — О, Кубань-река! Помоги своему защитнику, – молил казак.
     Тихо и пустынно было на лимане. Солнце ушло на покой, белые туманы ползли от камышей.
     Казак устало закрыл тяжёлые веки. То ли забытье, то ли дремота потушила мысли и ослабила боль.
     Это не комариное жужжание, а шелест кубанских волн. Вот она близко-близко, светлоглазая девушка – красавица Кубань.
     Почему-то похожа она на Марусю, только косы струятся, как речные волны.
     — Слышишь ли ты меня, моя любимая? – Спрашивает её казак.
     — Слышу, милый! – Шепчут речные струи.
     Прохладные руки ласкают разгорячённое лицо казака. Месяц запутался у любимой в косах.
     — Слышу, милый! Слышу, коханый! – Звучит девичий голос. ; Не бойся, коханый! Защитник родной земли не умрет никогда!
     Свежая влага струится по лицу, и казак жадно ловит её пересохшим ртом.
     Холодный предрассветный ветерок разогнал дремоту. Над лиманом ползли хмурые тучи и капал мелкий дождь.
     Его бодрящая свежесть оживила казака.
     Утром из шалаша, откинув парус, вылезли турки.
     — Ну, как, казак, заговоришь или будешь ждать первого снега? – Ухмыляясь, спросил толстый турок, натягивая плотнее феску.
     Он захохотал, подошёл ближе, взглянул под береговой откос. И вдруг в смертельном страхе упал на землю.
     — О, аллах, откуда же здесь снег! Почему ты, аллах, покровительствуешь гяурам и караешь правоверных?! Но я не пойду против твоей воли! – Испуганно прошептал турок и трясущимися руками перерезал волосяную верёвку, стягивающую тело казака.
     — Я покорен твоей воле, аллах! И я, и мои слуги сдаются тебе, казак!
     Затем он и его товарищи покорно сложили к ногам Петра Сероштана пистоли, кривые сабли, ятаганы.
     — Что такое? Или други-товарищи спешат к острову на быстрых челнах? Чего испугались турки? – Удивился казак, связывая обрывками аркана трясущиеся руки врагов.
     Потом Петро повернулся к откосу и вскрикнул от удивления: – внизу весь берег был покрыт белой пеленой снега.
     — Это ты, Кубань, заступилась за своего сына! – Прошептал казак. – Никогда не бывало, чтобы в наших краях в это время снег выпадал.
     Тучи умчались. Солнце выплыло из-за камышей и залило ярким светом лиман.
     Снежная пелена дрогнула. Белые льдинки у берега двинулись, заскользили по воде.
     И вдруг, взмахнув крыльями, вытянув длинные стройные шеи, тысячи гордых белоснежных птиц поднялись в воздух, навстречу солнцу.
     — Это не снег! Это лебеди! – Вскрикнул казак.
     Потом он подобрал турецкое оружие и повёл своих пленников вниз к лодке, чтобы отвезти их на казачий пикет.
     С тех пор маленький островок на лимане зовётся Лебяжьим островом.
     И много лет спустя, когда на берегах лимана раскинулись казачьи станицы и хутора, пугливые и гордые птицы по-прежнему гнездились на маленьком островке.
     Казаки помнили историю Петра Сероштана и не трогали лебедей на их гнездовьях.
++++++++++++++++++++++++
…….
Лисица девица и Котофей Иванович. Сказка!!
===============
     В одном лесу, в нашем русском, сибирском, жила Лисица-девица.
     Вот однажды собралась Лисица-девица пойти в лес погулять, а навстречу ей идёт новый гость, Котофей Иванович, бурмистер брянских лесов.
     В этом лесу, где жила Лисица-девица, всяких зверей хватало, а вот Котофея Ивановича не бывало.
     Встречается ему Лисица-девица, он ей и гутарит:
     — Здравствуй, Лисица-девица!
     — Здравствуй, Котофей Иванович! Издалека ты до нас прибыл, Котофей Иванович?
     — Я прибыл из брянских лесов быть у вас бурмистером-царём. А вы, Лисица-девица, не замужняя жена?
     — Да нет, Котофей Иванович, я ещё девица.
     — А не пойдёшь ли за меня замуж?
     Тут Лисица-девица и думает:
     — Как же отказаться? Я же буду бурмистерской женой.
     Вот она и отвечает ему:
     — Пойду, Котофей Иванович.
     Тут они поженились. Лисица-девица повела его в свою хатку.
     Привела, положила спать, как молодого мужа, а сама пошла в станицу на добычу.
     Идёт она, а навстречу ей Левон Иванович, бирюк местный.
     — Здравствуй, Лисица-девица!
     — Какая я тебе девица? Я замужняя жена!
     — О! А за кого ты вышла?
     — Да за Котофея Ивановича.
     — За кого?
     — Да за Котофея Ивановича, что прибыл до нас из брянских лесов, что будет у нас бурмистером-царём.
     — Бурмистером-царём?!
     — Да! А ты не слыхал? Вот теперь я его жена.
     — А как бы его поглядеть?
     А Лисица-бурмистерша отвечает:
     — Это дорого стоит, Левон Иванович. Надо на поклон принести барана, вот тогда и посмотришь.
     — Ладно, Лисица-бурмистерша.
     Левон Иванович метнулся в станицу за бараном.
     Идёт Лисица-бурмистерша дальше.
     Встречается ей медведь, сам Михаил Иванович.
     — Здравствуй, Лисица-девица.
     — Какая я тебе девица? Я замужняя жена.
     — Ох! А за кого ты вышла замуж?
     — Да за Котофея Ивановича, что прибыл из брянских лесов до нас, чтоб быть бурмистером-царём.
     — Бурмистером-царём?!
     — Да! А ты не слыхал?! Вот теперь я его жена!
     — А как бы его поглядеть?
     А Лисица-бурмистерша отвечает:
     — Это дорого стоит, Михаил Иванович. Надо на поклон принести вола.
     — Это можно, Лисица-бурмистерша.
     Михаил Иванович пошёл за волом.
     А Лисица видит, что встретила на дороге двух дураков, пошла отдыхать домой.
     Пришла, легла и лежит с молодым мужем.
     Идёт по дороге в станицу Левон Иванович, встречает Михаила Ивановича и шумит ему:
     — Здравствуй, брат Михайло Иванович!
     — Здорово! Здорово, Левон Иванович. Куда идёшь?
     — Да за бараном, чтобы на поклон пойтить к новому бурмистеру-царю.
     — А я за волом иду.
     — Пойдём до станицы вместе, Михайло Иванович.
     Пошли они. Дошли до станицы.
     Левон Иванович метнул в кошару, а Михайло Иванович на баз завернул до волов.
     Ну, приносят они добычу. Левон Иванович принёс барана, а Михайло Иванович притащил вола.
     Сложили добычу вместе и ведут спор, кому первому пойтить на поклон к бурмистеру-царю.
     Левон Иванович гутарит:
     — Тебе надо, Михайло Иванович, ты старше.
     — Нет, тебе, Левон Иванович, ты помоложе.
     Спорят они. В то время, на их счастье, является косой заяц.
     — Эй, ты, косоглазый, иди-ка сюда, ; шумят они оба.
     Заяц подбёг до них, стал на задние лапки, ушами длинными прядает. Перепугался он и спрашивает:
     — Что, братья, прикажете?
     Левон Иванович приказ даёт:
     — Ну-ка, чёрт косоглазый, смотайся на всю прыть до Лисицы-бурмистерши да скажи:
     — Михайло Иванович кланяется волом, а Левон Иванович кланяется бараном бурмистеру-царю.
     Вот заяц и мотнулся до Лисицы-бурмистерши.
     Добёг до Лисиной хатки, встал на задние лапки, а передними стучит в дверь.
     — Эй, выходи, Лисица-девица.
     Вышла Лиса и гутарит:
     — Ах ты, чёрт косоглазый! Невежа! Да какая я тебе девица? Я замужняя жена! Муж мой бурмистер наших лесов!
     Услыхал заяц и оробел. Лиса глядит на него да и спрашивает:
     — Зачем, косоглазый, прибёг?
     — Меня Михайло Иванович да Левой Иванович послали сказать тебе, что принесли они вола и барана на поклон бурмистеру-царю.
     Сказал заяц и подался в лес до Левона Ивановича и Михаила Ивановича. Прибёг и доложил, что бурмистеру-царю о том объявлено.
     Вот стоят они втроём и совет держат друг с другом, кому куда схорониться. Михаилу Ивановичу хорошо, он и на дерево может залезть. Вот он и гутарит:
     — Я залезу на дерево.
     А Левону Ивановичу плохо, он залезть на дерево не может. Тогда Левон Иванович гутарит Михаилу Ивановичу:
     — Брат родной, я лягу, а ты меня загреби листьями, а сам потом на дерево залезешь, а косой отойдёт и под ёлочкой где-нибудь схоронится.
     Михайло Иванович зарыл Левона Ивановича в листья, а сам на дерево полез. Косоглазый побег и схоронился под ёлочку.
     В это время Лисица-бурмистерша прибыла со своим мужем, бурмистером-царём.
     Котофей Иванович видит, что лежат вол да баран. Накинулся он на добычу и стал рвать. Рвёт и кричит:
     — Мяу! Мяу! Мяу!
     Потом с вола прянул на барана и тоже кричит:
     — Мяу! Мяу! Мяу!
     Медведь сидит на дубу и гутарит себе:
     — Мал, а прожорлив!
     А Левону Ивановичу не видать, что за бурмистер-царь. Вот ему захотелось его повидать. Стал он помаленечку высовывать нос. Листья были сухие, зашуршали.
     А кот подумал, что мышь. Как бросится на шорох, так и попал когтями прямо в нос Левону Ивановичу.
     Бирюк испугался. Вскочил и побег. А кот сам испугался бирюка да как прыгнет на дуб. Михайло Иванович видит, что бурмистер добирается до него. Шутки плохи, свернулся в комок, да и бух с дуба на землю. Встал и подался в лес.
     А Лисица-бурмистерша шумит:
     — Лови! Лови! Лови их, Котофей Иванович!
     Левон Иванович бежит по лесу, крутит носом, а Михайло Иванович бежит и дух не переведёт. Встретились они. Вот Левон Иванович спрашивает:
     — Ну как, брат, посмотрел бурмистера-царя?
     — Да, посмотрел, брат, еле дух перевожу, печёнки отбил.
     — Да, Михайло Иванович, невелик наш царь, а поворотлив. Он и на земле, и в земле, и на дереве найдёт.
     А лисица с Котофеем Ивановичем стали жить-поживать и добра наживать.
     Звери на поклон добычу им носят.
+++++++++++++++
…………..
Лихо одноглазое. Еще при царе это было. Казаки. Легенда
======
     Ещё при царе это было.
     Возвращался казак Тишка со службы домой. Все ближе и ближе родимая сторонушка. Ширится радость в груди у казака, наполняется сердце. Конь боевой легко несёт.
     Едет казак, думу думает, что ждёт его дома дорогая матушка и невестушка его Лизанька. Ждут не дождутся. Тому уж три года минуло, как казака дома не было.
     Завздыхал Тишка. Вот и станица завиднелась. Приосанился казак, песню заиграл, думает:
     — Мои-то давно прослышали, что я возвращаюсь, с хлебом-солью встретят. Букетами коня украсят. Закатим пир на всю округу.
     Подъехал Тишка к станице – никто его не привечает. Дома покосились, не белены. Скотина ревмя ревёт, не поена, не кормлена. Поля не вспаханы, не засеяны. Плач над куренями стелется, ругань по переулкам гуляет.
     — Ошаламел народ, – удивился Тишка.
     Никто его не признает, никто с ним не здоровается. Казаки друг дружке в глаза не глядят, а смотрят – так зло.
     Бабы причитают:
     — Ох-х, лихо нам, лихо!
     Послушаешь их, так и свет не мил. Детишки в игры не играют, горькие слезы льют.
     — Что-то тут не так, – смекает Тишка.
     Подъехал он к своему куреню. На приступках мать сидит, слезами обливается. В голос кричит, тоскует по единственному сыночку, Тише ненаглядному.
     — А вот и я, – говорит Тишка, – живой и невредимый!
     Мать плакать перестала, посмотрела на сына и не признала.
     — Не сын ты мне вовсе, – говорит, – лежат косточки моего сына на чужедальней стороне.
     И опять слезами залилась пуще прежнего.
     Как ни бился Тишка – не признает его родимая матушка дорогого сына. И всё тут. Расстроился Тишка.
     — Пойду, – думает, – к Лизаньке наведаюсь, к суженой своей.
     А у Лизаньки та же картина.
     — Иди, – говорит, – отсель, знать тебя не знаю и знать не хочу. А Тишку твоего ненавижу всей душой, потому как знаю, с кем на службе прохлаждался. Вот и сгиб ни за грош. А я его так любила.
     — Да вот я, живой, здоровый, – говорит Тишка.
     — Иди, казачок, отсель подобру, а то неровен час до беды-то.
     Лизанька девушка была крупная, в поле за троих казаков управлялась. Тишка опасливо посмотрел на неё.
     — А ведь правда, долго ли до беды.
     И подался к калитке. А Лизанька ему вслед:
     — Наплевать мне на твоего Тишку и растереть. Я за Ваську Косого замуж собралася.
     И в рев:
     — Ох, лихо мне, лихо!
     Тишка ей из-за плетня:
     — Тоже мне казака нашла! Тьфу, срамота!
     А у самого душа заныла.
     — И что ж такое делается на белом свете? Ну погоди, бабья порода! Я тебя плёточкой, ишо мозги прочищу.
     Идёт Тишка улицей. Смотрит: – лужа большая, в луже старуха сидит, на один глаз кривая. Горбатая. Лохмотья к худому телу прилипли, в чем только душа держится.
     Рядом с ней мешок плавает.
     — Что-то тут не так, – смекает Тишка, – надо ухо востро держать.
     Завидела его старуха, запричитала:
     — Помоги, касатик, помоги, Тиша дорогой. Шла-шла да упала, а встать не могу и никому до меня нет дела.
     Обрадовался казак, что хоть один человек его в станице признал. Забыл про то, что сторожко обещался себя держать.
     Зашёл в лужу, подхватил старуху на руки, а та кричит:
     — Мешок, мешок не забудь!
     Прихватил Тишка мешок, и будто радостью его обдало. И такая радость, что хоть в луже в пляс пускайся.
     — Что такое, – думает Тишка, – не пойму, что со мной творится.
     И говорит старухе:
     — Чтой-то я тебя, бабуся, здеся раньше не видывал.
     Хочет её на землю, где посуше, поставить. А та не даётся – прилипла, не отлепишь.
     — А-а-а! – Кричит. – Казачок! Давненько я тебя здесь поджидаю. Сколько денёчков прошло, со счета сбилась.
     И на шею ему – раз!
     — Вот лихо-то, – прошептал Тишка и вздохнул.
     — Ага, оно самое и есть. Говорили мне люди, что хитрей тебя казака во всей округе не найдёшь, только я похитрей тебя оказалась.
     — Выходит, так, – отвечает Тишка со вздохом. – Это ты народ взбулгачила?
     — Я, – отвечает Лихо, – кому ж ещё. Вон полон мешок радости набрала. Твоей только не хватает.
     — Ох и молодца ты какая бабка, – нахваливает её Тишка, а сам думает, как быть, что делать. – Как же ты, – говорит, – в такой маленький мешок так много радости набрала?
     — Это я, – говорит Лихо, – вашу радость уминаю.
     — Нехорошо, – говорит Тишка, – по человеческой радости топтаться.
     — Ничего, – отвечает Лихо, – зато мне от этого веселей становится.
     Так они друг с дружкой переговариваются. А Тишка тем временем от станицы далече ушёл. Думает:
     — Сейчас до яра дойду и вниз головой брошусь. Сам погибну, так и Лиху распроклятому конец придёт.
     Только он это подумал, как Лихо ему говорит:
     — Хватит, казачок, меня на своём горбу таскать, пора о деле подумать.
     Остановился Тишка. Слезла с него Лихо и предупреждает:
     — Не вздумай от меня бежать и в мыслях не держи, а то хуже будет.
     — Куда ж хуже-то, – думает Тишка и говорит: — Ну что ты, я теперь твой слуга на вечные времена.
     — Известное дело, – соглашается Лихо. – Пока у тебя всю радость не заберу, не отстану.
     — Да бери, – говорит Тишка. – Что её у меня, мало, что ли? Бери, и дело с концом.
     — А зачем мне её брать? Сам отдашь. – Говорит Лихо.
     — Это как? – Тишка интересуется.
     — А вот так. Сейчас, дай дух перевести. – Просит Лихо.
     Села рядышком, да как закричит, да как запричитает во весь голос.
     — Так мне тебя жалко, казачок, спасу нет.
     У Тишки от удивленья глаза на лоб полезли.
     — Если жалко, отпусти на все четыре стороны. Зачем сердце рвёшь?
     — Вот поговорим о жизни нашей и отпущу, не резон мне тебя держать. – Говорит Лихо.
     — Про жизнь так про жизнь. – Говорит казак.
     — Смотрю я на тебя, казачок, голова твоя поседела, тело твоё изранетое. Воевал, себя не жалел. А много ль от царя-батюшки наград получил?
     — Да ничего, – говорит Тишка, – не получил. Так не за царя кровинушку свою по капле отдавал, а за Родину свою, за землю, на которой живу.
     — И то так, – отвечает Лихо.
     Видит, здесь казака не проймёшь, с другого бока подступает. Голос ещё жалчей сделала:
     — Был бедняк, бедняком и остался. Дома коровёшку оставлял, и та без тебя сдохла.
     — Ничего, – говорит Тишка, – были б руки-ноги целы – не пропадём.
     А Лихо свою линию гнёт, не успокаивается:
     — Суженая твоя к другому подалась.
     — Твоя правда, – сказал Тишка.
     И завздыхал, закручинился, да так, что свет не мил показался. Лихо довольная. Руки потирает. Довела-таки казака. Смотрит Тишка, а мешок-то с радостью вроде как поболее прежнего стал. Смекает, в чем дело и сам про себя думает:
     — Ну ничего, старая, я ещё над тобой позабавлюсь.
     И залился слезами, уже понарошку. А Лихо развеселилась. В пляс пошла. Откуда прыть взялась.
     — Говори, – кричит, – говори, на душе легче будет.
     — Ох, – говорит Тишка, – уморила ты меня. Не житьё мне на белом свете. Пойду руки на себя наложу. Просьба у меня напоследки жизни. Дай передохнуть.
     А Лихо довольная такая.
     — Что ж, мол, передохни. А потом ещё погорюешь.
     — Сильная ты, Лихо, никогда бы не подумал. Ловко умеешь человеческую радость собирать.
     Лихо в ответ:
     — Я, – говорит, – такая. К человеку подход имею. Так человека разжалоблю, так его растревожу. Всю радость до капельки отдаст, а без радости и совесть легко потерять. Водички попрошу напиться. Кто ж не даст. Глядишь, разговор завязался. Как живёшь, спрашиваю. Хорошо, говорит, живу. Кто ж тебе сразу скажет, что плохо живёт? Ничем, спрашиваю, не обижен в этой жизни? Кто же, говорит, не обижен. И начинает. А я подначиваю. И пошло-поехало. Человек в слезы. А у меня мешок наготове.
     — Ох, и хитра ты, Лихо, где мне тебя перехитрить. Давай, – говорит Тишка, – в прятки поиграем. Я страсть до чего любил в детстве в прятки играть. Никто сыскать меня не мог.
     — Ну что ж, – говорит Лихо, – давай поиграем, только от меня прятаться – бесполезное дело. Я тебя везде сыщу.
     И стали они в прятки играть. Тишка в копшку с сеном залез. Лихо нашла. На дерево он взобрался. За ветвями укрылся. И там нашла.
     — И правда, – говорит Тишка, – бесполезное дело от тебя прятаться. Ну-ка теперь ты попробуй схоронись.
     Повернуться не успел, глядь, нет Лиха. Куда подевалась, может, не было её вовсе. В страшном сне привиделась. Тишка туда, Тишка сюда. Глядь, мешок с человеческой радостью лежит на месте.
     — Не сон, знать, мне привиделся, – думает, – и не умом я тронулся Мешок бы развязать, да и дело с концом.
     Потом думает:
     — Негоже так, надо сначала с Лихом разделаться.
     Стал Тишка приглядываться да присматриваться. Видит: – на дереве сучок выбит, маленькое такое дуплишко образовалось. А из дуплишка носик остренький торчит, грязью перепачканный.
     — Э-э-э, – думает казак, – смекай, Тишка, не просчитайся. Как же это она туда забралась?
     И говорит:
     — Выходи, Лихо, покажись, не могу тебя сыскать. Где мне с тобой тягаться.
     А Лихо тут как тут, до чегошеньки довольная, от казачьей похвалы голова кругом пошла.
     Тишка виду не кажет. Удивляется:
     — Где ж ты так схоронилась?
     — А туточки, рядышком была. Ты мимо меня сто разов прошёл. В дупле я была, вот где! – Лихо радуется.
     — В такое маленькое дуплишко забралась, ай да Лихо, ай да молодец. – Нахваливает её Тишка.
     — Это что, – говорит Лихо, – я вот в такую щёлочку пролезу, клубочком свернусь, никто меня не приметит.
     — Это что, – говорит Тишка, – это ещё не удивление, а вот в кисет сможешь забраться? Смотри, какой маленький!
     И сам кисет вытащил, развязал.
     — Нет, – говорит, – в кисет не сможешь. – И вздохнул. – В ноздрях у тебя ещё не кругло.
     — Это у меня не кругло? – Расходилась Лихо, – Да я в один момент. Хоп! – И готово.
     Казак кисет чуть не выронил, до того он тяжёлый стал. Быстренько завязал его тройным узлом.
     — Понюхай, – говорит, – Лихо, табаку казацкого.
     И рукавом пот со лба смахнул. Умаялся. Большое дело сделал. А Лихо из кисета кричит:
     — Залезла, казачок, а ты не верил.
     Тишку смех разбирает.
     — Молодец ты Лихо, – говорит Тишка, ; твоя взяла! Только из кисета тебе теперь ходу нет.
     Запричитала Лихо, стала просить казака, чтобы выпустил он её. Потом грозить начала.
     — Нет, – говорит Тишка, – ты меня этим не проймёшь. Кисет жалко, Лизин подарок. Ну так ничего, в дело пошёл.
     Подкинул Тишка кисел на ладони. Тяжёленький. И запустил его подальше в репьи да в калюку.
     Развязал он мешок с человеческой радостью. В станице кочеты запели. Все разом, в один голос. На душе радостно. Слов нет. Кто-то песню заиграл. Весёлую.
     — Никак, моя Лизанька старается, – подумал Тишка, – эх, пора и мне домой возвращаться.
     Не успел он шага шагнуть, а народ ему навстречу валом валит. Тишу-дорогушу встречать-привечать. Впереди мать идёт. Чуть поодаль Лизанька. Плачут. Уже от радости.
     — Дождались мы тебя, Тишу-казака. Без тебя пропадай наши головушки.
     Тишка усы подкрутил, подбоченился, то-то, мол. И пошёл навстречу. Но на этом дело не кончилось.
     Ехал барин по дороге. В карете дорогой. Весь в золоте убратый. Смотрит: – впереди по дороге что-то катится. Кучеру в бок толк – мол, придержи коней.
     Из кареты вылез, не поленился. Видит: – кисет на дороге лежит. Схватил его. Тяжёлый. Золото, думает. Пока развязал, ногти холеные пообломал.
     Выскочила из кисета Лихо. И уселась барину на шею. И ласково так говорит:
     — Вот спасибо, друг ты мой милый, выручил! Теперь в услужении у меня будешь, пока я твоё добро до нитки не спущу.
     И кучеру рукой махнула, мол, поехали. Поехали так поехали.
     А нашей сказке тут остановка, потому как внучка пришла с лесу. Грибов принесла. Как разберём, так назад ворочюся и ещё наскажу. Ты только милой чернила не разлей.
++++++++++++++++++++++++
.....
Лобаста. Казаки. Сказка!!
======
     Давным-давно жил казак.
     Звали его Дрон.
     Вот однажды поехал он на охоту. И случилось с ним такое, что с другими сроду не бывало. Едет он, едет по степи и чувствует: – словно следит за ним кто-то.
     — Может, – думает, – лихой степняк хочет меня заполонить.
     Оглянется, нет никого. Что за напасть. Знать, чудится.
     Дальше едет. Далеко в степь забрался. Жара нестерпимая. Самое время на сайгаков охоту вести.
     Заприметил тут Дрон стадо. С коня слез и стал с подветренной стороны к сайгакам подбираться. Долго полз. Наконец добрался близонько.
     Ружьё на рогульку приспособил.
     — Счас, – думает, – свистну, стадо вскинется, а я одним выстрелом двух, а то и трёх сайгаков положу.
     Только приладился, как вдруг стадо с места снялось, только его и видели. Пальнул Дрон вслед и попал в белый свет, как в копеечку.
     — Что такое, – думает, – со мной ещё такого не бывало. Может, кто другой стадо вспугнул.
     Встал. Огляделся. Никого. Ну дела!
     До вечера за сайгаками по степи кружил, да всё без толку.
     — Не проделки ли это Лобасты? – Думает Дрон. – Если так, то сторожко надо себя держать.
     А с Лобастой шутки плохи. Она первая в степи хозяйка, над зверем начальница. Если встретит её охотник – быть беде: Заведёт в гиблое место или, того хуже, спящего волосом к былинке привяжет и примешь смерть мученическую.
     Свечерело. Развёл Дрон у карагача костёр. Наладился кулеш варить. Глядь, вроде идёт кто-то. Зверь не зверь. Человек не человек. Лобаста, глядь! Подходит ближе. Вроде как девица, только в шкуры звериные одетая.
     — Ты кто? – Спрашивает её казак.
     Молчит.
     — Кто? – Снова спрашивает Дрон.
     Опять молчит.
     — Немая, што ли? – Говорит Дрон.
     А она головой кивает. К костру присела. На варево казачка уставилась и молчит.
     Дрон котёл ей подвинул. Ложку дал.
     — Ешь! – Говорит.
     Схватила ложку девица. Поела. Встала и ушла.
     — Чудеса господни, – думает Дрон. – Спать не буду. На рассвете надо с этого места уходить подобру-поздорову.
     Всю ночь не спал Дрон, под утро забылся. Глаза открыл. А перед ним девица вчерашняя стоит. И шепчет что-то беззвучно.
     Не по себе казаку стало. В пот ударило. Вскочил с полости. Как закричит:
     — Ах ты, ведьма проклятая!
     И плетью замахнулся. Да рука не опустилась. Может, и ведьма. Только красоты неписаной. Стоит, смотрит, глаза не отводит. А глаза глубокие, большие.
     Замерло сердце у казака, голова закружилась.
     — Неужто, – думает, – я себя не переборю.
     Развернулся круто. И на коня. Отъехал недалеко. Оглянулся. А она следом идёт. Он коня в шенкеля – и ходу.
     Потом думает:
     — Негоже казаку от девицы бегством спасаться.
     Придержал коня. Оглянулся. Она следом бежит. Руками машет. Повернул Дрон коня. Подъехал.
     Она стоит, смотрит, родимец её возьми. Слезы ручьями текут. Сказать что-то хочет, да не может. И смотрит так, что на душе у Дрона затомилось.
     Глядит на неё казак.
     — Человек как человек. Только в шкуры одетая. Не бросать же её одну. Возьму-ка я её до людей.
     Потеребил казак усы и говорит:
     — Согласная ты со мной ехать?
     А она кивает головой. Смеётся и плачет от радости. Привёз Дрон девицу в станицу. Вывел её в круг.
     — Вот, – говорит, – хочу на ней жениться.
     Ну, а народ, что? Хочешь, так женись. Тут и не такое видали. На том и порешили. Старики их вокруг берёзы обвели.
     Вот и вся свадьба. Тогда так женили. Поженили их, значит. Живут. Хозяйка справная с той девицы вышла. Одно плохо – молчит и другой одёжи, кроме своих шкур, не признает.
     Дрон уже и так, и сяк, и лаской, и грозил. Наряды ей персидские да турецкие предлагал, что в походах раздобыл.
     Только она ни в какую. Не снимает своих шкур, и все. Сядет и плачет. По станице тут как раз и разговоры пошли.
     Добро, мол, хоть с походу девку взял, а то так, нашёл где-то приблудную. Неудобно стало казаку. Оправдывается. Не бросать же человека в степи.
     Слышит такие речи его жена. Голову клонит. Сказать что-то хочет, да не может.
     Совсем Дрону жизнь такая невмоготу стала. Перед людьми стыдно. А чего совестится, сам не знает.
     Однажды ночью дождался казак, когда его жена уснёт. Встал тихонечко. Собрал шкуры звериные, что одеждой жене служили. Вышел во двор и шашкой посёк в мелкие клочья.
     А у самого чувство такое, что по живому месту рубит. Ему б остановиться. Да разум обидой затуманен.
     С делом управился, Оглянулся. На приступках жена стоит и говорит. А голос такой тихий, грудной.
     — Эх, Дрон, Дрон, погубил ты меня на веки вечные. Не дождался ты всего три дня и три ночи.
     И как вздохнёт тяжело. Слезы катятся. От горести и обиды.
     — Не любил ты меня, Дрон, жалел только – вот твоя вина. Прости, – говорит, – и прощай, любимый, навсегда.
     И пропала, будто не стояла рядом и не говорила с ним.
     Упал Дрон как стоял, по сухой земле елозит, кровавым ртом её грызёт. Боль-тоска под самое сердце вошла.
     — Что наделал, сам себя под самый корень срубил. Эх ты, жизнь моя никудышная, жизнь загубленная.
     Изменился Дрон с тех пор, лицом посерел, телом опал. Ходит, смотрит, да ничего вокруг себя не видит, слушает, да ничего не слышит.
     Идёт куда, потом забудет, станет, стоит, махнёт рукой и обратно повернёт.
     Много ли, мало ли времени прошло. Говорят ему товарищи:
     — Поедем на Чёрно море турку пошарпаем.
     Отнекивается Дрон. Чумно на его душе, не за турку у него забота.
     Надоумили его как-то поехать к одному старику. Жил там такой неподалёку. Колдун не колдун. А так, человек неприветливый. Побаивались его люди, сторонились.
     Приехал Дрон к старику, ружьё ему в грудь наставил и говорит:
     — Если беде моей не поможешь, пристрелю, как собаку.
     Старик на него как зыркнет. Дрон так и обомлел. На что уж казак не робкий был.
     — Знаю, – говорит, – про твою беду. А как помочь – не ведаю.
     Налил в чашку воды. Бросил туда кольцо. Пошептал что-то, руками поводил.
     — Вот, посмотри на жену свою раскрасавицу.
     Видит Дрон степь. Стадо сайгачье. А промеж сайгаков Лобаста прыгает. Роста махонького. Тело шерстью обросло. Нос клювом утиным торчит. Вместо ног копыта.
     — Вот страшилище-то, – не выдержал Дрон, глаза отвёл. Как быть? Что делать?
     А старик и говорит:
     — Я тебе в таком деле не советчик. Сам кашу заварил, сам и расхлёбывай.
     Стыдно стало Дрону.
     — Поеду, – думает, – счастья попытаю, может, разыщу жену свою, и совершится ещё раз чудо.
     Едет Дрон по степи, в голове грустные мысли держит. День едет, два, притомился, конь спотыкается. Сам едва в седле держится. Вдруг смотрит: – тёмная туча с горизонта идёт, по земле стелется.
     Кружил Дрон по степи, кружил. Нигде просвета не видать.
     — Все, – думает, – конец мне пришёл. И что дома не сиделось.
     Только это подумал, исчез туман. Солнце светит. Небо голубое да степь ковыльная. Стоит перед ним Лобаста и говорит ему:
     — На первый раз прощаю тебя. Возвращайся домой, Дрон.
     От одного вида Лобасты дрогнуло сердце у казака. В душу сомнение забралось. Язык не повернулся что-то сказать в ответ.
     И поехал восвояси. В голове тяжело, на душе пусто.
     — Все равно, – думает, – мне не жизнь без неё, надо вертаться. Теперь не смалодушничаю.
     И повернул коня назад. День едет, два. Сомнения от себя гонит.
     Сушь стоит невыносимая. Ни ручейка кругом, ни лужицы маленькой. В висках кровь стучит, язык распух. Как в бреду.
     Видится ему река широкая. Воды там, пей – не хочу. Упал Дрон с коня. Еле живой.
     — Не по мне, – думает, – это дело – с нечистой силой тягаться.
     Только подумал так, глядь, стоит перед ним Лобаста. Смеётся, да как-то невесело.
     — Последний раз тебя прощаю, Дрон. На третий раз не жить тебе на этом свете.
     Сказала и исчезла. А на том месте, где стояла она, родничок забил. Да такой весёлый. Припал к нему Дрон. Напился. Отлежался.
     — Всё, – думает, – не человек я после этого. Смерть свою и то принять не могу. Эх, Дрон, Дрон, грош тебе цена.
     Поднялся Дрон, чувствует, что душой окреп, в себе уверенный, и пошёл Лобасту искать.
     А ручеёк тот разлился в речку. Вдруг накатила на него волна. Сбила с ног и потащила к морю-океану.
     Борется Дрон как может. Плывёт. Да из сил быстро выбился. Чувствует, конец ему приходит.
     Собрался с духом и крикнул:
     — Прощай, дорогая, навсегда! Только напоследки объявись. Не отступился я от тебя.
     Очнулся Дрон. Что такое? Лежит он на своём дворе. В руках шашка. Рядом шкуры лежат посечённые. А на крыльце жена стоит. Раскрасавица. Слов нет, до чего пригожая. Разодетая так, что твоя княжна.
     В ноги ему кланяется и говорит:
     — Спасибо тебе, Дрон, муж мой разлюбезный, спасла меня твоя любовь.
     А Дрон понять ничего не может. Во сне то было с ним, что приключилось-то, иль наяву?
     — Тебе спасибо, – говорит, – что любить меня научила.
     И зажили они счастливо. Детишек у них много было.
     Какое счастье без детишек-то?
     Тут казка казачья кончается, за ней другая вьётся-тянется. Пусть она вся притянется, а мы пока чайку с баранками медовыми попьём. Смотри только не усни, писатель.
++++++++++++++++++++++++
.....
Митяй казак бесстрашный. Легенда. Сказка!!
=======
      Рассказывали люди, когда Митяй мал ещё был, чуть больше рукавицы, лежал он в люльке. Насупленный, серьёзный такой.
      В курене ни души. – Отец в поле, мать хлопотала где-то по домашности.
      Подкрался к люльке Страх и стал ребёнку рожи корчить, чтоб напужать мальца, а Митяй изловчился, да и хвать его за бороду и ну трепать, да так ухватил, не отдерёшь.
      Крики, вопли в курене. Мать услыхала. Ой, чтой-то с Митяем? Забежала сама не своя, а он в люльке лежит, от удовольствия пузыри пускает, в руках пучок сивых волос держит, играется. А за окном плач, да угрозы, да воркотня. Где это видано, чтоб со Страхом так обращаться.
      Следующий случай вышел, когда Митяю три года исполнилось. Посадил его отец на коня, чтоб по двору провезти, по казачьему обычаю.
      Страх из-за сарая как выскочит, отец напугался до смерти, из рук узду выпустил. Конь тут на дыбки и понёс через забор в чисто поле. Убьётся малец! Замерло сердце у отца, мать в голос завыла.
      День к вечеру уже пошёл. Видят, идёт конь ко двору, весь в пене. А на нём Митяй себе восседает. Довольный.
      Вот какие чудеса чудесные!
      Другой случай такой был. Митяй уже в малолетках ходил. В путину со взрослыми невод увязался тянуть. Упросил Страх Водяного побаловать, людям объявиться.
      — А я, – говорит Страх, – за кусточками посижу.
      Долго не хотел этого Водяной. Не солидно, мол, да согласился наконец.
      Тянут казаки невод. Тяжело. Видать много рыбы попалось. Подтащили к берегу. А из мотни Водяной, возьми, да объявись. Врассыпную народ, кто куда.
      Страх хихикает, ручонки потирает. Довольный. Смотрит, а Митяй, как стоял на бережку, так и стоит. Говорит Митяй Водяному:
      — Ты что это Водяной балуешь?
      А Водяной ему бряк в ответ:
      — Где здесь дорога на Царицын?
      — А вот тамочки, – говорит Митяй, – так прямиком и держи по реченьке.
      Развернулся Водяной и дёрнул до Царицына, от досады Страху кулаком помахал и пошлёпал прямо по воде в ту сторону, куда ему Митяй указал. Пошла с тех пор за Митяем слава бесстрашного.
      Подрос Митяй, в года вошёл. Война приключилася. Пошёл Митяй на войну. А Страх в обозе пристроился.
      — Уж тут, – думает Страх, – я его пройму.
      Вышли казаки к позициям. Слышит Митяй команду:
      — Подтянуть подпруги! Садись! Смирно! Шашки вон! В атаку с гиком марш-марш!
      Чует Митяй, что-то тревожит его, не по себе ему чего-то. Оглянулся, а сзади на крупе Страх присел и ухмыляется. Выхватил Митяй нагайку и проканифолил Страха от души.
      — Размякни маленько, отдышись. Страх-трах твою мать.
      Пули, тзык-тзык! Орудия громыхают, пехота сгурбилась, как стадо, тут казаки врезались в самую гущу.
      Тут и Митяй подоспел, злой, что замешкался. Упаси боже, что плохое подумают! Вертится на своём маштаке, рубится без устали. Кровь разгорячилась, рука расходилась.
      Тут наш трубач заиграл.
      — Стой! Играет, ап-пель!
      Пехота заторопилась, появились вражьи стрелочки, пора от них в кусточки. Наши отошли, а Митяй не слышит, в самый раж вошёл.
      Вражий офицер говорит своим метким стрелкам:
      — Ну, братцы, ссадите вон того молодца.
      Да где там! Такого молодца разве пулей возьмёшь. Тут и станичники на выручку пришли, ударили по неприятелю. Опрокинули. Хоть рыло в грязи, да наша взяла.
      После боя позвал Митяя к себе генерал.
      — Хороший ли ты казак? – Спрашивает.
      — Под судом и следствием не был, – отвечает Митяй.
      — На следующий раз пропадёшь, если команды слушать не будешь.
      И произвёл его в урядники.
      После того, как Митяй нагайкой проканифолил Страха, забился тот в самые что ни на есть калюки, охает-стонет:
      — И что же это на белом свете такое происходит.
      Глядь, а рядом Смерть стоит. Притомилась. Жатва ей большая вышла. Стоит, на косу тяжело опёршись. Страх к ней и говорит ей.
      — Подсоби Смертушка, матушка, прибери ты этого Митяя.
      — Да на что он тебе сдался? У меня и без него дел по самую маковку.
      — До чего ж ты, – говорит Страх, – неупросливая, когда надо. Ты вот тут гузынишься, а он меня за живое задел. Страх я или кто? Подсоби! Иль мы не в родстве ходим? Всегда рядышком, бок о бок по белу свету.
      — Ладно, не трандычи, – говорит Смерть нехотя, – будь по-твоему.
      Сидит Митяй, шашку чистит. Видит, батюшки мои! К нему Смерть поспешает, а сзади Страх чикиляет.
      Подходит она к нему и спрашивает:
      — Как жизня-то?
      — Да житьишко вмоготу, – отвечает Митяй.
      — Ну что, казак, пришёл черед твой ко мне в гости идтить. – Смертушка к нему говорит.
      — А я, – говорит Митяй, – не спешу. – Я ещё обожду.
      Зенки свои вытаращил. Желваками заиграл. Вырвал у Смерти косу. Сломал. Нагайку из-за голенища вытащил, да как её оттянет, да раз, да два. Отлупцевал Смерть.
      Страх видит такое дело. В бега ударился. А за ним Смерть. Грозится:
      — Ты ещё у меня наплачешься Митяй, гляди, наведаюсь.
      — Приходи, – говорит Митяй. – Нагаечкой проканифолю. Отлегнёт тебе маленько.
      Много ещё геройств Митяй всяких совершил.
      Записался он как-то охотником во вражеском тылу похозяйничать. Сколько укреплений взорвал, складов сжёг, языков в плен забрал, не счесть.
      А вскоре замирение вышло. Смерть-то наших не принимает, вражья пуля не берёт. Запросил неприятель пощады. И пошла гульба. Приступили казачки шиночки проверять, пить гулять, да последнее пропивать.
      Пошёл с ними Митяй. Увидел шинкарочку. Больно приглядна. Девка, как есть без пороку. Говорит ей:
      — У меня, красавица, каждая косточка, каждая жилка, кажись тебе радуется.
      А сам думает:
      — Откуль у него такие слова взялись? Аж сердце у самого защипало.
      — Речи твои медовые, – отвечает ему шинкарочка, – тока у меня другой на примете имеется, ни тебе чета.
      — Ладно, – говорит Митяй. – Быть так, коли пометил дьяк.
      А сердце ещё больше заныло. Глядь, а около него Страх на лавке пристроился, чего-то выжидает. Митяй как уважил его кулачищем между глаз.
      — Что щеришься, корявый?
      Визг тут поднялся. Весь шинок перебудоражил. Кинулись землячки к Митяю, мол, перепил маленько, говорят ему:
      — Успокойся Митяй, не буянь тут.
      — Ничего, – отвечает Митяй, – я ещё посижу.
      Вот сидит. Заговорило у него ретивое. Захотел он порешить дело в один прием.
      — Проводи меня, раскрасавица, до крыльца, чтой-то я намахорился, проветриться надоть.
      Довела шинкарочка его до крыльца. Ухватил её Митяй. Бросил поперёк седла. Гикнул. И был таков.
      Льёт шинкарочка слезы, голосит по отцу-матери, по милому дружку.
      — Умру я, девка, в чужедальней стороне, неоплаканная. Ты не жди меня, миленький, в глухую ночь. Ты не жди меня, хорошенький, на белой заре. Чему быть, так верно сбудется.
      Не слушает её Митяй, коня торопит.
      — Може, – говорит, – на своё счастье едешь.
      Вернулся казак домой с молодой женой. Раскрасавицей. Тока печальной больно, да молчаливой.
      Вон сколько наград на груди поблескивает, но сторонятся люди Митяя, дружбу не водят, даже погодки, и те поспешали при встрече обойти стороной.
      Митяю это не в тягость.
      — Квелый народец пошёл, – думает Митяй, – завидки их берут. Вот и гузынятся.
      А сам за собой ничего не видит. Слова ему поперёк не скажи. Если сам что скажет, как отрежет, все по его будет. Пытались старики его урезонить, да где там, гордыня через край хлещет.
      Жена принесла ему двойню. – Мальчика и девочку. Подошёл он к сыну. Тот плачет-заливается. Махнул рукой, не в его породу, а на дочку и смотреть не стал.
      Потомился он ещё малость дома и засобирался в дальние края.
      — Хочу, – говорит Митяй, – себе ровню найти.
      Мать к нему.
      — Мы-то с отцом старые. Как же детишки без кормильца?
      — Ничего, перемогите. Мне, – говорит Митяй, – здесь тошно за плугом ходить, да косой махать. Чтоб я на это жизню положил? У меня другое предназначение.
      И уехал. Лет десять, а може и поболе того, не было Митяя в родных местах. В каких краях его носило, где пути-дороги его лежали, одному ему ведомо.
      Видят люди, едет Митяй, едет. Сам чёрт ему не брат. Годы его не берут. Какой был, такой и остался. Значит, не припало ему себе ровню найти. Сидит в седле, как влитой. Та же стать, та же сила из него идёт.
      Подъехал он к своему подворью. А оно крапивой, да лебедой заросло. На том месте, где курень стоял, ямы, да колдобины.
      Рассказали ему соседи, что, мол, умерли старики сразу же после его отъезда, а за ними и жёнка убралась.
      — А дети, – спрашивает, – где?
      — Дети по людям пошли. И пропал их след.
      Глядит на Митяя народ, а он хотя бы слезинку проронил иль слово какое сказал. Вот твердокаменный! Сел Митяй на коня. И в галоп его пустил. Загнал Митяй коня до смерти. Бросил. Пошёл дальше пешки. Идёт, себя не помнит. Подошёл к омуту.
      — Эх, жизнь пустая. Ничего в ней не нашёл.
      И в омут, головой. А из омута сила неведомая его на берег выпихнула. По воде пузыри пошли. Вынырнул Водяной и говорит сердито:
      — Я тя знаю. Ты Митяй, казак бесстрашный. Ты мне здесь такой не нужон.
      Отошёл Митяй от омута подале. Упал на лугу. Трясёт его тело, водит, судорогами бьёт. То в жар, то в холод бросает.
      Забылся на час. Через сколько очнулся, не помнит. Ладонью по лицу провёл. А оно мокрое. От слез-то, мокрое. С мальства не плакал. И вот тебе! Сердце размякло. На душе потеплело.
      Лежит Митяй, голубым небом любуется, каждой травиночке, каждой букашечке радуется. Тут хряснула ветка. Вздрогнул Митяй.
      — Никак, испугался я, – обрадовался Митяй. – Теперь как все люди заживу, – детишек сыщу. Прощения попрошу. Авось примут.
      Сомнение в себе появилось. Думы одолевают. Родителей, жену вспомнил. Закручинился. На душе засаднило. Раскаяние Митяя за сердце взяло.
      Привстал казак с травы. Смотрит. Глазам своим верить не хочет. Над ним Страх сидит. Лыбится, довольный. А за ним Смерть стоит молча, свой черёд ждёт.
      Повело Митяя, передёрнуло. Лицом белый стал, как мел. Колени перед ними преклонил.
      — Погодите, – говорит, – дайте детишек найтить. На ноги поставить. А потом сам к вам приду.
      — Нам годить не досуг, – говорит Страх. – Я тебя столько годов ждал, когда ты меня позовешь.
      — Что ж, – говорит Митяй, сам с земли встал, отряхнулся.
      — Бери, косая. – К Смерти обращается. А она ему в ответ:
      — Должен ты страдание в этой жизни принять. Без этого я тебя к себе не возьму.
      И отвернулась. Говорит Страх:
      — Вот я тебя по лесам, по долам повожу. Примешь переживания, что тебе отведены, а там Смерть тобой займётся.
      И повёл Страх Митяя над пропастями глубокими, по мосточкам шатким, по болотам топким, по пустыням жарким. Побелел Митяй, как лунь, руки-ноги скорчились, дрожат.
      Пришёл черед Смерти. Стала она у него жизнь по капле отнимать, приговаривать:
      — Не видать тебе, Митяй, своих детушек. Некому тебя будет хоронить, никому ты ненужный.
      Натешилась Смерть над Митяем досыта. Бросила у дороги. Лежит Митяй, последняя капля жизни в нём еле-еле теплится.
      А по дороге едут дети с сенокоса, брат, да сестра. Увидели, человек лежит, а над ним вороны кружат. Лошадей остановили. К нему кинулись. Ворон распугали, уложили на телегу. Улыбнулся Митяй напоследки, да и умер. Привезли его на хутор, обмыли тело, похоронили. Только не признали его, что он их отец, они его только в малолетстве раз и видели.
      А то и были дети Митяя, сын, да дочь. Узнал их, видно, перед смертью отец.
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Михаил Иванович. Казаки. Легенда. Сказка!!
=======
      Станица наша в бескрайних степях затерялась, как пшеничное зёрнышко на просторном току.
      И прямо надо сказать, ничем она знаменита не была, ни богатством, ни садами, ни красотою и приглядностью.
      Тычет мимо станицы сонная, степная речушка, глядя на которую не сразу узнаешь, движется в ней вода или уснула, зацепившись за дремучие камыши.
      Из пяти лет, три или четыре года бывали неурожайными.
      Частенько в наших краях от ранней весны до поздней осени ни одного дождика не перепадало.
      Трескалась тогда земля от лютого зноя, осыпались листья с деревьев и пыльные столбы-заверти бродили по станичным улицам.
      Потому, наверное, в нашей станице мало было кулаков-мироедов. – Ведь кулаки, как пауки, – там гнездятся, где жирнее добыча в их сети попадается.
      Однако и у нас было десятка полтора кирпичных домов, с крепкими железными воротами и флюгерами-петушками. Хозяева их промышляли скупкой скота, пшеницы, да торговлей.
      Много было в станице казаков, что числились середняками, хотя и трудно давалось им это самое середнячество, часто впроголодь жили, последние силы из себя, жён и детей своих выматывали, но тянулись жадными руками к богатству.
      А ещё больше было у нас бедняков, таких, что два раза в году мясо ели и одни сапоги всей семьёй носили. И когда поднялся весь народ на бой кровавый с помещиками и капиталистами, многие наши станичники перехлестнули свои кубанки алыми полосками и пошли служить в красные сотни Кочубея, Балахонова, Жлобы и Будённого.
      Долго омывалась горячей кровью родная земля кубанская. Потом побили и выбросили с Кубани мы белогвардейскую нечисть. Красные эскадроны ушли бить Врангеля и польских панов.
      А станица зажила мирной жизнью. Управлял в ту пору нашей станицей сперва ревком, а затем совет.
      Но время было беспокойное, тревожное, под боком, в плавнях белые банды прятались. А потому постоянно жил у нас в станице ещё комиссар, посланный отдельской Советской властью.
      Разные перебывали у нас комиссары, умные и поглупее, храбрые и трусы, настоящие коммунисты и те, кто только примазался к ним.
      Но особенно запомнился нам один комиссар с чудной фамилией Бубочка. К нам в станицу этот самый Бубочка прикатил с охраной из двенадцати дюжих чубатых хлопцев.
      Носили эти хлопцы такие широкие клеши, что из каждой штанины вышло бы по юбке для самой дебелой станичной молодицы.
      Все они, с ног до головы, были увешаны гранатами, револьверами, да кинжалами. И все объявляли себя лихими моряками.
      Сам Бубочка щеголял в красных, тонкого сукна галифе, зеленом френче и офицерской фуражке с лакированным козырьком.
      Жил в ту пору в нашей станице черноморский минёр-коммунист, залечивал он раны, полученные в боях с беляками. Увидел минёр родные тельняшки и бескозырки, обрадовался и пошёл знакомиться с братишками.
      Но часу не прошло, как вернулся матрос злой, поминая всех богов и боженят.
      — Что ругаешься, Корнеич? – Спросил его хозяин хаты, в которой квартировал матрос. – Чего не поделил со своими братишками?
      — Никакие они не братишки. И море-то они видели только во сне. Самая настоящая шпана, чтоб ей первым же вареником подавиться, – выругался минер.
      С того дня, как прибыл к нам комиссар Бубочка со своим конвоем, пошли у нас в станице чудные дела.
      Началось с того, что пошёл Бубочка с двумя адъютантами станицу осматривать. Идёт, высокий, тощий, длинноносый. На лице эдакая презрительная скука обрисована, красные штаны, как мак, полыхают. Тонкими руками, как ветряк крыльями, размахивает.
      А собаки наши станичные несознательными оказались, не проявили уважения к начальству, да и штаны красные их, видать, в сомнение ввели.
      Сперва они только брехали из-за заборов и плетней. А потом один самый свирепый кобель перемахнул заборчик и с ходу вцепился в комиссаровы штаны, да ещё и кусок начальнической ляжки прихватил.
      Тут Бубочка как выхватит свои оба пистолета и давай по собаке палить. Но с расстройства, что ли, в кобеля не попал, а корову у одной вдовы пристрелил и окна в двух хатах пробил.
      Вечером издал приказ комиссар Бубочка, каждый хозяин обязан собственноручно повесить свою собаку на воротах. Кто не выполнит этого приказа, тот объявляется врагом Советской власти.
      Конечно, посмеялись наши казаки над чудным распоряжением. Но наутро пошли чубатые хлопцы в тельняшках по дворам и всех собак постреляли и шашками порубали.
      А немного погодя вывесил комиссар Бубочка списки кулаков, которых полагалось обложить повышенным твёрдым заданием.
      Глянули в эти списки казаки и диву дались, все богатеи-мироеды в этих списках не значились, но зато попали в них добрых три десятка трудовых середняков.
      Тут пошло по станице нашей шатание. Одни комиссара ругают, другие уже на Советскую власть обижаться стали, а третьи даже о том, что побить комиссара и его дружков надо, шептаться принялись.
      Ну, а кулацкое и белогвардейское охвостье этому только радуется, разные слухи пускает, на восстание людей сбивает.
      Посмотрел на эти дела матрос, коммунист, покрутил головою и заявил:
      — Чую я, что не большевистское сердце в этом комиссаре! А сами мы заваренной им каши не расхлебаем, надо в Ростов ехать, там лучше в наших делах разберутся.
      И немедля подцепил матрос свой маузер, попросил хозяина свезти его на станцию и укатил.
      А в станице узелки все туже завязывались. Стали шмыгать по станице бандитские посланцы, и никто их не задерживал. Кое-кто уже винтовки, спрятанные на огородах и в садах, выкапывать начал.
      Сам комиссар Бубочка ничего этого не замечал. Дал он десятидневный срок для выполнения всех твёрдых заданий и вместе со своими дружками затеял пьянку у одного из скупщиков хлеба.
      День пьют, другой, третий. Кулаки, знай, самогон таскают, да колбасы, сало и всякое жареное-пареное доставляют. Понимали, вражье племя, что на руку им все это дело, тем более, что Бубочка и председателя совета, робкого такого, тихого казачка, тоже в свою компанию затянул.
      На пятый день вернулся в нашу станицу матрос, весёлый, довольный. Вместе с ним приехал какой-то сухонький мужчина в простеньких очках, с железной оправой, в немудрящих стоптанных сапогах и выгоревшей на солнце одежде.
      Сопровождало приезжего около сотни красноармейцев-конников молчаливых, подтянутых молодых хлопцев.
      Приезжий устроил своих провожатых на отдых, а сам отправился в станичный совет. Над покосившимся домиком лениво плескался на горячем ветру выгоревший кумачовый флажок.
      В грязных пустых комнатах властвовала сонная, одуряющая тишина. Под ногами трещала подсолнечная шелуха. В самой большой комнате, согнувшись над столом, дремал разморённый солнцем маленький старичок.
      Он с трудом поднял отяжелевшую седую голову, зевнул и спросил:
      — Вам кого?
      Старый писарь пережил добрый десяток станичных атаманов, а теперь, как и заляпанные чернилами столы, достался в наследство новой власти. Был он молчалив, замкнут и исполнителен. За все время своей службы писарь ни с кем не откровенничал, никому не изливал свою душу, запертую и скрытую ото всех.
      Приезжий попросил дать ему список кулацких хозяйств. Писарь внимательно посмотрел на стоящего перед ним человека, на его выцветшую солдатскую гимнастерку, седеющий клинышек бородки, и вдруг встретился с ласковым и острым взглядом приезжего. Спрашивает его:
      — А вы кто будете? Из края?
      — Да, – тот отвечает.
      Писарь пытался вспомнить. Откуда ему знакомо это худощавое лицо и ушлые глаза? Он их где-то уже видел, но где, никак не вспоминалось.
      Приезжий долго просматривал списки, сличал их с похозяйственной книгой, а потом вздохнул и спросил:
      — Неужели все, кто значится в этом списке, действительно кулаки-эксплуататоры?
      Писарь пожал плечами и осторожно ответил:
      — Внесены в этот список.
      — Кем внесены? – Приезжий спрашивает.
      — Комиссаром, товарищем Бубочкой.
      Приезжий покачал головой, и вдруг его глаза, которые, казалось, смотрели прямо в душу, взглянули в лицо старого писаря.
      — Вы, человек уже не молодой, – проникновенно заговорил приезжий. – Вы должны понимать, что означает ошибка в таком серьёзном деле. Если кто-нибудь из настоящих кулаков-мироедов избежит этого списка, значит, за нашей спиной уцелеет опасный враг.
           А если в список неправильно или со злым умыслом занесены наши люди, трудящиеся, это означает, что кто-то пытается оттолкнуть середняка от Советской власти, озлобить его.
           Да, кроме того, это приведёт к несправедливому ущемлению тех, для кого совершалась наша революция. Понимаете вы это?
      Что-то дрогнуло в усталом, сером лице старого служаки.
      — Понимаю! – Ответил он, опуская глаза, – да ведь список не я составлял.
      — А если бы эти списки поручили составить вам? Тогда что? Вы бы их иначе составили?
      Писарь взглянул в зоркие, умные глаза приезжего и вдруг решительно проговорил:
      — Эти списки, по справедливости, надо аннулировать. И составить новые, правильные.
      — Вот и составьте!
      Писарь ещё раз посмотрел на стоящего перед ним человека и вдруг узнал его.
      — Неужели. Постойте. Вы, Михаил Иванович Калинин? – Изумлённо спросил он.
      — Я! – Улыбнулся приезжий. – А ваше как имя-отчество?
      Много различных начальников перевидал на своём веку старый писарь. Но никто, никогда так просто, по-человечески не беседовал с ним.
      — Все сделаю, Михаил Иванович! – Взволнованно сказал писарь. – Я здесь, в станице, всех наперечёт знаю, ошибки не будет.
      — Я в этом уверен! – Кивнул головой товарищ Калинин.
      Старый писарь уселся за составление списка, а Михаил Иванович с матросом и двумя красноармейцами пошёл по станице.
      Он побывал у всех середняков, которых Бубочка записал в кулацкие списки. И каждому он пожимал руку, расспрашивал о его хозяйстве. И такие душевные слова находил Михаил Иванович, что ещё до того, как сообщал он, что списки будут пересмотрены, проходили у казаков всякое недовольство и злоба.
      Всё ясным и понятным становилось. А раз все понятно, то и спорить, и злиться нечего.
      Так, переходя со двора во двор, дошёл Михаил Иванович до большого кирпичного дома.
      Через открытые окна дома доносился нестройный, пьяный гул голосов, звон стаканов, визг гармошки.
      — Ну, что же, зайдём поглядим, как люди веселятся! – Другим, недобрым голосом проговорил Михаил Иванович.
      В большой горнице, за залитым самогоном и усыпанным разными объедками столом сидели станичные кулаки и подкулачники, вперемешку с конвойными комиссара Бубочки.
      Сам комиссар пьяно раскачивался, сидя рядом с хозяином, в почётном углу под образами.
      — Хлеб, да соль! – С порога сказал Михаил Иванович.
      — Едим, да свой! – Неприветливо ответил дюжий, пузатый хозяин, первейший скупщик пшеницы.
      — А мне сдаётся, что не свой хлеб у вас, – спокойно возразил Михаил Иванович. – Ведь сами вы, хозяин, хлеба не сеете. Откуда же у вас свой хлеб?
      — А ты кто такой, чтобы мой хлеб проверять? – Вызверился хозяин. – Пошёл прочь!
      — Добро! – Спокойно ответил Михаил Иванович. – Только вы, хозяин, в трёхдневный срок должны сдать все три тысячи пудов зерна, хранящиеся в ваших складах.
      — Что-о?! – Грозно протянул Бубочка. – А ты кто такой, чтобы приказы давать? – Долговязый, встрепанный, он, качаясь, поднялся со своего места и непослушными пальцами искал застежку револьверного кобура. – Я т-тебе покажу, к-как п-приказы давать!
      — Не балуй, Бубочка! – Крикнул матрос, решительно шагнув к комиссару. – Ты с пьяных глаз и не разберёшь, кто перед тобой. Не видишь разве, это же Михаил Иванович Калинин.
      Качнулся Бубочка и грузно плюхнулся на лавку. А за столом сразу стих нестройный гомон.
      — Идите, Бубочка, и приведите себя в порядок, – спокойно приказал Михаил Иванович. – Вижу, напрасно вам поверили. Вы только на словах порвали со своим бандитско-анархистским прошлым. А на деле обманывали нашу партию. Даже своих прежних дружков-анархистов вместе с собой таскаете.
      Михаил Иванович обернулся к своим спутникам-красноармейцам.
      — Заберите у них у всех оружие.
      — Гражданин хороший! – Уже другим, ласковым и тихим голосом заговорил хозяин. – Садитесь к столу с нами. Вы нас извиняйте, мы люди простые. И вот желаем мы с вами поговорить.
      — Ну, что же, говорите! – Кивнул головой Михаил Иванович, но к столу не сел.
      — Откуда это вам, простите, известно стало, что у меня в амбарах три тысячи пудов хлеба имеется?
      — Люди знают, у кого что имеется, – усмехнулся Михаил Иванович. – Впрочем, сколько бы хлеба ни было, весь заберём. Стране нашей и армии сейчас нужен хлеб.
      — Заберёте?! – Хозяин вскочил из-за стола и, яростный, весь налитый злобной кровью, подскочил к Михаилу Ивановичу. – А если мы не дадим. У нас ведь тоже силёнка есть. Не дадим, и все.
      — Если сопротивляться будете, сметёт вас народ с лица земли. Понимаете? И мокрого места от вас не останется! А насчёт хлеба не беспокойтесь. – У ваших амбаров уже стоит надёжная охрана.
      Повернулся тут Михаил Иванович и быстрым шагом вышел из кулацкого дома.
      В тот же вечер состоялся на станичной площади митинг. Никогда ещё площадь не видела столько народу. Не только вся станица, а и с самых дальних хуторов приехали казаки на этот митинг.
      И так просто, так душевно говорил Михаил Иванович, что каждое его слово в самое сердце казакам западало.
      А этого самого красноштанного Бубочку и его команду из липовых моряков мы больше в станице не видели.
      Говорили люди, что отправили их под надёжным конвоем в Ростов. И дела в нашей станице пошли как надо, по-советски.
      Сам народ выявил и раскулачил станичных мироедов, народ и белые банды добил, и на новый, коллективный путь жизни встал.
      Всего три дня пробыл у нас Михаил Иванович, а память о себе оставил на века.
      И сейчас ещё наши станичные старики рассказывают внучатам о душевном и ласковом человеке, Михаиле Ивановиче.
++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Мудрость каймета. Казаки. Легенда. Сказка!!
=======
      У доброй славы широкие крылья, и она далеко летит по земле.
      Певец Каймет был простым крестьянином, тфокотлем, торговцем адыгейским. Но многие князья-пши завидовали его славе.
      Песни Каймета пели в любом адыгейском ауле, от Двух рек, сливающихся у моря, до мрачного и дикого бурного Уруштена. Острые, как стручки красного перца, шутки певца передавались от человека к человеку. Простые люди смеялись, а орки и пши злобно шептали проклятья.
      Родной аул Каймета гордился своим сыном, и каждый аульчанин считал, что луч славы, освещающий певца, согревает своим светом и его.
      Как-то, сговорившись между собой, аульчане построили рядом со старой, покосившейся хатенкой Каймета, просторный дом для своего любимого певца.
      Конечно, этот простой дом со стенами, сделанными из турлука, с камышовой крышей, не был так роскошен, как каменные замки пши.
      Но для Каймета не было и не могло быть лучшего дома, потому что в нем каждая балка, каждый кусок глины говорили о драгоценной народной любви.
      — Спасибо, дорогие земляки! – Говорил им Каймет.
      Каймет низко поклонился аульчанам.
      — Моему сердцу тепло от вашей заботы, Пусть в этом доме, построенном вашими руками, рождаются хорошие, звонкие песни!
           Пусть каждую осень, когда закончится уборка урожая и стада спустятся с гор, в этом доме будут собираться певцы изо всех аулов Адыгеи и пусть они здесь обмениваются своими лучшими песнями.
           Ведь песня, это птица свободы и счастья, она украшает жизнь и зовёт вперёд.
      С той поры каждую осень в ауле происходили состязания народных певцов адыгейской земли.
      И много добрых, светлых и звучных песен разлетелось отсюда по горам Кавказа.
      В эту осень собрание певцов было особенно многолюдным. В гостеприимный дом Каймета приехали шапсугские, абадзехские, бжедугские, темиргоевские, натухаевские и даже кабардинские певцы.
      Они дружно жили в новом доме, а гостеприимный хозяин перебрался в свою старую хижину, где хранилась у него кукуруза и был выкопан погреб для охлаждения кислого айряна и бодрящей, освежающей бузы.
      В первый день состязаний двадцать певцов сели в круг под высокой старой грушей. Их окружили внимательные, почтительные слушатели.
      О разном пели певцы. О чистых снегах горных вершин, к которым ласкаются белые облака.
      О бесстрашных воинах-джигитах, борющихся против жадных князей.
      О черных, как южная ночь, глазах горских красавиц, взгляды которых ранят сердца юношей.
      О холодных, прозрачных струях буйной Шхагуаше.
      Об адыгейских скакунах, быстрых, как ветер, и верных, как стальной клинок.
      Особенно отличились в первый день два певца, тонколицый старик-кабардинец и статный молодой певец, пришедший из земли темиргоев.
      Старик пел о красоте и свежести горных долин родной Кабарды. И такие верные, горячие слова выговаривали его старческие губы, так светились его глаза, что песни находили путь к каждому сердцу.
      А один юноша пел не так. Его красивое лицо перекашивалось злой и горькой усмешкой, взгляд оставался холодным и мрачным. Гортанным, высоким голосом он бросал едкие слова о жадности и глупости одного пши, который попытался доить облака и оседлать горный ветер.
      Каждая строфа этой песни кончалась одной фразой:
      — А ваш князь не такой же?
      Народ горячо приветствовал эту песню и попросил певца пропеть её во второй раз.
      Каймет наслаждался пением молодого гостя, когда кто-то осторожно тронул его за плечо.
      Певец обернулся. За его спиной стоял старый и верный друг Магамуд, певец из бжедугской земли. Его загорелое лицо, окаймлённое рыжей бородой, выглядело усталым и мрачным. Он шёпотам попросил Каймета отойти в сторону.
      — Я счастлив видеть тебя, о мой друг Магамуд, – ласково проговорил Каймет, когда они отошли к плетню.
      — Здоров ли ты? Звонок ли твой голос? Страшная тяжесть свалилась с моего сердца, когда я увидел тебя живым и здоровым, любимый брат мой, – взволнованно ответил Магамуд.
      — А что со мной может случиться? – Беззаботно рассмеялся Каймет. – Я пою мои песни, и они очищают мне кровь.
      — И рождают злобных и коварных врагов. – Говорит Магамуд.
      — О чём ты говоришь, друг? – Спрашивает удивлённо Каймет.
      — Я узнал, что темиргоевский пши, которого ты прославил, как пожирателя чужих баранов, решил отомстить тебе.
           Он нанял какого-то разбойника-тугоруга, который должен пробраться на это празднество и ночью убить тебя ударом кинжала.
           Люди говорят, князь убедил тугоруга, что у тебя много турецкого серебра, полученного от анапского пши. И ещё он обещал за твою смерть двадцать лучших коней из своих табунов.
      — Ого, как дорого ценит темиргоевский пши одну мою песню, к тому же не лучшую, – рассмеялся Каймет.
      — Не будь беззаботным, друг! – Встревоженно воскликнул Магамуд. – Злоба пши, это коварная змея, а кинжал, её жало! Надо узнать, кто пришёл к тебе из земли темиргоев. – Говорит Магамуд.
      — Я знаю его, – отвечает ему Каймет. – Оттуда пришло четверо.
      — Так надо следить за ними. – Взволновался Магамуд.
      — Ни за что! – Каймет схватил друга за руку. – Эта слежка может обидеть моих гостей. А я считаю, что лучше простить двадцать негодяев, чем оскорбить одного хорошего, честного человека.
      — Но для того, чтобы лишить тебя жизни, достаточно только одной руки, только одного негодяя. Здесь много твоих лучших, проверенных друзей. – Говорит Магамуд. – Мы по очереди каждую ночь станем охранять тебя.
      — Не надо, брат мой! – Спокойно говорит ему Каймет. – Клянусь тебе, что у меня будет самая верная охрана.
      — Какая же? – Удивляется Магамуд.
      — Чёрные мысли предателя, решившего нарушить священный закон соли и каши. – Отвечает Каймет.
      — Да, негодяй, согласившийся отплатить за гостеприимство смертью хозяина, может иметь только чёрные мысли. Но я не понимаю, как мысли злодея могут уберечь тебя от опасности? – Спрашивает Магамуд.
      — Они сами разоблачат его, его мысли отразятся на его лице, – усмехается Каймет.
      Магамуд недоуменно пожал плечами. А Каймет, по-прежнему весёлый и беззаботный, быстрым и лёгким шагом направился к своим гостям.
      В полдень, приглашая гостей к обеду, Каймет сказал им:
      — Дорогие друзья! Я не богат и за моим столом нет множества блюд. Но хозяйки нашего аула умеют готовить замечательный шепси, и вы сегодня попробуете его. Простой айрян прекрасно освежает горло и придаёт свежесть мыслям. А самое главное, что есть за нашим столом и чего нет у князей, – это хорошая, верная дружба.
      Гости одобрительно зашумели, но Каймет поднял руку, показывая, что он ещё не кончил говорить. И все смолкли.
      — Дорогие гости! – Продолжал он, – Вы знаете, что гость всегда радует сердце адыга. Я счастлив, что у меня сегодня столько гостей. Прошу их чувствовать себя в моем доме не гостями, а хозяевами. В комнатах достаточно мягких ковров и войлоков. Во дворе, колодец со сладкой студёной водой. За домом, сад, и груши из этого сада славятся своим вкусом и сочностью. – Все это, ваше, дорогие гости! О конях своих, не беспокойтесь, наши юноши считают для себя честью ухаживать за ними. У меня есть только одна единственная просьба к дорогим гостям.
      Каймет обвёл внимательные лица гостей весёлым, открытым взглядом.
      — Невзгоды и лишения молодости повредили моё здоровье. С тех пор, когда ночью, во время моего сна, кто-нибудь подходит ко мне или касается меня, я просыпаюсь в таком ужасе, что потом болею несколько дней.
           Я понимаю, что это недостойно джигита, но все же прошу ночами не входить в мою жалкую хижину.
           Если я потребуюсь дорогим гостям, пусть они крикнут мне, дверь моей хижины всегда открыта.
           А теперь, прошу всех подкрепить свои силы.
      — Я не понимаю тебя, Каймет! – Мрачно прошептал на ухо другу Магамуд. – Зачем ты сказал, что спишь с открытой дверью? Ведь я знаю, что это правда. Зачем же облегчать путь негодяя?
      — Чёрные мысли предателя спасут меня, – снова ответил Каймет и повёл Магамуда к почётному анэ.
      После обеда гости вновь уселись в круг под старой ветвистой грушей. И опять зазвенели шичепшины и полились песни, от которых люди то хмурились, то улыбались, то гневно сжимали кулаки, то ощущали в своих сердцах радость или нежность.
      А когда запел худощавый молодой бжедуг в латаной домотканой черкесске, люди затаили дыхание. Голос певца, задушевный и мягкий, сразу нашёл себе дорогу к человеческим сердцам.
      Юноша пел о радости, которую доставляет человеку труд, о том, что посадивший и вырастивший для людей хотя бы одно дерево уже не напрасно прожил свою жизнь, потому что путники, отдыхающие под этим деревом, добрым словом вспомнят человека, посадившего его.
      Когда юноша кончил свою песню и в вечерней тишине смолк последний слабеющий звон струны шичепшина, люди ещё несколько минут молчали, и песня жила в их сердцах.
      Потом все сразу начали хвалить певца.
      — Счастлива мать, вскормившая тебя, о бжедугский соловей! – Растроганно сказал старейший певец, пришедший из Двуречья.
      — Я хочу сказать тебе, мой юный друг, словами твоей же песни, тот не напрасно прожил свою жизнь, кто сложил хоть одну такую песню! – Горячо воскликнул Каймет.
      — А мне не нравится эта песня! – Вдруг проговорил чей-то мрачный голос.
      Все оглянулись на молодого певца из земли темиргоев, сказавшего эти слова.
      — Чем же тебе не нравится эта мудрая и звучная песня? – Тихо спросил старейший певец.
      — Она плоха тем, что зовёт садить новые сады для князей и орков, – гневно ответил юноша, и тонкое лицо его перекосилось злобной и горькой усмешкой.
      — Не сажать новые деревья, а рубить старые должны мы звать народ! Пусть проклятые пши и орки или сами работают на себя, или сдыхают от голода на голой, опустошённой земле.
      — По-твоему, если в твою черкеску заполз клещ, то следует сжечь всю одежду? Разве это мудро? – Спокойно спросил Каймет.
      — Я не могу дышать спокойно, пока эти клещи, пши и орки сосут кровь моего народа! – Запальчиво выкрикнул молодой певец, и плотно сжатые губы его передёрнулись.
      — Да, наверное, темиргоевские пши и орки сломали жизнь этого джигита! – Сочувственно подумал Каймет, а вслух сказал. – Все пши, смертны, один народ, бессмертен. Счастлив, кто служит не пши, а своему народу.
      Синие сумерки поползли из горных ущелий. На снеговых вершинах остывали последние поцелуи вечерней зари. В этот час гости Каймета вернулись в его дом.
      Проверив, все ли гости имеют удобные места для отдыха, посмотрев, сыты ли кони приезжих, Каймет вошёл в свою старую, покосившуюся хату, и скоро его ровное дыхание, доносящееся из открытых настежь дверей, сказало о том, что хозяин дома спокойно уснул.
      Только серебряная луна видела, как из большого дома, крадучись, вышел закутанный в бурку человек. Он бесшумно подошёл к открытым дверям хаты, покачал головой и, отойдя в тень, лёг на землю, завернувшись в бурку.
      Луна медленно спускалась к вершинам деревьев. В ночной тишине слышался только глухой шум реки, да редкий лай собак.
      — Ночь проходит, а никого не видно! – Подумал Магамуд, плотнее запахивая свою бурку. – Может быть, этот мерзавец-тугоруг не решится проникнуть в дом Каймета?
      Когда луна скрылась за деревьями, Магамуд уснул. Он не видел лёгкой тени, бесшумно крадущейся по двору. Тень проскользнула к открытым дверям хаты и из-за косяка заглянула внутрь.
      Но самый острый взгляд ничего не сумел бы разглядеть в густой темноте. Тень протянула руку к поясу, и в свете звёзд тускло блеснула сталь кинжала. ещё раз оглянувшись вокруг, неизвестный шагнул внутрь хаты.
      Глухой шум и чей-то испуганный крик заставили Магамуда вскочить с земли. Выхватив кинжал, он бросился к дверям хаты.
      — Каймет! Друг мой! Ты жив? – Крикнул он.
      — Стой! Остановись, мой брат! – Ответил из темноты спокойный голос Каймета. – Не входи ко мне, иначе ты тоже упадёшь в открытый погреб. Подожди! Я сейчас зажгу свет, и мы посмотрим, кого черные мысли привёли в мой погреб.
      В темноте послышались ровные удары железа о камень, и брызнули искры. Когда загорелся светильник с бараньим салом, его жёлтый огонь осветил хату и обрисовал возле двери чёрный квадрат открытой ямы погреба.
      Каймет сбросил в погреб деревянную лестницу и крикнул:
      — Княжеская собака, вылезай из ловушки!
      Магамуд щёлкнул курком пистолета. Из темной ямы медленно, пряча лицо в поднятых ладонях, вылез человек.
      — Нет, ты покажи нам своё лживое лицо! – Воскликнул Каймет. – Я хочу видеть шакала, который нарушает святость соли и каши!
      Он поднёс светильник к лицу неизвестного и удивлённо откинулся назад.
      — Ты?! – Крикнул он.
      У края погреба стоял молодой певец, проклинавший князей и орков. Его лицо, перекошенное смертельным страхом, потеряло свою привлекательность.
      — Собака, которая лает громче всех, всегда трусливее и воровитее своих собратий! – С холодным презрением проговорил Магамуд. – Сейчас я кликну людей и пусть они решат, как поступить с тобой, предатель!
      — Не надо! – Махнул рукой Каймет. – Из-за одной собаки не стоит портить отдых многим хорошим людям, пусть он берёт своего коня и убирается вон! Пусть идёт доедать объедки пожирателя чужих баранов!
      Каймет рывком захлопнул крышку погреба и приказал:
      — Иди!
      Согнувшись, предатель выскользнул из хаты,.
      — Подожди! Я провожу тебя! – Сказал Магамуд.
      Через несколько минут у конюшни, где стояли кони гостей, послышалась какая-то возня и крик. Потом по двору пронёсся всадник. Конь перепрыгнул через плетень и унёс беглеца в предутренний сизый туман.
      — Когда хозяин хочет сделать собаку злой, он отрезает ей ухо, – сказал Магамуд и бросил за плетень, в бурьян, какой-то небольшой предмет.
      Потом он подошёл к Каймету и крепко, дружески сжал ему плечи и сказал:
      — А ты прав, мой брат! Чёрные мысли привёли негодяя в ловушку!
      — Я так и думал! – Скупо улыбнулся Каймет. – Друг после моего предупреждения не войдёт ночью в мою хату. Войти может только враг. И для врага я открыл свой глубокий погреб.
++++++++++++++++++++++++++++
.....
Мышь и Воробей. Жила мышь в степи. Некрасовские казаки. Сказка!!
=======
      Жила мышь в степи, а близко был лес.
      Звали мышь Мышка-Тишка. Вот Мышка-Тишка жила год, другой и третий.
      И днём, и ночью все три года Мышка-Тишка бегала по полю, а никак не могла запастись хлебом на зиму. Три года засуха была. Посеют казаки хлеб, а он не родится.
      Летом, когда хлебу созревать пора, Мышка-Тишка с утра до вечера трудится, колоски собирает, а зима приходит, есть нечего.
      Три зимы Мышка-Тишка голодала. Прошла третья зима, она думать стала:
      — Надо весной хлеб посеять!
      Надумала и ждёт, когда снег совсем сойдёт и земля подсохнет. Сошёл снег, тут-то Мышка-Тишка призадумалась:
      — Вспашу я землю, а сеять нечем. Пока зерно доставать буду, время сеять пройдёт. Где зерно взять?
      Думала она так, да и вспомнила:
      — Поговорю я с воробьём. Может, вдвоём и посеем. Живёт он один, хлеб ему тоже нужен.
      По соседству воробей жил. Гнездо у него было в дупле сосны. Сосна на отшибе леса стояла.
      Он тоже три года мучился. Придёт весна, живёт воробей. – Мошек, жучков, червячков много.
      До самой осени сыт, а зима наступает, есть нечего, урожая нема! Зимой-то он в станицу часто летал, да в станице своих воробьёв много, им тоже нечего есть. Прилетит он, а станичные воробьи прогоняют его, а раз даже побили.
      Прошла третья зима. Воробей думает себе:
      — Живёт тут рядом полевая мышка, поговорю я с ней, может, пшеничку вдвоём-то посеем. Полечу-ка я до ней.
      Надумал воробей и полетел в степь. Летит он невысоко и видит. – Мышка на бугорочке сидит. Вышла она из хатки своей и смотрит кругом. Завидела воробья, встала на задние ноги, а передние к небу подняла и кричит:
      — Суседушка, сядь ко мне рядом, да поговорим с тобой.
      Сел воробей на бугорок к мышке, поздоровался:
      — Здравствуй, Мышка-Тишка.
      — Здравствуй, воробей.
      Воробей её спрашивает:
      — Как живёшь, суседушка?
      — Плохо, сусед, живу. – Мышка ему. – Урожаю нема, доходов никаких, жить нечем, детишки малые. Уж я не знаю, куда голову приклонить. Детки исть просют, а хлеба нема, взять негде, от станицы далеко живу, а казаки в поле сусеки не строят. Тебе-то вот хорошо, взял, да и полетел в станицу, поклевал, да и домой.
      Воробей послухал мышку, покачал головой и говорит ей:
      — Ой, Мышка-Тишка, кабы хорошо было. В станице воробьёв тьма-тьмущая, им самим нечего исть. Прилетел я зимой, они прогнали меня, да ещё и побили. Не придумаю, суседушка, как жить буду.
      Мышка ему говорит:
      — Давай, воробей, хлеб вместе сеять.
      — Давай, – согласился воробей. – Я пахать землю стану, а ты сеять будешь.
      Договорились они. Мышка-Тишка сказала ему:
      — Завтра казаки будут сеять, и мы начнём. Я буду землю пахать, а ты, к казакам за зерном. Украдёшь зерно, прилетишь, посеешь, и обратно за зерном.
      Наутро рано поднялись воробей с мышкой. Мышка-Тишка пашет, а воробей знай летает до казаков, да на своё поле зерно носит. Неделю они так-то сеяли с мышкой. Посеяли они двенадцать гектаров и мечтают:
      — Уродится хлеб, и будут они зимовать с блинами, пирогами, в гости будут ходить друг до дружки.
      Посеяли и караулить своё поле стали. Мышка ночью караулила. Ходит по земле и все доглядывает.
      Воробей днём летает над полем. Всех жучков, мошек, червячков поклевал.
      Пшеничка взошла, потом колос завязался, цвесть начала, налилась, созрела. Время убирать хлеб.
      Покосили хлеб, помолотили, провеяли и ссыпали в одну большую кучу все зерно.
      Вот Мышка-Тишка говорит:
      — Давай, воробей, делить хлеб теперь.
      — Давай. А как мы делить будем? – Спросил воробей мышку.
      — Да так вот и делить будем, – говорит мышка. – У меня четыре ноги, воробей, а у тебя две. Мне четыре меры, а тебе две. Вот и поделим по-божески.
      Воробей не согласился:
      — Нет, Мышка-Тишка, это не по-божески. По-божески, когда мы поровну разделим.
      — Поровну делить нельзя, – говорит мышка.
      Воробей стал убеждением действовать на мышку:
      — Ты работала, и я работал, с поля вместе уходили, значит, и делить поровну.
      Мышка-Тишка подумала и сказала:
      — Нет, так делить нельзя. Надо поделить, как я говорю. У меня четыре ноги работали, а у тебя только две. Мне четыре меры, тебе, две.
      Воробей разобиделся и кричать стал:
      — Ноги-то у меня две, а крылья? Они тоже работали. Два крыла, две ноги, будет четыре! Поровну дели, по-божески!
      Мышка ему отвечает:
      — Да ведь, воробушек, крылья при работе не нужны. Они ничего не делают. А вот ноги, это другое дело. Не будь у меня четырёх ног, я не вспахала бы землю. Лошади тоже о четырёх ногах. Вот так и будем делить, как я говорю.
      Долго они спорили, а потом поругались. Мышка назвала воробья вором. Воробей мышь обругал. Подрались они. Три дня дрались, так и не поделили свой хлеб.
      На четвёртый день Мышка-Тишка пришла со своими детьми и стала носить зерно в свою хату.
      Воробей тоже стал носить зерно к себе в дупло, что в дереве были.
      Мышка полные сусеки насыпала хлебом, а воробью мало досталось, но зиму перезимовать хватит, ещё останется.
      Рассердился он и полетел до орла заявлять на мышь. Прилетел он до орла и говорит:
      — Сеяли мы с мышкой хлеб. Убрали с поля пшеницу, помолотили, а мышка стала делить не по-божески, себе, четыре меры, мне, две, а потом меня обозвала вором и все зерно себе в сусеки ссыпала.
      Орёл принял заявление. Он тогда среди птиц был старший.
      А мышка побегла до медведя с жалобой на воробья. Медведь тогда за судью в лесу был среди зверей.
      Прибегла к нему и говорит:
      — Накажи медведь воробья, медведь-батюшка! Хлеб мы с воробьём сеяли. Я пахала, он сеял. Вырос хлеб, стали делить. Я ему две меры дала, а себе, четыре. – У меня четыре ноги работали, а у него две. Не хотел он так поделить. Дрался со мною.
      Медведь принял жалобу.
      Прилетел орёл до медведя. Говорили они, говорили. Орёл свои права, а медведь свои права защищает. Поругались они и войну друг дружке объявили.
      Прошло так сколько-то времени. Собрали войска орёл и медведь и стали драться.
      Резко они дрались. День дерутся, другой, третий. Звери побеждать стали войска орла.
      Неделю дрались. – Всех птиц поубивали. Осталось несколько в живых. Живыми остались орёл и воробей. Не утерпели они войны и улетели.
      Орёл до себя улетел, а воробей до себя.
      Медведь видит, что орёл с воробьём улетели, собрал зверей и говорит:
      — Вот, звери, правда победила! Теперича мышка должна пир созвать на весь мир.
      Мышка на радостях стала звать к себе на пир. Прибегла домой Мышка-Тишка, стала пшеничку молоть.
      Мелет, а сама думает:
      — Напеку пирогов, блинов, катламок, угощу медведя-батюшку, да зверей.
      Думает она, а тут гром ударил. Тучи всю степь накрыли. Пошёл дождь. Три дня дождик лил. Затопил степь, и хатку Мышки-Тишки залило. Мышкины-то запасы и потопли.
      А воробей поправился. Запасы не пропали. Стал он жить-поживать и добра наживать.
================================.
      Я к нему в гости ходил. Напёк он блинов, катламок, меня угощал. Я не отказывался, угощался. Еле ушёл от него, пузо по земле волочилося.
+++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Непутёвая собака. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
     Жил да был в одной кубанской казачьей станице очень добрый казак.
     Было у того казака славное хозяйство, быки, лошади, кролики, птицы и прочие животные.
     Была у него ещё породистая собака. Собака эта была английской породы, и чтобы она была здоровой и красивой, кормить её нужно было один раз в день. Хозяин растил её ещё с того времени, когда она была щенком, правильно кормил и оберегал её.
     Собака росла красивой, здоровой, но было у неё мало ума. Как ни пытался казак учить её, она все равно выделывала иногда такие штуки, которые были ему неприятны. Но каждый раз он прощал её и снова ухаживал за ней.
     А у казака того был сосед. Очень злой, вредный и льстивый кацап. Он не так давно поселился рядом с казаком и постоянно строил ему всякие козни. Вредил казаку.
     Вот однажды кацап соседу и говорит:
     — Слушай, друг, отдай мне свою собаку. Зачем она тебе нужна?
     — Как это зачем? ; Удивился казак. ; Я её люблю и хочу, чтоб она стала мне настоящим другом. Никому я собаку не отдам.
     — Ну хорошо, ; говорит злой кацап, ; тогда я сделаю так, что она сама ко мне прибежит.
     Казак ничего ему не ответил. На том и разошлись.
     А так как у соседей между дворами была общая ограда, кацап и начал каждый день подкармливать собаку казака. Что сам ест, то и собаке кидает. Самые вкусные кусочки ей даёт.
     Бегала она к кацапу полакомиться, бегала и через некоторое время перебежала к нему совсем. Опечалился казак, сидит и думает:
     — Чем же я своей собаке не подошёл? Что не так сделал?
     А собака живёт у кацапа и радуется. Новый хозяин ей все позволяет, кормит несколько раз в день самой вкусной едой и разрешает вволю гулять с другими псами.
     Поначалу так оно и было. А спустя время привязал её кацап к тяжёлой цепи и не отпускал. А кормить стал чем попало, лишь бы не сдохла.
     Долго ли, коротко ли, но завыла та собака от такой жизни. Она сделалась злой, противной и некрасивой. А по ночам издавала страшный вой.
     Казак слышал и видел это, но ничего не мог поделать. Его собака сама сделала выбор.
     А однажды выходит он из хаты, глядит, а у крыльца его собака сидит. Увидела та старого хозяина, легла к его ногам и скулит, а из глаз слезы катятся.
     Посмотрел на неё казак, помолчал с минуту и все простил. Стал снова заботиться о ней и кормить как следует. И собака постепенно стала здоровой и красивой.
     И стала она хозяину настоящим другом. А как кацапа того увидит, так у ней сразу шерсть столбом стоит.
+++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Орёл и Карга. Некрасовские казаки. Сказка!!
....
     Летит Орёл по полям, а сам думает.
     — Где бы мне пищу найти?
     Долетел до леса и видит: Карга на суку сидит да такая старая, сухая, одни перья. Подумал он, подумал и пролетел мимо. А Карга сидит на дереве и спрашивает у него:
     — Куда, Орёл-батюшка, летишь?
     — Есть, Карга, захотелось. Полечу в лес. Может, каких карженят найду, да и поем.
     Kaргa ему говорит:
     — Гляди, Орёл-батюшка, моих детей не поешь.
     Орёл тогда спрашивает Каргу:
     — А какие твои дети, Карга?
     — Мои дети хорошие, красивые, cтaтныe. По всему свету, Орёл-батюшка, таких не сыщешь. Хоть от востока до запада пролети, хоть от юга до севера, а таких уж славных нигде не найдёшь!
     Послушал Kapгy Орёл, да и говорил:
     — Ладно, Kapгa, я не трону твоих детей. Поищу в лесу плохих да ледащих карженят.
     Полетел себе Орёл, а Карга осталась сидеть на дереве. Сидит себе да смотрит на землю.
     Летал, летал Оpёл по лесу и нашёл гнездо Карги. Глядит в гнездо, а в нём шелудивые карженята сидят. Взял Орёл да и поел их.
     Наелся и летит обратно, а Карга увидела его и спрашивает:
     — Ну что, нашёл Карженят, Орёл-батюшка?
     — Нашёл.
     — Наелся, Орёл-батюшка?
     — Наелся.
     — А каких же ты наелся-то, Орёл-батюшка? Наверное, моих?
     — Нет, Карга.
     — А каких же ты поел?
     — Да каких-то шелудивых.
     — Эх ты, Орёл-батюшка, самые мои они и есть.
     — Да ты же говорила, они у тебя красивые, самые лучшие, ответил Орёл.
     — Да они же дети мои, Орёл-батюшка, лучше их нет на свете.
     — Ну, Карга, я искал похуже. Прощай так что! Каркать надо было как надо.
     Осталась Карга на дереве. С той поры она каркать стала.
     Каркнет, взлетит, а потом сядет на дерево и глядит в землю.
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++
Петрусь мальчонка русский. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
     Давно-давно это было.
     Высокие горы с тех пор курганами стали, а там, где реки шумели, волнами рокотали, города теперь стоят да сады расцветают.
     Где болота и топи, страшные были, теперь рощи шумят зелёные, а в рощах птицы поют весёлые.
     Только утёс высокий стоит по-прежнему у Тихого Дона, мохом, как бородой, оброс, стоит, на могучую реку смотрит, будто прислушивается к чему-то.
     За утёсом Тихий Дон в море впадает и долго ещё дорожкой светлой меж морскими волнами белеет.
     Плывут над утёсом облака, гуляет над ним ветерок степной, ласковое солнце лучами его согревает.
     Тихий Дон, река раздольная, плещется внизу и шепчет что-то, будто мать родная сынка убаюкивает.
     Стоит высокий утёс, слушает. А мимо длинными шагами время идёт: сделает шаг, оглянется, а позади уже десятки лет остались.
     Давно-давно это было.
     Повадился как-то хищный орёл из-за моря летать на Тихий Дон.
     Прилетит к могучей реке, чёрные крылья распластает, и повиснет тёмная тень над Тихим Доном, как тоска на сердце.
     Выищет хищник жертву, схватит острыми когтями и унесёт в высокие горы, за моря широкие.
     Уносил орёл сперва ягнят глупых да овечек пугливых, а потом и детишки маленькие пропадать стали.
     Стонут русские люди на Тихом Дону, плачут матери слезами безутешными, а горю помочь некому.
     Пробовали подкараулить птицу злую, да хитёр хищник, не обманешь его, не проведёшь.
     Все чаще и чаще прилетает он на Тихий Дон, все больше и больше льётся слез горьких.
     В ту пору жил в ветхом курене у Тихого Дона мальчонка Петрусь со своей матерью.
     Ласковый был Петрусь, добрый, и любили его за это все люди, как своего сына родного, идут люди на работу, детей своих с Петрусем оставят, а Петрусь хоть и сам маловат ещё, десять годков ему только, а уж он в обиду никого не даст.
     Затеет с ребятишками игры разные, тому коня из камышинки смастерит, тому рыбу невиданную из глины слепит, тому птицу диковинную на песке нарисует.
     Играют ребятишки с Петрусем, домой не заманишь.
     А уж Тихий Дон Петрусь любил больше жизни своей.
     Придёт, бывало, к берегу и долго-долго смотрит на широкую реку. На реке волны невысокие одна за другой куда-то катятся, на волнах солнечные блёстки сверкают, будто золотые крупинки рассыпал кто-то.
     В светлой воде рыбёшка резвится, весёлой игрой забавляется. Выпрыгнет рыбёшка из воды, глянет, а кругом блестит все от яркого солнца, словно искорки от огня горят на воде. Схватит рыбка маленьким ртом воздух, захлебнётся, и опять в воду.
     Над Доном воздух тёплый прозрачными струйками плывёт, чайки белокрылые летают, ласточки, как стрелы, низко над водой проносятся.
     А вот откуда-то тучка тёмная к Дону приближается. Ветерок повеял, пробежал над рекой, и река сразу забеспокоилась, мелкими морщинками покрылась.
     Петрусь на тучку смотрит и думает:
     — Эх, вот бы буря началась!
     А тучка тёмная все ближе да ближе, уже всё небо потемнело. Ветер вдруг свистнул по-разбойничьи, Тихий Дон вздохнул глубоко, будто плечи богатырские расправил. Зашумело все кругом, загудели грозные волны, разгулялся Тихий Дон, словно долго в неволе сидел и вдруг на свободу вырвался.
     Чайки белокрылые покричали, посердились и улетели куда-то. За ними ласточки быстрые скрылись. А сквозь тучи уже солнышко выглянуло. Буйный ветер свистнул последний раз и умчался к морю.
     И опять тихо над Доном.
     Сидел так однажды Петрусь, рекой любовался, вдруг чёрная тень промелькнула над ним, в воздухе свист раздался.
     Глянул Петрусь вверх, а на него хищник злой, птица страшная, камнем из поднебесья падает.
     Не успел и крикнуть Петрусь, как схватил его хищник острыми когтями, взмахнул чёрными крыльями и полетел над Тихим Доном, над лесами зелёными, над морями широкими.
     Поглядел вниз Петрусь, защемило у него сердце, и крикнул он громким голосом:
     — Прощай, батюшка Тихий Дон, прощай, земля русская!
     А хищник и не взглянул на Петруся. Летит он все дальше и дальше от Тихого Дона, от любимой родины мальчонки русского.
     Ветер шумит кругом, горы седые внизу мелькают, белые облачка тают от ветра, как туман утренний над тихой рекой.
     Вот уже и вечер наступил, первые звёздочки загорелись на небе, внизу море застонало, как зверь раненый.
     Вдруг почувствовал Петрусь, что хищник вниз опускается. Глянул мальчонка, кругом горы дикие, скалы чёрные, бездны глубокие.
     А хищник злой взмахнул последний раз крыльями и опустился на чёрную скалу, в гнездо своё. Потом когти разжал, Петрусю дышать легче стало. Сел он на камень, опустил голову на руки и заплакал.
     Вспомнил Петрусь мать свою родную, ребятишек весёлых, Тихий Дон свой любимый, ещё тоскливее на сердце стало.
     Взглянул он на хищника злого, а тот сидит напротив, глаза у него недобрым огнём горят, злые искорки в них бегают.
     Потом взмахнул орёл левым крылом и говорит вдруг человеческим голосом:
     — Вот и принёс я тебя в царство своё, детёныш человеческий. Долго подстерегал я тебя, долго за тобой охотился, вот и поймал наконец! А чтоб знал ты, детёныш, куда я принёс тебя, скажу: не простой я орёл и не простое это гнездо орлиное.
     — Жил я триста лет назад на земле и был великим ханом турецким. Слава моя возносилась выше гор этих высоких, сила моя была грознее бурь морских. Кланялись мне все люди до земли до самой, только русский народ не захотел поклониться.
     — И решил я уничтожить народ этот непокорный. Собрал я силу несметную и пошёл войной на Русь вашу. Долго бился я с врагами своими, много голов русских с плеч скатилось, да не устояло моё войско в битве этой, дрогнуло. Разбили нас русские, а меня самого в плен забрали.
     — Хотели казни предать, да спасла меня Зурала, царевна наша морская. Ненавидит она людей русских так же, как и я. Обрызгала меня Зурала водой своей соленой и сказала:
     — Будь ты, великий хан, птицей хищной до тех пор, пока Тихий Дон, река русская, от русской крови красной станет. Сделаешь это, быть тебе снова великим ханом, не сделаешь, так и околеешь птицей.
     — Вот и летаю я с тех пор над землей русской, помощника себе ищу. Чтоб исполнить то, что царевна наказала, надо мне иметь помощника верного и чтоб был у него ум человеческий, а сердце, хищника злого.
     — Научу я такого человека, как зло сеять на земле русской, а потом уж сделаю своё дело. Ведомо мне, детёныш человеческий, что сердце твоё не годится для моих замыслов, добра в нем много.
     — Да то не беда: поживёшь со мной, переделаешься. И коль будешь мне хорошим помощником, золотом тебя обсыплю, а коль не угодишь мне, гнить твоим костям вон в той пропасти. Много я уже людей русских приносил сюда, да пока что никто не угодил мне.
     Сказал так хищник злой, взмахнул крыльями чёрными и улетел куда-то за горы.
     А Петрусь подошёл на край горы, глянул вниз и отшатнулся в страхе: пропасть такая глубокая, что и земли не видать, а кругом на камнях кости человеческие белеют и над костями чёрные вороны кружатся.
     Сел опять Петрусь на камень и задумался. Слезы из глаз у него полились, тоска чёрная сердце сдавила.
     — Не видать мне больше матушки моей родимой, ; думает Петрусь, ; не любоваться мне больше Тихим Доном любимым. Не смогу я спуститься с горы этой, не уйти мне никогда от хищника злого.
     Вдруг слышит Петрусь, засвистели крылья в воздухе. Прилетел турецкий хан, в когтях чайку белокрылую держит. Сел он на свою скалу, взмахнул левым крылом и говорит:
     — Вот, детёныш человеческий, птицу тебе принёс из края твоего. Летала она над Доном, кричала людям, что жив ты, детёныш, что видела она, как я унёс тебя в царство своё. А мне надобно, чтоб забыли люди о тебе, не вспоминали. За это птицу глупую уничтожить надо.
     Чайка белокрылая смотрит на Петруся, будто сказать что-то хочет, да хищника злого боится.
     — Не убивай птицу, великий хан, ; проговорил Петрусь. ; Пусть живёт она со мной на этой скале, чтоб не скучно мне было.
     Засмеялся хищник и отвечает:
     — У чайки сердце не злое, в друзья она нам не годится. Тебе, детёныш человеческий, не такого товарища надо.
     Ударил он чайку лапой своё страшной, разорвал её на части когтями острыми, взял в клюв сердце чайкино и говорит Петрусю:
     — А вот этим ты пообедаешь, детёныш человеческий.
     Отвернулся Петрусь, молчит. Жалко ему чайку белокрылую, да знает: заметит в нём жалость хищник злой, сбросит со скалы.
     А орёл опять крыльями взмахнул и улетел прочь. Немного времени прошло, как прилетел хищник назад, в когтях голубя сизокрылого держит. Ударил его клювом в голову, выклевал сердце из груди и бросил Петрусю под ноги:
     — На, ужинай, детёныш человеческий. Голубь, птица ласковая, мирная, их всех убивать надо.
     Потом посмотрел на Петруся и спрашивает:
     — Ну как, не жалко тебе птиц этих глупых?
     Встал Петрусь с камня, взглянул в злые глаза хищника, опять промолчал. А тот допытывается:
     — Жалко тебе или не жалко птиц этих глупых?
     — Чего их жалеть, коль они уже мёртвые? ; Отвечает Петрусь. ; И тебя, хан турецкий, когда ты мёртвым будешь, тоже жалеть не буду.
     Сверкнул орёл глазами и говорит:
     — Вижу, толк из тебя будет, детёныш человеческий. Быстро ты к крови привыкаешь.
     Вот так и начал жить Петрусь на скале высокой, в горном царстве хана турецкого.
     Носит хищник злой в гнездо своё чаек белокрылых, голубей смирных, ягнят маленьких, разрывает их когтями острыми, выклевывает у них сердца горячие, приучает Петруся зло любить.
     Растёт Петрусь в неволе, потемнели у него волосы русые, потемнели глаза его голубые, а между бровей уже морщинка залегла.
     Десять лет прошло с тех пор, как хищник злой унёс его с Тихого Дона. И решил Петрусь либо убежать из ханского царства, либо погибнуть в бою с врагом своим.
     Вот и говорит он раз хищнику злому:
     — Чувствую я в себе силу богатырскую, да не знаю, куда девать её. Принеси мне, хан турецкий, саблю стальную, буду я учиться владеть ею, буду готовиться в поход на людей русских. Да уговор помни: коль порозовеет вода в Тихом Дону от крови вражьей, одарить меня не забудь.
     Обрадовался хищник злой словам этим и отвечает:
     — А за саблей далеко летать не надо. Подними вон тот камень серый, там и сабля стальная лежит.
     Поднял Петрусь камень тяжёлый, смотрит, под камнем сабля стальная сверкает, рядом с саблей булава лежит, драгоценные каменья горят на ней.
     Взял Петрусь саблю, смотрит на неё и говорит:
     — Доброе оружие. Такая сабля у моего батюшки была, когда он биться с врагами земли русской шёл.
     — Такая, да не такая, ; смеётся хан. ; Ударь саблей по камню да посмотри, что от камня останется.
     Взмахнул Петрусь саблей, ударил по камню, рассыпался камень, только искры в стороны полетели.
     — Добрая, добрая сабля, ; говорит Петрусь. ; Коль камень крушит она, что ж от тебя, хан, останется, если захочу я зарубить тебя?
     Рассердился хищник.
     — Не для того, ; говорит он, ; кормил я тебя десять лет, учил тебя зло любить, чтоб речи такие слушать. Ты, детёныш человеческий, силу мою ещё не знаешь. Я крылом одним взмахну, от тебя и следа не останется.
     Загорелось тут сердце Петруся, закипела кровь русская, ещё больше ненависть лютая вспыхнула в нем к хищнику злому.
     — Зарублю я злодея этого, ; думает Петрусь, ; а потом и сам с кручи брошусь, чтоб не томилось сердце моё в неволе страшной.
     Поднял он саблю стальную над головой, взмахнул ею в воздухе и ударил орла хищного.
     — Вот тебе, выродок колдовской, за кровь русскую, за слезы матерей наших! ; Закричал Петрусь. ; Научил ты меня зло любить, расплачивайся теперь за науку эту! Добры люди русские, но коль встречаются они с врагами, коль приходится им волю свою защищать, не видать врагам милости нашей!
     Ещё раз взмахнул Петрусь оружием грозным, ещё раз со свистом опустилась сабля на птицу страшную.
     А рука уже опять саблю поднимает. И начал Петрусь рубить злодея на части, рубит его и приговаривает:
     — А это за людей русских, чьи кости белеют в пропасти страшной! А это за науку твою варварскую, за жизнь мою загубленную.
     Час рубит Петрусь хищника злого, два, устал, саблю в сторону бросил, сел на камень, пот с лица рукой вытирать начал.
     Вдруг смотрит, сидит орёл на том же самом месте, сидит, кривым клювом перья чёрные оправляет, злыми глазами на Петруся смотрит и говорит:
     — Вижу, сила в тебе и впрямь богатырская, а ума не нажил ты ещё, детёныш человеческий. Саблю эту мне сама Зурала подарила, царевна наша морская, и сабля эта не простая: камни от неё в пыль превращаются, по толстому дереву ударить ею, щепки полетят, а вот хана турецкого ею не зарубишь! Заколдовала Зурала эту саблю.
     — А за то, что руку ты поднял на хана великого, будешь ты сидеть ещё пять лет на этой скале, науку мою мудрую постигать.
     — Буду я мясо бросать тебе сверху, чтоб не околел ты с голоду, детёныш человеческий, а через пять лет прилечу, или в бой пойдём на людей русских, или гнить твоим костям в пропасти чёрной.
     Сказал так хищник, злыми глазами сверкнул, чёрными крыльями взмахнул и улетел за горы.
     Опять остался Петрусь в ханском царстве, опять сидит, горькую думу думает. Вспоминает Тихий Дон свой любимый, матушку родимую, друзей-товарищей.
     А хан турецкий прилетел в землю нерусскую, сел около моря на камень острый, правым крылом взмахнул и крикнул что-то голосом хищным.
     Выплыла к нему Зурала, царевна его морская, глаза у неё, как у жабы, зубы, как у акулы страшной, волосы длинные, как водоросли морские.
     Посмотрела Зурала на хана турецкого и спрашивает:
     — С какими вестями прилетел ты, хан бывший? Скоро ли река русская розовой станет от крови русской?
     Хищник злой голову наклонил, лапой себя по груди ударил, будто руку к сердцу приложил в знак приветствия, и отвечает:
     — Помоги, царевна великая, войско набрать, думаю в поход собираться. Сидит у меня в неволе богатырь русский, сердце у него, как у орла хищного стало, хоть и не покорился он пока совсем, да время обломает его, оботрёт.
     — Пошлю я его на землю русскую зло сеять, людей друг против друга озлоблять. Дам ему золота, чтоб подкупал он непокорных, а потом и сам со своим войском нагряну. Помоги, царевна великая, и я твоей помощи не забуду.
     — А когда ты, хан, русского богатыря посылать в его края думаешь? ; Спрашивает Зурала.
     — Пять лет ждать осталось, великая, ; отвечает хищник.
     Царевна голову в воду опустила, подумала и сказала:
     — Хорошо. Будет тебе через пять лет войско. Собирайся, хан, в поход.
     Вот прошло ещё пять лет. Прилетает хищник злой в царство своё ханское, приносит в когтях мальчонку белоголового и говорит:
     — Ну, богатырь русский, настало время в поход нам идти. А для испытания принёс я тебе соплеменника твоего: разрежь ему грудь, сердце сам съешь, а мне вон в тот кувшин крови набери. Выпью я её вместо вина перед походом. Коль не дрогнет твоё сердце, быть тебе великим визирем.
     Бросил хищник злой под ноги Петрусю мальчонку, а сам смотрит на Петруся, глаз с него не сводит.
     Петрусь нож кривой взял, на мальчонку глянул и говорит хищнику:
     — Сыт я сейчас, великий хан. Проголодаюсь, вот тогда и выполню твой наказ.
     — Хорошо, ; отвечает хищник. ; Слетаю я на войско своё посмотрю, а как прилечу вечером, дашь ты мне крови русской отведать.
     Улетел орёл, а Петрусь подошёл к мальчонке, погладил его по русой головке и сказал:
     — Нашёл я у хищника злого наряды его богатые, из парчи да из золота сделанные. Вот уж пять лет режу их на куски да бечеву плету, чтоб спуститься со скалы этой страшной. Немного мне осталось работать, да, видно, не успею я. Как возьмёт меня хищник злой завтра, улетим мы с ним, ты камень вот этот подними, там все, что надо, есть. На землю спустишься, коль живой буду, ; увидимся.
     — Коль погибнуть мне придётся, иди на Тихий Дон, спросишь там Петруся, которого пятнадцать лет назад хищник злой унёс, поклонишься матушке моей родимой, если жива она, да людям всем русским. А особо поклонишься Дону Тихому, реке моей любимой.
     Взял Петрусь нож кривой турецкий, разрезал левую руку пониже локтя: брызнула кровь горячая на землю.
     Подставил Петрусь кувшин, наполнил его своей кровью до краёв и говорит мальчонке:
     — А теперь лезь вон в ту нору, я тебя камнями заложу. Прилетит орёл, лежи, не дыши.
     Только спрятал Петрусь мальчонку белоголового, засвистел воздух, зашумели крылья чёрные, прилетел хищник.
     На Петруся глянул, левым крылом взмахнул и спрашивает:
     — Ну как, детёныш человеческий, готов ли ты?
     Петрусь кувшин с кровью подаёт хищнику и отвечает:
     — Съел я сердце человеческое, силы во мне прибавилось. Хоть сейчас я готов, хан турецкий, в поход с тобой отправляться.
     Хищник кровь человеческую выпил и спрашивает:
     — А куда же ты детёныша белоголового дел, помощник мой славный? Что-то не видал я в пропасти костей свежих.
     Петрусь и бровью не повёл.
     — Как у дарил я его кинжалом в грудь, вытащил сердце, крови налил в кувшин, тут воронье чёрное налетело, просит у меня мясом полакомиться. Ну, сбросил я детёныша белоголового в пропасть, расхватало его воронье на лету. Ищи кости в вороньих гнёздах, великий хан.
     Поверил хищник злой Петрусю, крыльями захлопал, обрадовался, что теперь у него верный помощник есть, и говорит:
     — Отнесу я тебя завтра на Тихий Дон, дам тебе золота мешок, будешь среди людей зло сеять. Люди золото любят, ты там брось горсть, в другом месте, люди увидят, драться из-за него начнут. Кончится это золото, я тебе другой мешок принесу. Коль поможешь мне в деле моём, не пожалеешь. Коль обманешь меня, со дна моря тебя достану, всех детёнышей человеческих в горы унесу, воронью на пир.
     Вот прошла ночь. Утром хищник злой привязал к шее своей мешок с золотом, взял в лапы Петруся, взмахнул чёрными крыльями, и полетели они через моря бурные к Тихому Дону, к земле русской.
     День летят, ночь летят, смотрит Петрусь, берега высокие вдали темнеют.
     — Вот и Дон мой Тихий начинается, ; думает Петрусь, ; а там и поля широкие русские, луга зелёные, люди родные.
     И говорит он хищнику злому:
     — Опусти меня, хан великий, на берег, хочу водицы испить, чтобы силы прибавилось.
     Опустил орёл Петруся на берег, а сам кружится над ним в воздухе, ожидает. Посмотрел Петрусь на Тихий Дон свой любимый и молвил:
     — Здравствуй, батюшка Тихий Дон, здравствуй, земля русская! Долго не был я здесь, долго сердце моё в неволе томилось. И пришёл я теперь, чтоб или на всю жизнь остаться в краю родимом, или жизнь отдать за дело правое.
     Склонился он к Тихому Дону, стал воду пить. Пьёт Петрусь воду чистую и чувствует, как сила в нем растёт богатырская.
     Потом поднялся во весь рост, плечи расправил и крикнул хищнику злому:
     — Эй ты, хан турецкий, выродок колдовской, коли хочешь живым остаться, улетай к своей царевне морской да проси её, чтоб она тебя человеком добрым сделала. А коли хочешь битым быть, налетай, померяемся силами.
     Вытащил из-за пазухи Петрусь нож кривой, стал ждать хищника злого.
     А хан засверкал глазами страшными, выпустил когти острые, взмахнул крыльями громадными и, как вихрь чёрный, налетел на Петруся.
     Хотел хищник схватить его когтями своими, да взмахнул тут Петрусь ножом, одной лапы как не бывало.
     Потекла кровь чёрная, потемнел Тихий Дон. А Петрусь стоит, кудри его тёмно-русые ветерок ласкает, глаза его удалью горят молодецкой, стоит, снова хищника злого ждет.
     И опять налетел хищник, ударил Петруся клювом острым в правую руку, не удержал Петрусь нож, выронил.
     А хищник уже снова налетает, бьёт Петруся крыльями чёрными, но стоит Петрусь, твёрдо на ногах держится.
     Вдруг видит он, плывёт с моря Зурала, царевна морская. Пасть акулья раскрыта, глаза жабьи ненавистью пылают, косы-водоросли вокруг головы обвиты.
     Увидел хищник злой подружку свою и кричит ей диким голосом:
     — Свали его с ног, царевна великая, а там уж я сам с ним расправлюсь!
     Видит Петрусь, что не устоять ему в воде против силы акульей: собьёт его страшилище заморское. Хотел он на берег выйти, глянул, а у берега рыбы страшные длинными хвостами по воде бьют.
     Зурала, царевна морская, голову из воды высунула, закричала рыбам страшным:
     — Эй, слуги мои верные, валите с ног детёныша человеческого, рвите его на части!
     Кинулись к Петрусю рыбы-чудовища, а он наклонился к Тихому Дону и говорит ему ласково:
     — Прощай, батюшка Тихий Дон, прощай, река могучая.
     Потом выпрямился, посмотрел кругом и думает:
     — Эх, стали бы ноги мои каменными, не видать бы разбойникам Тихого Дона.
     Только подумал так, чувствует, окаменели ноги. Тут царевна заморская ударилась с силой о ноги его, взвыла от боли, заметалась от ярости, волны кругом поднялись высокие.
     А сверху хищник злой уже камнем падает на Петруся, в грудь его хочет грудью своей ударить.
     — Эх, ; крикнул Петрусь, ; стать бы мне утёсом высоким, чтобы грудь моя крепкой была, как глыба каменная, чтоб разбился об неё насмерть хищник злой. Не лилась бы больше кровь русская от когтей его острых, не лились бы больше слезы материнские от горя страшного!
     И умолк Петрусь навсегда, превратившись в утёс высокий. Ударился хищник об утёс, крикнул диким голосом и упал в Тихий Дон.
     Подхватили его волны высокие и выбросили на берег, чтоб растащило его воронье чёрное.
     А гордый утёс так и стоит с тех пор, на могучую реку смотрит, будто прислушивается к чему-то.
     Ласкает его Тихий Дон волнами своими мягкими, шепчет ему что-то, будто мать родная сынка убаюкивает.
     А мимо длинными шагами время идёт: сто лет, двести, триста.
     Давно-давно это было.
++++++++++++++++++++++++
.....
Похороны козла. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
     Казак Григорий Алифанов славился на всю станицу богачеством своим. Сам атаман и тот с почтением ему низенько кланялся. И что бы Гришка не вздумал, то всегда всё по его бывало.
     Как-то у него околел козел. Нашла на Гришку блажь, вздумал похоронить его по христианскому обряду.
     — Ведь, ; думает он, ; мой козел не хуже какого-нибудь захудалого голутвенного казака.
     Пошёл к псаломщику и говорит:
     — Хочу своего козла, как полагается, по христианскому обряду похоронить.
     А тот ему:
     — Да разве это возможно. Козел ведь на самого черта похож - рогат, борода клином.
     — Ну, так что же! Ты знаешь, он у меня умница был. Когда умирал, то тебе отказал двадцать пять рублей.
     Вздохнул псаломщик.
     — Ох, искушение, я и не против бы, да только вот что дьякон и поп скажут.
     Гришка пошёл к дьякону, а потом к попу. Дьякону сказал, что ему козел отказал пятьдесят, а попу - сто рублей.
     Те тоже, как и псаломщик, поохали, повздыхали, а потом похоронили козла со всеми почестями - с выносом и колокольным звоном.
     Узнал об этом архиерей, разгневался и к себе вызывает попа, дьякона, псаломщика и Гришку.
     Приехали они к нему. Архиерей вышел к ним, по виду грозен. Поп, дьякон и псаломщик так на колени и упали, от страха друг к другу жмутся.
     А Гришка себе стоит, ухмыляется. Архиерей на него посмотрел строго и прикрикнул:
     — Ты что зубы-то скалишь, знаешь, я могу тебя лишить своего благословения и в монастырь отправить на покаяние! Посидишь там на одном хлебе да на воде!
     А Гришка не робеет.
     — Это за что же в монастырь-то? Козел ведь был умница. Он вам, ваше преосвященство, отказал тысячу рублей. И велел мне их отвезти. Вот и денежки-то.
     И выложил тут на стол тысячу рублей. Архиерей после этого сразу же смягчился, по-иному заговорил:
     — Я вас позвал не за тем, чтобы бранить за похороны козла, а хочу знать, достойно ли и по всем ли правилам христианской церкви было погребено такое умное животное.
     Тут поп, дьякон и псаломщик свой голос подали.
     — Ваше преосвященство, мы все, как полагается, справили.
     — Ну, если так, то с Богом поезжайте домой.
     Вернулся в станицу Гришка, похаживает по улице да себе в бороду посмеивается нахально.
     — Я, - говорит он, - денежками могу не то что архиерея, самих святых угодников ублажить. В раю мне всегда найдётся местечко.
-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,
     На земле, слушатели мои внимательные, деньги, знамо дело, в ходу. А вот на небе их вроде бы как не водилось. Там не деньгами задабривают, а делами богоугодными.
++++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Правильный поручик. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
     Было это в те годы, когда пытались заморские английские господа да султан турецкий прикарманить кубанскую землю.
     Как гадюки подлые, наползли в адыгейские аулы турецкие да английские шпионы и давай адыгов своей ядовитой брехнёй отравлять.
     Чего только не врали они, говорили, что русские хотят адыгейскую землю захватить, а всех адыгейцев перебить. Твердили, что русские, нечистые, гяуры.
     Соловьями разливались, обещая тем, кто пойдёт воевать против русских, и оружие, и славу, и золотые английские монеты.
     Султанские приспешники, пши да орки силой заставляли адыгейских джигитов с русскими воевать, торговали кровью своего народа.
     В то время пришёл сюда, на берега студёной Лабы, Тенгинский полк и начал строить здесь укрепление, станицу.
     Шумели тогда в этих краях вековые леса. В реке было столько рыбы, что казаки шароварами ловили её. А в степи, на плодородном чернозёме, бушевали могучие травы выше человеческого роста.
     Строили солдаты хаты и мечтали о том, как хмельной весенней зорькой пройдут они с сохой по этой нетронутой степной целине, как прорастут пшеничные зерна и вместо диких трав зашумят в степях хлеба, как заплещутся вокруг розовым морем сады.
     Но кругом полыхала война. Ночами к самой станице подползали лихие джигиты и кинжалами снимали часовых.
     Пойдёт казак в лес, только зайдёт в кусты, как вдруг гулко грохнет откуда-то турецкий мултук, и нет казака.
     Пришло как-то в станицу Тенгинскую пополнение, сотня солдат и несколько офицеров. Прибыл с этой оказией молодой поручик, худощавый, маленький, быстрый.
     Прошло немного времени, и приметили солдаты, что не похож этот поручик на остальных офицеров. Другие все привычными, понятными были: То в карты режутся, то чихирь пьют, то подвигами своими хвастают.
     А этот все один да один. Выйдет на берег Лабы, сядет на камень, смотрит, как бурун буруны догоняет, что-то шепчет и в книжечку записывает. А глянет, так страшно становилось от его взгляда, столько в нем тоски было.
     Потолковали между собой солдаты и решили, что тоска эта от страха:
     — Боится, мол, офицерик под пулю угодить, потому и невесёлый такой.
     Но вскоре убедились солдаты, что поручик не трус, а храбрый до отчаянности. Купил он у казаков гнедого черкесского коня, дикого, быстрого, как ветер, и начал чудить.
     Другие офицеры за палисад боятся выйти, потому что кругом из-за каждого куста пули жди, а поручик заседлает коня, возьмёт пистолеты да шашку и уезжает в степь или по берегу Лабы, как бешеный, мчится.
     Стреляли в его не раз, бурку пробили, картуз как-то сшибли, а ему все нипочём. Зачем ему была нужна такая лихость, никто догадаться не мог. И прозвали между собой солдаты нового офицера чудным поручиком.
     Служил в ту пору в Тенгинском полку старый бывалый солдат Иван Секачёв. Двадцать лет тянул он солдатскую лямку, и уважали его не только солдаты, но и офицеры, белая кость.
     В бою он был отважен, после боя, добр и приветлив, настоящий русский солдат.
     Среди офицеров только один попался, который не уважал седин старого солдата, не ценил его отвагу и сметливость.
     Был в полку князёк какой-то из Петербурга. Говорили, что сослали его на Кавказ из царской гвардии за растрату казённых денег.
     Так вот этот князёк и донимал Секачёва и других солдат злыми выходками. Придрался как-то он к Секачёву, что честь, мол, он неправильно отдаёт. И придумал такое издевательство: Надел свой белый офицерский картуз на столб, к которому коней привязывали, и велел старому солдату два часа маршировать мимо столба и честь картузу отдавать.
     Гоняет князёк Секачёва по солнцепёку, а сам присел в тени и наблюдает, скалится от удовольствия, как хорь на куру, и ещё командует:
     — Ногу выше, скотина!
     Марширует старый солдат, потом обливается. И вдруг видит, из-за домов вышел поручик, посмотрел на него, послушал, как князёк ругается. Передёрнулось лицо у поручика.
     Направился он лёгкой своей походкой к столбу и, не доходя несколько шагов, подобрался весь и тоже отдал честь белому картузу.
     Князёк даже подскочил от злости и закричал:
     — Поручик! Почему вы не меня, а этот столб приветствуете.
     А поручик подошёл к нему, улыбнулся кривой усмешкой, и ответил:
     — Так вы же сами, господин штабс-капитан, доказываете, что нет никакой разницы между вами и этим столбом, картуз на него свой надели, козырять ему заставляете солдата. А для меня даже приятнее этому столбу честь отдать, чем вам, ; столб пользу приносит, к нему коней привязывают.
     Князёк даже позеленел от злости.
     — Это оскорбление! Не угодно ли, господин поручик, дать мне за это удовлетворение!
     — Когда хотите, господин штабс-капитан, ; пожал плечами поручик.
     Сверкнули его большие тёмные глаза, и вдруг выхватил он пистолет, взвёл курок и почти не целясь выстрелил в картуз.
     Подбежал князёк к столбу, схватил свой картуз, а в нем дырка, в самой середине, там, где лоб штабс-капитанский приходится. Затряслись руки у князька, и крикнул он Секачёву:
     — Пошёл вон!
     А сам в другую сторону подался.
     Во второй раз поручик его проучил, когда напали на станицу турки. Посылал тогда князёк солдат на верную гибель, напрямик через поляну, под вражеские пули. А сам сзади за палисад прятался.
     Увидел это поручик и вдруг крикнул ему.
     — Русский офицер всегда пример своим солдатам показывает! Пойдёмте впереди, штабс-капитан.
     У князька даже поджилки затряслись от страха. Не решился он идти под пули. И солдат задержал, чтобы скрыть свою трусость. С тех пор стали звать солдаты молодого офицера, правильным поручиком.
     Полюбили его, во время боев от пули, от шашки вражеской прикрыть старались.
     Только все солдаты замечали, что держится поручик как-то особняком, разговаривает мало, а в глазах у него боль какая-то.
     — Грызёт, ребята, нашего поручика какое-то лютое горе, ; говорил Секачёв товарищам. ; Потому он и под пули суётся. Успокоить надо человека. Надо, чтоб высказал он, что его точит. Выскажет, легче станет.
     И как-то, когда поручик, ссутулившись, сидел на берегу Лабы, Иван Секачёв заговорил с ним:
     — Что это вы грустите все, ваше благородие? Зачем понапрасну под пули лезете? Ведь молодой вы. Вам жить да жить.
     Поднял офицер на солдата большие тёмные глаза, дрогнули у него над губой усики.
     — А зачем мне жить, братец, коли томимся мы все в тюрьме? Душа свободы просит. Свободы или смерти.
     Удивился тут Иван Секачёв. Кругом приволье дикое, солнце горячее да радостное, леса шумят, степи медовым запахом дышат, а офицер о тюрьме говорит.
     — Непонятно, ваше благородие! Посмотрите, простор какой, а вы про тюрьму говорите.
     Дрогнуло лицо поручика, такая горячая тоска в глазах у него загорелась, что старый солдат опустил взгляд.
     — Какое приволье, братец! Все мы в тюрьме, все мы в кандалах, за каждым жандарм в голубом мундире смотрит. Ты вон, наверное, уже не один десяток лет о своей деревне, о семье мечтаешь, а попробуй уйти домой.
     Вздохнул тут старый солдат и долго молча стоял рядом с поручиком, глядя, как плясали и пенились быстрые волны реки.
     Через несколько дней вернулся в станицу из-за Лабы казачий отряд. Привезли казаки с собой пленницу, худенькую черноглазую девочку, адыгейку, взятую в горах.
     Поселили её у пожилой казачки Марфы, разрешили ходить по станице, но зорко стерегли, чтобы не убежала.
     Девочка была дикая и пугливая, как горная козочка. Целыми днями она просиживала в темной горнице.
     Когда кто-нибудь заходил туда, она забивалась в угол, сжималась в комочек, дрожала и поблёскивала большими глазами.
     Вечерами Марфа чуть не силой выводила её на берег Лабы подышать свежим воздухом. Девочка садилась на берегу и горячими печальными глазами смотрела за реку.
     Она не пыталась бежать, понимая, что из этого ничего не выйдет, ведь если она бросится в воду, караульный казак на коне сразу же догонит её.
     Иногда девочка пела. Тоскливые, протяжные звуки рождались в её груди, и слезы катились из её карих глаз.
     И бывало, что на звуки этой песни из зарослей диких яблонь, на другом берегу, к самой Лабе выезжали адыгейские джигиты. Они долго маячили у светлой кромки воды, пока караульный не спугивал их выстрелом.
     Правильный поручик почти каждый день приходил слушать пение девочки. Несколько раз он пытался конфетками её угощать, спрашивал её имя. Но пленница замолкала, закрывала лицо рукавом, и только её большие глаза испуганно смотрели на офицера.
     Как-то несколько дней шёл дождь. Река разлилась, помутнела и неслась мрачная, яростная, с корнем вырывая высокие деревья, оглашая все вокруг гневным шумом.
     Перед вечером из-за туч выкатилось солнце, и кровавые отблески замелькали на жёлтой быстрине Лабы.
     Девочка, адыгейка, как обычно, уселась на берегу, взмахнула широкими рукавами, словно птица крыльями, и запела.
     На другой стороне реки показалось трое джигитов, Их кони замерли возле самой воды, неподвижно застыли всадники, точно чернью нарисованные на розовом закатном небе.
     Караульный казак даже не вскинул ружья, он видел, что пуля не перелетит разлившийся поток.
     Он только нахмурился и кулаком погрозил джигитам. Из-за хат к берегу медленно подъехал поручик. Его бурка, сапоги, темно, гнедой конь, все было забрызгано грязью.
     Он только что вернулся из дальней прогулки. Девочка смотрела, смотрела за реку, потом вдруг вскочила, взметнула руки и с разбегу прыгнула с невысокой кручи в воду.
     Набежавший вал ударил её, покрыл с головой, швырнул в быстрину. Где-то внизу мелькнуло её бледное лицо и чёрная коса. Поручик ударил шпорами коня.
     Скакун вскинул голову, затоптался на месте и, разбрызгивая комья глины, ринулся в воду.
     — Ваше благородие! Куда вы? Пропадёте, ; крикнул караульный и выстрелил в воздух.
     На скаку ловя ногами стремена, к берегу помчался дежурный казачий наряд. Далеко внизу в воде мелькнуло чёрное крыло бурки, оскаленная морда коня.
     — Сгибли! И офицер и полонянка сгибли, ; крикнул передовой казак, галопом мчась вдоль берега.
     По другой стороне Лабы, разбрызгивая воду, скакали джигиты, адыги.
     — Хлопцы, глядите! Вытащил он девчонку! На седло взял, ; вдруг закричал один из казаков.
     — Вытащить-то вытащил, да сам пропал. Его к тому берегу, прямо к черкесам сносит, ; отозвался передовой.
     Могучим рывком усталый конь выпрыгнул из быстрины на отмель. Было видно, как офицер, одной рукой сдерживая скакуна, нагнулся над спасённой девочкой.
     Выхватывая на скаку кривые клинки, к нему мчались джигиты.
     — Сгиб! Сейчас собьют, ; вздохнул казак.
     — Может, пугнуть из ружья? ; Спросил второй.
     — Пустое дело! Не долетит пуля. Ишь, Лаба какая широкая да яростная.
     Передовой джигит был уже возле поручика. Тот бережно, обеими руками протянул ему неподвижное тело девочки.
     — Взял, тихо сказал один из казаков.
     Джигиты и офицер слезли с коней и нагнулись над девочкой, положенной на песок.
     Казаки столпились у воды, вглядываясь в другой берег. Девочка приподнялась, села и протянула руки к одному из горцев.
     Джигиты стали что-то говорить офицеру, горячо размахивая руками. Затем все сели на коней и скрылись в лесу, подёрнутом синеватой дымкой сумерек.
     — В плен увели! Прощай теперь, правильный поручик, ; вздохнул кто-то из солдат.
     — Кто его знает! Может, и не пропал! Черкес, он тоже сердце имеет. Может, и вернётся ещё наш поручик, ; задумчиво ответил черноусый сотник.
     Поручик вернулся через неделю, когда Лаба уже вошла в свои берега. Вместе с двумя адыгейскими джигитами он выехал из леса, о чем-то поговорил с провожатыми, а затем спокойно, не торопясь переправился через реку.
     Его встречали и казаки, и солдаты, и офицеры. На поясе у поручика висел серебряный с чернью адыгейский кинжал.
     — Теперь он и те черкесы, кунаки, друзья, вроде побратимов, ; объяснил сотник.
     Не встречал правильного поручика только старый солдат Иван Секачёв. Несколько дней назад его отправили с турецкой пулей в груди в лазарет в Усть-Лабинскую крепость.
     Недолго пробыл в Тенгинской станице поручик. Пожил он недели три в станице, поездил на своём гнедом скакуне а затем начальство перевело его в другой полк.
     Среди солдат прошёл слушок, что отправили его из станицы по доносу князька, за дружбу с адыгейскими джигитами, за то, что не давал он издеваться над солдатами.
     Когда облетела золотистая листва с деревьев и загуляли по бурой степи холодные зимние ветры, в станицу Тенгинскую прибыла оказия и с ней вернулся из лазарета солдат Иван Секачёв.
     Вечером в хате казачки Марфы сошлись самые старые солдаты полка, чтобы поздравить товарища с возвращением.
     Седоусый, худой, с жёлтым от лихорадки лицом, сидел Иван Секачёв на почётном месте и разливал чихирь.
     — Да, братцы, убили нашего правильного поручика, нет его уже на свете, ; вздохнув, сказал Иван.
     В полутёмной комнате наступила тишина. Бледный огонёк каганца вздрогнул, и на стенах запрыгали серые тени.
     — Где убили? Кто? Черкесы? ; Посыпались вопросы.
     — Да нет, не черкесы. Офицер один убил, жандарм, наверное. Наш поручик против царя, слыхать, писал, чтобы, значит, все свободно жили на своей земле: и русские, и черкесы, и другие. Вот, говорят, за это его и убили.
     Старый солдат роздал чарки и предложил:
     — Выпьем же за то, чтобы сбылась думка о свободном житье, выпьем за светлую память нашего правильного поручика Михаила Юрьевича Лермонтова! Пусть будет земля ему пухом!
     Седоусые солдаты молча чокнулись чарками и под злобный вой зимнего ветра, бьющегося в окна, выпили и бормотали всё:
     — Крепкий хмельной чихирь.
+++++++++++++++++++++++++
.....
Про сына купца и дочь сапожника. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
     Жил один купец с женой, родился у них сын.
     Время идёт, сын растёт. Пришли годы, сын купеческий, Никита забурлачил. Мать с отцом призвали его к себе и говорят ему:
     — Пора тебе определяться, Никита. Жениться надоть.
     Говорит Никита:
     — Невесту не найду по нраву. Так бы и женился.
     Тогда мать говорит:
     — Сынок, слыхала я, что в такой-то станице у чеботаря есть дочь, сущая красавица. Ты бы поехал да поглядел.
     Собрался Никита в дорогу. Приезжает он в ту станицу, приходит к чеботарю и говорит:
     — Мне надо сто пар сапог сшить, ; сам говорит, а сам на девку глядит. ; Сшить надо к Покрову.
     Чеботарь отвечает:
     — Сапоги немудрено сшить. Задаток нужен.
     Дал Никита задаток, попрощался, поглядел ещё раз на дочку чеботаря и пошёл из хаты. Приезжает домой. Отец, мать спрашивают:
     — Ну что, сынок? Как тебе девица та?
     — Красивая, ; отвечает сын, ; по нраву мне, езжайте сватать.
     Отец с матерью собрались, поехали. Пришли к чеботарю, стучат в ворота:
     — Разрешите в хату войти.
     Из хаты отвечают:
     — Милости просим.
     Вошли они в хату, поглядели, нет ли чужих людей, сели на лавку. Мать Никиты говорит:
     — Слыхали мы от добрых людей, что торгуете вы куницами.
     Чеботарь отвечает:
     — Есть у нас куница красная девица, да она ещё на возрасте.
     Мать Никиты говорит:
     — А у нас для вашей красной девицы княгинюшки есть князь.
     — А где же ваш князь? Мы его не видали и слыхом не слыхали. Надо поглядеть, подумать, с родными посоветоваться. Милости просим, приходите в другой раз, да и жениха приводите.
     Мать отвечает:
     — Он сапоги вам заказывал. И вы его знаете, и он вас знает, и девку глядел, она ему по нраву пришлась.
     — Девку надо тогда спросить, ; говорит чеботарь, ; как она скажет.
     — Я согласна, ; отвечает дочь чеботаря Татьяна, ; только пусть он завтра приедет.
     Помолились родные Богу, сели за стол и пропили девку за Никиту. Потом договорились, когда будут свадьбу играть.
     Наутро Никита приехал к чеботарю, поздоровался. А Татьяна спрашивает его:
     — Никита, какое в руках у тебя есть ремесло. Чем занимаешься?
     — У меня богатство есть. ; Никита отвечает
     — Богатство пройдёт, а ремесло останется, ; отвечает ему Таня. ; Ты хоть научись кошёлки плесть, и то кусок хлеба на чёрный день. Научишься, тогда и свадьбу сыграем.
     Проходит какое-то время, научился Никита плести кошёлки. Приходит он к Тане и говорит:
     — Научился.
     Сыграли свадьбу. Живут Никита с Таней хорошо.
     Отец Никиты торгует разными товарами. И с заморскими купцами знается. Корабли приходят отовсюду. Корабельщики как увидят Таню, не налюбуются:
     — Такая красавица впору и царю.
     А в одном государстве у царя не было жены. Собрал он как-то корабельщиков и говорит им:
     — Вы, корабельщики, в разных странах бываете, много людей видите. Может, нашли бы мне жену, красавицу.
     Главный корабельщик говорит:
     — Вот, царь-батюшка, товары у одного купца брал, а у него есть сын, а у него жена. Такой красивой отродясь не видал.
     — Привези мне её, денег дам тебе много.
     Капитан согласился. Приехал он снова на Дон, привёз товары, продал, другие купил, а сам не отплывает.
     Пришёл воскресный день, вышли все на курагод-хоровод. Пришла и Таня, а Никиты в это время дома не было.
     Капитан заманил Таню на корабль. Показывает ей товары, а в это время матросы подняли якоря, паруса, и корабль побежал по морю.
     Приезжает домой Никита и спрашивает отца, мать:
     — Где жена?
     — Корабельщики увезли.
     Нагрузил Никита корабль добра, поехал в то царство, где жена была. По дороге шторм налетел, корабль разбило, и всё богатство пропало, насилу хоть сам спасся.
     Добрался Никита до чужой земли в чём мать родила. Делать нечего, начал плести кошёлки. Плетёт и продаёт. Получит деньги, на них и живёт.
     В том государстве до Никиты никто кошёлок не плел. Идёт он раз мимо царского дома и кричит:
     — Кому кошёлки? Кому кошёлки?
     Таня узнала голос мужа, глянула в окошко:
     — Да это же Никита!
     Послала она служанку, дала ей золота и сказала:
     — Отдай всё золото, а кошёлку возьми. Скажи мастеру, чтоб завтра в это время ещё принёс.
     Так служанка все и исполнила. На другой день Таня сама вышла. Никита узнал её. Она дала денег и сказала:
     — Найми корабль, чтобы в порту готовый стоял, потом найми дом, созови мир и царя со мною пригласи. Когда хорошо всех угостишь, кричи: У меня пропажа! Спросят тебя, что украдено? Ты скажи, что царь жену украл, да и показывай на меня.
     Собрал Никита гостей. Пришёл и царь с Таней. Гости пьют. Царь выпил три стакана вина и говорит:
     — У меня в государстве нет воров. Если боярин или князь что чужое возьмёт, то смерть ему будет.
     Никита спрашивает:
     — А если царь что возьмёт, отдаст он или нет?
     Царь отвечает:
     — А как же!
     Сидят дальше, гуляют. Никита стал кричать:
     — Люди добрые, а у меня пропажа!
     — Что пропало? ; Люди спрашивают.
     — Жена пропала! ; Никита кричит.
     — Кто украл? ; Спрашивают.
     — Ваш царь украл! ; Никита показывает на Таню.
     Мир взволновался. Все, кто были на пиру, стали кричать:
     — Бери жену! Бери жену!
     Никита взял Таню. Сели они на корабль и поехали домой.
     Хорошо теперь Никита с Таней живут.
     Теперь Таня на курагод-хоровод одна не ходит, а к корабельщикам на корабль и с мужем не заманишь.
-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,
     Богачество пропадёт, а ремесло прокормит.
+++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Про царскую дочь и пастуха. Казаки. Сказка!!
....
     Жил старик со старухой, и был у них сын.
     Время шло, сын вырос. А звали сына Леоном. Вот раз отец и говорит:
     — Поехали рыбалить, сынок.
     — Поехали, батюшка.
     Целый день кидали в море сети, а под конец дня поймали только одну рыбину.
     — Ты, дите, постой, а я дров соберу.
     Хотел пластать рыбу Леон, а рыбина говорит:
     — Не пластай меня, я тебе на время сгожусь.
     Пустил Леон рыбину в море. В это время пришёл отец и спрашивает:
     — Где рыбина?
     — Я, батюшка, в море её выпустил.
     — Ах ты, дурень!
     Взял палку, бросился на сына, а он бежать. Бежал, бежал по дороге, видит: жуки дерутся. Они к Леону за судом:
     — Разними нас Леон.
     Разнял их Леон.
     — Чем тебя благодарить? ; Спрашивает один жук.
     — Ничего мне не надо.
     Оторвал жук тогда крылушку у себя и говорит:
     — Отщиплешь от крылушки малую кроху, дак и жуком сделаешься.
     Взял Леон крылушку и пошёл дальше. Идёт, видит: орлы дерутся. Орлы, к нему за судом:
     — Разними нас, парень.
     Разнял он их. Орёл спрашивает:
     — Чего тебе дать?
     — Да мне ничего не надо.
     — Возьми моё перо, ; сказал орёл, ; нужно будет, положишь под мышку и полетишь.
     Взял Леон перо и пошёл дальше. Идёт, видит: бирюки дерутся. Бирюки, к Леону:
     — Разними нас.
     Разнял их. Бирюк спрашивает:
     — Чего тебе дать?
     — Ничего не надо.
     — Возьми от каждого из нас по волоску, оботрешься ими, будешь бирюком.
     Взял Леон по волоску от каждого бирюка и пошёл путём-дорогою. Видит: балка большая. Леон думает:
     — Что делать? Обходить далеко.
     Положил орлиное перо под мышку и перелетел балку. Работает, не обманул орёл.
     Пошёл дальше. Идёт, а навстречу охотники. Парень потёр себя бирючьими волосами, сделался бирюком. Охотники побегли за ним. Забёг парень за куст, превратился в жука и залез под листья. Искали, искали охотники, так и не нашли.
     А когда они ушли, Леон стал человеком.
     Пошёл Леон дальше, видит овечий баз, влез, поздоровался с пастухами. Стал проситься к ним, ну они и взяли они парня к себе.
     А недалеко от сюда жил царь. У него была дочь, такая красивая, что по всему свету лучше не найти. Вот она раз заявила:
     — Кто принесёт парное молоко барашки, за того выйду замуж.
     Снаряжали коней парни со всего государства, но никто не мог довезти молоко тёплым.
     Леон надоил молока, превратился в орла и принёс царской дочке тёплого молока. Царская дочь показалась и спросила:
     — Кто ты?
     — Бедный я, ; ответил Леон. ; Счастье будет, разбогатею.
     Сказал Леон, а сам задумался:
     — Как разбогатеть-то?
     Пришла ночь, стал парень жуком, подлез под двери и очутился в палатах царской дочери, потом превратился в человека и поцеловал её. Царевна зашумела:
     — Кто тут?
     Леон обратно в жука превратился. Прибегли до царевны люди, стали искать, да никого и не нашли.
     Леон так сделал на другую и на третью ночь.
     Когда в третий раз он нагнулся поцеловать, она опрокинулась и поцарапала ему лицо.
     На другой день царская дочь заявила:
     — Собрать всех бурлаков.
     Собрались все бурлаки со всего царства. Выстроили всех по-солдатски, стала девка смотреть. Ходила она по строю, ходила и увидела поцарапанное лицо у Леона.
     — Что с тобой, бурлак? Кто тебя так?
     — Ночью у нас беда была, бирюк в баз залез, а я с ним боролся.
     — Нет, пойдём к отцу, я тебя угадала.
     Пришли к царю. Он дочери говорит:
     — За чабана пойдёшь?
     — Пойду.
     Поглядела на Леона и говорит:
     — Делай себе дом и сватай меня.
     Леон ушёл. Идёт и думает:
     — На какие деньги я дом буду строить?
     Идёт, а ему надо было через речку перейти. Идёт по крутому берегу, а слуги царя за ним, взяли, да и столкнули парня в речку. Исполнили приказ царя: царю-то уж больно не хотелось, чтоб его дочь за чабана пошла.
     Как только Леон упал в воду, рыбина его и проглотила. Вот она его проглотила, а Леон стал сниться дочке царской, он от мог делать. Приснился он ей обсказал что как есть с ним сталося и сидит, думает, когда его кончина придёт.
     Проснулася царская дочь, вспомнила весь свой сон, узнала о таком деле отца своего, обидно ей стало, ведь полюбила она Леона. Думала, думала, как спасти жениха, где найти эту рыбину. И придумала. Известно, что невесты на хитрости горазды.
     Сделала она звезду из золота, села на корабль и в море отправилась. Нашла ту рыбину. Стала ей звезду показывать. Всплыла рыбина, увидала звезду и говорит:
     — Царская дочь, дай мне звезду.
     — Покажи, что у тебя в животе. Покажешь, тогда дам звезду.
     Рыбина показала голову парня. Царская дочь отдала звезду. На другой день сделала царская дочь золотой месяц и обратно в море поехала на корабле. Рыбина уже была тут как тут, всплыла и говорит:
     — Дай мне месяц, царевна:
     — Покажи по пояс, что у тебя в животе.
     Рыба показала, царская дочь отдала месяц. На третий день она сделала золотое солнце и поплыла на царском корабле в море. Стала солнце золотое в море показывать, рыба уже тут как тут. Выплыла рыбина и просит:
     — Дай мне солнце, царевна.
     — Покажи всего человека, что у тебя внутри.
     Рыбина показала. Люди царской дочери схватили Леона и на корабль вытянули. Царская дочь говорит:
     — Леон, будь моим мужем.
     Сыграли они свадьбу, построили себе дом, стали жить, поживать и добра наживать.
     А царь отрёкся от дочери.
     Как-то я проходил мимо и спрашиваю царя:
     — Где же теперь твоя дочь?
     — Нету у меня дочери, осталась только чабанова жена!
-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,
     Да куда ж ему отречься. Время пришло, состарился, царь, уже невмоготу ему стало править царством, да на войну ходить, позвал он зятя своего и отдал ему половину царства.
+++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Рябая баба и чертёнок. Казаки. Легенда. Миф. Сказка!!
....
     У казака была жена. Баба она страховитая, некрасивая, да и рябая.
     Это бы пустяк, а вот то горе, что оказалась она злющей-презлющей. Не человек, а настоящее зелье. Житья казаку от неё не стало.
     Вконец измучился и решил сбыть её куда-нибудь. А у них, в стороне ихней, черти водились. Нашёл казак откуда они на землю шлялись, яма, а в ней пропасть бездонная.
     Вот как-то уговорил поехать по ягоды. Приехали они в тот самый лес, где черти водились и где яма с чертями была. Баба начала по кустам шарить. Собирает ягодку ежевику, а сама ругает мужа. Казак терпит, молчит.
     А когда она к самому краю бездонной пропасти подошла, казак поскорее столкнул её туда.
     Домой из леса приехал рад и радёшенек. Теперь его некому ни ругать, ни бранить, да и по спине никто не съездит железной кочергой.
     Прошла неделя, другая, казак про жену вспомнил. Без неё плохо, некому испечь хлебов, щей сварить. Везде по хозяйству одни убытки да ущерб. Почесал он затылок, да и поехал к бездонной пропасти.
     Приехал, камень привязал к длинной верёвке и начал полегоньку спускать её в пропасть. Спускал, спускал и слышит, камень обо что-то ударился. К себе казак потянул, видит тяжело.
     Думает, сам себе:
     — Значит уцепилась моя баба. Вытащу.
     Тянул верёвку, тянул, глядит, а на камне чертёнок маленький, горбатенький.
     Казак хотел его назад в пропасть сбросить. Но чертёнок взмолился, начал просить:
     — Не бросай, казачок, меня, век служить тебе буду, а в пропасти мне верная погибель. Там объявилась у нас рябая баба, старые черти все разбежались от неё, а я никак не могу из пропасти выскочить, и, видишь, мне она обгрызла нос и уши.
     Пожалел казак чертёнка, вытащил. Стали вдвоём жить они, вместе нужду терпеть. Чертёнок на казака и его жизнь поглядел, да и говорит:
     — Эдак не пойдёт дело, от бедности мы с тобой того и гляди зачахнем. Давай вот что сделаем: пойду-ка я по домам богатых казаков, начну у них по ночам кричать дурным голосом, по-собачьи, по-кошачьи царапать, скресть ногтями. Не дам житья, а ты объявишься знахарем, будешь нечистого духа, значит меня, выгонять. Вот тогда-то заживём без хлопот и заботы, как сыр в масле будем кататься.
     Так и сделали. Скоро прослыл казак мастером своего дела. Стала им не жизнь, сплошная масленица, пить, есть что хочешь.
     Вскоре из Петербурга в своё родовое поместье прикатил генерал. Чертёнок к нему. Не даёт покоя, то воет по-собачьи, то по-кошачьи ревёт, а потом примется когтями драть, да так, что по спине у генерала мурашки пойдут.
     Что генерал ни делал, ничего не помогает. Тогда позвал нашего казачка, просит:
     — Выгони беса, не пожалею, отдам тебе бочонок с золотом.
     Казак наш сразу за дело. Походил по дому, пошептал, поплевал по углам, и бес сгинул.
     Генерал не знал, как благодарить казака. Бочонок с золотом отдал ему и обещал никогда не оставлять своей милостью.
     Домой казак к себе пришёл, только переступил через порог, а чертёнок из мышиной норы выскочил и пищит:
     — Знай, казак, теперь с тобою я за все расплатился, вышел срок моей службы. Сейчас я пойду к царю, в его дворец, буду себя тешить. Запомни, если звать тебя к нему будут, ; не ходи, съем.
     Сказал чертёнок и пропал. Прошло два года. Генерал укатил в Петербург. И видит казак, в царском дворце суматоха, житья нет царю от чертёнка. Генерал и посоветовал за нашим казачком послать. Царь снарядил тут же гонцов.
     Явились они в станицу и с собою зовут казачка в Петербург, чтобы выгнал беса из царского дворца.
     А казак упёрся и ни в какую ехать не хочет. Так гонцы к царю ни с чем вернулись.
     Чертёнок же так его допёк, что он и слушать их не захотел.
     Затопал ногами и погнал назад за знахарем. Приказал на глаза без него не являться. Гонцы к казаку опять, силою взяли и к царю. Ввели во дворец его, а чертёнок уже сидит в уголке, глаза огнём горят, грозит:
     — Ты зачем, казак, приехал, что тебе я говорил, съем тебя.
     А казаку всё равно было от царского гнева или от дьявольских когтей пропадать, осмелел:
     — Знаешь, я не тебя приехал выгонять, а только сказать, что моя жена, рябая баба, вылезла из пропасти, за мной гонится, вот-вот явится сюда, тогда что мы с тобой будем делать?
     Больше чертёнок не захотел слушать казака, поскорее в печь нырнул, а оттуда в трубу, только его и видели.
     Правда, после прошёл слух, что он перебрался через Чёрное море к турецкому султану во дворец. И теперь там на разные голоса по ночам орёт, на потолке скребёт когтями, знает, что уж тут рябая баба его ни за что не сыщет.
-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-.
     Да только зря он себя тешил этою мыслию. Снарядила как-то баба корабль в Турцию торговать. Чёрт, только завидевши её в море, бросил Турцию и отправился в Америку. Но не на долго, и туда добралась баба рябая. Решил тот на Луну справиться. Оттуда изредка наведывался к Солохе, что на хуторе, ну, знаете, наверное, близ Диканьки.
+++++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
     Взял Степан Разин Самарскую крепость, потопил в Волге всех бояр да начальных людей и стал на радостях бражничать. Вдруг видит он: тащит есаул Черноус пленную боярышню.
     На ней зеленая распашница травушкой-муравушкой переливается, по подолу лисий мех стелется, рукава рубахи шелковой алеют ярче утренней зорьки, и по ним жемчуга пущены.
     Но краше всего сама девица-боярышня: глазок карий, коса до пят, грудь лебединая.
--- Эй, есаул! — окликнул Разин. Где словил такую красу ненаглядную? Куда ведешь? Уж не мне ли в услужение?
--- Нет, не тебе, батька атаман. Самому пришлась по сердцу.
--- Ой, отступись, есаул! Отдай красу-девицу!
     Да горд, неотступчив был есаул Черноус — недаром богатого купеческого рода.
--- Лучше, — говорит, — убей меня, батька, только живым не разлучай с лебедушкой.
     Призадумался Степан Разин, потом как тряхнет черными с проседью кудрями.
--- Врешь! Никогда не будет баба промеж вольных казаков распрю чинить!
     Выхватил он из-за серебряной запояски кривую саблю и отсек лебедушке голову.
--- Вот, — смеется, — и спору конец! Али ты не согласный?
     Ничего не ответил есаул Черноус, лишь взглянул исподлобья на веселого батьку атамана и отошел, унося в сердце злобу на него.
     Еще три дня и три ночи бражничал Степан Разин — без роздыха, во всю сласть души веселился-буянил после долгих ратных дел, а на четвертый день сказал ему брат Фролка:
--- Синбирск надо воевать немешкотно, не то в вине и разгуляях все холопьи вольности потопим.
     Вмиг протрезвел атаман.
--- Твоя правда, брателко! Снаряжай струги!
     Днём и отплыли вверх двести стругов — черных, в смоле вываренных.
     Непогодилось по-осеннему: дождь да ветер верховой, волна волжская мутная, с прискоком. Лежал Разин в шатре на бархатных подушках с кистями, говорил своему песеннику и бахарю:
--- Потренькай, дед, на домре, спой что-нибудь утешное, а то неможется мне что-то. Отвадил я от себя есаула Черноуса. Негоже такая разладица перед боем.
     А бахарь тот был вещун-всесилец, он и вымолвил слово советливое:
--- Черноус, по моей замете, корыстник и злонравец, при беде первый отступник, и ты, атаманушко, не печалься о нем. Лучше приставь к нему казака надежного, чтоб посек его при злом умысле. А печалиться тебе, сокол, от другой порухи: ржа едучая притупила твою саблю вострую.
     И верно: не блестит больше сабля, поржавела.
     «С чего бы такая напасть? — думает-гадает Степан Тимофеевич. — Али кровь невинная, девичья запеклась, али Черноус ржу напустил?»
     Брат Фролка и грозный есаул Чикмаз мигом кинулись к атаманской сабле и начали брусками сдирать ржавчину.  Да не тут-то было! Не идет ржа на убыль — нарастает как мох на дереве. И помрачнел Степан Разин, сдвинул на глаза красную бархатную шапку: ох, не к добру, не к добру такое лихо!
     Тем часом бахарь, за борт перевесившись, зраком своим пронзительным кипень-воду буравил, потом же сказал вещие слова:
--- Пошто кручиниться, атаманушко?
     У энтого самого прохожего места, по прозванью «Яблочный квас», лежит на речном дне песок белый, чистый, студеный. Он всякую ржу изничтожит, только достать его трудно.
     Глянул Разин на своих есаулов — ну-ка, кто горазд? — и каждый, подбоченясь, наперед вышел: молодец к молодцу! И стали они в кипень-воду отважно кидаться, но никто со дна не зачерпнул хоть горстку песка. Тут наступил черед Черноусу.
     «Что-то больно страшливо косится на меня батька, — рассудил есаул.
--- Надо перед ним выслужиться!»
     Взобрался он повыше на мачту и рухнул вниз камнем. Сквозь всю воду прошел, темячком в дно ткнулся, двумя горстями черпанул песок — с ним и вынырнул к атаманскому стругу.
     Как взял Степан Разин тот песок белый, чистый, студеный, как провел им по лезвию — ясным зеркальцем блеснула сабля и снова завострилась.
     Тут на радостях обнял атаман своего удалого есаула, а на бахаря взглянул с укором: дескать, напраслину ты возводил на Черноуса, за меня он в огонь и воду идет!
     Начало вечереть, но ветер-верховец не утихал — все больше ярился. Паруса полотняные и рогожные давно были свернуты — казаки веслами выгребали с натугой, да скоро вконец уморились.
     Разин приказал учалить всем стругам в устье Усы, близ Молодецкого кургана. Сам на берегу раскинул шатер из парусов — чтоб не сдуло. Бахарь затеплил свечи, взятые из самарской церкви, а прислужные казаки коврами шемахскими устлали сырую землю.
     Возлег на них атаман, подперев голову рукой с жуковиной — золотым чеканным перстнем, задумался под свист осеннего ветра.
--- Об чем размысливаешь? — пытает бахарь.
--- А вот думно мне, идем мы Синбирск воевать без подгляда. Больно расхрабрились после Самары-города. А в бою повтора не бывает. Надо быть осторожливым да увертливым. Сломя голову на стену крепостную не залезешь. Али не верно гуторю?
--- Верно, верно, — кивнул бахарь мудрой шишковатой головой. — Надо подглядчиков-казаков втай посылать к Синбирску.
     Снова призадумался атаман; и снова пытает бахарь:
--- Теперь об чем твоя думка?
--- А вот об чем. Кабы виден был Синбирск с Молодецкого кургана — считай: полдела сделано. Наказал бы я подглядчикам один овин зажечь, коли мало в городе войска царского. Два зажгли бы — вмиг смекнул: войска там ни мало ни много, да народ беспортошный готов врата крепостные открыть и хлебом с солью приветить. Ну, а ежели три овина запалят мои подглядчики — значит, стрельцов и пушкарей преизбыток, и не след нам с ходу замятию заваривать, а надобно выхитрятъся.
     Заулыбался бахарь:
--- Так знай, атаманушко! Даст Бог, утихнет к утру верховая погода — увидишь с кургана Синбирск, а там и подглядчиков посылай. Недаром зовется курган Молодецким: за сотню верст и боле с него видно. Послужит он нашему делу мужичьему, правому! Будут еще бояре кусочничать по вольным градам и весям!
     За слова складные обнял Разин седого бахаря и, век не смежая, стал дожидаться светлыни.
     Утречко выдалось тихое румяное, с солнышком улыбчивым. Вскочил недреманый атаман Разин, кликнул есаулов на воинский совет: так и так, мол, други милые, начальнички удалые, идем на курган Синбирск смотреть, на горе и шатры раскинем и станем добрых вестей дожидаться от подглядчиков.
--- А кого, брателко, в подгляд пошлешь? — спросил Фролка Разина.
--- Да Черноуса, кого ж еще!
--- И то ладно, — кивнули враз есаулы. -- Коль песок со дна достал, так и любую весть-надобу раздобудет.
     Один бахарь шепчет Разину, чтоб он Черноуса не слал в подгляд, да атаману не до разговоров. Наказал он казакам сходни дубовые срубить, сам за топор взялся и машет им не хуже сабли.
     Часу не прошло— триста ступенек легло ввысь, от подгорья до голого шихана. И как взошел по ним Разин в своих сафьяновых сапогах с подковами да как глянул с поднебесной выси в даль синбирскую, чужеродную— вмиг узрел боярский город.
     Белел он церквушками с горы, будто уселись там чайки-мартыны; на просторе радошном, солнечном Волга широким мечом блестела и подсекала снизу далекую гору, выносила ее, словно хлебный каравай в дар — только руки протяни!
--- Ну, ступай с Богом, мой верный есаул, — прощался Разин с Черноусом. — Все спытай, что велено, и ночью запали огонь, а уж я смекну что к чему.
     Ушел в подгляд Черноус и с ним два казака из его сотни. Степан же Тимофеевич, как шатер ему возвели на шихане, самолично в караульщики подрядился. Опять недреманый всю ночь провел, однако ничего не высмотрел.
     И говорит бахарю:
--- Должно быть, не дошел еще Черноус али, может, в засаду встрял. Ну-ка, скажи, дед?.
     А бахаря и след простыл. Только что безотлучно сидел у костра, кабанью сухожилину раздирал руками — и вдруг словно испарился заедино с дымком! Тогда кликнул растревоженный атаман есаулов и казаков, но никто не видал бахаря.
     Лишь Чикмаз, да и то спросонок, поведал, будто почудилось ему, как бахарь начал черным пером обрастать, а потом взвился с орлиным клекотом.
     Наступила вторая ночь. Студеный ветер обхлестывал Молодецкий курган, и тучи, цепляя его зеленые кудри, проносились с воем и роняли крупные дождины, словно оплакивали каменного богатыря.
     Вдруг полыхнуло из сутемок далеким пламенем. Вскочил недреманый Разин Степан и презычно, весело крикнул с шихана:
--- Гей, казаки, моя удалая сарынь! Есаул Черноус добрый знак подал — один овин запалил. Айда без промешки Синбирск воевать! Побьем воевод, царевых захребетников, а там к самому государю-кровососу в Москву припожалуем, суд над ним принародно учиним!
     Живо спроворились разницы — и в уторопь, под весельные частые махи полетели струги по Волге, вперекор ветру и волне взъяристой, да так, что кормщики едва успевали воду захлестнутую выскребать черпаками.
     Еще засветло при тумане учалили казаки под Синбирской горой, и думно всем было — втихую, без всякой заметы; но из овражной расщелины, глянь, будто снежный вихрь вырвался: то мчались на конях драгуны в белых шапках островерхих, в белых мундирах.
--- Измена, батька! — гаркнул есаул Чикмаз. — Предал нас Черноус! В обрат тикаем!
     Не дрогнул Степан Разин. Стоял он на кичке атаманского струга и, как увидел мешкотню среди казаков, приказал пушки выдвинуть и ухнуть по коннице.
     Затявкали пощенячьи маленькие чугунные пушчонки, а все ж взбодрили опешивших разинцев. Стрельнули они из пищалей, напустили на врага рои стрел — отбились кое-как.
--- Ну, брателко, теперь в утек пора, — сказал весь израненный Фролка. -- На горе-то, глянь, царских войск видимо-невидимо.
     Сердито тряхнул поседелыми кудрями Степан Разин:
--- Рано, брателко, сполох бить. Коли упятимся — запал ратный надолго пропадет, казаки до пупов чубы свесят. А надо нам заступ обходный делать и с севера Синбирск воевать: чай, не ждут нас оттуда.
     Погрузились разницы на струги и, поднявшись до острова Чувинского, схлынули всей ратью на отложистый бережок да сотня за сотней, как волна за волной, накатили на старое городище, что пониже кремля залегло. И поднялась в царском войске сумять-заваруха.
     В страхе помчались воеводские ратники к кремлю, а впереди всех бежали немчины-командиры и сам воевода Иван Милославский. Однако немногие схоронились за рвом преглубоким, за стенами кремлевскими — нещадным боем били разницы супостатов и в грязь осеннюю их втаптывали,
     Весь посад с торгами, с амбарами да острог близ речки Синбирки в одночасье захватили разницы, потом с ходу на венец полезли, на макушку горы, чтоб кремль взять, где засел Милославский с верными боярами и стрельцами.
     Но высоки крепостные стены, крепки наугольные башни, много затинных пушек, вросших в стены плотно, как сучки в бревна.
     И хоть лихо разбежались разницы со столбами подхватными, норовя пролом учинить, — устояла крепостца, а осадчиков полегла добрая сотня.
--- Эй, Разя Степашка, костоглот, лихоимец! — завопил на радостях воевода Милославский со стены кремлевской. — Хочешь узреть, что с тобой, разбойником, будет вскорости?
     Вывели бояре на самую высокую башню человека, обтесанного как бревнышко: ни рук у него, ни ступней, даже уши вырваны, нос расплющен, глаза выколоты, потом облили его варом, подпалили и сбросили вниз, будто головешку чадную.
     Разин повелел того несчастного доставить к нему в шатер, и два казака отважных исполнили атаманскую волю— на рогоже приволокли обгорелого страдальца.
     Наклонился над ним Разин и учуял слабое дыханье, тут же вином из яндовы облил, чтоб привести его в чувство, потом спросил:
--- Кто ты будешь, добрый молодец?
     И ответил мученик, лишенный подобия людского:
--- То ж я, батька атаман, твой верный есаул Черноус.
--- Как же ты в крепостце у Милославского очутился?
--- А вот только я к Синбирску подошел с казаками своими, как налетел на нас орел — крылья в полнеба — и раскогтил мне грудь, глаза повыклевал. Тут я, батька атаман, лишился памяти, а опомнился в кремле, и там меня вымучивали поганые собаки бояре.
--- Ну, прости меня, есаул, — сказал Разин. — Я думал, это ты обманный овин запалил и все мое воинство предал.
--- Нет, ты прости меня, батька, — отвечал Черноус, — что волю твою не сполнил до конца.
     Тут захрипело у него в растерзанной груди, и дух могучий вылетел из казацкого тела.
--- Эй вы, боярские высмертки! — погрозился Степан Разин. — Отомщу я вам за есаула Черноуса!
     Повелел он своим сотням по ночам готовиться к приступу кремля.
     Только, бывало, стемнеет, а разинцы уже таскают рогожные кули с землей — вал насыпают под крепостными стенами и земляные переходы от него тянут к кремлю, чтоб сподручнее было заскочить на стены.
     Торопятся разницы, и неспроста: дошла весть, что князь Барятинский ведет боярское войско. Заваливают они ров бревнами, хворостом, чем придется, лишь бы поскорей сладить настил вровень со стенами крепостцы и до прихода Барятинского синбирских бояр побить.
     Днем и ночью под стрелами и пулями работали разницы, а все ж подогнали настил по наметке только и заскакивай на стену! Но стрельцы боярские горящей паклей подпалили хворост.
     Вскинулось столбами пламя и пошло по ветру прямо на разинцев. За одной бедой другая припожаловала.
     Гонец-подглядчик привез недобрую весть: князь Барятинский встал с войском за рекой Свиягой, вот-вот сам, как огонь, перекинется на другой берег и на стык пойдет с воеводой Милославским.
     «Что ж, тогда надобно упредить его, встречь выйти, замятию заварить», — смекнул Разин и немешкотно вывел к Свияге свои сбродные отряды — казаков донских, стрельцов переметных, калмыков, татар, чувашей, мордву, всякое разноязычье, кому воля мила и холопья доля постыла; а как сутемки наползли ранние, осенние, с туманом, с дождичком накрапистым, велел на плотах, на бударках переправляться через реку.
     Едва сошла непроглядь туманная — началась сеча смертная. Впритык сдвинулись разницы с врагом, в дело у них пошли топоры и кистени, пики и рогатины: уж больно мало было пороха! Зато по ним из пищалей и пушек палили немчины-иноземцы и боярские сынки, одолевали шаг за шагом.
     Но когда выпустил Разин горячих татар на злых степных конях — попятились царевы согласники, побежали. Тут и все пешие разинцы кинулись вдогон — да без огляда.
     Сбоку, из-за холмов, вдарили по ним засадные боярские пушки. Опешили разинцы — и наутек. Но сзади на них напал Милославский, выйдя из крепостцы. И началась у разинцев мешанина-сумятица.
     Разин из шатра прочь да на коня, саблю заветную хвать из-за серебряной запояски. Грозой-молнией засверкала сталь над врагами: что ни удар, то голова с плеч.
--- За волю, браты! — ревел, взъяриваясь, атаман. — Круши бояр налево, направо!
     Опомнились разинцы, тоже взъярились — и ну молотить супостатов, как горох цепами. Одна шелуха от них посыпалась.
     Да вдруг качнулся Разин в седле: обе ноги враз прострелены, кровь из сафьяновых сапог родниками выхлестывает. Стиснул он зубы, собрал остатние силы, чтоб посечь ближнего драгуна, но потемнело в глазах атаманских, сам драгун, словчившись, ударил палашом по голове Разина.
--- Браты, спасай атамана!— крикнул Фролка. — Без батьки всему делу погибель!
     Подхватили есаулы Разина, поскакали к Волге, раны ему обмыли, перевязали, голову посеченную засыпали толченым сахаром.
     Очнулся атаман на струге. Вокруг волны плещут, кочетки весельные поскрипывают. В сутемках горы Жигулевские прорезаются звериными хребтинами.
--- Куда везете? — вопрошает утрозливо Степан Разин. — Али Синбирск взяли — и битве конец?
     Молчат верные есаулы, клонят головы, будто повинные.
--- Ой, чую, соколы, побили бояре наши вольности, и всему делу мужичьему кончина.
     Взошел месяц из-за высокой утесистой горы, светлынью залил Волгу.
--- То никак, браты, Молодецкий курган, — пригляделся атаман,—А ну-ка, отнесите меня на верхотурье.
     Фролка — вперекор: — Напраслину задумал, брателко. На Дон поспешать надо. Там отсидимся, пока голытьба не привалит сызнова.
--- На Дону чую смерть, — сказал Степан Разин. — Иной атаман мое дело продолжит. Для него свою саблю упрячу на кургане.
     Уложили есаулы своего недвижного батьку на ковер, взялись за кисти и понесли его по сходням на гору. Только поднялись на шихан — орел со злобным клекотом накинулся и черными крыльями свет луны затмил.
     Есаулы за пистоли ухватились, да и фитили отсырели, не зажигаются от кресала; они — за сабли, и опять незадача: лезвия вдруг ржавчиной обросли, как мохом, и притупились, будто заговоренные.
     А орел-то беснуется: то крыльями раздувает бурю, то когтями вцепится в есаульский кафтан и клок вырвет.
--- Гей, брателко! — позвал Разин Фролку. — Дай-ка саблю мою!
     Протянул Фролка саблю атаманскую, а на ней — тоже ржавчина. Тогда схватил Разин камень, и, как спустился орел пониже, ударил его в голову.
     Беспромашный был удар! Рухнул орел на шихан, и — что за чудо! — начали с него, как листья с осеннего дерева, опадать перья. Глянь, это уже не орел, а сам бахарь лежит, только на нем ферязь боярская, голубая, бархатная, и поверх ферязи колонтарь железный, воинский
--- А-а, так это ты, двуличник, изветчик, меня предал! — вскричал Разин и саблей, которая вдруг блеснула под луной ярче зеркальца, отсек боярскую голову.
     Покатилась голова, словно камень, под гору, а тело боярское есаулы сбросили вниз.
     Тут Разин попросил брата Фролку зарыть саблю на шихане, в самой глубокой расщелине, дал знак, чтоб несли его на струг.
     Отплыли казаки вниз по Волге, но долго еще видели, как светилась сквозь камень атаманская сабля.
     Говорят в народе, да и сам курган Молодецкий про то знает: отыскал на горе боевую разинскую саблю атаман Емельян Пугачев и пошел боярскую нечисть выводить на Руси.
Самобуйные кнуты. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Выехал казак в поле.
      Посеял просо, потом пообедал, быков в телегу запряг и собрался домой.
      А тут наперёд ему чёрт забежал и спрашивает:
      — Чего, казачок, посеял?
      Казак молчит. Чёрт же поле обежал кругом, через голову три раза перекувыркнулся и опять к казаку пристаёт:
      — Чего, казачок, посеял?
      Досада казака взяла. Он чёрта кнутом изо всех сил вдоль спины вытянул и говорит:
      — Кнуты, милый, кнуты посеял!
      Чёрт отбежал подальше, на меже присел, почёсывает спину. С опаской поглядывает на казака.
      — Ну, ладно, казачок, пусть у тебя и уродятся кнуты.
      Пришло время и урожай убирать. Казак приехал в поле глядит, а у него выросло не просо, а какие-то кусты ; и на каждом кнуты по три, по четыре, а есть и по пятаку.
      Чёрт на меже сидит, посмеивается.
      — Ну, что, казачок, кнуты сеял, они и уродились у тебя.
      Казак на это ни слова чёрту. Заехал на поле и ему назло давай кнуты ломать да бросать в телегу. Набрал целый воз.
      А чёрт кричит с межи:
      — Казачок, ты знаешь, у тебя какие кнуты?
      — Откуда же знать мне, ; отвечает казак.
      — Ага, так запомни, у тебя они самобойные, как им скажешь, кнутики, погуляйте, так тут же начнут гулять. Да ещё запомни, что если их хозяин плут да мошенник, то они первого его выпорют.
      Сказал это чёрт, перекувыркнулся и пропал. Поехал казак домой и всю дорогу думал, куда бы ему свою поклажу сбыть.
      В станице ему повстречался поп. Казак смекнул тут и думает:
      — Дайка я награжу его, ; и говорит попу:
      — Батюшка, кнутиков вам не надобно ли?
      Подумал поп, бороду погладил, а потом сказал:
      — В хозяйстве годятся, не откажусь.
      — Только они у меня не простые, а самобойные.
      — Тем лучше. ; Говорит поп.
      Завернул к попу казак, свалил весь воз ему кнутов и просит:
      — Ты, батюшка, за них святым угодникам от меня молебен отслужи.
      — Ладно, ; согласился поп, ; отслужу.
      На другой день поп решил испытать свою обновку. Кликнул работников и приказывает кнутикам:
      — Ну-ка, погуляйте, потешьте мою душу.
      Хотел поп, чтобы выпороли кнуты его работников. Кнутики зашевелились да за самого попа принялись.
      Взвыл поп не своим голосом на всю станицу.
      Работники посмеиваются да кнутики просят, чтобы попу ещё добавили, за то, что обманывал их, не кормил досыта, как уговаривался, хлебом, не платил сполна заработанные деньги.
      -,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-
      Спрятался поп в алтарь, дак кнуты за попадью взялись, она бегала, бегала, да к попу в алтарь залезла, кнуты на поповну кинулись, потом и за дьяка с дьяконом взялись. Целый год всё святое поприще в алтаре хоронилось, а кнуты как будто на страже стояли. На другой год чёртово заклятье снялось само. А тут как раз архиерей прибыл. Увидел, что алтарь весь загажен, да сам взялся за попову задницу, ещё ему добавил.
+++++++++++++++++++++++++++
.....
Свадебный каравай. Казаки. Сказка!!
....
      Жили-были царь и царица. Был у них сын, Иван-царевич.
      Вот как-то уезжает царь из дому по работе, а сыну и говорит:
      — Не заходи в такую-то боковую комнату.
      Интересно, однако, стало Ивану-царевичу, почему не велено туда заходить. Зашёл туда, открыл комнату, видит, стоит на столе котёл со смолой, и в нём Кашей кипит, варится.
      Увидал Кащей Ивана-царевича, просит:
      — Влей хоть корчик холодной водички.
      Иван-царевич взял корчик за оба рога и влил. Кащей просит:
      — Влей ещё корчик.
      Иван-царевич влил. Кащей просит:
      — Ещё.
      Иван-царевич влил и в третий раз. Кащей тут пых, и улетел.
      Приезжает отец и говорит:
      — Кто открыл комнату? Кащей улетел это полбеды. Беда, что царицу нашу унёс.
      Заплакал Иван-царевич, да поздно.
      Прошло сколько-то времени. Ивана-царевича женили. Раз он и говорит своей жене:
      — Нет мне покоя. Пока не найду мать, домой меня не жди.
      Пошёл он, куда глаза глядят. Смотрит, по дороге бежит ему навстречу волк. Хотел царевич его убить, а он и говорит человеческим голосом:
      — Не бей меня, я тебе на время пригожусь.
      Идёт царевич дальше. Видит царевич, летит орёл. Хотел царевич выстрелить, а орёл говорит человеческим голосом:
      — Не убивай меня, я тебе на время пригожусь.
      Подходит царевич к морю, глядь, ползёт рак. Хотел царевич его схватить, а рак говорит человеческим голосом:
      — Не лишай меня жизни. Я тебе на время пригожусь.
      Связал царевич два брёвна, переплыл через море, и перед ним раскинулся густой лес. Шёл он шёл, увидел избушку, а в ней свою мать. Говорит она царевичу:
      — Сыночек, зачем же ты сюда пришёл? Убьёт тебя Кащей.
      Спрятала мать сына. Прилетает Кащей, говорит:
      — Что-то у нас русским духом пахнет.
      Мать ему:
      — Э, да то ты там по Руси летал и русского духа набрался.
      Легли спать. Мать говорит Кащею:
      — Сколько живём, а ты мне не доверишься, не скажешь, где смерть твоя?
      Кащей думает:
      — Не скажу, погожу ещё немного.
      Прилетает он на второй день. Мать опять спрашивает:
      — Скажи, где твоя смерть?
      Кащей молчит. На третий день раскрыл тайну:
      — Ладно, слушай, всё равно тебе не найти моей смерти. За морем стоит дуб, под дубом сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце ; моя смерть.
      Наутро Кащей улетел. Мать положила сыну харчей в дорогу, и отправился Иван-царевич искать смерть Кащея.
      Переправился царевич через море, нашёл высокий дуб, откопал сундук, открыл его ; выскочил заяц и побежал.
      Откуда ни возьмись ; волк. Догнал, разорвал зайца ; вылетела из зайца утка.
      Откуда ни возьмись ; орёл. Разорвал утку ; выпало из утки яйцо прямо в море.
      Пригорюнился царевич:
      — Упустил Кащееву смерть.
      Глядь, а рак ему яйцо тащит. Положил Иван-царевич яйцо в карман ; и к Кашею. Приходит. Увидал царевича Кащей, говорит:
      — Что пришёл, Иван-царевич, биться или мириться?
      — Пришёл с тобою биться.
      — Ну что ж, ; усмехнулся Кащей, ; пойдём на ток, я посмеюсь над твоей храбростью.
      Иван-царевич вынул из кармана яйцо, ударил по Кащеевой голове, и того враз не стало.
      Пошёл Иван-царевич с матерью домой. По дороге встретили старичка. Узнал он про смерть Кащееву, говорит Ивану:
      — Хорошее ты дело сделал. Вот тебе сундучок, откроешь только тогда, когда домой придёшь.
      Не утерпел однако царевич.
      — Дай, ; думает, ; погляжу, что в сундучке?
      Открыл, а из сундучка вылетел город и стал на пути. Пригорюнился Иван. Откуда ни возьмись ; старичок:
      — Что пригорюнился, добрый молодец?
      Тот ему пожалился. Старик говорит:
      — Помочь тебе можно. Только за помощь отдашь мне то, чего ты дома не знаешь.
      Подумал Иван-царевич и согласился. Не знал он, что дома у него родилась дочь. Старичок махнул волшебной палочкой, и город пропал.
      Дома доложили Ивану-царевичу, что у него родилась дочь. Запечалился царевич, догадался, что надо было колдуну.
      Прошло восемнадцать лет, стали выдавать дочь замуж. Сидят молодые, за столом, на столе ; свадебный Каравай. Явился старик тот, подходит к столу и говорит жениху:
      — Уходи с этого места, я там сяду, невеста моя теперь.
      Опустил голову отец невесты, говорит:
      — Правда твоя, от слова не отступлюсь.
      Стал садиться старик на женихово место, а Каравай его не пускает:
      — Кто ты такой? ; Говорит старик.
      — Я Каравай, защитник молодых!
      — А я колдун.
      — Хоть ты и колдун, а со мной сравниться не можешь. Меня зерном в землю сеяли, когда я вырос, то цепами молотили, на мельнице мололи в пылинку. Тесто кулачищами мешано, в огне печено. И ни одна свадьба не празднуется без меня.
      Колдун согласился:
      — Ты сильнее меня. Я таких мук не смогу вынести.
      Отступился старик от невесты. Справили свадьбу. Разрезали Каравай, угостили всех, и нам со стариком достался кусочек со словами с такими:
      — Сыр-Каравай принимай, золотую гривну подавай, молодых добрым словом величай.
++++++++++++++++++++++++++++
.....
Своенравная Гуаше. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Случилось это очень давно, в те времена, когда жило на земле могучее племя волшебных богатырей ; нартов.
      Повелителем одной земли был старый, мудрый князь-нарт, которому было столько лет, что никто не помнил, когда он родился и как его имя.
      Звали все его просто Пшиз, что значит старый князь.
      Старый князь и его народ жили спокойно и мирно.
      Долгие годы, точно бурная река камни, сточили и сгладили ярость, гнев и буйство княжеского сердца. Время дало старику великую мудрость и умение видеть далёко вперёд.
      И Пшиз заботился о том, чтобы на его земле не лились слезы, чтобы каждый имел кусок мяса и кукурузную лепёшку, чтобы гордецы-орки не обижали пахарей и не грабили их.
      Так продолжалось до тех пор, пока Пшиз не побывал на одном джегу у соседнего племени нартов.
      Там он увидел дочь князя, смуглолицую и тоненькую Зарницу. По приказу своего отца девушка танцевала перед гостями древний танец огня. В широкой жёлтой шёлковой одежде, она то пригибалась к самой земле, то вдруг устремлялась вверх. Взлетали и развивались её лёгкие одежды, трепетали тонкие руки, взметались чёрные косы.
      И вся она, вкрадчивая и стремительная, показалась старому князю ярким и манящим язычком пламени.
      И с той поры покой покинул сердце старика. Днём и ночью перед ним стоял образ маленькой девушки с тонким лицом и злым, но манящим изгибом алых губ.
      Говорят, что любовь ; это самая великая волшебница. Она может некрасивого сделать прекрасным, глупому дать разум, а у умного отобрать его. Так и случилось со старым князем.
      Он забыл о своих годах и сединах, потерял свою мудрость и посватался к Зарнице.
      По всем землям, среди всех нартских племен шла слава о мудрости и силе Пшиза. Всякому было лестно породниться со старым богатырём.
      И отец Зарницы приказал дочери стать женой Пшиза.
      Да и самой Зарнице надоело выполнять все прихоти отца. Ей хотелось поскорее стать гуаше ; полноправной хозяйкой в доме.
      Властность, честолюбие, жестокость, словно змеи, сплетались в её сердце и не давали ей спокойно спать.
      Она видела, что Пшиз потерял разум от любви к ней, и надеялась превратить его в послушную игрушку своих гибких рук.
      — Я буду не просто гуаше, хозяйка. Я стану полновластной головой всего княжества старика, я стану головой, княгиней Шхагуаше, ; с самодовольной усмешкой хвалилась она своим прислужницам.
      И вот маленькая княжна вошла в старый замок Пшиза. Брезгливо скривив тонкие губы, она осмотрела простое убранство каменной твердыни своего мужа.
      А потом заявила старому князю:
      — Мой дорогой, я не могу спать на простых войлоках ; они пахнут овечьей шерстью и от этого запаха у меня болит голова. Я не привыкла есть с простых блюд и пить из медных кумганов и чаш.
      — О солнце моей души, разве шепси или баранина, положенные на серебряное блюдо, вкуснее, чем на медном? ; Осторожно возразил влюблённый Пшиз.
      — Вкуснее! ; Топнула маленькой ножкой Зарница. ; Раз я говорю, значит, вкуснее. И вообще, мой дорогой муж, я плохо чувствую себя. И излечить меня могут только хорошие ковры и серебряная посуда!
      И молодая княгиня скрылась в своих покоях. Напрасно старый князь пытался помириться со своей женой. Она словно не замечала мужа и отказывалась от пищи и питья.
      Старый пши приказал своим слугам достать дорогие ковры и дорогую посуду.
      И тогда княгиня улыбнулась, нарядилась в одежду из жёлтого шёлка, и сама пришла к нему.
      — Теперь я вижу, что ты действительно любишь свою маленькую гуаше, ; нежным голосом проговорила она, обнимая князя, и тонкими пальцами стала ласкать его седую длинную бороду.
      Несколько недель мир и счастье царили в старом замке пши.
      Но плакали женщины и хмурились мужчины, у которых княжеские дружинники-орки отобрали последних овец и кукурузу, чтобы купить в чужих землях ковры и дорогую посуду для молодой княгини.
      Счастливый Пшиз не замечал этих горестных слез и гневных глаз под нахмуренными бровями.
      Но как-то, когда князь вошёл в покой к своей молодой гуаше, он увидел, что Зарница лежит на коврах и лицо её сумрачно, словно гора, окутанная туманом.
      — Что с тобой, моя княгиня, радость моего старого сердца? Почему грустен взгляд твоих ясных глаз, о моя любимая? ; Ласково спросил князь.
      — Так ты вправду любишь меня? ; Недоверчиво спросила красавица.
      — Больше собственной жизни! ; Воскликнул пши. — Больше солнца!
      Он хотел обнять жену, но гуаше, изогнувшись, как змейка, выскользнула из его рук.
      — Я хочу, чтобы ты доказал свою любовь! ; Капризно улыбаясь, сказала она.
      — Как, моя солнцеликая? Я все сделаю, что ты захочешь!
      — Всё? ; Переспросила гуаше. ; Тогда иссуши все родники и речки, дающие воду людям в твоих владениях.
      — Зачем? ; Поразился Пшиз. — Вода даёт жизнь полям, которые возделывают люди. А люди кормят нас.
      — Я хочу увидеть, как будут плакать люди. ; Говорит Гуаше.
      — Для чего тебе их слезы? Чужое горе не может дать настоящую радость, ведь слезы всегда рождают только слезы!
      — Я так хочу! ; Топнула ножкой гуаше. ; И пока ты не выполнишь моего желания, я не желаю тебя видеть.
      Несколько дней колебался старый пши. Разум и мудрость предупреждали его, что не следует выполнять каприз княгини, который принесёт много горя людям.
      А любовь и нежность приказывали сделать так, как хотела желанная и любимая гуаше. И сердце победило разум.
      Старик вышел во двор, взял в руку горсть мелких камней, прошептал над ними волшебное заклинание и бросил камни в небо. В полёте крошечные камушки превратились в огромные скалы. Каждая из этих скал упала на то место, где рождались родники, ручьи или реки. Каменные громады загородили путь воде.
      Горе охватило землю старого князя. Иссякли все реки и ручьи. Люди и скот изнывали от жажды. Желтели и сохли буйные травы и кудрявые деревья.
      Молодая княгиня взбегала на плоскую кровлю замка и жадно вслушивалась в людской плач и рев погибающих животных.
      Прикрыв глаза от солнца ладонью, гуаше всматривалась вдаль, наблюдая за тем, что происходит в селениях.
      Злая улыбка скользила по её красивому лицу.
      — Ну, теперь ты довольна, о счастье моего сердца? ; Спросил её старый Пшиз. — Я поступил так, как ты пожелала. Но я прошу тебя разрешить мне вновь вернуть людям воду.
      — Нет! ; Засмеялась гуаше. ; Это очень интересно смотреть, как они мечутся по своему селению. Слушай, как забавно они воют! А недавно одна мать, чтобы напоить своего жаждущего ребёнка, вскрыла себе жилы. Все это очень интересно и весело! Я довольна тобой. Только.
      Гуаше надула губки.
      — Только, если ты меня по-настоящему любишь, ; потуши солнце.
      — Как потушить солнце? ; Поразился князь. — Как лишить землю животворного солнечного света?
      — Солнце слепит мне глаза и мешает наблюдать за тем, что творится в селении. Потуши его или закрой тучами. Я так хочу!
      — Нет, княгиня, этого я не сделаю! ; Решительно проговорил старый князь. ; И люди больше не будут страдать от безводья!
      Пши протянул вперёд руки и стал перебирать пальцами, словно призывая кого-то. Губы его шептали таинственные заклинания.
      И скалы, загораживающие путь воде, снова стали крошечными камушками. Прозрачные холодные водяные потоки устремились по пересохшим руслам. Весело зажурчали ручьи и родники. Вянущие травы расправили свои поникшие стебельки.
      Люди и животные бросились к желанной воде, и никогда ещё она не казалась им такой освежающей и вкусной.
      — Ах, так? ; В гневе выкрикнула гуаше. ; Вот как ты меня любишь! Для тебя жалкие людишки дороже твоей жены, твоей гуаше! Тогда я и часа не останусь в твоём замке. Я уезжаю обратно к своему отцу. А ты оставайся один в твоём каменном гнезде! И знай ; я не вернусь к тебе, пока ты не исполнишь оба моих желания.
      Князь понурил седую голову. И снова в нем сердце вступило в борьбу с разумом. Слезы заволокли глаза пши, когда он увидел внизу оседланных лошадей и свою гуаше.
      Не взглянув на мужа, княгиня вскочила на коня и, в сопровождении своих слуг, поскакала на юг, туда, где среди величавых гор стоял дом её отца.
      Несколько дней боролся старый пши со своей лютой тоской. Он не спал ночей, не ел и не пил.
      Сердце властно требовало:
      — Уступи.
      А разум приказывал:
      — Будь твёрд в своём решении!
      Глаза пши запали, могучие плечи сгорбились, а лицо стало жёлтым, как у мертвеца.
      И как-то старый князь позвал к себе своего верного слугу ; унаута.
      — Собирайся в путь, ; не поднимая глаз, приказал пши. ; Скачи к моей гуаше и скажи ей, пусть возвращается! Все будет так, как она захочет.
      — Но великий пши! ; В страхе воскликнул слуга. — Без воды и солнца погибнет вся твоя страна! Прости за дерзость твоего верного унаута, но ведь это ; гибель всему живому!
      — А что же делать, если она для меня дороже всех и всего, ; с тоской проговорил Пшиз. ; Без неё я не вижу солнца.
      — Но если она вернётся, солнца не увидят тысячи людей!
      — Без неё иссыхает моё сердце.
      — Но если она будет с тобой, о пши, тысячи сердец погибнут от жажды.
      Князь вскинул голову, и огонь гнева сверкнул в его потухших глазах:
      — Скачи, скачи сейчас же или я прикажу снять твою голову! Гуаше для меня дороже всех и всего!
      Опустив голову, унаут выбежал из покоев князя. Оседлав быстрого коня, он помчался на юг, и князь слышал, как топот копыт смолк в отдалении.
      Но по дороге к княгине унаут останавливался во всех попутных селениях и сообщал людям страшную весть.
      И снова во всех селениях заплакали женщины, и уныние чёрным покрывалом окутало сердца мужчин.
      — Что делать, чтобы предупредить беду? ; Думали люди.
      Горячие головы советовали подкараулить злую гуаше и сразить её заветными стрелами.
      — Тогда Пшиз в гневе и горе истребит всех нас! ; Качали головами мудрые старики.
      Самые тихие и приниженные уговаривали пойти к князю с покорной просьбой.
      — Его разум отуманен любовью, и он равнодушно отвернётся от нас, ; вздохнули мудрецы.
      И тогда кто-то предложил пойти к старому нарту-усарежу Гучипсу, который жил один в далёком ущелье.
      — Пусть самые мудрые пойдут к Гучипсу! ; Закричал народ. ; Усареж поможет нам!
      Четыре дня затратили старики на путь к мудрецу, Гучипсу. Когда они вошли в пещеру старого нарта, Гучипс работал.
      Раскалив добела кусок железа, он голой рукой вытащил его из огня и стал бить по нему тяжёлым молотом. Изумлённые люди видели, как железо превращалось в кинжал.
      Закончив ковку, Гучипс опустил раскалённый кинжал в кувшин с маслом, вытер руки о свой кожаный фартук и спросил:
      — Что надо вам, о сыны рода человеческого?
      Старики рассказали мудрому нарту о своей беде.
      — Неужели мудрый Пшиз так околдован этой женщиной? ; Удивился Гучипс и нахмурил свои косматые сросшиеся брови. — Хотя чары женщины всесильны. Любовь хорошей женщины может плохого человека сделать прекрасным, а злая сумеет добряка превратить в злобного шайтана. Но потушить солнце и иссушить землю ; это может сделать только безумец. Сейчас я узнаю, о чём думает Пшиз.
      Нарт бросил в свой горн щепотку какого-то порошка. Вспышка зелёного огня осветила суровое, худощавое лицо старого мудреца.
      — Да, вы правы, о старцы из рода людей! ; Проговорил Гучипс и вздохнул. — Старый Пшиз утратил свой разум и свою мудрость. Но я не позволю ему умертвить нашу землю! Идите домой! Солнце не потухнет и реки не иссякнут!
      Поблагодарив мудреца, люди пошли обратно. Снова четыре дня по узким горным тропам шли они, возвращаясь в своё селение.
      Когда солнце четвёртого дня стало спускаться за горы, с гребня последнего горного перевала они увидели родное селение и каменную громаду замка Пшиза. Как мрачный утёс, высился этот замок над домной.
      — Скоро мы будем дома! ; Радостно проговорил самый старый из людей, ходивших к Гучипсу. ; Лишь бы мудрый нарт выполнил своё обещание.
      И вдруг земля задрожала под ногами у людей. Тяжёлый грохот прокатился по горам и долинам.
      — Смотрите, смотрите! ; Закричал один из людей, указывая вниз.
      Замок Пшиза исчез. Вместо горного хребта, на котором он стоял, образовалась долина, из которой с рёвом и грохотом катился могучий поток вспененных вод, седых, как борода старого Пшиза.
      Люди спустились к потоку. И когда они стояли на берегу новой реки, им показалось, что из пены метнулась вверх белая рука и хриплый голос старого пши выкликнул с болью и нетерпением:
      — Зар-ни-ца! Гу-а-ше!
      В этот час злая красавица вместе со своими слугами выезжала из ворот отцовского дома.
      — Ну вот! ; Горделиво улыбаясь, оказала она своей служанке. ; Теперь всё будет по-моему! Теперь я буду настоящая Шхагуаше ; голова ; княгиня! Я уничтожу всех людей! Я отомщу им и….
      Она не смогла закончить свою угрозу. Грохот потряс горы. И красавица гуаше превратилась в яростную, буйную и свирепую, но прекрасную реку.
      А слуги её и служанки ; Дах, Сахрай, Курджипс, Пшеха, Киша стали её притоками.
      — Всё равно будет по-моему! Все равно! ; Яростно шипела река. ; Я ; Шхагуаше! Я голова, я хозяйка! И старый Пшиз все равно будет делать то, что я захочу!
      Извиваясь в стремительном танце, гибкая и неудержимая, одетая в белопенную одежду, Шхагуаше помчалась к Пшизу.
      Если на пути попадался несокрушимый утёс, река быстрым движением огибала его, если дорогу ей преграждала горная гряда, она, побелев от ярости, бросалась на неё.
      Так, то ласкаясь, то царапаясь, то отступая, то нападая, Шхагуаше добежала до Пшиза и слилась с ним.
      И с тех пор почти каждый год, а иногда даже два раза в год капризная Шхагуаше ; река Белая побуждала Пшиза ; Кубань реку штурмовать человеческие поселения.
      Нежданно-негаданно своенравная Шхагуаше выбрасывала в Пшиз столько своих вод, что величавая река вдруг теряла своё мудрое спокойствие, становилась неукротимой и яростной.
      Пьяная от злобы, кидалась она на прибрежные города и станицы, смывала хаты, выкорчёвывала деревья.
      Только советские люди, построившие Тщикское водохранилище, надели прочные оковы на коварную и злобную горную красавицу Шхагуаше.
+++++++++++++++++++++++++++++
.....
Своенравная жена. Жил-был казак по имени Игнат. Легенда. Сказка!!
....
      Жил-был казак по имени Игнат.
      Сам из себя видный. Здоровенный такой, батареец. Усы торчком. Грудь колесом.
      Об лоб хоть поросёнка бей, ему хоть бы что!
      Всем казак взял. Вот настала пора жениться. Приглянулась ему одна молодица. Маленькая такая, худенькая. И лицом не вышла. И чего он в ней такое нашёл?
      Вся родня против была, а Игнат упёрся на своём, хоть кол на голове теши.
      — Люба она мне, и все. Если не посватаете, совсем не женюсь.
      Делать нечего, если такая любовь. Кто ж устоит. Поженили их. День живут молодые, два живу, да всё песни поют.
      На третий спор у них вышел. Жена-то хоть с виду незавидная, характер до чего ж вздорный имела. Игнат ей слово, она ему два. Он ей два, она десять в ответ. Скажет он, к примеру:
      — Свари щец.
      Так она кашу сварит. Он ей:
      — Хочу блинов с каймаком.
      А она щей наварит. И пошла у них жизнь. Пупырыть на пупырыть. Не жизнь, а мученье.
      — Ну ничего, ; думает Игнат, ; ты настырная, а я тебя настырней.
      Вот и показывают друг перед дружкой свою дуроту. Как заведутся, бывало, он ей скажет брито, она ему отвечает стрижено. Только в песне и сходились. Бывало, как заиграют, вся станица слушает.
      — Это, мол, у Игната во дворе так заливаются.
      Пошли они как-то в соседний хутор к свояку в гости. Оделись празднично. По дороге опять стали спорить да ругаться. Он ей ; брито, она ему ; стрижено.
      Речку надо было перейти. А мосточек жидковат. Гляди, вот-вот развалится. Игнат перешёл через мосток первым. И с того берега ей кричит:
      — Смотри, на мостке не трясись. Неровен час развалится, в речку угодишь.
      А жена как до середины моста дошла, и ну раскачиваться да прядать. Мост и развалился. Жена камнем на дно.
      Игнат в чём был за ней сиганул. Течение быстрое, относит. Нырял, нырял, всё без толку. Вылез на берег, кручинится. И пошёл к тому месту, где происшествие случилось.
      Идёт и говорит в сердцах:
      — Говорил я тебе, дура, брито, так значит, брито.
      Слышит, а из-за кустов ему в ответ:
      — Говорила я тебе ; стрижено.
      Глядь, а жена его жива-здорова у кустов стоит, подол отжимает. Невдомёк было Игнату, что его жена против течения выплывет. Разозлился казак, аж затрясся весь.
      — Ах ты, такая-сякая! Чтоб ты пропала!
      Смотрит, а и не уже нет жены. Куда девалась? Походил-походил вокруг да около, под каждый кустик заглянул. Нет жены, пропала. Горевать не стал. На сердце столько уж накипело. Не горюется.
      Пошёл казак домой. Соседям говорит:
      — Пропала жена. Нету. Может утонула, а может сквозь землю провалилась. Не знаю.
      День прошёл, другой. Совестно стало казаку. Как-никак, а все ж жена. Оседлал лошадь. Приехал к тому месту, где с его женой такие чудеса произошли.
      Видит: на том месте, где жена стояла, деревце выросло. Приклонился он к нему. Загоревал.
      — Говорил я тебе, брито ; значит, брито, не послушалась.
      А дерево ему в ответ жениным голосом:
      — Говорила я тебе, что стрижено, значит, стрижено.
      Схватил казак в сердцах деревце, как травиночку, из земли выдернул с корнем, бросил. И поехал домой.
      И не заметил, как его лошадь пару листочков с деревца прихватила. Дома расседлал лошадь. И говорит:
      — В кого она у меня такая своенравная уродилась. Говорил же я ей, так нет.
      А лошадь ему жениным голосом:
      — Стр-р-рижено.
      У казака от этого слова земля кругом пошла. Отдышался немного. Взял лошадь за узду и в табун отвёл. Пастухам наказал, чтоб глаз с неё не спускали.
      — Я, ; говорит Игнат, ; пока пешком похожу.
      На следующий день табунщик шкуру лошади казаку приносит.
      — Вот, возьми, ; говорит, ; С яру твоя лошадь сиганула. Не досмотрели.
      И ждёт, когда Игнат ругаться начнёт. А Игнат шкуру принял, слова в укор не уронил. Только облегчённо вздохнул. Зашёл в курень, бросил шкуру на пол и прилёг отдохнуть. Ну, думает:
      — Всё, конец потехе. По-моему вышло. Если брито ; это не стрижено.
      А шкура ему вдруг жениным голосом:
      — А стрижено ; это не брито.
      Вскочил Игнат как ошпаренный.
      — Всё равно, ; кричит Игнат, ; я тебя доконаю. Потому что ты у меня, как кость, поперёк горла стоишь.
      А шкура заладила:
      — Стрижено! Стрижено! Стрижено!
      Схватил Игнат шкуру, в печку сунул. Огонь раздул. Соломки подбросил. Запылала шкура. В один миг сгорела.
      Ночью заснул Игнат мертвецким сном. Сквозь сон слышит кто-то шепчет ему:
      — Стрижено, стрижено.
      Думает, чудится ему. Однако сон как рукой сняло. Прислушался. А из печки голос женин шепчет:
      — Стрижено.
      Догадался Игнат. Зола ему такие поганые слова нашёптывает. Смутило казака. Вскочил. Золу из печки выгреб. Печку по кирпичику разметал да за базы выбросил.
      Взял Игнат мешок с золой. Вышел на улицу. Рассветать начало. Куда бы, думает, эту поганую золу выбросить? Ходил-ходил. Яму нашёл. Бросил туда камень. Дна нету.
      Самое-то думает. И про себя говорит:
      — Отсюда тебе, дорогая жёнушка, никак меня не достать.
      И бросил туда мешок. Как камень с души снял. Домой вернулся довольный. Отоспался. Отъелся. Вроде бы жизнью довольным надо быть.
      Так нет, какая-то на сердце маета. Сник казак. Телом опал. Усы отвисли.
      — Промашка у меня в этой жизни вышла, ; думает Игнат. ; Пойду в яму сам брошусь. Все равно без неё не житье.
      Подошёл к яме. Пригорюнился.
      — Соловушка, ; говорит, ; ты моя певучая, не слыхать мне более твоего голосочка.
      Только было собрался, слышит, что гул в яме стоит. Крики. То ли кто плачет, то ли кричит не своим голосом. Выскакивает из ямы чёрт. Шерсть клочьями, хвост поджат. Плачет, слезы размазывает.
      — Забери свою жену, ; говорит. ; Нет нам житья в нашей преисподней. Ад кромешный. Мы тебе в придачу золота дадим. Сколько хочешь за неё взять?
      Обрадовался казак.
      — Не надо мне золота, отдайте мне мою жёнушку. Так мне без неё пусто на сердце!
      Глядь, а стоит перед ним жена. Жива-здорова. И говорит:
      — Стрижено.
      А казак головой кивает:
      — Ага, стрижено, стрижено.
      Сам руки к ней тянет. Норовит обнять. А та не даётся.
      — Ну, если стрижено, тогда значит брито.
      Казак опять соглашается:
      — Брито.
      Жена руками машет:
      — Мне, ; говорит жена, ; с чертями интересней жилось.
      Еле-еле казак уговорил её домой вернуться. Зажили они с тех пор припеваючи. Захочет казак, к примеру, щец, шумит жене:
      — Свари мне каши.
      Она ему щей наварит. Захочет блинцов с каймаком. Шумит ей:
      — Хочу щей.
      Глядь, а блинцы с каймаком уже на столе. Не жизнь, а сплошное удовольствие. Раздобрел казак. Грудь колесом. Усы торчком. Смотрит соколом. Соседи завидуют ; до чего же ладно живут.
      Вот как-то раз приехал к ним с соседнего хутора свояк. Еле на ногах держится. Посмотришь на него, дак подумаешь, в гроб краше кладут. Пока лошадей распрягали, Игнат у него интересуется:
      — Никак, кум, на тебе черти воду возили?
      Вздохнул свояк и в ответ:
      — Угадал. Завелась в нашем хуторе нечисть, ни днём, ни ночью покоя не даёт.
      Подумал Игнат. Ус потеребил. И говорит:
      — Этому горю только жена моя поможет. Сейчас я с ней словом обмолвлюсь, только в разговор не влипай. Жена, смотри-ка кум приехал, в гости зовёт, да мне что-то не больно хочется.
      А та в ответ:
      — Ещё чего! Надо поехать, если зовёт. Не чужие как-ни-как.
      — Ладно, ; соглашается Игнат, ; тогда я один поеду. А ты останешься. За хозяйством присмотришь.
      — Ещё чего. Вместе поедем. За хозяйством соседка присмотрит.
      Слушает кум, удивляется. Собрались они. Принарядились. И чин чином в гости покатили. Только в хутор заехали, как увидели черти жену Игната, и ну дёру кто куда.
      Народ на улицу вышел. За спасенье Игната благодарят. А тот слушает, усмехается да помалкивает. Жёнушку свою обнимает.
      Смотрит не насмотрится. Хороша жинка! А вам по нраву?
+++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Серый конь. Служил как-то на Кубани молодой казак. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Служил как-то на Кубани молодой казак необычайной силы, которого звали Иваном.
      И был у него любимый конь. Конь был весь серого цвета, поэтому и кличку ему дали Серый.
      Казак и конь были неразлучными друзьями. Иван всегда ухаживал за Серым, чистил его и убирал за ним.
      И Серый платил хозяину добром и был до конца предан ему.
      Однажды в жарком бою турецкая пуля попала коню в шею. Тогда Иван взвалил его на себя и вынес с поля боя.
      Казаки и турки редко видели человека такой силищи, какой обладал Иван. И когда они увидали, что тот тащит на себе коня, то прекратили стрельбу. Все, и враги, и кубанцы, замерли и наблюдали эту картину.
      Вот однажды турецкий бей заслал к казакам своего лазутчика, чтобы тот выкрал у Ивана коня, так как бею очень нравился Серый, который был не только красивым, но очень сильным, ловким и умным.
      Лазутчик пробрался, выкрал коня и незамеченным ушёл от казаков, он был очень опытным в таких делах.
      На утро глянули казаки, а Серого нет. Осмотрели все вокруг и поняли, что коня украли. А следы ведут к турецким укреплениям.
      Погоревал, погоревал Иван, но делать пока нечего, а нужно собираться в бой. Оседлал он другого коня и отправился на битву.
      Дрался он в этот день особенно жёстко. Рубил своей шашкой врагов направо и налево.
      Вдруг глядит и видит своего Серого, а на нём важно восседает турецкий бей. Тогда Иван громовым голосом позвал Серого. А тот, как услышал голос хозяина, сразу понёсся к нему, не взирая на бея.
      Казак направился ему на встречу, чтобы вступить в бой, а затем оседлать своего любимца.
      Вот уже Иван и турок приготовились к поединку, а Серый в это время начал брыкаться.
      Он сбросил бея на землю и стал затаптывать его копытами. Он крутился-вертелся на турке и, в конце концов, втоптал его в землю так, что и следа не осталось.
      Затем Серый подбежал к Ивану, и тот перескочил на него. Турки, видя такую преданность коня к хозяину, и то, что серый конь сделал с их командиром, сразу же бросились на утёк.
      Казаки эту битву выиграли.
      Кони - это неотъемлемая часть кубанской казачьей жизни, а некоторые из них имели право называться героями.
+++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о деде Всеведе. Казаки. Быличка. Легенда. Сказка!!
....
      Правда это или небылица, никто не знает.
      Но только говорят люди, что лет сорок тому назад жил в одной кубанской станице старик, которого прозвали дедом Всеведом.
      Получил старик это прозвище за то, что на любой случай была у него приготовлена сказка-присказка.
      Задумал как-то станичный атаман удивить казаков и прикатил из Екатеринодара в станицу на автомобиле.
      Автомобиль пылит по станичной улице, кашляет, людей удивляет. А дед Всевед махнул на него костылём и сказал равнодушно:
      — Эка невидаль! Пророк Илья давно на колеснице без коней ездит.
      А то провели в станичное правление телефон. Люди гурьбой бегали смотреть, как крутит атаман ручку и в чёрную трубку кричит, с Екатеринодаром разговаривает.
      Люди удивлялись, а дед Всевед только посмотрел и сплюнул:
      — Дело известное! Вроде как почтовый телеграф. Слова сами собой по проволоке бегут.
      Так и не удавалось ничем удивить деда Всеведа.
      А старик сам всю станицу удивил. Прошёл как-то по станице слух, что уснул дед Всевед, каким-то непонятным сном спит, не просыпаясь уже десять суток.
      Вся станица у него в хате перебывала, да все смотрели на деда. Поглядеть на него ; вроде как мёртвый, а на щеках чуть заметный румянец играет.
      На одиннадцатые сутки приехали из Екатеринодара учёные доктора, осмотрели деда и объяснили народу, что сон у старика особенный, научный, а когда дед проснётся ; никому не известно.
      Поговорили доктора между собой, посоветовались и увезли деда Всеведа.
      Потом по станице слух прошёл, что отправили старика в Москву, в особую больницу, чтобы всякие наблюдения делать.
      И вот, сказывают, проспал дед Всевед сорок три года, четыре месяца и четыре дня, а потом проснулся.
      Ну, ясно, профессора и врачи, которые смотрели за стариком, очень обрадовались, расспрашивать деда начали, что он видел во сне, как он себя чувствует.
      Покушал старик, отошёл немного и говорит:
      — Вот что, господа хорошие! Ничего я не чувствую, ничего не ощущаю! Отправляйте меня обратно в станицу, там меня сын и внуки ожидают.
      Объяснили старику, что спал он целых сорок три года, что, наверное, никто его в станице уже не ждёт.
      А старик своё:
      — Глупости вы говорите, господа хорошие! Подумаешь, сорок лет! Спящая царевна триста лет проспала ; и то её помнили. Почему же меня через сорок лет забыть должны. Род наш казачий ; крепкий, долговечный. Все в нашем роду живут не меньше ста десяти лет, а мне сейчас, выходит, только девяносто шесть. А сыну Петру только шестьдесят пять. А внучонку Кольке только сорок четыре. Зовите извозчика, нехай везёт меня в станицу, там и поговорим!
      Видят доктора, что старик с характером, его не переспоришь. Заказали специальный самолёт ; прямо до станицы, назначили двух врачей сопровождать деда Всеведа и говорят:
      — Ну, что же! Хотите ехать ; езжайте! Вот вам сопровождающие!
      — А зачем мне сопровождающие? Что я, арестант, что ли? ; Рассердился старик.
      Еле-еле уговорили его ехать с врачами.
      Вышел дед Всевед из больничного сада, а там его автомобиль ждёт. Думали, удивится старик, а он ; ничего. Уселся в машину и говорит своим спутникам:
      — Подумаешь, удивили! У нас в станице атаман на такой коляске ездил ; только у него страшнее, больше дыма и грохота.
      Приехали на аэродром. К самому самолёту подкатили. Тут дед Всевед вроде как забеспокоился.
      — Это что же? Нам на этом гусаке лететь придётся? ; Спросил он и ткнул пальцем в самолёт.
      — Да, дедушка! Этот самолёт для вас! Да вы не бойтесь! ; Успокаивает его врач.
      А старик как стрельнёт в него взглядом и первый полез в кабину. Поднимается по лесенке и приговаривает:
      — А кто боится? Подумаешь, невидаль, на гусаке летать! Издавна русские люди на ковре-самолёте летали.
      Поднялся самолёт в воздух. Сначала старик, видать, испугался, вцепился руками в кресло, борода у него затряслась. Но потом отошёл. И даже в окно стал глядеть, землёй интересоваться.
      Пошёл самолёт на посадку.
      — Ну, прилетели, дедушка! ; Сказал врач.
      — Что-то уж больно скоро, ; замотал головой старик. ; От нашей станицы до Москвы тысячи вёрст. Поезд и тот трое суток идёт. А тут только поднялись ; и станица.
      Вышел старик из самолёта, оглянулся по сторонам. Вдалеке дома виднеются, сады зеленеют. Чуть в стороне, на взгорье большие новые корпуса животноводческой фермы.
      В низине пруд широкий, точно зеркало, блестит, за ним поля золотом отливают ; широкие, просторные.
      А дальше, сколько можно окинуть взглядом, раскинулись сады и виноградники.
      Смотрел, смотрел дед Всевед по сторонам и давай лётчика ругать:
      — Куда это ты меня завёз? Разве это наша станица? Ошибся ты, видать, на полтысячи вёрст! И как тебе только такую машину водить доверили.
      — Да нет, дедушка! Точно это ваша станица! ; Улыбается лётчик.
      А дед кипятится, палкой в землю стучит, бородой своей трясёт:
      — Да что ты, смеёшься надо мной, что ли? Что я, станицу свою не узнаю? У нас ; степь бескрайняя, а здесь сады и виноградники! У нас речонка такая, что курица её брод перейдёт, а здесь целое море! Узнавай у людей дорогу и летим дальше!
      Но тут подкатила к самолёту зелёная Победа, выскочил из неё молоденький шофёр, дверцы открыл и приглашает:
      — Садись, пожалуйста, дедушка!
      — Никуда я не сяду! ; Кричит дед. ; Мне в станицу надо. Меня там сын и внучонок ждут! Объясни-ка вот этому, в кожаном, как до нашей станицы долететь.
      — А это и есть ваша станица, ; улыбнулся шофёр.
      — Брешешь! ; Ещё громче закричал дед. ; В нашей станице не было таких садов!
      — Не было, а теперь есть, насадили, ; объяснил шофёр.
      — У нас речушка ; курица перешагнёт, а здесь целое море.
      — Запрудили речушку ; вот и получилось море. Садитесь! Вас Пётр Павлович ожидает!
      — Какой ещё Пётр Павлович, ; удивился старик.
      — Сын ваш, дедушка. Председатель колхоза.
      Почесал дед Всевед свою седую голову, нахмурился и решил:
      — Ну, ладно, поедем! Но если врёшь ты, мил человек, то уж не обижайся! Хоть и автомобиль ты водишь, а не миновать тебе моего дрына.
      — Ладно, дедушка, ; улыбнулся шофёр.
      Мчит Победа по станичным улицам. Старик на своём месте ёрзает, головой крутит, вроде и вправду родная станица, а вроде и нет.
      Остановилась машина около нарядного каменного дома.
      — Подождите минутку, дедуся, я Петра Павловича вызову, ; сказал шофёр. ; Он нас здесь ожидает.
      — Э, нет! ; Покачал головой старик. ; Это ты меня завёз чёрт знает куда, а сам утекать собираешься. Пойдём вместе!
      Вошли они в дом правления колхоза. Распахнул шофёр дверь и вперёд себя старика пропускает.
      Глянул внутрь дед, да и оробел. Комната большая, нарядная, красивее, чем кабинет у станичного атамана был.
      В углу, за большим столом сидит дюжий, широкоплечий человек, и вся грудь у него в орденах.
      — Извиняюсь, ваше благородие! ; Заговорил дед Всевед. ; Я ошибкой сюда попал. Сына ищу, Петьку.
      Вдруг человек как вскочит из-за стола, подбежал к старику и давай его обнимать.
      — Батя! Здравствуйте, батя!
      А старик никак поверить не может, что то его сын.
      — Неужто это ты, Петюшка? Петя, сыночек!
      Шофёр деликатно дверь прикрыл, и никто не видел, что дальше в кабинете происходило.
      Только вышли отец и сын оттуда в обнимку и у обоих глаза мокрые.
      — Устали вы, батя? ; Спросил старика Пётр Павлович. ; До дому поедем или в степь махнём, внучонка поглядеть желаете?
      — Конечно, в степь! Я же степи-матушки сорок лет не видел. А внучонка и не признаю.
      Сели они в машину и помчались по широким улицам.
      — Где ты, Петро, автомобиль занял? ; Спрашивает дед.
      — Мой автомобиль, батя!
      — Твой? Да кто же ты? Уж не атаман ли?
      — Нет, батя. Я ; агроном по образованию, председатель колхоза.
      — Агроном? ; Удивился старик. ; Да как же ты в агрономы попал? Агроном ведь господское занятие.
      — Было господским, а сейчас нет. Прогнали мы всех господ, батя! Теперь только у нас в станице из простых казаков шестнадцать агрономов, двадцать два учителя, десять врачей да семь инженеров вышло.
      А мимо окон машины убегает назад нарядная станичная улица. Вот мелькнуло большое серое здание с колоннами.
      — Что это, сынок? Не иначе, как атаманский дворец! Экую махину сгрохал себе атаман!
      — Нет, батя! Это клуб наш колхозный. А атаманов у нас уже давно нет.
      — А это что за домина?
      — Школа новая! А за ней, вон те большие корпуса, это больница.
      Покачал дед головой, посмотрел на ордена и медали, что украшали грудь сына, и опросил:
      — А ордена у тебя за что, Петя?
      — За работу, батя! За то, что хлеба урожаи добрые получаем.
      — Сколько же хлеба, ты, сынок, на десятине выращиваешь? Пудов сто двадцать?
      — Нет, батя! В прошлом году мы по двести пудов с гектара получили. А в этом ещё больше снимаем.
      Старик только чуприну почесал. Но тут же взглянул в окно и расстроился. Видит, что стоит пшеница рослая, могучая, в рост человека.
      А по пшенице какая-то машина идёт и, как жук огромный, жуёт колосья только стерня за ней блестит.
      — Да что же это, Петька, делается! ; Закричал старик. ; Этак всю пшеницу злодейский жук пожуёт!
      Вдруг подскочила к комбайну быстрая трёхтонка, и потекло в кузов золотым потоком зерно.
      Понял тут старик, какое дело делает машина, и заулыбался:
      — Ну и машина! Одна за сотню косарей работает! Трудно, небось, управлять ею. Откуда мастера выписали?
      — А мастер, что управляет комбайном, ваш внук, Николай, ; улыбнулся председатель колхоза.
      Тут остановилась Победа, и дед Всевед вылез из неё.
      А с комбайна соскочил черноусый казачина ; на груди два ордена и Золотая Звезда.
      Схватил казачина старика в объятия и давай целовать ; в губы, в бороду, в лоб.
      Говорят, уже несколько месяцев дед Всевед ходит по родной станице и всё удивляется.
      Людям новым, технике могучей, расцвету жизни нашей дивится.
      Называет он теперь себя дедом Незнаем, жалуется, что родился рано и проспал много.
      И поводырём по новой жизни старик упросил быть правнука своего ; пионера Павлика.
++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о завете предков. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Говорят, что в далёкие прошлые времена где-то возле гор на берегу моря был аул, который народ прозвал Счастливым.
      Люди в этом ауле никогда не имели князей, жили в дружбе с соседями, знали много хороших ремёсел ; и поэтому наслаждались миром, довольством и счастьем.
      В ауле были опытные пахари, умевшие растить кукурузу и просо, отличные пастухи, ухаживавшие за стадами, искусные мастера, делавшие из меди узкогорлые красивые кувшины и звонкие блюда, смелые моряки, не боявшиеся морских бурь и туманов.
      А всеми делами в ауле управляли самые мудрые и уважаемые старики.
      Пахари работали на полях, пастухи пасли скот на горных пастбищах, мастера делали отличную посуду, а моряки продавали товары всему морскому побережью и их знали даже в далёком городе руссов ; Тмутаракани.
      В обмен на эти товары они привозили золотистую пшеницу, красивые ткани, крепкие топоры и ножи.
      Все в ауле Счастливом трудились, все были сыты и довольны.
      Но как-то дошли до Счастливого аула чёрные вести. Говорили, что откуда-то из-за гор примчались на быстрых конях непобедимые воины, которые завоёвывали один адыгейский аул за другим.
      Во главе этих воинов шёл свирепый Сельджук-паша, который одним ударом выбивал из седла любого джигита.
      Рассказывали, что захватчики подходили к аулу и вызывали на поединок самых смелых джигитов, обещая не трогать аула, если кто-нибудь сумеет победить Сельджук-пашу.
      Но не нашлось ещё на адыгейской земле такого джигита, который заставил хоть бы покачнуться в седле предводителя пришельцев.
      Один за другим аулы покорялись захватчикам, и те забирали в них богатую дань ; коврами, золотом, скотом, рабами.
      — Что нам делать? ; Заволновались люди, живущие в Счастливом ауле.
      — Покориться! ; Говорили одни. — Ведь мы не привыкли воевать. Что же мы сможем сделать с захватчиками, если лучшие воины адыгейских племен побеждены ими?
      — Бросить всё и уйти в дикие горы! ; Советовали другие. ; В горы захватчики не пойдут.
      Но седобородый моряк окинул зорким, ястребиным взглядом аульчан и сказал:
      — И покориться, и бежать то и значит, что потерять свободу. Мне кажется, я знаю воина, который устоит перед Сельджук-пашой.
      — Где он? Кто он? ; Закричали люди.
      — Это ; мой кунак, кузнец из города руссов, ; ответил моряк.
      — Кто же согласится проливать кровь за чужое племя? ; Спросил кто-то из толпы аульчан. ; Мы для руссов ; чужие.
      — Нет! ; Воскликнул старый моряк. ; Мы друзья-кунаки. Разве прошлым летом, когда Тмутаракань осадили степные воины, мы не помогли руссам, отправив к ним морем кукурузу, просо и баранов? Я знаю руссов ; у них большие, светлые сердца, и они верны в дружбе.
      В тот же день от берега отчалили узкие длинные лодки. Как белокрылые чайки, понеслись они на север звать на помощь друзей-руссов.
      Отплыли лодки и словно растаяли в голубой морской дали.
      А в Счастливый аул каждый день приходили все более грозные вести. Говорили, что у захватчиков медные груди и самые острые копья ломаются о них.
      Рассказывали, что Сельджук-паша забирает в рабство самых красивых девушек, а побеждённым джигитам отрезает головы.
      На третий день из-за перевала, из соседнего аула, прибежал почерневший от усталости юноша и рассказал:
      — Захватчики убили четырнадцать лучших джигитов и захватили их аул.
      Стон и плач поднялся в Счастливом ауле. Но в полдень причалили к берегу лодки и из них вместе с моряками вышли руссы.
      Их было немного, всего два десятка человек. Командовал ими светлоглазый человек с такой широкой грудью и могучими плечами, каких никогда не видели в ауле.
      Со всех сторон к берегу сбежались аульчане и принялись рассказывать ужасы о свирепых пришельцах.
      Они рассказывали о том, что у чужеземных воинов медные груди, и о том, что Сельджук-паша одной рукой вырывает деревья, и об острых кривых саблях захватчиков.
      А предводитель руссов выслушал все, пригладил широкой ладонью свою рыжеватую бородку и улыбнулся.
      — Ну, что же, поглядим! ; Сказал он и попросил дать ему и его товарищам коней.
      Пригнали коней. Вскоре все руссы облюбовали себе скакунов, только их вожак никак не мог подобрать себе коня.
      Подойдёт он к коню, посмотрит, положит руку на шею скакуна, и тот сразу падает на колени.
      Наконец, подошёл русс к вожаку всего табуна ; гордому неезженому жеребцу. Тот захрапел, хотел отпрянуть в сторону, но светлоглазый русс схватил его за шею и удержал. Рванулся гордый конь, захрапел, но не смог вырваться из-под могучей руки.
      Взял тогда русс уздечку, зануздал скакуна и вскочил ему на спину. Затоптался конь на месте, потом рванулся вперёд и вдруг, когда всадник натянул узду, осел на задние ноги.
      — Ладно! Годится! ; Улыбнулся русс.
      Когда гостей угощали жареной бараниной и овечьим сыром, вожак руссов сказал:
      — Ладно, поможем мы вам, друзья-кунаки! Только вы и сами не плошайте! Седлайте коней, берите дубины покрепче и бейте врагов по головам. Может, груди у них и медные, а головы, я думаю, обычные, костяные.
      Утром прибежали с перевала дозорные и сообщили, что захватчики приближаются к аулу.
      — Ладно! Готовьтесь к битве! ; Снова улыбнулся вожак руссов.
      Немного времени прошло, и выехали воины из аула. Все руссы, как один, были в тяжёлых железных рубашках, с прямыми мечами и круглыми, красными щитами, а за ними скакали джигиты Счастливого аула, вооружённые дубинами, саблями да кинжалами.
      Отъехали воины от аула и остановились на ровном, чистом поле. Глядят ; из леса враги выезжают. Золотом сверкают на солнце их медные, кольчатые рубашки, камни драгоценные то красным, то зелёным огнём переливаются, зелёные шёлковые чалмы украшены золотыми полумесяцами.
      А впереди всех, на косматом коне, развалившись, покачивается в седле сам Сельджук-паша ; огромный, точно копна сена, с огненной бородой.
      Заметил Сельджук-паша воинов, загородивших ему дорогу, и, выхваляясь своей силой, схватил за вершинку молодой тополь, поднатужился и вырвал его с корнем из земли. Вырвал и отбросил его в сторону.
      А сам на руссов покосился, как, мол, не испугались?
      Крикнул тут кто-то из руссов:
      — Здоров, разбойник! А ну-ка, Иван, покажи им ты свою силу!
      — Ладно! Хвастать не люблю! ; Ответил вожак руссов.
      Выехал тут из-за рядов пришельцев маленький чёрный человек и начал визгливым голосом рассказывать о подвигах непобедимого Сельджук-паши ; и как он нартов победил, и как кулаком медведей и львов убивал, и как своей саблей рубил с одного удара пополам всадника вместе с конём.
      Визжит чёрный человек, старается, а Иван вроде и не слушает его ; позёвывает, облачка на небе рассматривает, с товарищами перешучивается.
      — Непобедимый Сельджук-паша вызывает любого из вас, того, кому жизнь надоела, на поединок. Если победит кто-нибудь могучего Сельджук-пашу, то он обещает не трогать вашего аула! Есть среди вас человек, желающий умереть? ; Ещё громче закричал чёрный человек.
      — Ладно! Посмотрим! Пускай нападает! ; Негромко ответил русс Иван, поднял красный щит и направил вперёд своё толстое острое копье.
      Выехал он немного вперёд и вновь остановился. Тут Сельджук-паша схватил своё копье, украшенное конским хвостом, пришпорил коня и со свирепым рычанием помчался на Ивана.
      А Иван шагом, неторопливо двинулся ему навстречу.
      Столкнулись всадники, зазвенели их щиты, оба коня упали на задние ноги. Словно тонкие камышинки, переломились копья.
      Повернул Сельджук-паша своего коня, выхватил кривую шашку и снова помчался на Ивана, только огненная борода затрепетала на ветру.
      Достал и Иван свой меч. Налетел Сельджук-паша и что есть силы рубанул своей шашкой.
      А Иван меч подставил. Лязгнуло железо, брызнули искры во все стороны. Поломалось оружие у обоих воинов.
      Взвизгнул от ярости Сельджук-паша и выхватил из-за красного шёлкового пояса-кушака кривой нож-ятаган.
      Кони на дыбы поднялись, норовят укусить друг друга.
      Размахнулся Сельджук-паша ятаганом ; и ахнули русские и черкесы, увидев, что у Ивана больше нет никакого оружия.
      Но Иван не испугался. Левой рукой он отвёл удар врага, а правой, сжатой в кулак, как ахнет Сельджук-пашу по уху.
      Закачался в седле паша, брызнула у него из носа и ушей кровь, и, раскрыв огромный рот, бездыханный свалился он на траву.
      Тут захватчики завыли от ярости, и, направив на Ивана сотни копий, пришпорили своих коней.
      А навстречу им лавиной хлынули руссы и адыги.
      — Ах вы, обманщики! Вот как вы своё слово держите ; громовым голосом крикнул Иван и, хотя был безоружным, помчался на врага.
      Несть копей сломалось о красный щит богатыря-русса, четырёх вражеских воинов сбил он своим конём и, точно кинжал сквозь мягкое масло, промчался сквозь неприятельские ряды.
      Только на опушке леса удалось ему повернуть разгорячённого коня. Глянул он на поле битвы и видит ; теснят его друзей захватчики.
      — Ну, держитесь теперь, коварные! Распалили вы гнев мой! ; Закричал Иван, и яростью вспыхнули голубые глаза его.
      Оглянулся он вокруг, схватил за вершину корявый молодой дубок и выдернул его с корнями из земли. Взмахнул Иван-русс дубком, как палицей, и бурей налетел на захватчиков с тыла.
      Махнёт направо ; четырёх врагов на землю скинет, махнёт налево ; трое из седел валятся.
      Да и друзья его от него не отстали ; прямые мечи руссов молниями сверкали на солнце, дубины и кинжалы адыгов тоже делали своё дело.
      Взвыли захватчики от страха, повернули своих коней и пустились наутёк. Немного их спаслось ; не более двух десятков.
      Швырнул Иван им вслед свою дубовую палицу, окинул молодецким взглядом поле битвы, разгладил русую бородку и вдруг засмеялся:
      — А добре мы им всыпали! Будут теперь они нас помнить!
      Тут все жители Счастливого аула бросились благодарить и обнимать руссов.
      — А мы что? ; Улыбнулся Иван. ; Мы только помогали. Вы и сами дрались как надо. Давайте лучше раненых наших спасать, раны им перевязать требуется.
      Спрыгнули воины с коней и стали обходить поле битвы. Среди раненых нашёл Иван своего кунака ; старого моряка-адыга.
      Лихое вражеское копье вошло в грудь старика, а вышло под правой лопаткой. Заплакал тут богатырь Иван над телом друга-кунака.
      Столпились вокруг умирающего и адыги и руссы. Открыл старик свои смелые глаза, обвел горячим взглядом людей и проговорил ясным, звонким голосом:
      — Ну, вот и хорошо! Разбили мы захватчиков, свободным будет и впредь наш Счастливый аул. Умираю я. И завещаю вам, друзья-аульчане, вам и детям детей ваших ; никогда не изменяйте дружбе с русскими! Помните, что руссы ; братья наши старшие. А старший всегда поможет в беде младшему. И кто изменит этой дружбе ; пусть будет проклят моим стариковским проклятием! Пусть родная земля не даёт ему пищи, пусть реки наши не утоляют его жажды, пусть солнце сожжёт его чёрное сердце! Передайте мои слова всему нашему народу!
      Потускнели горячие глаза старого, мудрого адыга, кровь выступила у него на губах. И умер он на руках своего плачущего друга-кунака.
      О завете старого мудреца узнали во всех аулах. Из поколения в поколение передавался в нашем народе этот мудрый завет.
      И те, кто верен этому великому завету, сейчас свободны и счастливы.
      А изменники ; да будут прокляты их чёрные имена ; не знают вкуса плодов родной земли, не ведают сладости воды наших студёных горных рек.
      И не будет им ни счастья, ни радости, ни прощения от родного народа!
+++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о заповедном кладе. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Щедра и богата наша кубанская земля.
      Родит она и пшеницу, и рис, и подсолнух, и плоды разные. Что ни посеешь ; всего богатый урожай получишь.
      И в горах прикубанских большие богатства скрыты. Есть там и железо, и уголь, и золото. А особенно много нефти. И нефть особенная, такая, что хоть сразу бери и заправляй ею тракторы да автомашины.
      А распоряжается всеми этими богатствами старик Горовик, из себя маленький, сгорбленный, седые брови на глаза нависли, а взгляд зоркий, строгий.
      Взглянешь на него, подумаешь ; самый обыкновенный дед, что баштан караулит. Но старик Горовик совсем особенный. Живёт он на земле уже многие сотни лет, а все такой же, ничуть не меняется.
      И владеет он великой силой, захочет, так даст людям земные богатства, захочет ; не даст.
      Но не по капризу он это делает, а по справедливости. Ещё в стародавние времена рыли казаки глубокие колодцы и черпали из них вёдрами лёгкую золотистую нефть.
      Шла она и в каганцы, и на распалку печей, и на смазку ходов тележных, чтоб не скрипели.
      Начнут, бывало, казаки нефтяной колодец рыть, а к ним вдруг подходит какой-то седой старик ; собой неприметный, одет в чекменчик старенький с крючками на правом боку, на ногах сапоги яловые, на голове кубанка чёрного курпея овчиного.
      Подойдёт старичок к казакам и спрашивает:
      — К чему колодец роете, станичники?
      — Да вот, дедушка, хотим до нефти докопаться.
      — А зачем она вам?
      — Как зачем? И на топливо, и на каганцы, и колеса смазывать нужно.
      — Добре, добре, станичники, ; скупо улыбнётся старичок в седые вислые усы. ; Только, сдаётся мне, что не здесь вам копать надо.
      И указывал другое место. Укажет и пойдёт дальше, опираясь на ореховый батожок.
      Послушают казаки старика, начнут копать в указанном месте ; и точно, обязательно на богатую жилу нападут.
      Услыхали заграничные буржуи про кубанскую нефть и целыми толпами на Кубань нагрянули.
      Стали земли покупать, спорить начали, кому какой участок забирать. Но всех перехитрил американский Мистер.
      Сунул Мистер пачку денег кубанскому атаману, тот и передал ему те земли, где казаки нефть доставали.
      И даже в Петербург самому Николашке-царю отписал, что-де прибыл из-за моря-океана добрый Мистер, хочет нам, бедным, помочь нефть из земли доставать. А Мистер вслед подарочек в Петербург послал.
      Вот и вышло решение отобрать у казаков нефтеносные земли и отдать их этому самому Мистеру.
      Стал Мистер дело разворачивать ; инженеров своих доставил, машины кое-какие привёз, за гроши рабочих русских нанял и давай нефтяные вышки ставить.
      И такая жадность охватила Мистера, что всех рабочих замучил, по целым суткам работать заставлял.
      И вот идёт раз этот самый Мистер по своему промыслу, за ним инженеры, подрядчики всякие вышагивают.
      И вдруг подходит старичок ; сгорбленный неприметный, только глаза строгие из-под бровей поблёскивают. Подошёл и спрашивает Мистера:
      — Зачем тебе нефти столько? Куда её девать будешь?
      Удивился Мистер, выкатил свои рачьи буркалы, ответил:
      — Ты есть очень глупый! Я эту нефть продавать буду, большие деньги себе наживу.
      Насупил старик косматые брови и говорит:
      — Ничего у тебя не выйдет! Не достать тебе нефти из нашей земли.
      Разозлился Мистер, хотел упрятать старика в каталажку, но тут шепнул кто-то из приказчиков русских, что, мол, этот дед все места знает, где много нефти.
      И сразу Мистер стал добрым и обходительным. Подхватил деда под руку, стал рассказывать, как он любит русский народ, деньги американские стал предлагать старику, чтобы тот ему показал заповедные места.
      А старик пощупал деньги, покачал головой, вытер руку о полу чекменя и отвечает:
      — Не к чему мне твои бумажки! Печку разжигать древесной корой способнее. А любовь твою к русским я вижу ; сколько людей ты уже в гроб вогнал непосильной работой. И говорю я тебе по-хорошему: уходи с нашей земли, не даст она тебе своего богатства.
      Сказал ; и пошёл себе к лесочку. Мистер даже задохнулся от злости. А потом как закричит своим охранникам:
      — Взять этого деда! Он есть самый главный русский бунтовщик! Я его в Сибирь загоню.
      А старичок как раз в лесочек вошёл. Кинулись за ним охранники, сам полицейский пристав помчался. И только вбежали они в лесочек ; вдруг навстречу им здоровенный медведище преет.
      Идёт ; кусты ломает, ревёт сердито, в открытой пасти клыки сверкают. И пристав, и охранники наутёк пустились. Прибежали в караулку, ружья схватили ; и опять в лесок.
      Ходили, ходили ; ни старика, ни медведя не нашли. С того дня стали оскудевать нефтяные богатства. Исчезла нефть из колодцев. А буровые вышки начали больше воды давать, чем нефти.
      В революцию прогнали Мистера ко всем чертям за море-океан. Стали хозяиновать на кубанских нефтяных промыслах наши, русские, советские люди.
      Трудно было вначале ; ни машин, ни труб, ни разных там долотьев не было. Как-то ставили рабочие оборудование на одной буровой. И вдруг подходит к ним старичок в старом коричневом чекмене, с палочкой в руках.
      Блеснул строгими глазами и спрашивает:
      — Что делаете, хлопцы?
      — Вот буровую будем пускать, дедушка! ; Ответил один из рабочих. ; Нефть нужна нашему народу, нефти требуют заводы и фабрики наши советские. Чем больше нефти добудем, тем сильнее наша страна станет.
      — Добре! ; Повеселевшим голосом ответил старик. ; Будет вам удача! Ройте амбары побольше, трубы тяните! Много нефти тут достанете!
      Так оно и вышло. Ударил из этой буровой могучий фонтан, много нефти дал он Родине.
      С тех пор то в одном, то в другом месте встречали нефтяники старика Горовика, И каждый раз указывал он им места, богатые нефтью.
      Когда ворвались на Кубань фашистские орды, нефтяники ушли в леса партизанить. А промыслы свои, чтоб не достались врагу, взорвали. Горькими слезами плакали, а взрывали, потому что был на это приказ.
      А фашистам нефть больше хлеба была нужна ; без нефти и танк не пойдёт, и самолёт не полетит. Начали они стараться достать из земли кубанскую нефть.
      Привезли своих инженеров и мастеров, а наших, русских, силой работать заставляли.
      И вот потеют фашисты над одной скважиной ; вышку уже поставили, инструмент налаживают. Вдруг оказался рядом неприметный старичок в рыжем чекменчике и старой кубанке.
      Разгладил старичок вислые седые усы и спрашивает:
      — Что это вы делаете, господа хорошие?
      Вздрогнул фашистский инженер, который всеми работами командовал, оглянулся по сторонам. Кругом охрана расставлена ; и вдруг старик какой-то возле буровой очутился. Не партизан ли? Вгляделся фашист в старичка, а тот вроде совсем старенький, чуть на ногах стоит.
      Успокоился тогда инженер и говорит:
      — Мы, глупый русский дед, достаём нефть для великой Германии!
      — А зачем вам наша русская нефть? ; Тихо спрашивает старичок.
      — Ты есть совсем дурак! ; Рассердился фашист. ; Нефть нужна нам, чтобы наши танки дошли до Урала.
      — Ого, ; блеснул глазами старик. ; Далёко шагнуть собираетесь, господа хорошие! Не видать вам Урала, как свинье солнца полуденного! Не достать вам нашей нефти!
      Совсем разозлился фашист.
      — Ты есть русский партизан! ; Закричал он. ; Ты есть коммунист! Взять его! Запереть в подвал! Караулить крепко. Завтра мы его будем вешать!
      Схватили фашисты старика, заперли его в подземный каменный подвал, часовых приставили. А подвал тот без окон, стены метровой толщины, двери железные.
      Рано утром приказал фашистский офицер вывести старика из подвала. Один из солдат уже верёвку приготовил, через сук её перекинул, петлю-удавку наладил. Открыли железные двери подвала, а старичка и след простыл.
      Спустились в подвал солдаты с фонарями, видят, и стены целы, и подкопа нет, а старик исчез.
      А в углу сидит здоровенная жаба, пялит круглые глаза на фашистов и бока её колышутся, словно от смеха.
      В тот же день ударил из скважины, которую ремонтировали фашисты, мощный фонтан.
      Да только не нефтяной, а из жидкой синей грязи. Все инструменты фонтан на сотню метров раскидал. Кого из фашистов насмерть убил, кого покалечил, кого грязью с ног до головы обдал.
      Вскоре после этого наши советские войска погнали фашистов с Кубани.
      Стали нефтяники восстанавливать промыслы. И сразу же у них дело пошло на лад, с каждым днём стала расти добыча нашей кубанской нефти.
      Но, конечно, нефтяники не только старые скважины ремонтировали, а и новые нефтеносные места стали искать.
      И вот один раз шёл молодой парень, геолог, по горам, притомился и решил отдохнуть у горного родника. Сел на камень и горами любуется. Вдруг хрустнула ветка под чьей-то ногой. Оглянулся геолог и видит, идёт к нему древний старичок. Чекмень коричневый, кубанка чёрного курпея, усы седые повисли.
      Очень удивился геолог: кругом километров на тридцать ни станиц, ни хуторов нет, а старичок идёт себе неторопливо, словно гуляет. И никакого припаса с ним нет, только батожок ореховый.
      Подошёл старик, поздоровался, геолог его папиросой угостил и спрашивает:
      — Кто вы будете, дедушка? Как вы оказались в таких глухих местах? Может, заблудились ; так я вас на дорогу выведу.
      Усмехнулся старик в густые усы и ответил:
      — Не беспокойся, сынок! Места мне здесь все знакомые. Не один десяток лет здесь прожит, не одна тропка исхожена. Ты вот скажи мне лучше, чего сам в горы забрёл? На охотника ты вроде не похож.
      Рассказал геолог, что ищет он новые нефтеносные места.
      — А что, или нефти стране мало? ; Спросил старичок. ; Вроде много нефти дают наши кубанские промысла.
      — Много, дедушка! А требуется ещё больше. Ведь с каждым днём на заводах наших, на колхозных полях все больше и больше машин работает. А сейчас на кубанской земле все тяжёлые работы в колхозах за людей машины будут исполнять. Значит, много горючего потребуется. Вот и послали меня искать нефть.
      Выслушал хлопца старичок, блеснул глазами из-под косматых седых бровей и говорит:
      — Доброе дело задумали! Вижу, помочь тебе требуется. Знаю я одно заповедное место, где нефти сколько хочешь. Идём, укажу.
      Очень удивился геолог, откуда такой неприметный старичок про нефтеносные места может знать.
      Удивился, но пошёл за стариком, потому что видел ; серьёзный дед, такой даром слово не скажет.
      Несколько часов шли. Старичок с виду хлипким казался, а как зашагал, так за ним еле угонишься. Даже в пот вогнал молодого геолога. Дошли они до одной горной долины.
      — Вот здесь, ; говорит старик, ; нефти, сколько ни черпай, вовек не вычерпаешь. Самое моё заповедное место. Передаю я его Советской власти на доброе дело. Хватит теперь нефти и тракторам, и комбайнам, и другим машинам.
      Сказал так старик, шагнул в кусты орешника ; и был таков.
      — Дедушка, погодите! ; Окликнул его геолог и побежал за ним. ; Как звать-то вас?
      А старика словно и не бывало ; ни ветка под ногой не хрустнула, ни кусты не шевельнулись.
      Стали в этой долине разведку производить ; и точно, нашли запасы самой лучшей нефти. Теперь там промысла выросли ; не меньше сотни вышек нефтяных стоит, посёлок целый построен.
      А старик Горовик, говорят, и теперь в наших горах появляется. То залежи железа нашим советским людям укажет, то скажет, где медная руда хранится.
      Много у него по горам разных заповедных кладов для добрых хозяев спрятано.
++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о казаке Иване Кочубее. Легенда. Сказка!!
....
      Вырвавшись из душных горных теснин на широкий степной простор, ревёт и пенится Кубань-река.
      Цветной скатертью степь расстилается, а далёко-далёко синие горы зубчатой стеной встают.
      Затерялся в этой степи небольшой хуторок. Хутор как хутор, каких немало на Кубани: белые хаты-мазанки, широкие пыльные улицы, жёлтые головы подсолнухов выглядывают из-за плетней.
      На этом хуторе родился и вырос казак Иван Кочубей ; казак как казак ; стройный, яркоглазый, прокалённый щедрым кубанским солнцем.
      Жизнь у Ивана Кочубея была простой и обычной ; такой же, как жизни тысячи кубанских бедняков.
      Чуть ходить научился ; уже коней пасти посылали, подрос ; батраком-табунщиком стал.
      Потом война с германцем началась ; на фронт его взяли вместе с другими казаками.
      И так же смерть кружилась над его папахой, как у других, и сердце сжимала злая окопная тоска.
      И так же, как все, кричал он:
      — Довольно, навоевались! По домам пора!
      Но по дороге домой довелось казаку Кочубею побывать в Питере и услышать товарища Ленина.
      Говорил Ильич о вековой несправедливости, о том, что много лет миллионы людей трудились и горе мыкали, чтоб немногие купались в золоте.
      Слушал казак Ленина и казалось ему, что о нем, о его жизни говорит этот простой, душевный человек с прищуренными умными глазами.
      С тех пор по-иному стали смотреть глаза Кочубея зорко-внимательно. По-другому билось сердце в широкой груди ; жгла его ненависть к врагам трудового народа.
      Великой силой богатырской налились крутые плечи. И все время вставали в памяти понятные и простые слова великого борца за счастье народа, и от этих слов горячо становилось на сердце казака.
      Грянул Великий Октябрь, и гром его всколыхнул кубанские степи. Поднялись на борьбу за счастье все те, кто годами горе мыкал на кулацких и атаманских землях, у кого руки были в кровавых мозолях, кто обильно орошал землю солёным батрацким потом.
      Словно освежающая весенняя гроза пронеслась над родной русской землёй. Широко и вольно вздохнули груди забитых и угнетённых.
      Великая правда партии коммунистов запылала в сердцах простых людей, звала их на борьбу с насильниками и угнетателями.
      И тысячами, сотнями тысяч вставали люди, чтобы биться за своё счастье.
      Борьба была упорная. Не хотели мироеды даром отдавать своё неправое, нажитое чужим трудом богатство.
      Создавали они своё войско ; со всех сторон на Кубань, как вороны на кровь, слетались белые офицеры да юнкера.
      Буржуи из-за рубежа слали белым деньги и оружие. Явился на Кубань злобный волк ; Белый Генерал, принял команду над всеми силами и стал хвастаться:
      — Мы бедноту в бараний рог согнём, ещё больше работать на себя заставим! А кто не покорится нашей силе, того в землю загоним ; есть у нас для этого сабли острые, винтовки меткие и петли-удавки крепкие. Все на старый лад повернём! Будет опять царь всей русской землёй править. А мы, его верные слуги, в убытке не останемся.
      Выехал тогда Иван Кочубей на высокий стенной курган и кликнул клич:
      — Все, кто в папской неволе изнывать не хочет, чьи сердца нищета гложет, берите оружие, седлайте коней, вставайте на бой с врагами!
      Со станиц и хуторов, с аулов и сел, со всей Кубани широкой съехались к кургану воины в изодранных бешметах и пропотевших шинелях, с натруженными мозолистыми руками.
      Глядят: стоит на кургане всадник, конь его золотистый копытом землю роет, белая папаха алой лентой перекрещена.
      Смотрят люди: казак как казак, только глаза его огнём пылают и взгляд их до самого сердца достаёт.
      — Кто ты? ; Спросили люди.
      — Я плоть от плоти, кровь от крови вашей, батрак Иван Кочубей.
      Зашептались тут некоторые, переглянулись между собой и снова спрашивают.
      — А чем ты тогда лучше нас? Почему ты командовать нами собираешься? Есть люди и постарше тебя!
      — Ничем я вас не лучше, такие же мозоли у меня на руках и вовсе не желаю я командовать. Кто в бою крепче врагов будет бить, тот пусть и будет командиром. А мне для себя ничего не надо! Мне общее, народное дело дороже жизни, за общее наше счастье в бой иду!
      Снова зашептались недоверчивые и ещё вопрос задали:
      — А кто тебе поручил людей собирать?
      — Сердце моё мне это повелело! Горит в нем огонь ненависти к богатеям-насильникам. А зажёг этот огонь Друг всех угнетённых ; великий Ленин.
      Зашумел тут народ, заставил смолкнуть маловеров-шептунов. Всем миром избрали Ивана Кочубея своим командиром.
      Перед боем повторил казак своему войску те слова, которые слышал от Ленина ; будто пламя гневное из своего сердца в другие сердца перелил. И пошли красные конники в бой на белые полчища.
      Белый Генерал и его войска ; ворон с воронятами, а Кочубей и кочубеевцы ; ясные соколы. Налетели соколы на врагов и давай рубить.
      Впереди всех врубился во вражеские ряды казак Иван Кочубей. Направо рубанёт ; десяток врагов на землю валится, налево ; пяток мёртвыми падает.
      Пробовали враги его из винтовки достать: только прицелятся ; нет Кочубея, один конь его золотистый несётся, опустят винтовки ; вновь казак на коне и шашка его молнией сверкает.
      И побежали белые полчища, сам Белый Генерал живым еле ушёл.
      Забеспокоились тут буржуи-мироеды да помещики-насильники. Растрясли они карманы, закупили за морем разного оружия, собрали новые войска и приказали Белому Генералу:
      — Бери эти войска, смети с лица земли Кочубея и его бойцов, чтоб и духа коммунистического на Кубани не осталось! Не побьёшь кочубеевцев ; с Кубани придётся нам всем бежать.
      Долго думал Белый Генерал о том, как победить ему Кочубея. Долго карты свои рассматривал. И придумал он коварный план.
      Поставил свои войска в долине узкой ; с одной стороны горы поднебесные, с другой ; плавни гнилые, не пройти, не проехать. А вперёд выставил сорок пушек английского заморского литья.
      Решил Генерал так:
      — Ударят на меня кочубеевцы прямо в лоб ; какой же дурак в плавни или на горы полезет, если прямая гладкая дорога есть! А я пальну по красным из сорока пушек, сомну их ряды и потом конницей своей добью.
      Сообщили Ивану Кочубею, где стоят войска Белого Генерала. Задумался Кочубей, а потом приказал своим красным конникам разделиться на две части. Одному отряду через плавни идти, другому ; через горы. А как блеснёт первый луч солнца ; с двух сторон ударить на врага. И ещё один тайный приказ дал своим верным помощникам.
      Спросили казаки Кочубея:
      — Зачем на горы лезть, когда гладкая дорога имеется? ; К чему нам через плавни пробираться, если посуху можно пройти?
      Сдвинул Иван Кочубей на затылок папаху с красной лентой, улыбнулся и ответил:
      — Хочет Белый Генерал, чтобы мы по гладкой дороге шли. А раз он этого хочет, нам надо наоборот поступить.
      На рассвете донесли разведчики Белому Генералу, что движется по долине облако пыли. Обрадовался Генерал, оскалил свои гнилые зубы и давай хвастать:
      — Вот я сегодня пропишу Кочубею! Вот я покажу ему, как воевать со мною, царским офицером голубых кровей!
      А пыль уже всю долину застилает и топот слышится, Отдал тут Генерал приказ и ударили разом все его сорок пушек.
      Задрожала земля, взметнулась кверху пыль, и разглядел Генерал, что стреляют его пушки не по кочубеевцам, а по большому гурту скота.
      Белые от удивления даже рты пораскрывали, стреляли по кочубеевцам, попали в обыкновенных быков.
      Но тут блеснул над степью первый золотистый солнечный луч. И вдруг с двух сторон раздался конский топот и ударили красные конники. Словно с неба свалились они и давай белых бить. А впереди всех мчится на резвом коне Иван Кочубей.
      Побросали белые свои пушки и пустились наутёк. Белый Генерал даже папаху свою генеральскую от испуга потерял, двадцать вёрст скакал без остановки, пока в себя пришёл.
      Долго после этого копили враги свои силы. Собрали они войско несметное, вооружили его заморским оружием, что буржуи прислали, и снова двинули свои полки на Кочубея.
      Белый Генерал и его войско ; злые вороны, а Кочубей и кочубеевцы ; ясные соколы.
      Но, когда налетает сотня воронов на сокола, обивают они его. Тучей налетели белые на кочубеевцев.
      Засверкали шашки, загудела земля от конского топота, солнце ясное померкло в пыльных облаках.
      Три дня и три ночи шёл бой. Много врагов полегло, но стали злодеи одолевать кочубеевцев.
      Затупились в бою шашки красных конников, помутились от пота глаза, руки устали от взмахов.
      — Разбили нас! Сдаваться надо! Покориться следует! ; Закричали слабые.
      Сверкнул очами Кочубей и крикнул громовым голосом:
      — Нет, не побеждены мы! Правда не может быть побеждена! Скачите, други верные, через степи и пески на восток, откуда приходит солнце. Там войска красные стоят, они придут к нам на помощь! Скачите, а я вас прикрывать буду!
      Помчались кочубеевцы, усталые и голодные, раненые и истомленные, туда, откуда солнце всходит.
      А Кочубей последним отступает, от врагов отбивается. Усталый, израненный, саблей машет и кровь его капля за каплей на землю сухую падает.
      Хотели кочубеевцы помочь своему командиру, повернули назад, но он не позволил:
      — Скачите вперёд! А то все погибнем! Скачите, я один управлюсь!
      Три дня и три ночи отступали красные войска через мёртвые степи-пески, степные злобные ветры в глаза воинам колючую пыль кидали, снегами пути-дороги застилали. Кони от усталости падать стали.
      Закричали тут конники, что послабее были:
      — Не дойдём мы! Погибнем все! Лучше сдаться, лучше покориться!
      — Нет, дойдём! ; Крикнул Кочубей, ; Видите, солнце над степью встаёт! Близки уже красные полки! Вперёд!
      И снова стал он шашкой махать, прикрывая товарищей. Махнёт направо ; десяти врагов нет, махнёт налево ; пятерых как не бывало. А кровь его горячая из многих ран так и каплет на песок.
      Увидел Белый Генерал, что уходят от него кочубеевцы, разъярился и приказал стрелять по коню Кочубея. Ударили из винтовок враги, зашатался неукротимый скакун и упал бездыханным на песок.
      Увидели это кочубеевцы и стали поворачивать назад.
      — Не бросим мы тебя, Иван Кочубей! Лучше все поляжем в бою с врагами!
      А Кочубей сверкнул очами и приказал:
      — Слушайте меня, я ваш командир! Скачите на восток, соединяйтесь с красными войсками. Незачем нам всем погибать, врага радовать. Скачите! А я вас прикрывать буду!
      Заплакали тут кочубеевцы, но слово командира ; закон. И помчались они дальше, подгоняя усталых, качающихся коней.
      А Иван Кочубей пешком стал от врагов отбиваться. Махнёт шашкой ; ряд срубит, отмахнётся ; Полряда как не бывало. А кровь за казаком алым следом стелется.
      Вдруг слышит, загремело на востоке могучее ; ура. Это вышли навстречу кочубеевцам непобедимые красные полки.
      Взмахнул шашкой Иван Кочубей, сразил ещё трёх врагов и почувствовал, что не может больше поднять свою руку, ; ослабел, ушла вместе с кровью горячей сила богатырская.
      Закачалась перед ним степь широкая, синие тени на глаза набежали, почернело солнце ясное. И упал казак Иван Кочубей мёртвым на песок.
      Примчался тут на коне Белый Генерал, взмахнул шашкой, разрубил грудь казака и вырвал горячее сердце. Вспыхнуло сердце пламенной отвагой-ненавистью и испепелило врага ; Генерала.
      А вольный ветер-степняк подхватил жар казачьего сердца и понёс его к Кубани родимой, пронёс над станицами и хуторами, сёлами и аулами.
      И от горячего сердечного жара загорелись ненавистью к белым все те, у кого мозоли с рук не сходили, кто годами добывал богатство для богатеев-мироедов.
      Где капля горячей крови Ивана Кочубея на землю падала, там стоял конник с алой лентой поперёк папахи.
      Мозолистые руки грозно шашки острые сжимали, кони копытами землю били. И звали себя эти конники кочубеевцами.
      Когда пошли в атаку на белых красные полки, кочубеевцы с другой стороны на врага ударили.
      И пришёл тут белым полчищам конец.
      Много лет прошло с тех пор, но до сих дней горит яркий кочубеевский огонь в сердцах у кубанцев.
      С молоком матери разливается он по жилам кубанских казачат.
      Потому так упорны и неутомимы в труде наши земляки, потому нет для них ничего дороже Родины.
++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о комиссаре Беликове. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Это сейчас наш хутор стал большим, как станица.
      А лет сорок назад было в нем всего десятка три турлучных хат да в самом центре большой, крытый оцинкованным железом, дом Игната Рябошапки.
      А кругом хутора, там, где теперь рисовые чеки, поля да сады колхозные тянутся, шумели тогда дремучие камыши.
      Даже когда Советская власть пришла на кубанскую землю, мало что переменилось в нашем хуторе.
      По-прежнему шумели вокруг камыши, тяжело вздыхала непроходимая болотная топь, тонким звоном звенели несметные стаи комаров.
      И как раньше, старый волк Игнат Рябошапка был полным хозяином на хуторе.
      Правда, перерядился хищник в овечью шкуру, поджал хвост, хитрить начал, но повадке своей волчьей не изменил.
      Все своё хозяйство ; два десятка коней, пятнадцать коров, сады, сотни десятин земли для видимости разделил Рябошапка между шестью своими сынами да десятком верных людишек.
      Но на деле не то что эти людишки, а и сыны старика не смели без позволения отца капли молока выпить, яблок в саду нарвать.
      Ревком наш в ту пору тоже был одна видимость ; всеми делами там заправлял верный прислужник Рябошапки, его бывший приказчик.
      Весь хутор был опутан хитрыми силками Рябошапки ; одни у него уже добрый десяток лет в должниках ходили, другие ; запуганы им были, третьи ; на милость его надеялись.
      Попытались как-то двое братьев-фронтовиков обуздать старого волка, поспорили с ним на сходе, в станичный ревком грозили жаловаться.
      Но сделать ничего не успели, потому что на следующий день нашли их в плавнях мёртвыми, с отрезанными носами и ушами.
      Приезжали к нам на хутор комиссары из станицы, гостили у нас кто день, кто два.
      И каждый раз наш хутор другим в пример ставили ; и порядок у нас лучше, и земля разделена по справедливости, и батраков вовсе нет.
      Действительно, глянет сторонний человек ; не хутор у нас, а прямо росток коммунизма.
      Над ревкомом красный флаг полощется. Люди на полях, на огородах трудятся.
      Сход соберут, начнут говорить о продразвёрстке, о том, что Красную Армию и рабочих кормить надо ; сейчас же выходит вперёд престарелый трудовой казак Игнат Рябошапка и сердечно, со слезой в голосе, начинает призывать хуторян помочь родной Советской власти.
      На следующий день отправляли с хутора обоз с зерном. Но почти каждый раз не доходил он до станицы ; перехватывали его в плавнях бандиты.
      И никто не знал, что большая часть этого зерна ночами возвращалась в тайные амбары Игната Рябошапки.
      Продолжалось так до той поры, пока появился на нашем хуторе комиссар Беликов.
      Был он в стоптанных сапогах, пропотевшей гимнастёрке и выцветшей фуражке с красной звездой.
      Но эта линялая гимнастёрка так красиво облегала крутую грудь, так туго был подтянут пояс с медной морской пряжкой, так весело и задорно смотрели из-под белёсых бровей светлые глаза комиссара, что казался он и нарядным, и красивым ; прямо добрый молодец, о котором песни поют.
      Спервоначала вёл себя комиссар очень тихо и скромно ; ни во что не вмешивался, никаких приказаний не отдавал.
      Ходил себе, с казаками разговаривал, с девчатами пересмеивался, с хлопцами самосад курил.
      Старый Рябошапка несколько дней глаз не сводил с нового комиссара, каждым шагом его интересовался.
      А потом зазвал комиссара к себе обедать, угостил жирным борщом и варениками в сметане.
      Выставил он на стол и пару бутылок самогона, но комиссар поблагодарил, а пить не стал, сказал, что доктора ему пить запрещают.
      Хитрый Игнат комиссара сынком называл, по плечу его похлопывал, на царское угнетение жаловался.
      Комиссар внимательно слушал, поглаживал кудрявые усики, смотрел на хозяина улыбчивыми светлыми глазами и кивал головой.
      А на следующий день, как раз к обеду, забрёл комиссар в хату Тихона Кияшко, самого наибеднейшего казака.
      По кубанскому обычаю, позвали гостя к столу, откушать крапивного борща.
      Присел комиссар, поел борща, похвалил хозяйку. А потом принялся рассказывать, какой жирный борщ да какие вкусные вареники Игнат Рябошапка ест.
      — Ему бы ещё не есть, когда он со всего хутора шкуру дерёт! ; Не выдержала хозяйка.
      И замолкла, остановленная строгим взглядом Тихона. Но комиссар словно только и ждал этого.
      Начал он рассказывать, что Советская власть хочет, чтобы каждый, кто трудится, жил бы сытно и счастливо, что нельзя допускать кулацкого засилья.
      Потом зашёл комиссар к многодетной вдове, которая жила по соседству с Рябошапкой, и попросил угостить его холодным молочком.
      — И рада бы, родной, да дети мои и то молока не видят! ; Вздохнула вдова.
      — А почему? ; Удивлённо вскинул брови комиссар. — У тебя же, хозяйка, две коровы в стаде гуляют. Видел я их ; добрая скотина, каждая не меньше полпуда молока в день даёт. Куда же ты его деваешь?
      Покраснела вдова, даже слезы на глазах выступили. Но промолчала.
      А комиссар Беликов, как ни в чем не бывало, в сад отправился, где ребятишки вдовы яблоки-падалицу собирали.
      — Э, хлопцы, охота вам такую гниль да червоточину есть! ; Удивился комиссар. ; Вон ветки от яблок спелых гнутся! Сорвали бы их да поели вдоволь. Ваши ведь яблоки!
      — Не наши, а деда Рябошапки! ; Объяснил один из хлопчиков. ; А он рвать яблоки не разрешает.
      Так походил комиссар Беликов то хутору и многое узнал, во многих сердцах посеял недовольство лиходеем-кулаком.
      И прошло совсем немного времени, а новый ; комиссар уже знал, кто чем живёт и дышит.
      Прошло немного времени, и прибыл на наш хутор продотряд ; сто конников-молодцов.
      Собрал комиссар сход и стал говорить о том, что рабочие в городах голодают, в Поволжье засуха, Красной Армии нужен хлеб.
      Помянул он недобрым словом бандитов, которые раньше не давали довезти хлеб с хутора до станицы.
      — Чтобы этого больше не случилось, я и вызвал конный отряд, ; сообщил комиссар. ; Так что теперь без опасения сдавайте хлеб, трудящиеся казаки! Попадёт ваш хлебушек в те руки, в которые и должен попасть. Добрым словом помянут вас и рабочие и красноармейцы!
      Игнат Рябошапка тут сразу смекнул, что старый его номер на этот раз не удастся ; не смогут его друзья-бандиты отбить теперь хлеб, слишком уж сильна охрана.
      И запел старый хищник новую песню:
      — И сердцем, и душой рады бы мы помочь нашей родной Советской власти, которая, значит, освободила нас от царского угнетения! Разве ж мы не понимаем, разве ж мы не сочувствуем нашим кровным братьям-рабочим!
      Тут Игнат Рябошапка тяжело вздохнул и развёл руками.
      — Но ведь всем известно, что нет у нас хлебушка, еле-еле на пропитание да на посев зерна хватит. Все, что могли, мы уже отдали нашей Советской власти, как говорится, рубашки последней не пожалели. А разве ж мы виноваты, что проклятые бандиты отбили тот хлеб. А больше зерна у нас нет, как бог свят, нет!
      Глядят наши казаки и дивятся.
      Комиссар Беликов слушает старого хитреца, кивает головой, а в светлых глазах его весёлые и лукавые искорки мелькают.
      Как только кончил говорить Рябошапка, спросил у него комиссар:
      — Значит, нет у вас хлеба, гражданин Рябошапка?
      — Нету, нету! Как бог свят, нету! ; Затряс бородою Игнат.
      — Ну, если у вас хлеба нет, то что поделаешь? ; Усмехнулся комиссар. ; придётся нам в другом месте хлеб искать. Только очень я рад и доволен, что вы хлеб не прятали.
      — Да ведь нечего прятать, товарищ комиссар! ; Со слезами в голосе воскликнул Рябошапка. ; Все, что могли, родной Советской власти мы отдали.
      — Вот и хорошо! ; Хитрая улыбка скользнула под кудрявыми усами комиссара. ; Значит, заберём сейчас мы не ваш хлеб, а чужой. И не будет промеж нас никакой злобы!
      Вскочил тут комиссар Беликов на коня и вместе с продотрядовцами и целым обозом порожних телег направился к окраине хутора, к старой, заброшенной мельнице ; ветряку.
      Конечно, туда и все наши хуторяне двинулись, потому что очень всем любопытно было, что за загадку загадал комиссар.
      Въехали продотрядовцы на холм и приказал им комиссар отвалить старые жернова и копать под ними землю.
      Сняли чуть поменьше аршина земли, глядь, доски какие-то показались. А народ толпится вокруг ямы, удивляется, откуда клад такой на хуторе объявился?
      Сняли доски. Под ними глубокая и широкая яма оказалась. И дно этой ямы, и бока были обшиты добрыми дожами.
      А сама яма до краёв оказалась заполненной крупной золотой пшеницей, гарновкой, черноусой арнауткой.
      Шум тут поднялся, крики. Только старый Рябошапка да его шесть сыновей стояли молча, бледные и мрачные, а глаза у них горели недобрым волчьим огнём.
      Когда подводы с зерном, окружённые продотрядовцами, уже трогались в путь, подошёл комиссар Беликов к старому Рябошапке и громко, чтобы все слышали, сказал:
      — Вон какое чудо-чудное, гражданин Рябошапка!
      Колючие насмешливые искорки запрыгали в светлых глазах комиссара.
      — Зерно никто не прятал, а его в земле оказалось почти тысяча пудов. Хорошо, что мне откровение вышло, а то погнил бы хлебушек.
      Заскрипели зубами от злости дюжие сыны старого Рябошапки. А у старика лицо кровью налилось.
      Рванул он тугой воротник бешмета и прохрипел:
      — Разбойник! Грабитель!
      — Это как же понимать, гражданин Рябошапка? ; Удивился комиссар. ; За что вы меня так оскорбляете? Разве это ваше зерно? Ведь вы перед всем миром клялись, что ничего не прятали и что хлеба у вас только на пропитание да на посев осталось.
      Опустил сивую, волчью голову старый Игнат Рябошапка и зашагал к хутору. А за ним шли его шесть сыновей.
      И тут впервые кто-то из наших хуторских крикнул им вслед:
      — Бирюки проклятые! Гноили хлеб! Выходит, сам не гам и другому не дам!
      Вечером собрал комиссар Беликов самых бедных наших хуторян в ревкоме и прямо заявил:
      — Хватит вам батрачить на Рябошапку! Как представитель Советской власти, заявляю я вам категорично ; сами пейте молоко от тех коров, которые вам Рябошапка дал, сами ешьте яблоки и груши из садов, которые он вам прирезал. Сами будете и хлебом со своих наделов пользоваться. И объявляю я вам, что ничего вы Рябошапке не должны ; все ваши долги берёт Советская власть на себя.
      — Да разве ж можно так? ; Не выдержал Рябошапкин приказчик, который ходил у нас в председателях ревкома. ; Ведь благодетель он, сколько лет всех нас кормил.
      Тут комиссар Беликов сдвинул светлые брови, и весёлые глаза его вдруг стали холодными, точно ледяными.
      — Не Рябошапка кормил этих людей, а они, своим потом и кровью, кормили этого кровососа, ; выкрикнул он. ; А тебе, кулацкий прихвостень, давно уже нечего делать в ревкоме! Иди к своему пану Рябошапке, авось он тебе кинет объедок со своего стола.
      В этот вечер был организован у нас комитет бедноты, а председателем его выбрали Тихона Кияшко.
      Позднее, когда разошлись бедняки по домам, а комиссар Беликов засветил лампу-каганец в ревкоме и сел возле неё с книжкой, вдруг грохнул под окном выстрел, и пуля шмелём прожужжала мимо комиссаровой головы.
      Дунул Беликов на каганец и одним прыжком выскочил из горницы.
      Только двери на улицу распахнул ; опять прямо в лицо полыхнуло выстрелом и ухо обожгло пулей.
      А комиссар в ответ разрядил свой маузер.
      Наутро собрал Беликов всех наших жителей на сход и прямо заявил:
      — Я, граждане, предлагаю выселить с хутора, как вредного нетрудового элемента, Игната Рябошапку со всей его кулацкой семьёй. Землю его нужно разделить между бедняками, а в доме школу устроить.
      — Большой кусок хочешь сглотнуть, комиссар! Подавишься, смотри! ; Злобно выкрикнул старший сын Рябошапки.
      — А уж это не твоя забота! ; Пожал плечами комиссар.
      И предложил:
      — Кто за моё предложение?
      Стали тут мяться наши казаки, уж больно они запуганы Рябошапкой были.
      Стоят, с ноги на ногу переминаются, а рук не поднимают.
      Словно сковали их злые взгляды Рябошапки и его зверёнышей. Так ничем и кончился этот сход.
      Когда расходились со схода, подошёл старый Рябошапка к комиссару Беликову, ощерился и проговорил:
      — Что, не вышло по-твоему, комиссар?
      — Да, пока не вышло, ; спокойно ответил Беликов. ; Не разобрался пока ещё народ, кто его заклятый враг. Уж больно запугал ты людей. Ну, ничего ; сегодня не разобрались, завтра поймут. И тогда не жить тебе на хуторе!
      — Не будет этого, слышишь, не будет! ; Прохрипел Рябошапка. ; Жили мои родичи на этом хуторе сотню лет и ещё сотню годов проживут! А ты для всех здесь чужой человек. Уйдёшь отсюда или сдохнешь здесь ; и слова доброго о тебе никто не скажет! Так ты лучше зараз уезжай, пока живой.
      — А я погожу! ; Засмеялся комиссар.
      Наутро нашли комиссара Беликова убитым возле ревкома. Кто-то из-за угла срезал его злой пулей.
      И, видать, мёртвому уже распороли живот и насыпали туда пшеницы ; на, мол, ешь!
      В суровом спокойствии застыло лицо комиссара, строго сдвинуты были белёсые брови, кровью пропиталась старая гимнастёрка.
      А мёртвые глаза, казалось, смотрели на нас с холодной укоризной.
      Внесли мы комиссара Беликова в ревком, положили на стол, застланный красным кумачом.
      И тут вдруг в голос, горько зарыдали над ним женщины. Да и казаки не одну слезу украдкой стряхнули.
      Весь хутор сбежался к ревкому, только из Рябошапок никого не было видно.
      Вышел тут вперёд Тихон Кияшко, окинул всех тяжёлым, свинцовым взглядом, откашлялся и сказал:
      — За нас погиб человек, за наше счастье! Правильно говорил он нам вчера ; нельзя терпеть среди нас злобного старого волка с его выводком! Рябошапка сгубил нашего друга! Пошли до Рябошапок!
      Прямой, крутоплечий, зашагал Тихон Кияшко к крытому белым железом дому Рябошапки.
      И казалось сначала, что один он дойдёт к высоким воротам с железными цветами на столбах, что другие опять не посмеют и слова сказать против Рябошапки.
      Но вот шагнула за Кияшко вдова с ребёнком на руках, за нею двое казаков, потом старуха. И, как лавина, хлынул к воротам весь народ.
      Как нажали ; распахнулись настежь ворота, загремели цепями и залились злобным лаем здоровенные, раскормленные собаки.
      Выскочили на двор с обрезами в руках дюжие сыновья Рябошапки, торопливо вышел и сам старик.
      Но и раза выстрелить не успела кулацкая семейка, как сгрудил её народ, отобрал обрезы и потащил к ревкому.
      В тот день решили казаки назвать наш хутор именем комиссара Беликова. Так и зовётся он теперь.
      И каждый на нашем хуторе знает, кто такой был товарищ Беликов и как он раскрыл нашим людям глаза на жизнь.
      И песни поют на нашем хуторе о комиссаре Беликове ; хорошие, грустные и сердечные, песни.
      И могила комиссара Беликова всегда утопает в цветах.
      Но никто не знает, не помнит и не хочет знать, где зарыты волчьи кости старого лиходея Рябошапки и его сынов!
++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о коммуне Набат. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
В станице Брюховецкой, в просторном станичном парке, есть братская могила, на которой никогда не увядают цветы.
Наши пионеры проводят у этой могилы торжественные сборы. Возле неё в Октябрьский и Первомайский праздники собираются на митинги колхозники. Перед нею снимают шапки старые, седоусые казаки.
Здесь, под высоким могильным холмом, спят те, кто кровью и жизнью своею осветили нам путь-дороженьку к коллективному труду и общему счастью.
А дело было так.
В скорости после того, как вышибли красные полки с кубанской земли белогвардейскую нечисть, появился в Брюховецкой балтийский матрос.
Худое лицо его перекрещивали два багровых шрама от сабельных ударов, белогвардейская пуля засела в правой ноге, грудь пробита штыком.
Весь изранен был матрос в боях с беляками, но живым огнём горели его весёлые карие глаза и билось в груди горячее сердце коммуниста.
Пожил он в станице, осмотрелся, сдружился с нашими ревкомовцами и чоновцами.
А потом как-то собрал всех станичных батраков и бедняков и предложил им:
— Давайте, товарищи, жить так, как призывают коммунистическая партия и товарищ Ленин! Дружной коммуной, коллективом единым, чтобы один за всех и все за одного.
— Как это? – не поняли некоторые.
Тряхнул матрос смоляным чубом и пояснил:
— Знаете вы, что в двадцати верстах от станицы есть остров в плавнях, а на нем монастырь. Побывал я там недавно. Богато жили, видать, паучки-крестовички! Дома – кирпичные, вокруг обнесены крепкой каменной стеной. Сад такой, что лучше не найдёшь. Поля, огороды, коровы. Одним словом – благодать! А живёт сейчас в том монастыре всего девять монахов – те, которые посмирнее. Остальные – кто с белыми ушёл, кто в банды подался. Вот я и предлагаю создать там коммуну, хозяйствовать сообща. И пусть коммуна наша всей Кубани показывает путь к счастливой коллективной жизни.
Зашумел тут народ, вопросы посыпались со всех сторон. И на все эти вопросы давал матрос добрые ответы, только иногда закатывался он отрывистым кашлем, и тогда темнело его худое лицо.
— А как назовём мы нашу коммуну? – спросил один из батраков.
Ярким солнечным светом вспыхнули глаза матроса.
— Назовём мы её – Набат! Пусть весть о ней по всей кубанской земле несётся, как набат, гремит и людей на новую жизнь поднимает.
Через несколько дней в старом монастыре появились новые жители. Под строгими сводами монастырских коридоров колокольцами зазвенели детские голоса и смех. В бывших кельях хлопотали домовитые хозяйки, и под их руками хмурые темноватые комнатки превратились в уютные и весёлые.
Мужчины во главе с матросом с хозяйством знакомились – одни скотом любовались, другие – сады осматривали, третьи – плуги чинили.
На колокольне, у старенького Максима, дежурило двое зорких часовых, следивших за тем, чтобы из плавней не подобрались бы незаметно к монастырю бандиты.
Словно недобрые – чёрные вороны, нахохлившись, смотрели на весёлую суетню девять монахов, ещё оставшихся в монастыре.
Шестеро из них были совсем древние, еле-еле ноги передвигали, а трое – ещё молодые и крепкие.
Заметил их матрос, нахмурился и сказал:
— Вот что, святые отцы! Завтра же выбирайтесь отсюда подобру-поздорову! Чтоб и духом вашим чадным здесь не пахло!
— Да куда же мы пойдём? Да что мы делать будем? – запричитали монахи.
— А это – Не наша забота! – ответил матрос. – Учитывая вашу старость и слабость, отвезём мы вас завтра в Брюховецкую, а дальше – идите сами на все четыре стороны!
— Негоже делаете, гражданин начальник! – вдруг заговорил тихим, но внятным тенорком моложавый, русобородый монашек. – Мы все тоже желаем вступить в братскую семью трудящихся.
— Что это вы вдруг трудиться захотели? – недоверчиво спросил матрос.
— Мы и раньше трудились, – пояснил монах. – Я и мои друзья. – он указал на монахов помоложе, – к примеру, хорошие плотники. А среди наших – старцев добрые пчеловоды и садоводы найдутся.
— Ну и хорошо! – кивнул головой матрос, – Значит, не пропадёте вы, святые отцы, найдёте себе дело и в других краях,
— Никуда мы не желаем уходить, гражданин начальник! – тем же тихим голоском возразил монашек, окидывая коммунаров ласковым взглядом голубых глаз. – Здесь мы хотим трудиться, вместе с вами!
— Здесь вам делать нечего! – настаивал матрос.
— Не гони их, председатель, не надо! – вступился за монахов бывший батрак Семён Ревенко. – Пускай трудятся вместе с нами!
— Не верю я, чтобы трутни трудиться стали, – отрезал матрос и закашлялся.
— А плохо будут работать – тогда и наладим их отсюда подальше! – предложил Семён. – Жалко ведь стариков. Пускай трудятся.
— Верно! Пускай остаются! Прогнать всегда успеем! – закричали коммунары.
— Ну что же! – вздохнул матрос. – Если народ так решил, оставайтесь.
А потом, отозвав Семёна Ревенко в сторону, председатель сказал ему:
— Не верю я этим монахам. Кто бога часто поминает, у того всегда чёрт в душе. Следи за ними в оба глаза. Особенно за этим, сладкоголосым. Глаза у него какие-то блудливые.
Но монахи трудились так, что никто на них пожаловаться не мог. Старики хлопотали на пасеке и в саду. Молодые – плотничали, двери чинили, столы да табуретки для коммунаров делали. Молодой монашек – Никодимом его звали – крепко сдружился с Семёном Ревенко.
Когда на работу коммунаров наряжали, Никодим всегда просил послать его вместе с новым другом. Трудился он горячо, с охотой, хоть и не всегда получалось у него ладно. Косить начал – косу поломал, огород от сорняков поставили его очищать – рассаду повредил.
— Да, не плотницкое это ремесло! – качал головой монашек. – Не приходилось мне раньше хлеборобскую работу делать.
— Так шёл бы ты плотничать вместе со своими друзьями.
— Нет! – качал головой Никодим.
И его голубые глаза светились вкрадчивой лаской.
— Я с тобой лучше. Люблю я тебя, друг Семён, сразу полюбил, когда ты во мне человека увидал.
— Ну, что там! – смущался Ревенко.
А монашек начинал рассказывать, как его мальчонкой – малолетком привели в этот монастырь, как издевались над ним монахи, как он плотницкому ремеслу выучился.
По вечерам, после работы, сходились коммунары в саду и начинали песни петь. То хором, то в одиночку пели. То польётся, полетит над плавнями старая запорожская песня о казаках, изнывающих в турецкой неволе, о сизой кукушке – зозуленьке, стонущей поутру. То звучит задумчивая кубанская песня о казаке, потерявшем свою любимую.
И каждый вечер просили коммунары спеть молодого монашка. Был у Никодима голос мягкий и ласковый, словно медовый.
Тихо и вкрадчиво входил он в людские сердца и рождал в них умиление и лёгкую грусть.
Пел монашек добрые русские песни – о стежках-дорожках, о сердечке, дрожащем точно осенний лист, пел, плотно закрыв свои голубые глаза и чуть-чуть раскачиваясь из стороны в сторону.
Дружно трудились коммунары, дружно жили, дружно отдыхали. И добрые вести о коммуне Набат неслись по кубанской земле.
Даже колючий и раздражительный матрос – председатель коммуны – и тот окреп, поздоровел и стал добродушнее.
Собрала коммуна неплохой урожай, от скота получился добрый приплод. Даже мелкие неполадки – то, что несколько коров отравилось какой-то вредной травой или что одна скирда сена сгорела по неизвестной причине – не портили радостного настроения коммунаров.
Вначале, сразу же после переселения, бандиты есаула Рябоконя, что прятались в плавнях, несколько раз пытались нападать на коммунаров.
Но дозорные смотрели зорко, на все работы выходили коммунары с винтовками, давали жестокий отпор бандитам.
И к лету стало совсем тихо, словно исчезла банда из плавней. В самую хорошую пору посеяли коммунары озимые. И сейчас же, как по заказу, начали по ночам перепадать тихие, тёплые дожди. Днём солнце, а ночью дождик, мелкий, частый, как через сито.
Было отчего радоваться хлеборобам! В одну из таких тёмных, непроглядных ночей старшим по охране был назначен коммунар Семён Ревенко.
Хотя в последнее время бандиты не показывались, но коммунары каждую ночь выставляли караулы – одного посылали на колокольню, к пулемёту, другой дежурил на крыше столовой, двое караулили возле стены, окружавшей двор, и ещё один – у тяжёлых, железных ворот, которые на ночь задвигались изнутри крепким засовом.
Всё тихо и спокойно было в эту ночь. Чуть слышно, сонно шелестел мелкий дождик.
Иногда что-то чмокало в плавнях, словно вздыхал кто-то огромной, натруженной грудью.
Семён обошёл весь двор, проверил посты и вернулся ко гротам. Здесь он присел под деревянным навесом и закурил.
Сладко ныли уставшие от дневной работы плечи. От влажной бурки шёл особенный, уютный, усыпляющий запах мокрой шерсти.
А дождь все шелестел и шелестел, словно сыпался мелкий песок на стол. Незаметно Семён или задремал, или просто задумался.
Только привиделась ему родная хата-завалюха и мать – такая, какой была она лет двенадцать назад – молодая, румяная.
Стоит она, склонившись над столом, и сеет муку. И себя видел Семён голопузым, белобрысым мальчишкой. Будто бегает он вокруг стола и просит у матери хлеба.
Какой-то неясный не то крик, не то стон разогнал сонное оцепенение. Вскочил Ревенко, вскинул винтовку, выставил вперёд штык. И сейчас же послышались чьи-то тихие шаги. Кто-то шёл от жилого здания и грязь чавкала у него под ногами.
— Стой! Кто идёт? – настороженно выкрикнул Семён.
— Я, друже! – ответил знакомый, мягкий тенорок Никодима.
— Чего ты по ночам блукаешь? – ворчливо спросил Ревенко, опуская винтовку.
— Да знаешь, друже, какое дело вышло, – засмеялся Никодим, вплотную подходя к Семёну. — Проснулся я и до того мне захотелось закурить, хоть помирай. А махры ни крошки. Вот я и вышел на двор, хоть щепотку махорочки достать.
— А крика ты никакого не слышал?
— Крика? – удивился Никодим. — Нет, не слыхал. Только я сам вскрикнул, когда у крыльца оступился. Так дай закурить, друг.
Отставил Семён винтовку, полез за кисетом. И вдруг что-то тяжёлое ударило его по голове, словно ворота на него свалились. И застонать не смог казак, а грузно рухнул на землю.
А Никодим оттолкнул падающего ногой, сунул в карман наган и принялся открывать ворота.
Тут подоспели к нему монахи-плотники.
— Что там у вас? – отрывисто и строго спросил Никодим.
— Все в порядке, ваше благородие! Оба часовых сняты. Остались на крыше и на колокольне.
Взвизгнув, отодвинулся ржавый засов. И сейчас же во двор вбежала целая толпа людей.
— В кельи, быстро! – отрывисто приказал тот, кого коммунары звали Никодимом. – Отрезайте путь к трапезной – там оружие. Никого не щадить!
Торопливо и отрывисто хлопнули с крыши три огненные вспышки. Но кто-то из бандитов ударом в спину сбил часового.
Коммунар на колокольне спросонок никак не мог понять, что творится внизу, во дворе. Он перегнулся через ограду и крикнул:
— Товарищи, что там у вас?
Высокий бандит в белой папахе вскинул наган. Чёрной тенью промелькнуло в воздухе падающее тело и грузно ударилось о камни.
В тёмных монастырских коридорах и кельях засверкали огненные вспышки, послышались стоны и крики.
Винтовок у коммунаров не было, они все остались в бывшей трапезной, которую сразу же захватили бандиты. Но кое у кого оказались наганы.
Остальные яростно дрались с бандитами, чем придётся, – табуретами, топорами, голыми руками.
Несколько часов сопротивлялись коммунары. Но что они могли сделать с вооружёнными до зубов бандитами?
Когда были перебиты самые сильные и обессилели в неравной схватке те, что послабее, – началась жестокая расправа.
Ярким пламенем запылали сараи и конюшни, заботливо отстроенные коммунарами.
И при этом трепещущем, зловещем свете бандиты стали добивать раненых коммунаров.
Выставив вперёд тощую ногу в блестящем сапоге, худой и злобный, точно степной коршун-стервятник, стоял посредине двора есаул Рябоконь.
А рядом с ним, уже переодевшийся в офицерскую форму улыбался тонкими губами тот, кого звали коммунары Никодимом.
Отчаянно кричали дети и женщины. Даже ненастная и хмурая ночь, казалось, в ужасе отшатывалась от того, что творилось на монастырском дворе.
Бандиты шашками рубили женщин и детей, кидали их в огонь, резали кинжалами.
— А вы – артист, поручик Никодимов! – хищно усмехнулся есаул Рябоконь. – Ловко вы сыграли роль.
— В поместье моего папаши я не раз участвовал в любительских спектаклях, господин есаул, – ответил поручик.
К бандитским главарям подтащили седую женщину. Двое маленьких хлопчиков цеплялись за её платье и плакали.
— Сынок! – простонала женщина, обращаясь к офицеру. – Ты не раз сидел за моим столом. Я стирала твои рубашки. Богом молю, если веришь ты в него, сжалься над моими внуками.
Холодные, пустые глаза Никодимова равнодушно скользнули по морщинистому лицу женщины.
Он неторопливым движением вытащил наган и, не целясь, тремя выстрелами скосил женщину и детей.
— Лихо! – кивнул своей коршунячей головой Рябоконь.
И тогда из тёмного угла вдруг метнулась к костру быстрая человеческая тень.
— Беда тому, кто змею в друзья принимает! – выкрикнул человек. – Змей бить надо! Вот так!
И быстрым ударом он вогнал в грудь предателя острый зуб кинжала.
— Вот тебе от Семёна Ревенко!
Со всех сторон, как стая волков, кинулись на казака бандиты. Сверкнули над его головой окровавленные шашки.
— Стой! – вдруг выкрикнул Рябоконь.
И, повернувшись спиной к хрипящему на земле Никодимову, приказал:
— Давай его сюда!
Подтащили бандиты Семёна Ревенко к своему главарю. И скрестились тут два взгляда – холодный, насмешливый есаула Рябоконя и пламенный, ненавидящий казака Семёна Ревенко.
— Кто ты? Казак или иногородний? – сквозь зубы протянул Рябоконь.
— Казак, – хрипло ответил Семён.
— Ты понравился мне своей лихостью! – продолжал Рябоконь. – Иди ко мне служить, я помилую тебя. Лучше жить в плавнях, чем лежать в сырой земле.
Ярким огнём сверкнули глаза молодого казака.
— Нет! – крикнул он. – Лучше умереть человеком, чем жить змеёй!
Дрогнуло насмешливое, замкнутое лицо Рябоконя. Он махнул рукой. Сверкнули шашки. И упал казак Семён Ревенко на окровавленную землю рядом с мёртвым матросом, председателем коммуны.
К утру подоспел отряд чоновцев и разгромил банду. Только немногие тогда успели скрыться в плавнях.
А погибших коммунаров перевезли в станицу Брюховецкую и похоронили в молодом парке, и насыпали над ними высокий курган – могилу, какой принято по казацкому обычаю насыпать над воинами-героями, павшими в бою за народное счастье.
+++++++++++++++++++++++++
Сказ о неизвестном скрипаче. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Случилось это, когда чёрной бурей налетели на родную Кубань лютые вороги ; фашисты.
      Унылой, чужой, неузнаваемой стала тогда наша весёлая станица. Молодёжь вся в армию ушла. Кто постарше, но ещё здоровьем крепок, в партизанский отряд подался. Остались в станице только старики, женщины да ребятишки.
      Ясный день им казался хмурой осенней ночью, потому что и трудом их, и землёй родимой, и жизнью распоряжались фашисты.
      Ходили злодеи по станице, как хозяева, посмотреть ; вроде на людей походили, смеялись, разговаривали.
      Но нутро у них было хуже, чем у собаки бешеной, ничего не стоило им для забавы ребёнка застрелить или хату поджечь.
      В колхозном каменном амбаре устроили вороги тюрьму. Здесь на цементном полу вповалку сидели и лежали те, кто чем-нибудь не угодил бандитам: старики, что не сняли шапку перед фашистским офицером, женщины, которые за детей своих заступались, отцы и матери, чьи сыновья были в Советской Армии и в партизанах.
      Кормили фашисты арестованных гнилыми бураками, даже воды давали не вволю, издевались над людьми, как им вздумается.
      А когда на севере и на востоке загремели грозно советские пушки, когда поняли изверги, что недолго им лютовать осталось, ; совсем они остервенели.
      Набили в амбар столько людей, что даже лечь узники не могли, места не было.
      Пасмурным февральским вечером втолкнули палачи в амбар незнакомого парнишку.
      Он посинел от холода, босые ноги были обморожены до черноты, тонкая рубашка на спине потемнела от застывшей крови.
      Парнишка худыми руками прижимал к груди длинный чёрный коробок. Обвёл он амбар большими карими глазами, покачнулся и упал на цементный пол.
      Женщины водой его напоили, старики поговорить с ним пытались, утешить ; русский человек в любой беде о себе забудет, а другому поможет.
      Но парнишка был без памяти, он только стонал да дрожал. Взяли люди у него из рук чёрный коробок, кто телогрейку с себя скинул, под мальчика подстелил, кто кофтой своей его прикрыл. Умолк он, пригрелся и уснул.
      Открыли тогда осторожно люди его коробок и видят, лежит в нем закутанная в тряпье старенькая скрипка.
      В полночь проснулся парнишка. Стали его люди спрашивать, кто он, откуда, за что его фашисты избили и в тюрьму бросили?
      — Комсомолец я, ; слабым голосом ответил юноша. ; А пытали меня фашисты, чтобы узнать, откуда у меня советские листовки оказались.
      — Ну и что же? Сказал ты им это? ; С тревогой спросил один из стариков.
      Облизнул парнишка пересохшие губы, блеснул глазами и покачал головой:
      — Нет. Ничего я им не сказал.
      — А где же схватили тебя проклятые вороги?
      — Ходил я со скрипкой по кубанским станицам, играл и песни пел по базарам. А когда никто не видел ; листовки расклеивал. В них напечатано, что крепнут наши силы и уже недолго осталось лютовать фашизму.
      Сказал он это, устало закрыл глаза и замолчал, только рот его от боли передёргивался, так избили его фашисты.
      Подошла тогда к нему одна женщина, укутала его получше, погладила по голове и сказала ласково:
      — Спи, сынок! Спи, отдыхай!
      И мальчик снова заснул. И спал до самого утра. А на рассвете, когда ясно уже слышался приближающийся клёкот пулемётов, ворвались в амбар гитлеровцы и стали всех прикладами на улицу выгонять.
      Вместе со всеми, дрожа от холода, выбежал и парнишка. Палачи хотели ударить прикладом по его скрипке, но он телом своим прикрыл её.
      На улице фашисты построили узников в ряды, заставили разуться, отобрали тёплую одежду и погнали людей по морозной слякоти за станицу.
      Словно тени, шатаясь от слабости, шагали люди в синем морозном полумраке. Со всех сторон кольцом железным окружали их солдаты ; пьяные, мордастые, в касках, с автоматами в руках.
      Скрипача всю дорогу поддерживали под руки двое стариков, потому что знали все: если упадёт парнишка ; пристрелят его.
      За станицей фашисты поставили людей на краю оврага, сами отошли немного и стали переговариваться между собой да курить сигареты.
      А люди стояли, молчали и смотрели, как на востоке от выстрелов вздрагивает и пламенеет небо, как кружатся и падают на сырую землю мокрые снежинки.
      И каждый думал о том, что в последний раз видит он эти снежинки и дышит холодным ; степным воздухом. И даже угрюмая зимняя земля казалась им в этот час ласковой и тёплой. Медленно бледнел синий морозный рассвет.
      Фашистский офицер, остроносый, круглоглазый, как филин, в высокой чёрной фуражке, перевязанной поперёк шерстяным женским платком, не торопясь шёл мимо молчавших людей, холодно вглядываясь в их лица.
      И вдруг он заметил чёрный ящичек, который бережно прижимал к груди худой, истомлённый парнишка.
      — Что? ; Спросил офицер, ударив тонкой тросточкой по ящику.
      — Скрипка, ; тихо, сдерживая дрожь, прошептал Молодой скрипач.
      — О! ; Удивился фашист. ; Ты скрипач? Я тоже музыкант. Хороший музыкант.
      Он кивнул головой и приказал:
      — Играй! Будешь хорошо играть ; отпущу тебя! Слово немецкого офицера.
      Трясущимися пальцами скрипач открыл футляр, вытащил скрипку и ласково погладил тонкую шейку инструмента.
      Потом он обернулся и посмотрел на товарищей. Фашистские солдаты подошли поближе.
      Парнишка поднял скрипку и, пробуя смычок, скользнул им по струнам. Ласково, задумчиво, призывно заплакала скрипка, и странно прозвучал её голос в пустой холодной степи, вздрагивающей от артиллерийского гула.
      Люди, стоявшие на краю оврага, шевельнулись и вздохнули общим коротким вздохом.
      Нежный голос скрипки одним напомнил голос ребёнка, которого они никогда не увидят, другие вспомнили, как до прихода врагов, вечерами, в уютном колхозном клубе слушали они волшебное пение скрипки.
      Сердца людей сжались, как тугая пружина, готовая распрямиться в могучем порыве.
      Только фашисты смотрели на скрипача с тупым любопытством. Тёмный огонь блеснул в глазах юноши. Пальцы вдруг стали снова подвижными и послушными, смычок уверенно заскользил по струнам. Величавые звуки Интернационала разнеслись над пустынной синей степью.
      Эти звуки будили гнев и жажду борьбы, звали на битву и сопротивление, они были сродни грозному артиллерийскому гулу.
      Качнулись люди, стоящие на краю оврага. Тугими клубками напряглись мускулы, сами собой сжались кулаки.
      Закричал от ярости фашистский офицер, рванул пистолет и с размаху разрядил его в грудь скрипача.
      Захлебнулась, умолкла скрипка.
      — Бей их! ; Яростно крикнул кто-то.
      И люди рванулись вперёд, навстречу ярким вспышкам выстрелов. Передние упали, но остальные уже выкручивали из рук врагов оружие, душили, били, валили на землю фашистов.
      А когда шум борьбы смолк, неподвижно, точно груды смятого тряпья, лежали на земле трупы врагов.
      Седобородый старик с немецким автоматом в руках широким шагом подошёл к краю оврага, где, прижав руки к окровавленной груди, неподвижно лежал скрипач.
      Старик смахнул с его тёмных волос белые пушинки снега, осторожно подобрал и положил на грудь юноши разбитую, изломанную скрипку и поцеловал мёртвого в высокий лоб.
      — Спи, сынку! ; Ласково и сурово сказал старик. ; Билось в твоей груди сердце воина, сердце героя! Спи! Мы не забудем тебя!
      Он поднялся и, сжимая оружие, пошёл в степь. За ним таким же широким шагом шли женщины и старики с винтовками и автоматами, отнятыми у врага.
      И каждый на мгновение останавливался возле неизвестного скрипача, вглядываясь в его лицо, которому смерть дала спокойную, гордую суровость мрамора.
      О неизвестном скрипаче поют по станицам хорошие песни. Никогда не умрёт он в памяти народной.
      И скоро, очень скоро, он, как живой, встанет вырубленный из мрамора на степном кургане.
      И руки его, как боевое оружие, будут держать скрипку, что спасла от смерти многих людей!
+++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о пане Крикуне. Казаки. Легенда. Воронеж. Сказка!!
....
      Привольные, весёлые у нас места. Хутор наш весь в садах утопает.
      А вокруг него, точно зеркала в зелёной оправе, тянутся рисовые чеки, дальше ; бескрайнее море пшеницы звенит переливчатыми волнами, виноградники колхозные на сотни гектаров раскинулись.
      Прямо не верится даже, что всего полсотни лет назад были эти места, самыми гиблыми и нежилыми.
      Станица наша чуть подальше, на буграх расположилась. А здесь ; вековые камыши шумели над ржавой болотной водой, птица всякая гнездилась да вечерами все звенело от лягушачьего гомона и тонкого комариного писка. Наверное, на всей Кубани не было станицы беднее и непригляднее нашей.
      Каждый год казачьи наделы затопляла рыжая едкая плавневая жижа и урожаи у нас были такие, что хлеба хватало не больше чем до нового года. Вся станица кормилась рыбой, которой было в лиманах несметная сила, да дикой птицей.
      Каждый день во всех станичных хатах ели рыбу, рыбу пареную, рыбу жареную, рыбу варёную, рыбу солёную. Даже в муку бережливые хозяйки мешали молотую сушеную рыбу.
      И вот как-то, лет за десять до Великой революции, прикатил в нашу станицу неизвестный человек, поговорил с атаманом, распил с ним пару четвертей водки и уговорил собрать станичный сход.
      Собрались казаки на площадь, курят злой табак-самосад, пересмеиваются да поглядывают на маленького, худого, тонкошеего человечка, который о чём-то с атаманом шепчется. Поднялся атаман, поднял руку и объявил:
      — Слушайте, господа-казаки! Приезжай пан-сотник желают вам важное предложение сделать!
      Тут выступил вперёд приезжий, одёрнул черкеску, расправил торчащие усы, да вдруг как гаркнет на всю площадь таким зычным голосом, что казаки даже переглянулись ; не другой ли кто-нибудь басит.
      — Желаю я, господа-казаки, купить у вас вашу землю, ; заявил приезжий.
      — Землю? Да какую землю? Плавни, что ли? ; Удивились казаки.
      — Точно, плавни! ; Кивнул маленькой головой пан сотник.
      И дальше сообщил он нам, что покупает у станицы по десять копеек за десятину сто десятин гиблых плавней, среди которых, точно кротовая куча, торчал один-разъединственный незатопляемый холмик.
      — А больше, пан, не купите? ; Спросил чей-то голос. ; А то ведь на десять рублей и по шкалику водки на казака не выйдет!
      — Это уж моя забота, чтобы каждый станичник глотку смог промочить! ; Ответил пан.
      В тот же вечер наши казаки пропили деньги, вырученные за землю, а пан сотник стал хозяином ста десятин Диких плавней.
      Прошло немного времени, а новый пан расчистил кротовую кучу от камыша и построил на ней целый хутор.
      Целыми днями покрикивал он на плотников и приказчиков, которых нанял на какой-то случай целый десяток. И громовой голос пана далёко разносился над плавнями.
      Тогда и прозвали наши казаки своего нового соседа паном Крикуном, а новый хутор ; Крикуновым.
      Разные слухи ходили о пане Крикуне. Одни говорили, что он хочет гнать водку из камыша, другие ; что будет он разводить в плавнях диких кабанов, а третьи утверждали, что надумал Крикун раскапывать курган, на котором стоит его хутор, потому что закопан в этом кургане заветный турецкий клад.
      Все стало ясным, когда приехали в нашу станицу переселенцы с Воронежчины и Тамбовщины.
      Оказалось, что послал пан Крикун своих приказчиков в те места, где не хватало земли. Собирали приказчики мужиков и начинали соловьями разливаться. Есть мол, земля на Кубани ; плодородная, богатая, только немного дикой травой заросла.
      Можно эту землю получить в аренду у пана Крикуна совсем дёшево ; всего по пяти рублей за десятину в год. А через пять лет перейдёт земля к арендатору на веки вечные.
      И ещё добавляли разные разности про горячее кубанское солнце, про кавуны и дыни сладкие, как мёд, про рыбу, которую ловят казаки просто шароварами.
      У многих от этих посулов кружилась голова. Продавали мужики свои избы и живность, платили деньги приказчикам ; и целыми семьями ехали на привольную Кубань.
      Выходило все почти так, как пели соловьи-приказчики. Солнца было вдоволь, земли пан Крикун нарезал без отказа.
      Но только по земле этой нельзя было ходить, а приходилось ездить на лодках-плоскодонках.
      — Вот она ; земля-землица! ; Громогласно трубил пан Крикун. ; Жирная, целинная, плодородная ; гляньте, какие камыши на ней растут! Приходите ; и владейте, пользуйтесь моей добротой, ведь за бесценок я её вам отдаю! А что вода на ней ; так это ничего! Вот к осени подсохнет трохи, тогда беритесь, насыпайте валы, копайте канавы ; и будет у вас своя землица!
      Нарезал пан новосёлам участки гнилых плавней и начинали они – добывать себе землю. Хочешь, не хочешь, а начинай осушать плавни ; хозяйство продано, деньги потрачены, куда с семьёй денешься?
      Целыми семьями, со стариками и детишками, принимались переселенцы корчевать камыши, насыпать валы и копать канавы. Работали, пока сил хватало, от света до темноты.
      Дрожали от лихой болотной лихорадки, стонали от боли в застуженных ногах и руках, но работали.
      Чтобы с голоду не помереть, копали белые толстые корни чакана и пекли их на огне.
      Ещё ни одной десятины земли не было осушено, а возле Крикуновского хутора уже целое кладбище образовалось, где в топкой болотной трясине лежали тела погибших от непосильного труда, от лихорадки и голода.
      Тут пополз по станице слушок, что новосёлы чуть было не убили обманувшего их пана.
      Захватили они его на охоте, в плавнях, и начали требовать обратно свои деньги. А когда отказал им Крикун, бросились они на него с лопатами и топорами, еле ушёл от них пан на лёгкой лодке-плоскодонке.
      Видать, эти слухи были верными, потому что приехал в скорости пан Крикун в нашу станицу и стал нанимать молодых казаков себе в охрану.
      К этому времени сдохла у нас корова, а потому и определил меня батька к пану Крикуну в охранники.
      Служба у нас была нетрудная, кормил нас пан хорошо, по воскресеньям ставил нам по чарке водки, разговаривал с нами льстиво и ласково.
      Но уж больно муторно было ходить за паном с винтовкой за плечами да чувствовать, как тебя люди недобрыми взглядами колют.
      Весной пошли плавни в атаку на отвоёванные у них земли. Мелкие канавы не успевали отводить воду, заплывали вязкой и липучей грязью. Вода прорывала валы и затопляла осушённые участки.
      Люди из сил выбивались, а пан Крикун похаживал, крутил свои тараканьи усы да покрикивал:
      — Бог в помощь, православные! Кто не поленится, того озолотит матушка-землица! Вон какая она жирная да плодородная!
      В ту пору сдружился я с одним новосёлом, таким же, как я, молодым хлопцем. Шёл я как-то из станицы на хутор. А пройти можно было только по гребню вала, насыпанного переселенцами.
      По одну сторону вала, совсем близко, возле самых ног, колыхалась плавневая вода, и сквозь неё зелёная щетина камыша пробивалась.
      А с другой стороны, на дне осушённых котлованчиков, копошились люди ; перекапывали мокрую землю, корчевали длинные корни камыша, укрепляли валы.
      И вот дошёл я до места, где вал опустился, оплыл в размякшую землю. Целая семья старалась закрыть промоину, чтобы вода не затопила осушённый участок.
      Беловолосый костлявый хлопец и рослая, но худая женщина таскали на носилках землю.
      Широкоплечий, сгорбившийся человек, похожий на кряжистый дуб, задыхаясь, сбрасывал землю в промоину прямо в пузырящуюся, грязную воду.
      В нашей станице всякий знал, как надо валы насыпать и промоины в них гатить, недаром мы жили в самих плавнях. Я как глянул, так сразу понял, что делают люди бесполезное дело. Они носят землю, а вода глотает её и вал ещё больше оползает.
      Скинул я тогда пояс с кинжалом, сбросил черкеску и сапоги, закатал повыше шаровары и давай помогать новосёлам. Перво-наперво крикнул я хлопцу:
      — Эй, однокашник! А снопы камыша у вас найдутся?
      Вскинул на меня хлопец голубые удивлённые глаза и ответил:
      — Есть камыш.
      — Так давай его сюда скорее!
      — Зачем?
      — Давай, давай! Не разговаривай!
      Послушался хлопец и притащил пяток снопов сухого камыша. Я сразу этот камыш в промоину бросил. Вода снаружи прижала его к валу, тиной затянула и получилась хорошая пробка.
      Вскоре мы так закрыли промоину, что лучше и не нужно!
      — Спасибо, казак! ; Низко поклонился мне пожилой новосёл.
      — Да за что тут! ; Отмахнулся я, надевая сапоги и черкеску.
      — Вот оно что, видать, и среди казаков есть добрые люди! ; Удивлённо проговорил хлопец. ; Даже среди тех, кто пана-кровососа охраняет.
      — Когда жрать станет нечего, черта возьмёшь охранять, не то что пана, ; ответил я.
      — Что верно, то верно! ; Вздохнул пожилой.
      С этого и началась наша дружба с Михайлой Миляковым. Начал я похаживать в маленькую глиняную хату, в которой жил Михайло, его отец, мать да трое маленьких братишек моего друга.
      Ходил, конечно, я с оглядкой, тайком, чтобы не пронюхал о нашей дружбе пан Крикун, который никак не одобрял, чтобы его охранники с мужиками якшались.
      В ту осень сманили приказчики пана ещё десятка два семей и посадили их в плавни.
      А через год пан Крикун уже сумел сдать в аренду всю свою землю и прикупил ещё две сотни десятин. С того времени приказал он, чтобы звали его паном-помещиком.
      На четвёртый год случилась в семье моего друга большая беда ; умер от лихой трясучки-малярии отец Михаилы. Но Михайло хоть и сильно горевал, а не пришёл в отчаяние.
      Остался он старшим в семье и твёрдо решил сохранить за собой землю, которую он со своим батькой и матерью отвоевали у плавней.
      К этому времени наловчился он выращивать помидоры и получал добрые урожаи. Через год, когда подошла пора пану отдавать землю навечно тем новосёлам, которые сумели победить тёмную силу плавней, начались у нас на хуторе недобрые дела.
      Одного переселенца, осушившего целых три десятины, нашли в плавнях мёртвым, с простреленной головой. Второй ушёл в плавни на охоту ; и не вернулся, исчез безо всякого следа. Третьего кто-то кинжалом убил.
      А семьи этих новосёлов пан Крикун согнал с земли и сделал своими батраками.
      Чёрные слухи поползли по хутору.
      А мы, казаки, служившие охранниками у пана, приметили, что один из нашего же брата вредный такой гнилозубый казачишка вдруг заважничал и разбогател. Завёл он себе новую, нарядную черкеску, кинжал серебряный с чернью, кубанку серебристого мелкого курпея. И деньги у него завелись, да не только серебряные, но и золотые.
      Шептались люди, что по приказу пана Крикуна этот самый казачишка порешил новосёлов, чтобы пан мог сохранить за собой осушённую ими землю.
      Но мало ли что говорят люди, а ведь не пойманный ; не вор.
      Случилось мне как-то летом поехать на охоту в плавни, к Чёрной трясине, на остров, где водились дикие кабаны.
      Добрался я туда на плоскодонке, подчалил и вылез на топкий берег. Тихо на островке, так тихо, словно вымерло все живое.
      Только-только я зарядил пулевыми патронами оба ствола отцовской двухстволки, как вдруг грохнул где-то неподалёку сначала один выстрел, потом второй. И сейчас же затрещали, зашептались тревожно камыши. Охотник, видать, кабана подранил, ; подумал я:
      — Уходит зверь к Чёрной трясине. Надо его перестреть!
      И пустился я бегом наперерез зверю. Бежал-бежал, выскочил на крутой бережок, что обрывается прямо в Чёрную трясину, и чуть не споткнулся о человека.
      Лежал человек на животе, уткнув окровавленную голову в колючую осоку, и только худая спина его то поднималась, то опадала от тяжёлого дыхания.
      Отложил я ружьё и осторожно перевернул раненого. Гляжу ; передо мной мой друг, Михайло Миляков.
      Посмотрел он на меня и словно ледяные иглы сверкнули в его голубых глазах.
      — Ну, что же! Добивай! Не мучай только! ; Прохрипел Михайло.
      — Да ты что! ; Удивился я. ; В своём ли ты уме? Что я, бандит-душегубец какой-то? Кто это тебя так разделал?
      — Пан Крикун! ; Хрипло прошептал Михайло. ; Он и ещё один охранник. Гнилозубый такой, похожий на гадюку. Беги скорее, а то они и тебя порешат, чтобы свидетеля не было.
      Но, конечно, не мог я бросить раненого на верную погибель, не этому учат наши древние казачьи обычаи.
      Закинул я ружьё за спину, ; поднял Михаилу на руки и зашагал в камыши.
      Только сделал несколько шагов ; вдруг слышу совсем рядом зычный голос пана Крикуна:
      — Здесь он где-то. Никуда он далёко не мог уйти.
      — Точно, пан-помещик, ; мерзко захихикал гнилозубый. ; Сейчас найдём и добьём этого подранка. А могила надёжная рядом ; Чёрная трясина.
      Тут меня, словно кипятком, гневом обожгло, даже дышать трудно стало. Опустил я осторожно раненого на землю, взвёл у ружья курки ; и жду, смотрю вперёд сквозь камыши.
      И вот вышли из камышей на бережок оба злодея ; весёлые, довольные. Идут ; папиросочки панские курят, дымок синий пускают. Впереди ; гнилозубый с винтовкой, а за ним ; пан с охотничьим ружьём.
      Тут я шагнул вперёд, поднял ружьё и приказал:
      — Бросай оружие, убийцы!
      Гнилозубый ахнул, попятился и сразу с берега в трясину свалился, только брызги полетели. А пан Крикун в лице переменился, но ружья не бросил.
      Глянул он на меня и говорит, только голос у него вроде хрипловатый стал:
      — Ну, что ты, казак! Ты же мой хлеб ешь! Помоги мне ; озолочу, пятьсот рублей выложу!
      — Нет, пан! Бросай ружьё! Я тебя сейчас к атаману в станицу доставлю.
      — Да ты что, одурел? ; Прежним гулким басом рявкнул пан Крикун. — Что же это, из-за какого-то хамсела ты меня, брата-казака в правление потащишь?
      Тут словно какая-то сила швырнула меня на землю.
      А пан Крикун вскинул ружьё да из обоих стволов пальнул в меня, пули над головой просвистели.
      Ну, и я не остался в долгу. Только он мимо выстрелил, а я его первой же пулей достал.
      Покачнулся пан, упустил ружьё, шагнул назад. И тоже свалился в трясину. Подбежал я к откосу, а внизу, в жидкой, чёрной грязи только пузырки булькают.
      Отвёз я раненого Михаилу домой, сам вернулся на хутор. Так никто и не узнал, куда девался пан Крикун.
      А Михайло Миляков, мой самый лучший и верный дружок, и сейчас живой, и здоровый.
      За годы Советской власти изменился наш хутор не ; узнаешь. Могучие машины осушили гнилые плавни, жадные до труда руки человеческие превратили гиблую землю в богатые сады, виноградники, рисовые плантации и пшеничные поля.
      Только Чёрная трясина, в которой погиб проклятый пан и его злодей-прислужник, ещё существуют.
      Но это проклятое место стало маленьким болотцем, которое с каждым годом становится все меньше и меньше.
      Скоро и оно исчезнет.
+++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о пластунах. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      У самого въезда в нашу станицу, на крутом берегу Кубани, как часовой на помету, стоит Пластунский курган.
      По весне буйно цветут на нем степные травы и становится курган то алым от маков, то розовым от чабреца и иван-чая, то белым от степного ковыля.
      Вечерами любят приходить сюда наши хлопцы и девчата. С высокого кургана вся степь, как на ладони. И станицу, и сады колхозные, и Кубань широкую ; все отсюда видно.
      Хорошо здесь сидеть вечерами, жадно пить бодрящий степной воздух, смотреть в степную даль да петь раздольные кубанские песни!
      Похоронен в этом кургане простой казак-пластун Николай Недилько, о котором до сей поры поют по станице задумчивые песни-бывальщины.
      Было это в те годы, когда командовал русскими войсками на Кубани Александр Васильевич Суворов.
      Станица наша тогда совсем маленькой была. Жили казаки тревожно ; рядом, за Кубанью бродили по предгорьям отряды врагов ; турок, то и дело собирались они в хищные волчьи стаи и нападали на казачьи станицы и кордоны.
      Турецкие да английские шпионы по адыгейским аулам шныряли, золото князьям адыгейским подсовывали, чтобы те тоже вставали на войну с русскими.
      Известно, у английских буржуев всегда глаза завидущими, а руки загребущими были. Мечтали они своими деньгами и чужой кровью завоевать кубанский край.
      На том месте, где Пластунский курган насыпан, стояла в то время казачья залога.
      Однажды ночью дежурил на деревянной вышке казак Николай Недилько с младшим сыном. Никто в станице не ждал врага.
      Лазутчики сообщили, что турки задумали напасть на Усть-Лабинскую крепость и стягивают туда все свои отряды.
      Ночь выпала тихая, лунная. Серебристая дорога поперёк широкой Кубани пролегла. Ветер тёплый травами в степи шелестел. Бесшумно носились над степью ночные птицы.
      Сидел казак Николай Недилько на вышке, думал свои думы, слушал, как травы шумят да плещутся кубанские воды. На сына иногда с лаской поглядывал. А сына к полночи сморила дремота. Лежал он на сене широкоплечий, с крутым подбородком, со сросшимися бровями и сладко посапывал во сне.
      Глядел на него казак и думал, что удался в отца казачонок ; и по груди широкой, и по рукам могучим, и по лицу твёрдому и упрямому.
      Время к рассвету близилось, когда услышал вдруг казак Недилько ; плеснулась в реке вода как-то по-особенному, не то сом хвостом ударил, не то сула выпрыгнула.
      Насторожился казак, вгляделся вдаль и вдруг заметил на перекате несколько чёрных точек.
      — Вставай, сынок! ; Шепнул пластун Недилько.
      А перекат уже весь чёрным стал, словно тучи тёмные заклубились на светлой кубанской воде. И плеск стал громким.
      Знал казак, что возле станицы есть через Кубань только одна переправа ; против залоги. И сразу понял он, что крадутся на русский берег враги.
      — А ну, сынок! На кремень да кресало! Поджигай сигнал. А сам беги в станицу, народ поднимай! ; Приказал Николай Недилько.
      — Я врагов задержу, по тропке на кручу трудно им будет подниматься!
      Бесшумной ночной птицей соскользнул пластун со сторожевой вышки, залёг в кустах, как раз в том месте, где узкая тропка от Кубани взбегала на высокую кручу.
      Ярким пламенем вспыхнули сухие снопы. И при их свете совсем близко на тропинке заметил казак высокие фески. Прямо в них и разрядил Недилько свой самопал.
      И сразу дрогнула предутренняя степь от яростного, многоголосого крика врагов.
      Да их здесь тысяча будет! ; Подумал пластун и сурово сдвинул густые брови. ; Задержать их требуется, пока други-казаки подоспеют!
      Стал он торопливо заряжать свой самопал. И вдруг чувствует, тянет кто-то оружие из его рук и шепчет:
      — Давайте, батя, я заряжать буду! А вы стреляйте! Вот берите мой самопал! То сын пришёл отцу на подмогу.
      Схватил казак второе ружьё и снова выстрелил в турок. А в темной степи уже яркими точками пылали сигнальные вехи, другие казачьи залоги передавали тревожную весть о нападении врага.
      На узкой тропинке каждый выстрел попадал в цель.
      С хриплыми криками падали турки, сбивая с ног своих товарищей. Враги в других местах пытались взобраться на кручу, камни и песок сыпались из-под их ног.
      И вдруг кончились у казаков заряды.
      — Все, батя! ; Проговорил младший Недилько и потянул из ножен шашку.
      Взглянул на сына Николай Недилько, и жалко ему стало хлопца. Видел он, что приближается неминучая гибель.
      — Беги, сынку, в станицу! Торопи подмогу! ; Приказал старый казак.
      — А вы как же, батя? ; Сдвинул густые брови сын.
      — Беги, тебе говорят! ; Блеснул глазами старый пластун. ; Я здесь старший, я приказываю!
      Вздохнул сын, взглянул на батьку и побежал к станице. А Старый пластун разрядил в турок пистолет и за шашку взялся.
      — Алла! Алла! ; Орали турки, все выше карабкаясь по круче.
      Передовой янычар взмахнул кривым ятаганом и свалился, разрубленный надвое лихой казачьей шашкой.
      Но уже целый десяток турок накинулся на Николая Недилько, защищающего узкую тропку. Молнией сверкала казачья шашка, каждый её удар попадал в цель.
      И тут один из янычаров, как кошка, подкрался к казаку сзади и ударил его ятаганом по шее. Ликующий крик турок прокатился по степи. Вереница врагов быстро поднималась по узкой тропинке.
      Звенело оружие, храпели кони.
      — Скорей, скорей! ; Торопил своих воинов мрачный и надменный паша.
      И вдруг в степи послышался топот. Это мчались из станицы казаки. Грозной лавой налетели они на турок, и закипела сеча.
      До полудня бились казаки с турками, не пуская их в кубанские степи.
      Но все новые и новые вражеские отряды переправлялись через Кубань и поднимались на крутой берег.
      В полдень подоспел со своими войсками Александр Васильевич Суворов. Казаки со степи ударили, а суворовские чудо-богатыри на другом берегу оказались, с тыла на турок навалились.
      Все турецкое войско было побито, а сам надменный паша в плен сдался. И рассказал он Александру Васильевичу о герое пластуне, который один задержал переправу турецкого войска.
      — Клянусь честью, это был настоящий русский богатырь! ; Воскликнул Суворов и приказал насыпать над телом Николая Недилько высокий курган.
      Тело мёртвого пластуна положили у самой кручи. И каждый из казаков и солдат принёс в шапке мягкой кубанской земли.
      А первую шапку земли высыпал на мёртвого казака сам Александр Васильевич Суворов. Вот и вырос высокий могильный курган среди широкой и гладкой степи.
      Но говорит народ, что всякий раз, когда ненавистный враг вторгался на святую русскую землю, вставал из могилы пластун Николай Недилько и шёл защищать свою Родину.
      Было это в тот год, когда высадились несметные вражьи орды у Севастополя. Поставили они против Малахова кургана батарею огромных пушек. Ядра от этих пушек весили до десяти пудов. Как ударит такое ядро, так сразу целый погреб выроет. Очень досаждала нашим английская батарея!
      И однажды Павел Степанович Нахимов приказал кликнуть добровольцев, которые возьмутся эту батарею изничтожить.
      Первым вызвался пробраться на вражескую батарею широкоплечий казак-пластун с густыми сросшимися бровями. Ему и поручил Нахимов командовать отрядом охотников-пластунов.
      Темной ночью бесшумно спустился маленький отряд с кургана и словно растаял в степной тишине ; ни травинка не шелохнулась, ни камешек не скатился. Ползком подобрались пластуны к самой вражеской батарее.
      Глядят ; возле пушек двое часовых похаживают, в тёмную степь всматриваются. Оставил тут казак-пластун своих товарищей в маленьком овражке, а сам дальше пополз.
      Идёт английский часовой, поглядывает в степь, песенку какую-то про себя напевает. Только дошёл до крайней пушки и исчез, словно его не бывало.
      Другой часовой пошёл посмотреть, куда его товарищ девался, сделал несколько шагов, и вдруг на него кто-то сзади навалился, горло сжал так, что тот и охнуть не успел.
      А Павел Степанович Нахимов стоит на бастионе, вглядывается в ночную темноту и волнуется ; рассвет скоро, а в лагере у англичан все тихо и спокойно.
      Заблудились, наверное, пластуны! ; Подумал Нахимов. ; Сбились с пути в ночной темноте. А ведь скоро светать начнёт. Погибнут понапрасну!
      И только успел он это подумать, как вдруг прямо перед ним, точно из-под земли, человек вырос. На что был адмирал Нахимов не робкого десятка, и то вздрогнул.
      Пригляделся ; стоит перед ним широкоплечий казак-пластун и докладывает:
      — Все в порядке, ваше высокоблагородие! Пушки заклепаны! Двух пленных часовых ребята волокут! А сейчас фейерверк предвидится!
      И тут взвился над вражеской батареей столб пламени. Казалось, до самых облаков дотянулся. Задрожала земля от громового удара. И сразу во вражеском стане началась паника ; стрельба, крики.
      — Что это? ; Спросил адмирал Нахимов.
      — Так что пороховой погреб на воздух взлетел, ваше высокоблагородие! ; Спокойно объяснил пластун. — Мы фитилек с огоньком там оставили!
      Крепко обнял пластуна Павел Степанович Нахимов, расцеловал в обе щеки. А потом снял со своего мундира Георгиевский крест и повесил на грудь казака.
      — Как зовут тебя, молодец? ; Спросил адмирал.
      — Пластун Николай Недилько! ; Ответил казак.
      Было это под Царицыном в ту пору, когда обороняла его наша Красная Армия от белых полчищ.
      Говорят, что потребовалось тогда добыть языка у белых, чтобы узнать, откуда враг на город наступление думает начать. Ну, конечно, поручили это дело пластунам-кубанцам.
      Штаб белых на хуторе одном располагался. Под вечер началось в этом штабе совещание командиров бело-казачьих полков. Со всех окружающих хуторов съехались в штаб белые полковники со своими конвоями.
      Только совещание началось, заспорили о чем-то под окнами штаба беляки, крик подняли, ругань. Выскочил из дома бравый седоусый урядник, раскричался и всем конвойным велел ждать своих командиров у околицы.
      Уехали казаки, а урядник по каким-то своим делам на конюшню пошёл. Входит туда, и видит: незнакомый густобровый казачина чистит серого коня одного приезжего полковника.
      И так ловко круп у коня щёткой на клетки разделывает, что залюбовался урядник. В одной клетке шерсть направо зачешет, в другой ; налево, вроде шашечной доски получается.
      А казачина заметил урядника, улыбнулся и ещё быстрее щётками замахал.
      — Откуда, служба? Из Первого Кубанского? ; Спросил урядник.
      — Так точно, ваше благородие, из Первого Кубанского, ; бойко ответил казачина.
      Отложил в сторону щётки и зовёт:
      — Можно вас, ваше благородие господин урядник, на одну минуту.
      У урядника даже глаза заблестели: решил он, что зовёт его незнакомый казак самогоном заправиться. Только отошёл урядник в угол, а густобровый казак как ахнет его кулаком в висок.
      Беляк и пикнуть не успел, как был раздет, связан и с потником во рту уложен в сенник, где уже лежал, тоже связанный, дневальный по конюшне.
      Когда кончилось совещание, вышли офицеры из штаба и давай свои конвои искать.
      А уже ночь над хутором cпустилась темная-темная.
      — Слушай, бгатец! ; Прогнусавил часовому высокий сухощавый полковник в белой черкеске. ; Куда мои дугаки из Пегвого Кубанского подевались?
      — Не могу знать, ваше высокоблагородие! ; Ответил часовой.
      И вдруг молодцеватый густобровый урядник подводит полковнику серого коня, лихо честь отдаёт и докладывает:
      — Ваше высокоблагородие, конвой вас у околицы ожидает! Отослан, чтобы криком совещанию не мешал! Разрешите проводить вас!
      Полковник даже крякнул от удовольствия, так ему урядник понравился. А урядник стремя поддержал, сам на другого коня вскочил и дорогу показывает:
      — Прямо по улице надо ехать, ваше высокоблагородие!
      Проехали они посты и караулы, в степь выехали, а конвоя всё нет.
      — Где же мои казаки, бгатец? ; Удивился полковник.
      — Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие! Здесь, рядом, в балочке ожидают! ; Ответил урядник.
      Свернули в балку. Темно в ней, глухо. Заволновался полковник.
      — Сгушай, бгатец! Да ведь мы с догоги сбились!
      А урядник успокоил:
      — Никак нет, ваше высокоблагородие! Правильно едем! Скоро в Царицыне будем!
      — Как, в Цагицине? Куда ты меня везёшь, дугак? ; Закричал полковник.
      — Правильно везу, ваше высокоблагородие! Желают с вами наши красные командиры побеседовать.
      Хотел полковник коня повернуть, за наган схватился. Да не тут-то было! В один момент разоружил его урядник, связал, к седлу приторочил.
      Перед утром доложили товарищу Ворошилову, что казак-пластун выкрал у белых полковника, командира казачьего полка, и со всеми документами доставил его в штаб.
      — Молодец пластун! Герой! Как зовут его? ; Спросил товарищ Ворошилов.
      — Николай Недилько! ; Ответил дежурный по штабу.
      А в Великую Отечественную войну был в Кубанской пластунской дивизии снайпер один, которого вся дивизия называла Смерть фашистам. Каждый день, на рассвете, выползал этот снайпер за нашу передовую.
      Собой он был парень видный, широкоплечий, а ползал ; травинка не шелохнётся. Упадёт в траву ; и нет его, точно сквозь землю провалится.
      Но только на фашистской стороне кто-нибудь голову из окопа поднимет, сразу щёлкнет одиночный выстрел ; и нет врага. Выглянет фашистский офицер в амбразуру дзота, бах ; и нет офицера!
      Даже в тылу немецком, за полтора километра, без промаха доставал пулей врага этот стрелок.
      И до того досадил он фашистам, что вытребовали они самого лучшего своего снайпера и дали ему приказ обязательно изничтожить меткого пластуна.
      Целую неделю караулил фашист, но так и не мог обнаружить пластуна. На какие только хитрости не пускался: и каску из окопчика подымал, и чучело по густой траве волочил ; ничего не вышло.
      Один только раз, когда подстрелил советский снайпер немецкого полковника, заметил фашист, как дрогнул кустик полыни.
      Ну, конечно, враг по тому кустику целую обойму патронов выпустил, но ни в кого не попал.
      Целый месяц караулил фашист пластуна, а тот нет-нет да и выстрелит. А как грохнет его винтовка ; так новый крест на немецком военном кладбище прибавляется.
      И вдруг вроде пофартило фашисту. Было это ранним летним утром. Розовое молодое солнце над степью поднималось. Тишина была такая, словно ушла война куда-то далёко-далёко.
      Фашист за бугорком замаскировался. Сидит в глубоком окопчике и через бинокль следит за нашей стороной, а самого его невозможно обнаружить было: рядом гусеница танка подбитого, на каске зелёные веточки прицеплены, точь-в-точь тот же бугорок, что и накануне был.
      Смотрел, смотрел фашист и вдруг вздрогнул. Под густым кустом орешника блеснуло что-то. А накануне там ничего не было видно. Всмотрелся фашист ; точно, блестит что-то, как стекло в солнечных лучах переливается.
      А рядом в кустах что-то круглое шевельнулось вроде как каска. Отложил фашист бинокль, схватил винтовку, прицелился, чуть-чуть голову приподнял и выстрелил.
      Почти сразу же другой выстрел грянул. И угодила меткая пластунская пуля прямо в висок фашисту.
      А казак-снайпер бросил верёвку, которой издали шевелил в кустах каску и пустую бутылку, и переменил позицию.
      Здорово озлобились тогда фашисты! Часа два били по нейтральной полосе из миномётов и артиллерии, всю степь перепахали. Доложили фашистские командиры, что русский снайпер уничтожен метким миномётным огнём.
      К вечеру по глухой балочке из немецкого тыла подъехала к передовой легковая машина. Вышел из неё фашистский генерал. Спокойно, не торопясь направился он к офицерскому блиндажу.
      Опасаться ему вроде было нечего: до русских окопов почти три километра, тропинка в густых кустах проложена ; маскировка отличная.
      Только на две секунды показалась высокая генеральская фуражка в просвете между кустов. И вдруг свалился генерал, как подкошенный. А уже потом донёсся до фашистов гул одиночного выстрела.
      В эту же ночь представил командир Пластунской дивизии снайпера Николая Недилько ко второму боевому ордену.
      Как памятник былой славы, как часовой, стоит у въезда в нашу станицу древний Пластунский курган. Летними вечерами приходят сюда наши станичные хлопцы и девчата полюбоваться степью, цветущей, бескрайней, попеть задушевные кубанские песни.
      Приходят сюда трактористы и доярки, комбайнеры и звеньевые, садоводы и свинарки.
      Иногда до сотни хлопцев и девчат собирается на кургане. И среди них добрая половина ; Недилько. А среди Недилько ; десятка два Николаев наберется.
      В нашем колхозе чуть ли не половина семей ; Недилько.
++++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о сбывшейся мечте. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Трудно увидеть солнце сквозь туманную пелену слез.
      Нельзя быть радостным, если на сердце горе.
      Много лет наш адыгейский народ не видел солнца и не чувствовал радости. Турецкие паши да беи, свои, адыгейские, князья-пши да орки, муллы да уздени потушили для народа солнце, отобрали у простых людей радость.
      Наши юноши с детских лет пасли бесчисленные княжеские стада, а сами жили впроголодь.
      Наши девушки превращались в старух, обрабатывая княжеские поля.
      И чем больше были княжеские богатства ; тем сильнее князья сосали кровь нашего народа.
      Турецкие паши подкупали адыгейских князей, и те посылали наших джигитов умирать в битвах за чужое, неправое дело.
      Но рассказывают старики что жил в племени свободолюбивых шапсугов отважный джигит Мхамат. Был он могуч телом, горяч сердцем, светел умом. Имел он взгляд прямой и отважный, как у горного орла.
      Никогда слезы не туманили взгляда Мхамата, потому что он не позволял никакому горю согнуть себя. Как-то Мхамат собрал адыгов и сказал им:
      — Довольно лить слезы, пусть плачут насильники! Гоните князей прочь из своих аулов, берите себе скот, который вы растите для этих кровососов! Пусть для всех сияет горячее солнце! Пусть радость придёт в ваши жилища!
      И шапсуги послушали отважного Мхамата. Они прогнали из аулов князей и их прислужников, разделили между собой княжеские земли и скот.
      И тут только почувствовали люди, как прекрасна солнечная и обильная адыгейская земля.
      Когда свобода согрела их сердца, и высокие горы, и густые леса, и бурные реки, берущие начало у далёких ледников, ; все стало иным, светлым, ярким, радостным.
      Но тут забеспокоились бжедухские, темиргоевские и бесленеевские князья. Они боялись, что народ, по примеру шапсугов, прогонит их и отберёт их стада.
      По указке князей длиннобородые муллы принялись проклинать Мхамата и непокорных шапсугов.
      Муллы призывали аллаха обрушить всякие бедствия на голову Мхамата.
      Но джигит только смеялся ; разве могут испугать отважного человека хриплые крики воронов!
      Князья пытались насильно посадить пши на шею шапсугского племени, но смелые джигиты прогнали княжеские дружины.
      И тогда решили князья извести храброго Мхамата.
      — Приезжай ко мне на пир, о бесстрашный Мхамат, ; приглашал бжедухский князь. ; Мне по сердцу отважные джигиты!
      — Нет, князь! Свободный сокол не любит тесные вороньи гнезда, ; отвечал Мхамат.
      — Приезжай ко мне на охоту! ; Звал Мхамата князь темиргоевский.
      — Нет, князь! Барс охотится один, а не вместе с волками ; любителями падали, ; сказал Мхамат.
      Но всех хитрее и коварнее был князь бесленеевский. Он сумел подкупить одного презренного корыстолюбца, жадного до золота, и тот ; да будет проклята его память ; предал неустрашимого Мхамата.
      Предатель провёл княжеских прислужников в саклю, где спал Мхамат, и те связали безоружного джигита.
      А наутро княжеские дружины напали на шапсугские аулы, смяли джигитов, смущённых отсутствием Мхамата, и вновь посадили на шею шапсугам хищного ворона ; пши.
      И опять погасла радость в сердцах народа, померкло, потускнело от народных слез яркое солнце.
      Но память народная навеки сохранила образ отважного воина Мхамата. Никто не знает, что сделали князья с Мхаматом. Одни утверждали, что его сбросили с высокой скалы в пропасть. Другие говорили, что князья зашили джигита в мешок и утопили в бурных водах Кубани. А третьи клялись, что князья приковали Мхамата к скале на одной из горных вершин и бросили там его умирать от голода, холода и жажды.
      Но в народе из уст в уста, от дедов к внукам, передавалась легенда, что наступит день, когда Мхамат разорвёт свои цепи, спустится с гор и снова поведёт народ на бой против угнетателей.
      И когда не в силах было переносить княжеский гнёт, люди грозили насильникам:
      — Вот придёт Мхамат.
      И верили люди, что бьётся отважное, горячее сердце Мхамата, и ни ледяное безмолвие гор, ни булат ни вражеская пуля ; ничто не может погасить это сердце.
      Когда наши русские братья свергли иго царя и его прислужников, когда советская власть впервые пришла на Кубань, адыгейские пши да муллы пустили в народ ядовитых змей клеветы.
      Они шептали, что большевики хотят истребить адыгов, что они думают отобрать у них жён и детей.
      Много подлых слухов пускали коварные князья и муллы. Слепому, который вдруг становится зрячим, трудно сразу привыкнуть к яркому солнечному свету ; и были среди адыгов такие, которые верили княжеской болтовне.
      Однажды сотни посланцев адыгейских аулов собрались послушать, что скажет им представитель большевиков.
      Они смотрели, как он поднимался на трибуну, стройный, широкоплечий, с ясным орлиным взглядом, и не знали ещё, верить ему или нет.
      Он заговорил. И вдруг услышали люди те слова, которые говорил когда-то Мхамат:
      — Надо гнать насильников-пши. Пусть земля, леса, реки, стада принадлежат их настоящему хозяину ; народу.
      И когда смолк большевик, самый старый адыг спросил его:
      — Ты ; Мхамат?
      Посланец большевиков тряхнул густыми чёрными кудрями, светлая улыбка мелькнула под его длинными усами.
      — Нет, старик! Я коммунист! ; Ответил он.
      А потом делегаты адыгов побывали в далёкой Москве, в Кремле. Великий вождь ; Ленин беседовал с ними, беседовал просто и ласково, как родной, близкий человек.
      Он сказал адыгам, что настала пора осушить слезы горя, застилающие глаза народа.
      Он говорил, что земля и скот, горы и леса, ; все принадлежит не князьям-насильникам, а тем, кто трудится, ; простому народу.
      Он сказал, что адыгейский народ ; сам хозяин своего счастья.
      Когда закончилась эта мудрая беседа, адыгов отвели в большой дом, где жили посланцы многих народов, также приехавшие, чтобы побеседовать с великим вождём коммунистов.
      И все в этом доме говорили о Ленине, о его мудрости и простоте, о зоркости и душевности, об отваге и уме.
      — В нём горит сердце нашего героя Мхамата, которого извели князья.
      — Он так же, как Мхамат, любит простой народ, ; сказал один из адыгов.
      — Наши деды говорили нам, что вернётся наш Мхамат!
      И вот он вернулся.
      — В нём отвага и зоркость нашего Салавата, который поднимал наш народ на борьбу за счастье, ; проговорил смуглолицый башкир.
      — В его словах звучит мудрость Калевалы, ; заговорил юноша карел.
      — Таких великих людей ещё никогда не знала земля, ; уверенно проговорил старик-крестьянин, пришедший с Поволжья. ; В нём вся мудрость, весь ум, вся смелость лучших людей всех наших народов. Его ум ярче солнца горячего, его воля сильнее Волги полноводной, он мудрее, чем все мудрецы земли. В нем великая мудрость коммунистов.
      И все согласились со словами русского старика.
      Много лет уже все советские народы идут по пути, указанному мудрым Лениным. И никто не сможет заставить их сойти с этого светлого пути.
      Ведь когда все народы дружны и едины, когда они взяли в собственные крепкие руки своё большое счастье ; никто не сумеет отобрать его у них.
      Немеркнущее солнце свободы и счастья ярко горит над нашей Советской Адыгеей. Цветёт наша земля.
      Пшеница с тяжёлыми колосьями, высокие подсолнухи, золотистая кукуруза, густое просо ; все растёт на наших колхозных полях.
      Наши аулы утопают в зелени садов. Бесчисленны наши колхозные стада.
      И всем этим богатством ; полями плодородными, горами высокими, лесами шумливыми, реками полноводными ; владеет один хозяин ; народ.
      И поёт адыгейский народ радостные звонкие песни о мудром Ленине ; творце нашего большого счастья.
      И в каждом ауле, в каждой семье, в каждом сердце на веки вечные самым дорогим, самым родным, самым близким является имя Ленина.
      И первым словом, которому учат наших детей адыгейские матери, является великое имя: — Ленин.
+++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о славе-доблести. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Жили в одной станице четверо подруг неразлучных ; Маруся, Дуся, Наташа и Паша.
      Вместе они в школу пошли, в один день галстуки красные надели, одинаково их солнце ласковое советское грело.
      В один год закончили подруги станичную школу и стали думать о том, кем им стать.
      Посмотрела Маруся на подружек чистыми глазами цвета неба весеннего и сказала:
      — Никуда я, милые, из родной станицы не поеду! Пойду я в колхоз, ; буду хлеб для народа растить. Любы мне поля артельные широкие, да ласковый степной ветерок, да дожди прохладные, от которых зацветёт земля, согретая трудом человека.
      Улыбнулась подруге черноглазая Дуся и ответила:
      — И я люблю нашу станицу. Но хочется мне инженером стать и построить такую машину, чтобы она для людей сама работала, сотни рабочих заменила. Поеду я в город учиться!
      — А я, подруженьки, петь люблю, ; тихо сказала, тряхнув русыми косами, Наташа. ; Мне хочется так научиться петь, чтобы людям радость-счастье нести, чтобы под мою песню им любой труд лёгким был. Я тоже поеду в город учиться!
      А Паша в это время смотрела в зеркало и думала:
      — Какая я пригожая! Глаза у меня ярче звёзд, щеки ; как розы алые, зубки ; снега белее, плечи и руки тугой силой налитые! Всего, чего только захочу, добьюсь я безо всякой учёбы, что вздумаю ; добуду! Все мне моя красота-пригляда даст!
      Посмотрела она на подруг ; и давай смеяться над ними:
      — Глупые вы, девчата! Вы не о себе, а о людях все думаете. Какой интерес в земле копаться, кому-то хлеб растить, или с железом возиться, другим машины строить, или горло надрывать для чужого удовольствия? Я для себя буду жить! Я себе славу добуду всенародную. Я доблесть проявлю невиданную, чтобы самой жить получше. А кем я стану, не знаю. Может, лётчицей, может, путешественницей, может, ещё кем-нибудь. Я пойду туда, где доблесть нужна, где славу можно добыть.
      Разъехались подруги в разные края, одна Маруся в станице осталась. Работает она в колхозе и одной мыслью живёт, как бы заставить землю больше хлеба для людей давать.
      Другие ещё спят, а она уже в поле трудится. Люди отдыхают, а она над книгой сидит. Раньше всех встаёт, позже всех ложится, весь разум свой, все силы в работу вкладывает.
      А земля-матушка любит человеческий труд, щедро награждает за него.
      Стала Маруся собирать большие урожаи, но не успокаивается ; все трудится, все старается.
      Дуся в это время институт закончила, на завод работать пошла. Днём в цехе трудится, а ночью над своей машиной думает, то считает, то материалы разные испытывает. Одна забота её волнует, как бы труд людей облегчить, как бы добиться, чтобы машина за них работала! А если всего себя какому-нибудь делу отдашь ; наверняка сделаешь это дело.
      И построила Дуся такую машину, что она одна за двести человек работу выполняет.
      И Наташа свою мечту былью сделала. Всю душу она учёбе отдавала и стала петь все лучше и лучше. Поёт она весёлую песню, а сама смотрит в зал. И если видит, что хоть один человек скучным остаётся ; сразу думать начинает:
      — Плохо, видать, ещё пою! Не доходит моя песня до всех сердец! Учиться надо, ещё учиться!
      И снова за учёбу бралась. Пригласили как-то Наташу выступить по радио. Отзвонили уже часы на Кремлёвской башне, советские люди отдыхали от трудов своих.
      Только старик-учёный все ещё работал в своей лаборатории ; придумывал средство, чтобы все лихие болезни на земле истребить.
      И вдруг взгрустнулось учёному. Подумал он, что стар уже стал, что нет пока ещё от старости никакого лекарства и что, может быть, не удастся ему довести до конца задуманное дело. Чтобы разогнать свои грустные мысли, включил учёный радио.
      Слышит он ; поёт кто-то. Точно весенний ручеёк, голос звенит, задушевный, свежий, молодой. Поёт этот голос о стране нашей великой, и от этой песни словно свежий полевой ветерок сердце бодрит, всякая усталость исчезает.
      Улыбнулся учёный и решил:
      — Рано мне сдаваться! Рано старости уступать! Потружусь ещё, чтобы помянул меня добрым словом наш народ, чтобы не знали наши люди никаких болезней.
      И снова взялся он за работу.
      По всей стране советской люди эту песню слушали, всех она радостью наполнила. Долетела песня и до Китая, и до Вьетнама, и до других далёких стран и везде, точно-свежий ручеёк в знойную пору, бодрила она простых людей и новые силы в них пробуждала.
      И Маруся в кубанской станице, и Дуся в далёком городе слышали эту песню, дающую людям силы и бодрость. И радовались они за свою подругу.
      Не радовалась только, услыхав Наташино пенье, Паша. Горькая зависть поднялась в её сердце, потому что, когда живёт человек лишь для себя, пустой бывает его душа, а в пустоте легче всего плохое заводится. Ничего для себя не добилась за это время Паша.
      Хотела знаменитой лётчицей стать, да подумала:
      — Это же сколько лет учиться надо? Сколько времени ждать, пока слава придёт?
      Надумала на самую высокую гору подняться и тем свою доблесть доказать, но пошла она одна, ни с кем не захотела славы делить, заблудилась среди снегов-ледников, чуть не погибла, спасли её другие альпинисты.
      Решила книгу хорошую написать, но терпенья не хватило да знаний не было.
      Только и осталось ей, что другим завидовать да злиться, что никто ей не хочет славу подарить.
      Прошло немного времени, и позвали Наташу в Кремль краснозвёздный. Вошла она в зал белокаменный, села среди многих людей и видит, подходит к столу девушка голубоглазая.
      А навстречу ей идёт человек, всей стране известный, и прикрепляет на грудь девушке медаль золотую и руку ей пожимает.
      Посмотрела Наташа на девушку и обрадовалась:
      — Да ведь это Маруся, подружка моя ясноокая!
      А потом к столу другая девушка подошла, и чёрные глаза её радостью сияли. Ей тоже золотую медаль вручили.
      — Так ведь это Дуся наша! ; Ещё больше обрадовалась Наташа.
      Тут и её к столу позвали, тоже медаль и Ленинскую. Премию ей вручили.
      Сошлись подружки вместе, обнялись, стоят, друг другом не налюбуются.
      И вдруг подходит к ним старик-учёный. И горит у него на груди такая же золотая медаль на алой ленточке. Подошёл он к подругам и говорит:
      — О чем вы думали, девушки, когда трудились так доблестно?
      Посмотрела Маруся на учёного своими глазами голубыми и ответила:
      — Думала я о народном счастье! Хотела я труд наших советских людей облегчить.
      — О них думала, ; сказала Дуся.
      — Радость хотелось мне принести родному народу, ; прошептала Наташа.
      Улыбнулся старый учёный весёлой молодой улыбкой и сказал:
      — Правильно, дочки мои дорогие! И мною та же мысль владеет! Одной семьёй мы все живём. А кто о счастье народном думает, о народе заботится, того народ любит и почитает.
      Точно на крыльях радости, ног под собою не чуя, гуляли подрули по Москве.
      Идут, обнявшись, по московским улицам, золотые медали, как солнца маленькие, сияют, и всякий прохожий смотрит на подруг с приветом и любовью.
      И вдруг подбегает к подругам Паша, плачет, обнимает их и спрашивает:
      — Скажите, подруженьки, за какую доблесть вы славы такой удостоились?
      Посмотрела ей в глаза Наташа и ответила:
      — Нет у нас особой доблести, а есть любовь к народу нашему! А слава к нам пришла потому, что живём мы для народа, на его благо все силы свои отдаём!
      Вскоре опять расстались подруженьки и разъехались в свои края.
      О трёх из них и сейчас вся страна говорит ; о высоких урожаях, что растит Маруся на кубанских полях, о новых машинах, которые строит Дуся, о песнях Наташи, дающих людям радость.
      О Паше пока ничего не слышно. Но получили недавно в станице от неё письмо. Работает Паша на экскаваторе, строит в Сибири далёкой гидростанцию. Пишет она, что полюбила свой труд, полюбила машину умную и все силы отдаёт своему делу.
      Ну, а если в сердце человеческом любовь великая к своему делу, к народу родному пробудилась ; значит узнает, полюбит такого человека и весь народ!
++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о хитром пане. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Было это, когда казаки снаряжали свои челны в далёкий путь к кубанской земле.
      В ту пору на Днестровском лимане целый казачий городок вырос. Сотни казаков, молодых и старых, смолили лодки, сушили сухари, проверяли сабли да мушкеты.
      Весёлые, звонкие песни будоражили камышовую глушь, далёко разносились над голубым лиманом. Весело было на сердце у казаков.
      Разведчики, что побывали на далёкой Кубани, рассказывали о цветущем, привольном крае, где жарко греет солнце, плодородна земля и обильны рыбой реки.
      И многие из тех, кто отправлялся в путь, в мечтах уже видели беленькие хатки за плетнями, подсолнухи, вишнёвые садочки, улыбающиеся, счастливые лица своих жён и детей. А главное, грезилась им своя земля, жирная, плодоносная, земля, по которой тосковали крепкие руки хлеборобов.
      Вечерами долго засиживались казаки у костров и вслух мечтали о будущей жизни.
      И вот как-то невесть откуда прибрёл к костру какой-то человек ; длинный, худой, как колодезный журавль, с обвисшими усами.
      — Здорово, браты-казаки! ; Тонким, скрипучим голосом поздоровался пришелец.
      И только по этому голосу, схожему со скрипом немазанной арбы, узнали казаки человека.
      — Пан Пампушка! Да откуда ты взялся? Да ты ли это? ; Зашумели казаки.
      — Ой, я! ; Проскрипел пан Пампушка и осторожно, точно на колючего ежа, уселся на сноп камыша.
      В Запорожской сечи был Пампушка каким-то начальником, а каким ; никто не ведал. Был он тогда гладким и пузатым, усы торчали, как у сытого кота, на плечах красовался кунтуш малинового бархата, а на поясе ; сабля в золочёных ножнах.
      Ходил Пампушка, важно задрав голову, частенько видали его и у кошевого, и у куренных атаманов.
      Когда царица Катерина прихлопнула своим тяжёлым кулаком вольную Запорожскую сечь, прошёл слушок, что откупил пан Пампушка землю, завёл себе крепостных и зажил помещиком.
      Потом говорили, что пан Пампушка не поладил в чем-то с самим Потемкиным, а тот согнал пана с земли, да ещё и плетей приказал всыпать.
      Посидел пан Пампушка у костра, словно не замечая устремлённых на него насмешливых взглядов, поохал и заговорил:
      — Возьмите меня с собой, браты-казаки! Примите несчастную жертву проклятого москаля! А уж я вам послужу! Я и грамоту, какую нужно, написать сумею, и счёт вести могу, и деликатному обращению обучен.
      — Ох-хо-хо! Ха-ха-ха! ; Загрохотали казаки. ; А к чему нам твоё деликатное обращение?
      — Пригодится! Мало ли с какой персоной говорить вам придётся. Берите! Не пожалеете!
      Подумали казаки, поспорили и решили все же взять с собой Пампушку. Не пропадать же человеку!
      Когда вышли в море, глянули, а на дне лодки целой кучей лежат какие-то тыквы, пробками заткнутые.
      — Что это такое? Чьи тыквы? Или не знаете, что приказано место беречь? ; Закричал старшой, старый запорожец Никифор.
      — Мои это, ; с покорной улыбочкой признался Пампушка.
      — Кидай за борт! ; Старшой приказывает.
      — Никак невозможно! ; Говорит Пампушка.
      Пампушка так быстро и мелко стал крестить свой острый тонкий нос, что, казалось, он гоняет комаров.
      — В одних тыковках ; святая вода, в других ; земля Иерусалимская, прямо со гроба Христова взятая. Кто бросит такую святость в море ; с тем беда случится.
      Тут старый Никифор только рукой махнул, потому что хоть и не очень он в бога веровал, а кому же охота на себя беду накликать?
      Долго плыли казаки по бурному Чёрному морю. Злые штормы швыряли лёгкие челны, отгоняли их от родных берегов. Седые туманы пытались сбить лодки с пути.
      Но плыли казаки все на восток и на восток, к далёкой Кубани, где ждала их жадная до людского труда плодородная земля.
      И когда казаки до кровяных мозолей натирали вёслами руки, когда они блуждали в белёсой туманной мгле, когда последними шароварами затыкали щели в расшатанных волнами челнах, Пампушка только вздыхал, молился да дрожал от страха.
      Но вот позади осталось бурное море, Кубань-матушка приветно расстелила перед казаками свою серебристую дорогу.
      Поплыли челны по широкой реке, и сразу забыли казаки все былые беды-невзгоды. Хороша, как светлая сказка, хороша чудесная кубанская сторона!
      Сперва по обеим сторонам величавой реки тянулись густые камыши, а в них всякой птицы было видимо-невидимо. Затем начались весёлые рощи и перелески.
      Столетние дубы, точно загрустив, смотрелись в чистые воды реки. Яблони и груши роняли в густую траву сочные, презревшие плоды. На золотых песчаных отмелях переплетались гибкими ветвями нежные вербы, точь-в-точь такие, как над тихим Днепром.
      По приказу атамана Белого, то один, то два челна подчаливали к правому берегу.
      Казаки вытаскивали из лодок своё нехитрое добро, копали землянки для жилья, ставили первые посты да залоги. Пришёл черед и до Никифорова челна. Высадились с него казаки и стали обживать глухой, лесистый берег.
      А пан Пампушка, как только ступил на землю ; сразу стал гордым и уверенным.
      — Вот, братцы-казаки, ; заскрипел он. ; Почему мы все в целости добрались до этой земли? А потому, что были в лодке мои святыни! Без меня ; кормить бы вам водяных на самом дне Чёрного моря.
      Быстрые, прищуренные глазки Пампушки так и заюлили по казачьим лицам, словно маслом всех помазали.
      — Но я знаю, что вы, браты-казаки, не ответите на моё добро чёрной неблагодарностью.
      Пожали плечами казаки, переглянулись и спрашивают:
      — А чего тебе от нас нужно, пан Пампушка?
      — Да так себе, штуковину-пустяковину ; засмеялся пан. ; Постройте, казаки, мне сиротине, хату-хатыну. А то, знаете, я, при моем нежном организме, в вашей землянке обязательно задохнусь.
      Посмотрели друг на друга казаки и не знают ; не то смеяться им, не то сердиться. А пан, знай, приговаривает:
      — Постройте, браты-казаки, постройте! А я в долгу не останусь. Сам пан кошевой атаман Чепига ; мой сродственник. А у пана войскового судьи Головатого я деточек крестил. Скажу им словцо ; и выйдут вам всякие поощрения.
      Не из страха и не за поощрения, а просто так, потому что стосковались руки по топору и лопате, построили казаки пану хорошую хату о трёх окнах.
      Так и стали жить ; казаки в землянке ; курене, а пан ; в хате. Казаки службу несли, рыбу ловили, зверя добывали.
      А пан Пампушка целыми днями по окрестным лесам рыскал. Высмотрел он просторную поляну, поросшую густой высокой травой, ; и сразу явился к запорожцу Никифору, который был в казацком лагере за старшего.
      — Здравствуй, пан-атаман! ; Ещё с порога заскрипел Пампушка. ; Все трудишься, все о других заботишься! Вот и я такой! Не могу терпеть, чтобы люди страдали. Надумал я, пан-атаман, хлебца посеять, чтобы не голодовать нам всем в случае чего. Так вот, прошу тебя ; запомни, что моя полянка за горелым лесом.
      — А чего запоминать? ; Беспечно усмехнулся Никифор ; Земля-то немереная! Засевай её, коли есть охота.
      — Не-ет! ; Закрутил головой пан. ; Чужую землю я засевать не согласен. Я на своей хочу работать.
      — Да ладно! Хватит вокруг земли! Пускай твоя будет поляна! ; Отмахнулся Никифор.
      Прошло немного месяцев, и решили казаки на общем сходе нарезать себе землицы, чтобы по весне, когда удастся достать зерно, засеять её наливной пшеницей.
      Пока нарезали наделы, пан Пампушка ходил за казаками, ухмылялся и одобрительно кивал головой.
      А со следующего дня стал пан зазывать к себе в хату то одного, то другого казачка. Ласково усадит гостя за стол, моргнёт старой, страшной, как ведьма, старухе, которая невесть откуда появилась у него в хате, и через минуту на столе уже стоит жареная кабанятина, жирная тарань и тыквочка со святой водой.
      Вытащит пан пробку, и по всей хате такой дух пойдёт, что сразу покажется казаку, что он не на Кубани, а в старом запорожском шинке.
      — Да ты ж, пан, нам говорил, что в тыквах у тебя святая вода! ; Удивлялись казаки.
      А Пампушка только плечами пожимает:
      — Была, была вода. А теперь божьим чудом превратилась она в добрую горилку. Бог ; он все может сделать, особенно для праведника.
      Кто часок, кто два просиживал за столом гостеприимного пана. Выходили оттуда кто на карачках, кто раскачиваясь, словно шёл не по твёрдой земле, а по кубанским бурным волнам.
      И только немногие помнили, что приветливый хозяин зачем-то им пальцы сажей мазал и к каким-то бумагам прикладывал.
      Немного погодя случилось на заставе несчастье. Ночью по непонятной причине взорвался погребок, в котором хранили казаки свой пороховой запас ; полбочонка пороха.
      Караульный казак, что должен был охранять погребок, оказался, как говорится, под градусом и спокойно спал в соседней рощице.
      Поутру собрал Никифор всех казаков. И на сходе караульный повинился ; рассказал:
      — Трясла меня лихорадка и я, чтоб прогнать проклятую дрожь, взял у пана Пампушки склянку горилки.
      — Вот и делай людям добро! ; Услышав казака, запричитал пан. ; Я ж ему от доброго сердца. Чтоб лихоманку его излечить, последнюю горилку отдал, а он нажрался, как свинья, и погреб прокараулил! Что мы теперь без пороха делать будем? А вдруг турок или ещё какой враг налетит?
      — Верно говорит пан! Плохое дело! Пока порох подвезут ; порежут всех нас! ; Закричали казаки.
      — Эх, что бы вы без меня делали! ; Покачав головой, проскрипел пан. ; Да нешто я потерплю, чтобы нашу родную границу порушили, чтобы братов-казаков вороги побили! Самому нужно, но в таком разе готов вам пособить, продать по дешёвке.
      Тут пошёл пан в свою хату и вытащил оттуда пяток тыкв-кубышек, про которые говорил, что Иерусалимская земля в них хранится.
      — Нате, казачки! Получайте! Возьму недорого.
      Посмотрели казаки, а в кубышках самый лучший порох.
      — Вот тебе и землица со гроба Христа! ; Удивились казаки.
      А пан скромненько опустил к земле свои узкие, хитрые глазки и пожал плечами:
      — Все от бога! Захотел бог ; и стала земля порохом. Только маловеры могут сомневаться в божьем всемогуществе!
      — А что хочешь за свой порох, пан? ; Спросил Никифор-запорожец.
      — Да самую малость, ; захихикал пан. ; Пускай сход отдаст за него леса вокруг нашей заставы.
      — Тю, чудной пан! ; Захохотали казаки. ; Да пусть пользуется! Что он ; есть этот дубняк будет?
      Так сход и порешил ; отдать пану за порох леса вокруг заставы. Через месяц пожаловал на заставу сам кошевой атаман Захарий Чепига со своими есаулами.
      Перво-наперво велел он заставе принять ещё новых казаков и строить на том же месте станицу, пахать землю, сеять хлеб, разводить коней, скот и другую живность.
      Вот тут-то и показал пан Пампушка свои коготки. Подошёл он к Чепиге и выложил целую пачку бумажек.
      По этим бумагам выходило, что остались у казаков своими только ноги с шароварами да руки. А все стальное ; и лес, и земля принадлежали пану Пампушке.
      — Неправильно это! Обман! ; Закричали казаки.
      Но известно ; ворон ворону глаз не выклюет. Пампушка ; пан, Чепига в паны вылез, есаулы его в подпанки карабкаются.
      — Ты палец прикладывал? ; Грозно нахмурив брови, спросил атаман у казака, который кричал про обман.
      Почесал казак чуприну, передёрнул плечами и признался:
      — Ну, вроде я. Хмельной был.
      — Так вот ; земля теперь не твоя, а пана Пампушки. Отработаешь у него ; вернёшь свою землю! А поляну и лес свой вы сходом пану Пампушке передали. Так что кому дрова или жерди потребуются ; должны вы к пану Пампушке обращаться.
      Окинул атаман Чепига казаков орлиным строгим взглядом и пошёл со своими подпанками в хату к Пампушке.
      И тут только заметили казаки, что стал пан Пампушка опять гладким, как добрый боров.
      С той поры много лет стоял этот самый Пампушка да его пампушата поперёк горла нашим казакам.
      — От це пампушки так пампушки! ; Невесело шутили станичные балагуры. ; Хоть и жирны, а не проглотишь, подавишься!
      Так и хозяйствовали Пампушки на казацкой земле, пока свежий октябрьский ветер не укатил их куда-то далёко-далёко, за советские рубежи.
++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о цветке-дождевике. Казаки. Легенда. Сказка!!
=============
      О молодом казаке Грицко Коломийце и чудесном Цветке-Дождевике до сих пор поют на Кубани добрые песни и рассказывают задумчивые сказы.
      Но правда это или выдумка, сейчас никто не скажет, потому что было это очень давно, так давно, что многое забылось и быльём поросло.
      Сказывают, жил в одной кубанской станице молодой казак Грицко Коломиец, смелее которого, сильнее и красивее не было на всей Кубами.
      Был он статен и широкоплеч, с загорелого лица, из-под чёрных густых бровей голубыми звёздами светились смелые и ясные глаза.
      Умел Грицко справляться с любым, самым непокорным и необъезженным конём, умел работать лучше других, а песни пел так, что летели они ласточками над станицей и в любое самое заскорузлое и холодное сердце дорогу находили.
      Жил Грицко один-одинёшенек в маленькой хатке на самом краю станицы.
      Всех родственников его, и отца, и мать, и братьев с сёстрами в одну неделю скосила злая чёрная смерть, огневица, занесённая служивыми казаками из далёкой Персии.
      Погоревал Грицко, поплакал на родительских могилах, но не дал горю сломить себя. Стал казак хозяйствовать один.
      И дела у него пошли не плохо, потому что не жалел он своих сил и была работа ему не в тягость, а в радость.
      Многие станичные девчата заводили с Грицко хитрые разговоры о том, что вдвоём любую беду легче одолеть.
      Не один батька, имевший взрослых дочерей, намекал хлопцу, что не прочь иметь в семье такого зятя. Но Грицко только посмеивался и отшучивался.
      А потом подглядели глазастые, девчата, что по вечерам наведывается Грицко в садок самого атамана, у которого была красавица-дочка. И пошли по станице слухи да разговоры. Дошли они до атамана.
      Позвал он свою дочку и давай убеждать её, что бедняк-хлопец ей не пара. А дивчина так прямо и отрезала отцу, что любит она Грицко, ни за кого, кроме него, замуж не выйдет, а неволить её станут, в Кубань бросится.
      Пошумел, покричал отец для порядка, но не стал свою единственную дочь до крайности доводить и дал согласие на свадьбу. Порешили сыграть весёлую свадьбу осенью, когда будет убран урожай и в любой хате станет весело и сытно.
      Но с весны пришла в станицу лихая беда. Примчался как-то с востока злобный колдун-Суховей, засвистал по-разбойничьи, затряс своими серыми, пыльными космами.
      Три дня бесновался старый разбойник, хохотал, махал над степью чёрными крыльями бури, застилал голубое небо пепельными пыльными облаками.
      А когда умчался он обратно в свои мёртвые пустыни, в далёкий и мрачный свой дворец, не осталось в степи ни зёрнышка, ни росточка зелёного. Даже листья на деревьях пожелтели и пожухли.
      Погоревали казаки, поплакали казачки, да что поделаешь? Собрали они последнее зерно и заново пересеяли свои поля. Посеяли и стали ждать благодатного дождика, который дал бы жизнь ростку, влил бы в него силу и упорство.
      Шли дни за днями, но безоблачным и знойным оставалось небо. По вечерам пламенели над степью огненно-рыжие закаты. Трескалась от зноя кормилица-земля.
      Потом вдруг зашумели по станице истомлённые зноем чахлые деревья, нагнули на запад свои вершины. Закрутились по улицам пыльные вихри, дозорные колдуна-Суховея.
      — Ой, беда! Ой, лихо! Запричитали по станице казачки.
      А злодей-Суховей уже мчится по степи на своём сером коне, свистит, визжит, хохочет, гонит вперёд своих верных слуг буйных Ветров, служанок чёрных Бурь.
      — Хо-хо-хо! Визжит разбойник. О-п-я-тъ п-о-сс-е-я-ли? Вс-се сс-мет-у-у!
      Попрятались по хатам самые храбрые казаки, никто не решается на пути злого колдуна стать, в бой с ним вступить.
      Только молодой казак Грицко Коломиец нахмурил густые брови, сжал упрямо губы, надвинул шапку на самые глаза и зашагал в степь, где бесновался старый разбойник.
      — Надо кому-нибудь унять злобного Суховея, иначе вся станица с голоду пропадёт, думал Грицко, упрямо шагая навстречу буре. — А если мы все бояться будем, да по хатам отсиживаться, опять выдует разбойник все наши посевы.
      Ринулись на казака буйные ветры, ударили его в широкую грудь. Покачнулся казак, но устоял на ногах и зашагал дальше. Налетели тут злобные чёрные бури, хлестнули песком в лицо. Протёр Грицко глаза и опять шагнул вперёд, и тут налетел на казака сам Суховей.
      Разглядел хлопец в пыльной дымке невиданного всадника. Конь под всадником серый, тощий и костлявый, а на месте не стоит, то вперёд ринется, то вбок, то на дыбы взовьётся. Только грива серая развевается.
      А на коне сидит старик, длинный, худой, одни кости да кожа. Сизая косматая борода с растрёпанными лохмами сплелась, аршин на пять в сторону развевается. А из-под недобрых нависших бровей злые глаза блестят.
      — И-хха! Богатырь выискался! Захохотал Суховей. Вот я тебя конём стопчу!
      И ринулся он на Грицко. Но казак ловко отпрыгнул в сторону, изловчился, ухватил злодея за бороду, оттолкнулся ногами от земли и оказался на коне, сзади старого разбойника.
      Закрутился конь по степи, то в одну сторону бросится, то в другую. Но Грицко обхватил тонкую шею колдуна и сидит, как прикованный.
      — От-пу-ссти! Взмолился Суховей. От-пу-ссти! Про-шшу! Награ-жжу!
      — Не нужна мне твоя награда! Крикнул Грицко прямо в иссохшее ухо злодея. Поклянись, что не станешь больше разбойничать в наших степях, что сейчас же пришлёшь к нам тучи дождевые.
      — Не бывать этому! Не дож-дёшь-ся! Прохрипел в ярости Суховей.
      Тут Грицко понатужился и покрепче сжал шею разбойнику.
      — Ж-жги его! Душ-ши! Прошипел злодей.
      Взвился конь Суховея в самое поднебесье и понёсся на восток. А за ним помчались буйные Ветры и чёрные Бури. Мчатся и обжигают казака своим горячим дыханием.
      Но Грицко уткнулся лицом в жёсткие, как мочалки, космы Суховея, и хоть трудно стало дышать, а терпит. И все сильнее сжимает глотку разбойнику.
      — Оо-хх! Пус-сть с-станет по-твоему! Простонал наконец Суховей.
      Серый конь его вниз пошёл, и как только коснулся он копытами земли, Суховей бездыханным пал с седла.
      — Видать, задушил я старика! Подумал Грицко. Этак ни с чем я останусь, хоть и сам он летать больше не будет, но и дождя к нам не пошлёт!
      И чуть-чуть отпустил он горло злодея. Вздохнул Суховей и заговорил слабым голосом:
      — От-пу-ссти! Вс-се по-твоему будет! До ссамой твоей ссмерти ни я, ни слуги мои на твою станицу налетать не станут. И цветок тебе дам! Чу-дес-сный Цветок-Дождевик, который дождь тебе будет давать.
      — И домой меня сейчас отправишь!
      — И домой отправ-ллю! Согласился Суховей.
      — А не обманешь?
      — С-слово даю!
      Отпустил тут казак злодея и оглянулся по сторонам.
      Видит, кругом, куда ни глянь, песок, точно застывшие волны, расстилается. Одни песчаные холмы чёрные, другие, жёлтые, третьи, серые, четвёртые, красные, как кровь.
      А вдали, среди этих холмов, точно серое дымное облако, дрожит и переливается чудесный дворец, с круглыми башнями, куполами, сводчатыми окнами. Одни башни растут вверх, другие, уменьшаются. Куполы то распухают, как шары, то сжимаются.
      — Крас-сиво? Вот мой дворец чудесный! Сказал Суховей.
      — Ладно! Ты мне зубы не заговаривай, давай свой волшебный цветок! Ответил Грицко.
      Захохотал тут Суховей, словно ржавыми дверями заскрипел. А потом махнул костлявой рукой, и оказался перед казаком блестящий, точно серое зеркало, кованый ларец.
      — Вот, бер-ри! В этом ларце лежит чудесный Цветок-Дождевик о двадцати пяти лепестках. Как сорвёшь лепесток и бросишь на землю, так сразу дождь пойдёт.
      Схватил казак ларец и воскликнул:
      — Добре! Давай теперь коня!
      — Подож-жди! Заскрипел Суховей. Ты ещё не знаешь одного условия. Знай, что с каждым лепестком будет убывать твоя сила, казак. А с пос-следним, двадцать пятым, окончится твоя жизнь.
      В злую усмешку скривился рот Суховея, и он спросил:
      — Может, откажешшш-шься, казак, от моего подарка? К чему тебе жизнь молодую за других губить? А я тебе, вместо Цветка-Дождевика скатерть-самобранку дам, которая будет каждый день десять яств и десять напитков тебе доставлять. На твой век хватит, сыт и пьян будешь.
      — Нет! Покачал головой казак. Беру я твой Цветок-Дождевик! Подавай коня!
      Скривился Суховей, ощерился жёлтыми длинными клыками, но выполнил требование казака.
      Махнул он рукой, и оказался перед ним серый конь, тощий, но горячий и непокорный.
      Вспрыгнул Грицко на седло, и взвился конь к самому поднебесью, только пыльная грива, как облако, взметнулась.
      Не успел казак глазом моргнуть, как спустился конь на том самом месте, где дрался Грицко с лиходеем-Суховеем.
      Прижал казак покрепче к груди ларчик с чудесным цветком и спрыгнул на землю. А конь взмахнул серой гривой и пыльным вихрем унёсся на восток.
      Оглянулся хлопец по сторонам. Тихо в степи, жарко, как в доброй печи. Мёртвая, опалённая солнцем, расстилалась перед ним земля, серая, иссохшая, в глубоких трещинах.
      Копнул казак в одном месте пахоту и нашёл пшеничное зёрнышко. Было оно целым и невредимым, бережно сохранила его мать-землица.
      Дождь бы сейчас хороший, и враз бы зазеленела вся степь! Подумал Грицко. Видать, пришла пора испробовать Цветок-Дождевик!
      Открыл казак зеркальный ларец, и сразу пахнуло ему в лицо влажной свежестью. На дне ларца, на зелёном бархате лежал чудесный, невиданный цветок. Сердцевина этого цветка ярким синим огнём горит. А вокруг голубеют лепестки, такие тонкие и прозрачные, что сквозь них зелёный бархат просвечивает. И перекатывается по этим лепесткам светлая, сверкающая росинка.
      Так красив был Цветок-Дождевик, что жалко стало Грицко калечить его, отрывать лепесток. Но взглянул хлопец на иссушенную солнцем землю, вздохнул. И, оторвав один прозрачный лепесток, бросил его. Закружился лепесток, засверкал на солнце.
      А у казака вдруг в голове помутилось и в глазах потемнело.
      Как только упал лепесток на землю, разнёсся по всей степи гулкий грохот.
      Прояснилось в глазах у Грицко и видит он, наползает огромная сизая туча, яркие молнии её подгоняют, гром грохочет.
      Потом далёко-далёко, там, где, кажется, что небо с землёй сходится, встала, как занавеска, серая стена дождя.
      Минуты не прошло, как обрушился на степь прохладный, освежающий ливень.
      Зашёлестела земля, жадно пьющая влагу. Затянулись её глубокие раны-трещины. И вот уже заплясали по лужам пузырьки. Под прохладными, дождевыми струями зашагал Грицко к родной станице. А там, на любой улице праздник. Ребятишки смеются, по лужам в припрыжку носятся.
      Казаки весёлыми голосами перекликаются, глядя на пляску дождевых струй. Даже старики и те из хат повылезали, мочат чуприны под дождём.
      — Вон сколько радости я людям дал! — подумал Грицко и, улыбаясь, пошёл в свою хату.
      Почему-то чувствовал он себя совсем больным и усталым, а поэтому сейчас же скинул мокрую одежду и лёг спать. Утром встал казак, вышел из хаты и заулыбался. Ярко светило горячее солнце. И оно, и голубое небо казались вымытыми дождём.
      Листья на деревьях стали сочными, упругими и налились густой зеленью.
      Через несколько дней выбились из земли зелёные пшеничные ростки, и вся степь покрылась изумрудной щетинкой.
      Повеселела станица, вновь зазвучали над ней звонкие песни, по ночам, до самого рассвета, заливалась гармонь.
      И снова счастливый Грицко стал по вечерам пробираться в атаманский сад, где на скамеечке, в самой чащобе густого вишняка ждала его любимая, черноглазка Галя.
      И опять до первых петухов сидели они, обнявшись и говорили о том, какой светлой и радостной будет их жизнь, когда они поженятся.
      Но лето в том несчастном году выдалось небывалое, сухое, знойное, без единого дождика. И когда пришла пора пшенице наливать колос, стала она никнуть и желтеть от лютой жажды.
      — Не бывать в этом году урожаю, вздохнула как-то Галя. Если дождик не поможет, то посохнет все. В несчастливую пору, видать, задумали мы нашу свадьбу!
      — Не горюй, Галочка, не тревожься, цветочек мой полевой, успокоил любимую Грицко. Будет дождь! Завтра же будет! И мы с тобой своё счастье найдём!
      Наутро взял Грицко свой заветный ларец и вышел с ним в свой садок. Сорвал он ещё один лепесток с чудесного цветка.
      И сейчас же опять разразился над степью дружный грозовой ливень, вдоволь напоивший все живое свежей прохладной водой.
      А казак, словно побитый, кое-как добрался до своей хаты и без сил свалился на постель.
      Вечером Галя ждала-ждала любимого, а тот все не шёл. Не выдержала дивчина и сама побежала к Грицко. Вошла она в хату тихо, бесшумно, как лёгкая ночная тень.
      Оглянулась по сторонам и видит: лежит казак бледный, дышит тяжело, бессильно раскинуты могучие руки.
      — Что с тобой, Грицко? Что с тобой, любимый мой, в тревоге запричитала дивчина.
      Открыл казак затуманенные глаза, обнял любимую и ответил:
      — Ничего, Галочка! Не тревожься! Все хорошо будет!
      — Нет, Гришенька! Ты скажи мне, что с тобой случилось? Или надорвался ты? Или ветром гнилым тебя продуло?
      Так горячо просила дивчина, такая боль-тревога слышалась в её голосе, что не выдержал казак и рассказал ей о своей битве со злодеем-Суховеем, о Цветке-Дождевике и о том, как убывают с каждым сорванным лепестком силы молодецкие.
      Заплакала тут дивчина, заголосила. И начала упрашивать:
      — Любимый мой! Желанный! Не трогай ты этот проклятый цветок! Не нужен он нам! И без цветка хватит у моего батьки и хлеба, и денег, а я у него одна дочка, единственная.
      — Да ведь я не только о себе забочусь, о людях тревожусь, ответил казак. — Выгорит хлеб, вся станица, кроме нескольких богатеев, по миру пойдёт.
      — И пусть идёт, не наша это забота! Дивчина говорит.
      — Дети с голоду помрут.
      — Пускай помирают, не наши это дети! Опять дивчина.
      — Да разве ж можно так, Галочка, серденько моё?, Удивился Грицко. Ведь тем и силен наш русский народ, что всегда был один за всех и все за одного. Я для народа постараюсь, а он для меня.
      — Пускай каждый сам о себе заботится. Ой, не любишь ты меня, заплакала дивчина. Не любишь! Чужое счастье для тебя дороже нашего. Не трогай проклятый цветок!
      — Да не могу я, не могу жить только для себя, только о себе думать! Воскликнул Грицко и без сил упал на горячую подушку.
      — Ладно, мой милый! Ладно, коханый! Испуганно заговорила Галя. Не сердись на меня, глупую, не расстраивайся! Пусть, если хочешь, все, по-твоему, будет! А пока, спи мой родной! Спи, отдыхай, сил набирайся!
      Тихим ручейком журчал девичий голос, мягкие руки гладили горячий лоб Грицко, на лицо ему упали тёмные косы, пахнущие пьянящей горечью степного полынка.
      — Спи, родной мой! Отдыхай, любимый!
      И заснул казак, крепко и сладко. А дивчина, как только заметила, что спит её милый, сейчас же от его кровати отошла, зажгла каганец и давай по хате шарить.
      Заглянула в запечье, в сундуке все перебрала. Потом открыла шкафик, где хранилась немудрёная посуда. И там, на самой верхней полке, заметила она полированный железный ларец тонкой и хитрой работы.
      Достала она ларец, открыла крышку и ахнула от удивления. На дне ларца голубым сиянием светился чудесный цветок, прозрачный, словно выточенный из хрусталя.
      А в самой середине цветка, где голубой цвет сгущался в густую синеву, дрожала и переливалась звёздочка-росинка.
      Долго стояла дивчина, любуясь Цветком-Дождевиком. Потом вдруг сдвинулись её крылатые брови, и она сердитым толчком прихлопнула крышку ларца.
      Вот он где, этот проклятый Цветок-Дождевик, который грозит разлучить меня с любимым! Подумала дивчина. Не бывать этому! Теперь чертячий цветок в моих руках!
      И, подхватив ларец, атаманская дочка выбежала из хаты. Ночь была тихой и звёздной.
      Словно уснув, стояли вишни и яблоньки в маленьком садочке, за хатой Грицко.
      Добежала Галина до колодца-копанки, перекрестилась и с размаха швырнула ларец в колодец.
      Не успела она и голову от колодца поднять, как сверкнула на небе змеистая молния и грохнул гром, потрясший всю степь.
      И сейчас же вздрогнули и застонали от налетевшей бури деревья, а затем со зловещим шумом обрушился на землю ливень с градом. Порыв ветра швырнул дивчину на землю, струи ливня чуть не задушили её.
      Ползком, задыхаясь и припадая к мокрой земле, добралась дивчина до хаты, перелезла через порог и захлопнула дверь.
      В горнице было очень тихо, только доносился приглушенный рёв бури да шум дождя. На столе желтоватым светом горел каганец.
      — Грицко! Окликнула дивчина. Слышишь, Грицко, какая буря разгулялась?
      Но хлопец даже не шелохнулся.
      — Грицко?
      Поднесла дивчина к лицу казака каганец, и его свет отразился в мёртвых, широко открытых глазах.
      — Ой, родной мой, единственный! Во весь голос закричала дивчина.
      Но никто не слышал её, никто не пришёл к ней на помощь.
      И тогда догадалась дивчина, что сама она погубила своего любимого, погубила тем, что бросила заветный цветок в колодец.
      Три дня бушевала непогода. Дождь с градом и буря погубили все посевы, обломали деревья, побили много скота и птицы.
      На четвёртый день, когда ушли дождевые тучи и засияло солнце, зашли казаки к Грицко Коломийцу.
      И увидели они, что лежит хлопец мёртвый, широко раскрыв очи и раскинув руки.
      А над ним, с простым бумажным цветком в руках, склонилась атаманская дочка.
      — Не шути, Грицко, не притворяйся! Приговаривала дивчина. Ну, взгляни на меня! Это я, твоя Галя! А вот, твой Цветок-Дождевик заветный.
      Она протягивала мёртвому смятый бумажный цветок.
      И мутны, дики были её глаза.
++++++++++++++++++++++++++++++

Сказ о человеке, победившем Смерть. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Бессилен человек перед смертью. Так гласит мудрость.
      Были полководцы грозные, полмира они покоряли, а со смертью справиться не могли.
      Были богачи, собравшие богатства несметные, а от смерти они не смогли откупиться.
      Были учёные великие, что многие тайны природы открыли, но со смертью не справились.
      Издавна ходит смерть по земле и косит сильных и слабых, богатых и бедных, и никто её победить не может.
      Но есть на свете Человек, который победил злую, беспощадную старуху Смерть. С детских лет начал тот Человек бороться против насильников-угнетателей, что сидели на народной шее.
      Всего себя ; и ум свой светлый, и волю стальную, и сердце горячее отдал Человек великой борьбе. Ещё совсем молодым он был, а уже дрожали перед ним и цари-кровососы, и помещики-душегубы, и буржуи-насильники.
      И решили они извести Человека. Во все времена насильники брали себе в союзники Смерть, чтобы истреблять все молодое, что мешало им творить их чёрные дела.
      Схватили царские прислужники Человека и посадили его в самую глухую тюрьму-одиночку. Пускай камень выпьет его молодую силу, холод потушит его сердце, темнота ослепит его разум, ; решили палачи. Тогда Смерти легко будет справиться с ним.
      Прошёл месяц, другой, третий, а Человек и не собирается Смерти поддаваться. Такая сила могучая в его теле живёт, что никакие камни не могут её иссушить.
      От холода ещё ярче разгорелось его упорное сердце. В темноте ещё сильнее стали его великие думы.
      Пробралась как-то в темницу Смерть. Белёсым туманом скользнула из мокрой каменной стены и вдруг выросла перед Человеком. Стоит, скалит зубы, косой звенит.
      Человек поднял на неё зоркие, ясные глаза и опрашивает:
      — Чего тебе надо?
      Захохотала Смерть, словно ржавыми цепями зазвенела, и говорит:
      — За тобой пришла! Собирайся в могилу!
      А Человек спокойно отвечает:
      — Ничего ты со мной не сделаешь, костлявая! Ростки мыслей моих уже проросли в разуме десятков людей ; убьёшь меня, а мысли мои жить будут. Уходи! Не мешай мне думать!
      Попятилась в изумлении Смерть, струйкой сырого тумана вошла в каменную стену и исчезла.
      — Не властна я над этим Человеком, ; заявила она самому царю. ; Он силен, бодр, дух его неустрашим. Не справиться мне с ним сейчас.
      Заскрежетал от ярости зубами царь-кровосос и приказал слугам кликнуть помещиков-душегубов.
      — Не сломила Человека моя сырая темница, ; сказал им царь-кровосос. ; Смеётся он и над мраком могильным, и над каменными стенами, и над гробовым холодом. Придумайте, как сломить его волю ; иначе не жить всем нам.
      Стали думать помещики-душегубы, опытные в палаческих тёмных делах, и придумали. Сослали они Человека далёко-далёко, на самый край света, где морозы лютые леденят людские сердца, куда и солнце редко заглядывает.
      Встретил там Человек угрюмых людей, тоскующих по родному синему небу, по зелёной траве и яркому солнцу. Огляделся Человек вокруг ясными, весёлыми глазами и говорит:
      — А здесь неплохо! Смотрите ; равнина снежная серебром сверкает. Ёлочки, точно невесты, нарядные стоят.
      Посмотрели люди ; и вправду красиво кругом. А Человек продолжает:
      — И сюда придёт весна! А пока мы будем приближать её приход!
      С тех пор точно солнце незакатное пришло к угрюмым людям, сосланным на край света. Человек словно передал им частицу силы своей кипучей и бодрости великой.
      А царь-душегуб во дворце своём роскошном от злобы трясётся, все слуг посылает узнавать, не умер ли тот великий Человек.
      Как-то ночью глубокой пробралась Смерть в убогую избушку, где жил Человек. Сизым морозным паром проскользнула сквозь дверную щель.
      Глядит своими пустыми глазницами, а Человек спокойно сидит за покосившимся столиком и пишет что-то на бумаге. Пишет, улыбается в бородку и напевает весело. Звякнула Смерть косой и спрашивает:
      — Не устал ли ты от жизни каторжной? Не хочется ли тебе покоя? Хочешь, я тебя приласкаю ; сразу все горести пройдут.
      Взглянул Человек в безносое лицо Смерти и засмеялся:
      — А какие у меня горести? Я весел, бодр и силен! Тот огонь, что горит в моем сердце, скоро в миллионах сердец будет пылать! И никто не сумеет погасить его. Уходи! Не мешай мне писать!
      — А что ты пишешь? ; Спросила Смерть.
      — Пишу я, как люди жить будут, когда царя-злодея и его приспешников прочь прогонят.
      Отступила Смерть и выскользнула через дверную Щель.
      — Ничего не могу я сделать над этим Человеком, ; сообщила Смерть помещикам-душегубам. ; Живёт он на краю света припеваючи. Не оправиться мне с ним сейчас.
      Схватились помещики за головы и давай думать, как извести Человека. А пока они думали, Человек прошёл через снега глубокие, через леса дремучие, через поля широкие и поднял весь народ на борьбу с царём-кровососом и его подручными.
      Выгнал народ всю эту нечисть из своей страны и зажил новой, счастливой жизнью.
      Во всех странах забеспокоились помещики-душегубы и буржуи-насильники, как бы и их владычество не кончилось.
      Ведь на весь мир разносились мудрые слова великого Человека и все люди жадно слушали их.
      — Ой, беда! Кончается наша власть, ; стонали заморские буржуи.
      Собрали они со всей земли самых ядовитых гадов и стали уговаривать их пробраться к Человеку и ужалить его. Зашипели змеи, засвистели, забеспокоились. А буржуи их уговаривают, улещивают:
      — Соглашайтесь, Змеи Змеевичи! Подкосите своим ядом смертельным силу великого Человека, чтобы легче было с ним Смерти управиться. Постарайтесь! Ничего для вас не пожалеем!
      Согласились змеи на это чёрное дело. Со всех сторон стали подбираться они к великому Человеку. Хитрили, прикидывались, в гнилых болотах и под корягами от людского глаза хоронились.
      Но не дремали друзья-соратники великого Человека. Истребили они змей подлых и в болотах, и под корягами, и в норах глубоких.
      Только одна ядовитая гадина сумела пробраться к великому Человеку. Вползла она к Человеку, когда думал он свои великие думы, когда смотрел своими глазами мудрыми в далёкое будущее.
      Тихо-тихо подобралась ядовитая гадина и ужалила Человека в руку. Ужалила и скорее в тёмный угол скрылась и стала оттуда тихим свистом Смерть призывать.
      Почувствовал великий Человек, как холодит смертельный змеиный яд кровь его горячую, и понял, что не может быть от этого яда никакого спасения.
      Сел он тогда за стол и стал записывать мысли свои вещие, которые были ещё не записаны.
      Смертельный яд все больше и больше сердце его сковывает, а он сидит и пишет.
      Вдруг дохнуло на Человека таким леденящим холодом, какого никогда он не чувствовал.
      Оглянулся Человек и видит: стоит прямо возле него Смерть, костлявые руки к нему тянет, могильным смрадом в лицо дышит и хохочет скрипуче:
      — Ну, теперь ты от меня не уйдёшь! Нет силы такой, чтобы победила этот яд! Трепещи! Плачь от тоски и ужаса! Сейчас я потушу твоё сердце, сломаю твою волю, скую твои мысли.
      Отмахнулся Человек от Смерти и ещё быстрее стал писать. А яд смертельный все сильнее и сильнее холодит его сердце, ледяные струйки уже до мозга добираются, мысли замораживают.
      — Ну, что ж ты не стонешь от страха? ; Удивилась Смерть. ; Все живое дрожит и трепещет, когда видит меня!
      Кончил Человек писать, повернулся к Смерти и отвечает:
      — Не властна ты надо мной, костлявая!
      — Нет! Теперь мой верх! ; Захохотала Смерть. ; Вот сейчас я потушу твоё сердце!
      — Не потушить тебе тот огонь, что горит в моем сердце! Я огонь в миллионы людских сердец перелил!
      — Вот сейчас я сломаю твою волю! ; Проскрежетала Смерть.
      — Нет, не сломать тебе моей воли! Влита она в моих верных друзей-товарищей! ; Ответил Человек.
      — Вот сейчас я скую твои мысли, ; прошипела Смерть.
      — Мысли мои нельзя сковать, ; прошептал Человек. ; Они на сотни лет вперёд продуманы. Я их в книги свои вложил. А если что додумывать потребуется, так додумают за меня мои друзья-соратники боевые, которые шли все время моим путём.
      Сковал тут гибельный гадючий яд горячее сердце Человека. Взмахнула белёсая злодейка Смерть своей косой и подсекла те нити, на которых держится жизнь человеческая.
      Подсекла, захохотала торжествующе и понеслась за моря-океаны, чтобы порадовать буржуев-насильников своею вестью.
      Обрадовались и цари-кровососы, и помещики-душегубы, и буржуи-насильники.
      Но только недолгими были их радость и торжество. Скоро почувствовали они, что не умер великий Человек.
      Всё ярче и ярче разгорается пламя его сердца в сердцах миллионов людей!
      Всё больше и больше властвуют над разумом людским его светлые мысли!
      Всё крепче и крепче становится воля тех людей, которые встали на путь, указанный великим Человеком, ; на трудную дорогу борьбы с царями-кровососами, помещиками-душегубами, буржуями-насильниками.
      Живёт великий Человек!
      Могучий и юный идёт он по земле, всюду по его призыву поднимаются люди, встают на борьбу за жизнь, за свободу и счастье.
      Жив великий Человек!
      И ни смерть, ни тьма, ни годы не в силах потушить его сердце горячее, сковать его разум светлый, сломить его волю несокрушимую.
++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказ о шапсугских девушках. Казак. Легенда. Сказка!!
....
      Говорят, что у многих народов, в старых песнях и сказах рассказывается о могучем племени воинственных женщин, поражавших своих врагов меткими, острыми стрелами и мечами.
      И наши учёные ; те, что умеют читать таинственную книгу прошедших времён, до сих пор настойчиво ищут следы этого исчезнувшего племени.
      А на самом деле племени такого не было, но мой народ хранит в своей памяти событие, которое родило сказки о женщинах-воинах.
      Когда-то очень давно на том месте, где сейчас раскинулся чудесный город Туапсе, был шапсугский аул, тоже называвшийся Двуречным. Это был красивый и весёлый аул.
      Белые сакли стояли среди густых садов и смотрелись в бурные воды двух горных рек. Склоны гор были кудрявыми от дубов, гибких тополей, строгих кипарисов, увитых диким виноградом. А рядом шумело и плескалось великое Чёрное море.
      Горы и море ; что может быть прекраснее этих двух красот нашей родной земли? Горы всегда неподвижны, они словно думают большие, мудрые мысли и дышат суровым покоем. А море ; всегда изменчиво, непостоянно, полно желаний и стремлений, как человеческая юность.
      Люди в Двуречном ауле жили мирно и счастливо, потому что не было над ними жадных и хищных князей, и аулом управляли самые опытные и мудрые старцы.
      Земли кругом были плодородны, леса богаты дичью, реки ; рыбой, а сердца человеческие ; трудолюбием и дружбой.
      Что же нужно ещё для человеческого счастья?
      Как-то солнечным, весенним днём все мужчины аула ушли в горы на охоту. А женщины и девушки, сделав свои домашние дела, собрались на откосе у моря и пели.
      Когда сердце полно счастьем, а кругом цветёт весна, рождаются очень хорошие и звонкие песни.
      Лучше всех пела черноглазая, длиннокосая девушка с красивым именем ; Горный цветок.
      Голос её звенел серебряным колокольчиком, на разрумянившиеся щеки падала синеватая тень от длинных ресниц и все любовались ею.
      Она пела о том, что видела ; о светлом солнце, о высоком и ясном небе, о розовом дереве персика, только что раскрывшем свои цветы навстречу тёплому ветру.
      Казалось, не только люди, но горные потоки и море слушали девушку, стараясь умерить свой рокот.
      — Как хорошо ты поёшь, подруга, ; сказала маленькая смуглая девушка, которую звали Лунный свет. — Твой голос чище голоса горного ручья.
      Она мечтательно взглянула в синюю морскую даль и вдруг вскрикнула:
      — Кто это?
      Все девушки тоже оглянулись на море. Из-за гористого мыса, распарывая крутой грудью волны, мчались под пурпурными парусами три большие лодки.
      Девушки никогда не видели таких парусов и странных лодок с высокими, резными носами.
      — Ой-эй! Горе нам! ; Вскрикнула одна из женщин. ; Это плывут чужеземцы, а мужчин в ауле нет. Они ограбят нас и всех сделают своими пленницами.
      — О-эй! Горе нам! ; Запричитали женщины. ; Надо скорее послать мальчиков в горы за мужчинами! ; Крикнула Лунный свет.
      — Поздно! ; Сдвинув густые брови, ответила Горный цветок. ; Мужчины ушли далёко, а чужеземцы скоро будут у берега.
      Она окинула подруг смелым взглядом своих больших тёмных глаз.
      — А разве мы, девушки, не сумеем защищать родной аул? Разве мы не умеем метать меткие стрелы и владеть острыми клинками? Разве нам не приходилось биться с дикими кабанами, когда они нападали на поля, засеянные кукурузой? Бегите домой, вооружайтесь! Седлайте коней, берите клинки и луки! Если чужеземцы ; мирные люди, они не станут нападать на женщин. Если это враги, мы прогоним их от нашего аула. Или мы не дочери храбрых шапсугов?
      — Верно! Правильно! Горный цветок! ; Закричали девушки, в которых речь смелой подруги разбудила гордость и храбрость.
      Развевая свои белые, лёгкие одежды, девушки и женщины побежали в сакли.
      Когда сотня отважных всадниц с луками и острыми шашками выехала из аула, чужеземцы уже причалили к скалам.
      Они подтягивали к берегу свои лодки и перекликались резкими, грубыми голосами. Все чужеземцы были одеты в странную короткую одежду, оставляющую голыми ноги. Груди их были закованы в блестящие жёлтые панцири, а головы прикрывали шлемы с высокими гребнями.
      Увидев мчащихся всадников, чужеземцы быстро построились в плотный полукруг, прикрылись круглыми сияющими щитами и выставили вперёд острые жала копей.
      Горный цветок остановила свой отряд в двух десятках шагов от чужеземцев.
      — Кто вы? Что вам здесь надо? Уплывайте с нашей земли! ; Смело крикнула Горный цветок.
      Чужеземцы опустили щиты и начали переговариваться и смеяться, поглядывая на вооружённых женщин.
      Их серые, холодные глаза с любопытством ощупывали взглядом лёгкие кольчуги и раскрасневшиеся лица девушек.
      Потом один из них ; молодой, с безбородым загорелым лицом и золотистыми волосами, прикрытыми шлемом, засмеялся и громко сказал что-то, прямо глядя в большие, яркие глаза Горного цветка.
      — Повелитель говорит, что ты нравишься ему, ; скрипучим голосом на ломаном шапсугском языке проговорил один из воинов. — Он говорит, что ещё солнце не успеет спуститься за горы, как ты станешь его пленницей. Бросай оружие! Прикажи и своим подругам бросить луки и мечи! Спешите покориться сыну бога!
      Глаза девушки вспыхнули недобрым огнём, а ровные густые брови сурово сдвинулись:
      — Скажи своему повелителю, человек с двумя языками, что этого не будет! ; Крикнула она. ; Никогда не бывало, чтобы горные орлицы становились пленницами ястребов-стервятников, питающихся падалью.
      Воин заговорил на плавном мягком языке. Предводитель слушал его, нагнув набок голову и выставив вперёд круглый упрямый подбородок.
      Потом он засмеялся и выкрикнул какую-то команду. Полукруг воинов шевельнулся, опоясался линией щитов и медленно двинулся вперёд.
      — Стреляйте! ; Крикнула Горный цветок и первой послала стрелу в холодное, злое лицо повелителя чужеземцев.
      Стрела ударилась о щит и, сломавшись, упала на землю. Бессильно звенели о щиты и панцири пришельцев и меткие стрелы других девушек.
      А воины, упрямо, медленно шли вперёд, и прибрежная галька скрипела под их тяжёлыми шагами.
      — Рубите их! ; Закричала Горный цветок и первая, выхватив шашку, помчалась на чужеземцев.
      Но никто из девушек не смог даже достать шашкой иноземца ; кони везде натыкались на сплошную стену копий и шарахались назад.
      Девушки пытались ударить сбоку, но и пришельцы поворачивали свой фронт и снова встречали отважных всадниц блестящими жалами копей.
      — Стреляйте в ноги! ; Подала команду Горный цветок.
      Несколько десятков стрел взвилось в воздух, многие воины не успели опустить щиты и со стонами опустились на камни, выдёргивая из ног маленькие острые стрелы.
      Но каждый раз, когда воин падал, полукруг иноземцев смыкался и вновь становился неуязвимым.
      Медленно и тяжело шагая, иноземцы приближались к аулу, тесня бесстрашных девушек.
      — Если они войдут в ущелье, то совершенно закроют его, и нам трудно будет разбить их. А запас стрел уже кончился! ; Подумала Горный цветок.
      Закусив губы, обжигая пламенем глаз, она откинула назад свои длинные чёрные косы и крикнула:
      — Подруги! За мной! Я открою вам путь к сердцу этого ежа!
      И разогнав своего коня, она направила его прямо в середину сверкающего полукруга иноземных воинов.
      Несколько копий вонзилось в грудь скакуна, и он, застонав, подогнул ноги.
      Тогда Горный цветок вскочила ногами на седло и прыгнула на вытянутые навстречу жала копей.
      Только на одно мгновение опустились копья чужеземцев под тяжестью девичьего тела.
      Но в эту брешь, яростно рассыпая меткие удары, уже прорвалась смуглолицая Лунный свет. А за нею мчались на быстрых конях её подруги.
      Стройный полукруг чужеземцев дрогнул и распался. Воины побросали копья и пытались отбиваться короткими, прямыми мечами.
      Но с коня рубить удобнее, чем с земли, а шапсугские девушки умели владеть шашками.
      И чужеземцы, бросая щиты, падая под смертоносными ударами, побежали к своим лодкам. Немногим удалось добежать до берега моря.
      Их предводитель, называющий себя сыном бога, больше не смеялся. Окровавленный, в разрубленном шлеме, он схватил тяжёлый лук и, перекосив лицо от злобы и боли, начал посылать в отважных всадниц большие воющие стрелы, которые насквозь пробивают человека.
      Когда лавина стремительных всадниц под ударами стрел отхлынула, чужеземцы торопливо столкнули свою лодку, подняли пурпурный парус и, пользуясь ветром, дующим с гор, поспешно ушли в море. Две лодки они бросили на берегу, потому что на них некому было плыть.
      Лунный свет погрозила кулаком вслед уходящей лодке и, сдерживая горячащегося коня, обернулась к подругам.
      — Нам надо найти Горный цветок! ; Сказала она. ; Может быть, она жива, наша смелая подруга.
      Девушки поскакали к аулу, между неподвижно лежащих трупов чужеземцев. Заходящее солнце поливало кровью своих лучей блестящие доспехи павших врагов.
      — Вот она! ; Крикнула одна из девушек, спрыгивая с коня.
      Горный цветок лежала на жёстких камнях. Четыре копья пронзили её стройное тело. Синеватая тень смерти легла на её тонкое лицо.
      — Подруга! ; Горестно воскликнула Лунный свет, склоняясь над умирающей.
      На бледном лице Горного цветка чуть дрогнули длинные густые ресницы. Приподнявшись, они открыли глаза ; чёрные, глубокие, потухающие.
      — Где. Они? ; Тихо прошептала Горный цветок.
      — Мы победили их. Они бежали! ; Ответила Лунный свет.
      — Тогда. Хорошо.
      Тёмные глаза жадно смотрели на красноватое солнце, медленно опускающееся в море. Они словно прощались со светом.
      Вот солнце совсем потонуло в пепельной, туманной дымке. И точно два ярких солнца, погасли, потускнели глаза девушки.
      Но и мёртвые они смотрели в туманную морскую даль, где трусливо и поспешно уходила лодка под пурпурным парусом, унося легенду об отважном племени девушек-воительниц.
+++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказка про казака Егора, бывшего вора. Легенда. Песня. Апросказ. Сказка!!
....
      
      Жил да был давным-давно,
      Кашу ел да пил вино,
      Не в бедности, не в богатстве,
      В православном государстве.
      Где казачий стольный град,
      Где друг другу каждый рад,
      Вор по имени Егор.
      
      Был он сильным и здоровым,
      Только очень непутевым.
      Сильно много воровал,
      Злато в кучку собирал.
      
      И мыслю водил такую:
      — Я немного поворую,
      А когда богатым стану,
      Это делать перестану.
      
      И ещё была причина.
      У него была дивчина.
      На примете, Но была она богата,
      И крутилась в высшем свете.
      И все подступы до ней
      Были только богачей,
      А середняку Егору
      Ходу не было до двору,
      Где красавица жила,
      Чай с баранками пила.
      
      Звали девушку Алена.
      И была она с пелёнок
      Избалованный ребёнок.
      Потому как был отец
      Не крестьянин, не купец,
      И даже не администратор,
      А генерал-губернатор.
      
      Ну и по причине сей
      Выбирал теперь зятей
      Генерал из богачей.
      А на всяких бедняков,
      Казаков-середняков,
      И на разных работяг
      Не глядел,
      Да и слушать их совсем не хотел.
      
      А Егор, узнав про то,
      Сделал выводы:
      Чтоб с Алёной ему быть.
      Нужно злата накопить.
      Чтоб богатым быстро стать
      Нужно много воровать.
      
      Ну и с мыслию такой.
      Начал он своей рукой
      Двери в хатах открывать,
      Все, что по дороже брать,
      На базарах продавать.
      
      В общем стал Егор
      Настоящий вор.
      А тем временем генерал
      Мужа дочке подбирал,
      Приглашал домой сватов,
      Но Алене все не то.
      
      То ли был у ней каприз,
      То ли был не тот сюрприз,
      Но ни один из женихов
      Не угодил ей.
      
      Богачи к ней так и сяк,
      А Алене все не так,
      Подавай ей жениха,
      Чтобы был он не дурак,
      А такие средь людей,
      Что захаживали к ней
      Были редки.
      
      Губернатор в возмущеньи
      От такого поведенья
      Милой дочери своей.
      Говорил со злостью ей:
      — Ты, Алена, не права,
      Твоя глупа голова
      Очень уж мешает мне
      Стать богаче вдвойне.
      
      Говорила папе дочь:
      — Не могу тебе помочь,
      Потому как мне нужон
      Не боярин, не пижон,
      И не жадина купец,
      И не бедный молодец,
      А избранник милый мой
      Будет доблестный герой.
      
      — Ну, Алена, ты даёшь!
      На тот свет меня сведёшь,
      Я с тобою так могу
      И состариться.
      Ведь герои у нас
      Не валяются,
      Очень редко они попадаются.
      
      А Алена сидит, ухмыляется:
      — Ты же, папа, генерал,
      Ты на войнах воевал,
      Угодить себе и мне попытайся,
      И героя отыскать постарайся.
      
      Слух об этом разговоре
      Аль на радость, аль на горе,
      Разлетаясь тут и там,
      Пролетел по всем домам.
      
      И дошёл он до Егора
      Влюбленного вора.
      В это время он стоял
      На базаре продавал
      Все, что в эту ночь украл,
      Про Алену услыхал.
      
      Пригорюнился
      О судьбе своей несчастной.
      Задумался: — Али я не молодец,
      Али я не удалец,
      Али я не вышел рожей,
      Если вышел, то чего же
      Не хватает в жизни сей,
      Чтобы счастье было в ней?
      
      Так он думал и страдал
      И мечтал и горевал,
      А однажды ночью
      Задумался очень.
      
      И той ночи опосля
      Вдруг пришла к нему мысля.
      И отправился Егор
      Кубанский вор
      Не куда-нибудь,
      А на церковный двор.
      
      Постоял чуть за углом,
      Осенил себя крестом,
      И заходит в церковь он
      Прямо к батюшке.
      
      И заводит речь такую:
      — Я, ; мол, ; батюшка, ворую,
      Все ворую да торгую,
      Делать больше ничего не умею.
      Дай же, батюшка, мне добрый совет,
      Потому что мне не мил.
      Белый свет.
      
      Что мне делать? Как мне жить?
      Как с Алёной вместе быть?
      Как мне стать её мужом,
      Если ей герой нужон?
      
      Мудрый батюшка вздыхал,
      Головою покачал,
      Тут же и ответ сказал:
      — Чтоб тебе счастливым стать
      И Алену в жены взять,
      Тебе нужно атамана
      В эту ночь обворовать.
      
      И, прежде чем к нему пойти,
      Ты к себе домой зайди,
      Все, что есть чужое там
      Раздай тут же беднякам.
      
      Если сделаешь все так,
      Через время будешь жить
      Ты с Алёной не тужить.
      
      Егор немного походил,
      Извилиной пошевелил,
      И сделать он все так решил,
      Как батюшка предложил.
      
      Дома он добро собрал.
      За все время, что украл,
      Тут же беднякам раздал.
      А к ночи был готов Егор
      К атаману влезть во двор.
      
      Только месяц засиял.
      У двора уж вор стоял,
      О забор потёрся.
      И во двор заперся.
      
      Тут на вора наскочили.
      И беднягу закрутили.
      Так был пойман Егор
      Кубанский вор.
      
      И привели его казаки
      На разбор.
      Заводит атаман разговор:
      — Аль не знаешь ты, Егор,
      В чей залез сегодня двор?
      Может ты чуть-чуть больной,
      Аль не дружишь с головой?
      Может ты на чай зашёл?
      Али ты с ума сошёл?
      
      А Егор сидит не весел,
      Морду битую повесил,
      Еле глазом шевелит,
      Атаману говорит:
      
      — Я действительно дурак,
      Коли поступаю так.
      По девчонке одной я страдаю,
      От любви я слепой пропадаю.
      И что делать мне. Я не знаю.
      Так что, батько, хоть казни,
      Хоть помилуй,
      А мне белый свет уж не милый.
      
      Чуть подумав, атаман.
      Обратился к казакам:
      — В дом Егора вы пойдите
      И всю хату обыщите.
      Коль добро чужое будет,
      Пусть наш суд Егора судит,
      Коль не будет ничего,
      Я помилую его.
      Не в тюрьму его отправлю,
      А причислю его к нам,
      Славным, добрым казакам.
      
      Казаки пошли к Егору,
      Там полазили по двору,
      Обыскали чисто хату,
      Осмотрелись, ни фига там.
      
      К атаману все пришли,
      Ничего, мол, не нашли.
      Нет, мол, у него ни своего,
      Нет у него и чужого.
      
      Атаман тут подобрел,
      На Егора поглядел,
      И сказал: — Я тебя, Егор, прощаю.
      И в казаки зачисляю.
      
      Тут Егорушка вскочил,
      Батьку он благодарил,
      Казаки, что здесь стояли,
      Все Егора поздравляли.
      
      Батька тут же продолжал:
      — Братья! Ночь для подготовки,
      По утру берём винтовки,
      Шашки, порох, табака,
      Выступаем на врага.
      А сейчас всем отдыхать,
      Силы к бою набирать.
      
      А на утро казаки
      Собирались у реки,
      И с ними бывший вор
      Новый казак Егор.
      
      А в то время генерал
      Мужа дочке подбирал.
      Он с Алёной так и сяк,
      А Алене все не так.
      
      Вот на днях один пришёл,
      Свататься до ней пижон.
      Губернатор очень рад,
      Потому как тот богат.
      
      Он кругом сорил деньгами,
      И топтал он их ногами,
      Горя в жизни он не знал,
      И теперь он предлагал
      Руку, сердце и себя,
      Он Алене отдавал.
      
      А Алена жмурит глаз:
      — Расскажите мне о вас.
      Где вы, кто вы, как вы жили,
      Как вы Родине служили?
      Может подвиг совершили?
      
      Али где-то побеждали,
      Али, может, пострадали?
      Умирали от раненья?
      Али вынесли гоненья?
      
      Аль командовали взводом,
      Аль на турка шли походом?
      Али, может, что ещё?
      Расскажите, не стесняйтесь,
      Аль придумать постарайтесь.
      Али нечего сказать?
      
      Женишок тут извинялся,
      Тихо мирно распрощался,
      И из дома убирался.
      А Алена хохотала.
      Тут она отца достала.
      Генерал был вне себя,
      Он тарелки в пол кидал,
      На Алену он орал:
      
      — Что ты делаешь, балда?
      Ты ж не выйдешь никогда.
      Ты же всех женихов отошьёшь,
      А героя себе не найдёшь,
      А потом ты одна пропадёшь.
      
      — А ты весь сервиз перебьёшь.
      Отвечала Алена отцу,
      Хохотать продолжая вовсю.
      
      Долго, коротко ли сказке,
      Дело движется к развязке.
      Гнали братья казаки
      Турка от Кубань реки.
      И о том большая слава
      По России пролетала.
      
      И средь казаков порою
      Были бравые герои.
      И один герой там был,
      Дерзко он врага рубил,
      Турков пополам он бил.
      
      И за это заслужил.
      Почитание врагов,
      Уваженье казаков.
      И легенды тут и там
      Разлетались по домам
      О казаке бравом,
      О казаке добром,
      Которого звали Егором.
      
      Вот вернулся Егор,
      Да к себе на двор.
      Весь в наградах, орденах,
      Весь во славе и крестах.
      И куда он ни придёт,
      Везде слава и почет.
      
      И однажды в воскресенье
      Получил он приглашенье:
      — Быть почётным гостем.
      На балу Вас просим,
      Этот бал будет дан.
      
      В честь приезда самой царицы,
      Российской императрицы
      На балу при всем народе
      Выдан был Егору орден,
      А в придачу ко всему.
      Титул князя дан ему.
      
      На балу была Алена
      И Егор её узнал,
      И на танец приглашал.
      Так сбылась мечта обоих:
      Она встретила героя,
      Он нашёл себе её.
      
      Они с тех пор не расставались,
      Скоро в церкви обвенчались,
      Где тот батюшка служил,
      Что Егора научил.
      
      Губернатор был доволен,
      Эка зятя отхватил.
      Князь богатый, да герой.
      Свадьбу закатил горой.
      И гулял на свадьбе той
      Весь казачий стольный град,
      Где друг другу каждый брат.
      
      Даже я там побывал.
      Водку с перцем попивал,
      Закусывал икоркой,
      Да кричал им горько.
.....
Сказка про медведя шатуна и его друзей. Казаки. Легенда. Песня. Апросказ. Сказка!!
....
      Давным-давно на белом свете
      Не в Москве и не в Тибете,
      Не в Багдаде, не в Казани,
      А на острове Тамани,
      На большой реке Кубани,
      Процветал могучий лес
      С деревами до небес.
      
      Полон был тот лес чудес.
      Там летающие кони
      Убегали от погони,
      А русалки приплывали,
      И на пальмах ночевали.
      
      Там лежали злата горы,
      Змеи делали в них норы,
      А один ужасный змей
      Был царём Тамани всей,
      Управителем зверей.
      
      Если кто его не слушал,
      Змей душил его и кушал.
      А однажды с голодна
      Проглотил всего слона.
      
      Все его боялись звери
      Вы не сможете поверить,
      Как поганый этот змей
      Мучил всех лесных зверей,
      Что лесных, он даже в море.
      
      Натворил большое горе:
      Обязал он Нептуна.
      Дань платить ему сполна.
      Царь Нептун ему должён
      Был отдать одну из жён.
      Каждый день нести в дары,
      Красной рыбы и икры,
      И морских сокровищ много
      До змеиного порога.
      
      Должен был он приносить,
      И раз в месяц приходить,
      И красавицу русалку,
      Для жаркого приводить.
      
      Царь Нептун с такого горя
      Переплыл в другое море,
      Но, подумав, возвратился,
      Чтобы не было хужей,
      С данью этой согласился,
      И с судьбой своей смирился.
      
      Скоро сказка говорится.
      Дело медленно творится.
      На кавказских на горах,
      В чистых девственных лесах,
      Где Кубань берёт начало,
      Время тёплое настало.
      
      Добрый зверь там правил балом,
      Был шутник он и балун,
      Был огромный он шалун,
      Царь лесов-медведь-шатун.
      
      Вот однажды на рыбалку
      Он с друзьями собирался,
      И на льдину отправлялся,
      Что на озере была.
      
      Только все на лёд ступили,
      Только проруби пробили,
      Льдина тут же откололась,
      И на ней они поплыли.
      
      Льдина в речку выплывала,
      Быстро скорость набирала.
      Звери, словно в каяке,
      Вниз поплыли по реке.
      
      По волне на льдине сей,
      Мимо пахотных полей
      Плыли пятеро зверей,
      Пять больших лесных друзей.
      
      Среди них кабан-гуляка,
      Одичавшая собака,
      С ними кумушка лиса
      Петушиная гроза,
      Волк-разведчик и пластун
      И царь зверей
      Медведь-шатун.
      
      А Кубань быстра река
      Оказалась велика,
      Широка и глубока.
      И матросы наши плыли
      И не ели, и не пили,
      Очень сильно исхудали,
      И не думали, не знали,
      Что заоблачные дали
      Им готовят.
      
      Долго ль времени не знаю,
      Только дело было к маю,
      Когда звери по Кубани
      Мимо острова Тамани
      На той льдине проплывали.
      
      А та льдина, между прочим,
      Стала маленькая очень,
      Потому как солнцепёк.
      Эту льдину не берег.
      
      Вот такие приключенья.
      И как только по теченью.
      В море вынесло зверей,
      Тут, ребята, не робей:
      Льдина быстро растворилась,
      Незаметно в море скрылась.
      
      Путешественникам нашим.
      Было худо, стало краше,
      Оказалися в беде
      На Азовской, на воде.
      
      И чего греха скрывать
      Собрались уж помирать,
      Меж собою попрощались
      И ко дну уж отправлялись.
      
      Но судьба им не дала
      Утонуть, а их спасла,
      Потому как на беду,
      На звериную на ту,
      К ним пришёл сам царь Нептун.
      
      И уж скоро за столом
      Все сидели впятером,
      Угощал их царь морской
      Хлебом, сыром да икрой.
      А русалочки вокруг,
      Танцевали, сделав круг.
      
      Скоро сказка говорится
      Дело медленно творится.
      
      За столом медведь сидит,
      Царю морскому говорит:
      — Пережить пришлось нам много,
      Долгою была дорога,
      И тебе представить рад
      Моих спутников подряд:
      
      Это вот-кабан-гуляка,
      Это дикая собака,
      Это кумушка лиса
      Петушиная гроза,
      Волк-разведчик и пластун,
      Ну и я, лесов хозяин,
      Царь зверей-медведь-шатун.
      
      А не ты ли, наш спаситель,
      Будешь царь морской Нептун?
      — Да, ; ответил им спаситель.
      Я по морю управитель,
      Я Азова повелитель.
      
      И поскольку уж я вас
      От морской пучины спас,
      То прошу вас погостить,
      В моём царствии пожить.
      
      Царь зверей не отказался,
      У него пожить остался,
      Хорошенько отдохнуть,
      Чтобы сил набрать. И в путь
      Нужно будет собираться,
      Чтоб к лесам своим добраться.
      
      Между тем Нептун не весел,
      На трезубец он повесил
      Злату шапочку свою.
      
      Нет у времени конца,
      Нету на царе лица.
      И подходит этот срок,
      Когда должен на порог
      Змея лютого привесть.
      
      Он красавицу русалку,
      Чтобы тот её мог съесть.
      Царь морской сидит, страдает,
      Из русалок выбирает
      Жертву первую Нептун.
      
      Вдруг идёт медведь-шатун.
      Тихо он к царю подходит,
      Разговорчик с ним заводит:
      — Что ты, брат морской, не весел,
      И корону вон повесил
      На трезубецу свою?
      
      Али не доволен нами,
      Али что не так с морями,
      Али мучает похмелье
      После долгого веселья?
      
      — Что ты, что ты, брат шатун.
      Говорит ему Нептун,
      — Не страдаю я похмельем,
      Только нету мне веселья,
      Потому как лютый змей
      Данью обложил своей.
      
      И Нептун все рассказал,
      Как он сильно пострадал,
      Как он змею был должён
      Подарить одну из жён.
      
      Каждый день нести в дары
      Красной рыбы и икры,
      И морских сокровищ много
      До змеиного порога
      Должен был он приносить.
      
      А раз в месяц приходить
      И красавицу-русалку
      Для жаркого приводить.
      
      — Не горюй, мой друг Нептун,.
      Говорит ему шатун,
      — Ты помиловал всех нас
      И от лютой смерти спас.
      И за это я тебе
      Службу добру сослужу
      И тебя освобожу.
      
      Дань не будешь ты платить,
      Будешь царствовать и жить.
      И пучиною морскою
      Как всегда руководить.
      Вместо девушки-русалки
      Ты к змеиному порогу
      Поведёшь мою лису
      Петушиную грозу.
      
      Скоро сказка говорится,
      Дело медленно творится.
      
      Нептуну пришёл тот срок,
      Когда должен на порог
      Змею лютому привесть
      Он красавицу русалку,
      Чтобы тот её мог съесть.
      
      Змей уже слюной исходит
      И такие мысли водит:
      Запечённую с лучком,
      С перчиком и чесночком,
      Он русалку будет жрать,
      Жгучим пойлом запивать.
      
      Будет пир горой стоять,
      Змеи будут отдыхать.
      Так он думал и мечтал
      И не знал и не гадал,
      Что сюрприз ему готовят:
      Царь лесов-медведь-шатун,
      И царь морской волны-Нептун.
      
      Утром на Тамани сей
      Вышли семеро друзей.
      Среди них кабан-гуляка,
      Одичавшая собака,
      С ними кумушка лиса
      Петушиная гроза,
      Волк-разведчик и пластун,
      Царь зверей-медведь-шатун,
      Царь морской-старик Нептун,
      А ещё чудной зверёк.
      Чудо-юдо осьминог.
      
      А лисицу нарядили,
      Макияж ей наложили,
      Так, что кумушку лису
      Петушиную грозу
      От русалки отличить.
      Было трудно.
      
      Звери все договорились
      И по лесу растворились.
      А Нептун с лисой вдвоём
      Пошли к змею на прием.
      
      Змей на злате восседает
      И за лесом наблюдает,
      А вокруг огни метает.
      Очень сильно громко дышит
      И все тело паром пышет.
      
      Тут Нептун к нему подходит
      И лису ему подводит.
      — Здравствуй, наш прекрасный змей,
      Царь лесов Тамани всей,
      Вот возьми себе русалку
      Раскрасавицу морей.
      
      Змей лукаво поглядел
      Царю морскому повелел,
      Через месяц приходить,
      Ещё русалку приводить.
      
      Нептун тут же удалился
      И в морской пучине скрылся.
      И осталась тут лиса,
      До колен её коса,
      Перед змеем быть одна.
      
      Вдруг и молвит тут она:
      — Змей, я знаю, нет мудрей
      На земле других зверей,
      Так позволь же перед смертью
      В просьбе мне не отказать
      И меня поцеловать.
      
      Змей был крайне удивлён,
      И немножечко смущен,
      Потому что никогда
      Никого не целовал,
      Он из тех, кого пожрал.
      
      Но русалке уступил,
      Только голову склонил,
      И глаза свои прикрыл,
      Медведь тут же подскочил
      Змея лютого схватил,
      И на узел закрутил.
      
      Кабан спокойно подошёл,
      Брюхо змею распорол,
      Волк, собака и лиса
      Змею выжрали глаза,
      А чудо-юдо осьминог
      Отломил гадюке рог.
      
      Царь морской Нептун не спал,
      С моря чаек присылал.
      Чайки эти прилетали,
      Всех змеёнышей склевали.
      
      Скоро сказка говорится,
      Дело медленно творится.
      
      Победили змея звери,
      Начинали веселиться.
      
      Среди них кабан-гуляка,
      Одичавшая собака,
      С ними кумушка лиса.
      Петушиная гроза,
      Волк-разведчик и пластун,
      Царь зверей-медведь-шатун.
      Был и царь морей Нептун,
      И ещё один зверёк,
      Чудо-юдо осьминог.
      
      Приходили, поздравляли
      Их животные Тамани,
      Все дары им приносили,
      И медведя попросили:
      
      — Ты великий из зверей,
      Будь царём Тамани всей.
      Мишка тут же соглашался
      И на острове остался,
      Где медведь-шатун ходил,
      Как бы рок его не бил,
      Он всегда с друзьями был.
      
      И ни один не отступил
      От медведя ни на шаг.
      И шатун распределил
      Власть свою по всей Кубани
      Меж надёжными друзьями,
      Над лесами и полями.
      
      А сам остался на Тамани,
      Где растёт могучий лес
      С деревами до небес.
      Где летающие кони.
      Убегали от погони.
      
      А русалки приплывали.
      И на пальмах ночевали.
      Полон был тот лес чудес.
      Тут и сказочке конец.
++++++++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказка о Песне Легкокрылой и казаке Макаре Бесслёзном. Казаки. Сказка!!
....
      Много стай журавлиных пролетело с тех пор над Тихим Доном, много песен весёлых пропето с тех пор в станицах зелёных.
      Проносились ветры буйные над волнами высокими, проплывали тучи грозовые над полями широкими, и не раз уже месяц ясный в светлую реку заглядывал, будто в зеркало.
      Жил в ту пору у Тихого Дона казак Макар Бесслёзный, ни молодой, ни старый, чёрную бородку носил да чуб казацкий.
      Остался казак с детства без отца, без матери, гнула его нужда в три погибели, крутила его беда мужичья, как каючок в коловороте, а никто у него слезу ни разу не видал.
      Назвали Макара за это Бесслёзным. Может, и была у него другая фамилия, но так и остался он с этим прозвищем.
      Бывало, поставит казак сети в Дону, ждёт удачи рыбацкой, как ясного солнышка, а ночью налетит с моря ветер бесшабашный, засвистит, запляшет, закрутит волны на могучей реке ; и снова тихо.
      Придёт казак к Тихому Дону, глянет ; ни рыбы, ни сетей. Только мокрые поплавки на лёгкой зыби у берега покачиваются, будто подсмеиваются.
      Покачает Макар головой, сдвинет густые брови, скажет:
      — Эхма! Ну, ничего.
      Казаку без коня, как рыбе без воды, ни туда, ни сюда.
      Долго Бесслёзный копеечки собирал, немало мозолей на шершавых ладонях прибавилось ; купил казак коня.
      Поставил на баз, смотрит, радуется.
      Конь умными глазами на нового хозяина глядит, будто спрашивает:
      — Ну как, заживём теперь?
      — Заживём! ; Смеётся казак. — Здорово заживём!
      Поехал как-то Макар Бесслёзный на своей лодке сети ставить в Дону. Заработался, не заметил, как ночь на Дон наползла, будто шапка на глаза.
      — Ну что ж, ; думает казак, ; заночую на реке, дети дома не ждут.
      Привязал лодку к камышам, поужинал и спать лёг.
      Утром просыпается, приезжает домой, смотрит ; около его дома люди стоят, головы вниз опущены, будто похоронили кого-то.
      Подошёл Макар к дому, шапку снял, поздоровался:
      — Здоровы будьте, станичники! Чего запечалились, будто коня у вас волки съели?
      Молчат станичники.
      Зашёл Бесслёзный на баз, глянул ; сердце замерло, уздечка оборвана, на земле капли крови да клочки гривы длинной ; вот и все, что от доброго коня осталось, от долгой мечты казачьей.
      — Волки. ; глухо сказал какой-то дед.
      Вытер казак шершавой ладонью вспотевший лоб, покачал головой, тихо проговорил:
      — Эхма.
      Потом помолчал немного и добавил:
      — Ну, ничего.
      И пошёл к лодке сети сушить, будто ничего и не случилось. А время над Тихим Доном плывёт, как облака над землёй.
      Не успел оглянуться Макар ; уже седина в бороде появилась.
      — Жениться надо, ; думает казак, ; а то так бобылём и состарюсь.
      Приглядел он себе казачку чернобровую, надел на ноги ичитки новые, пошёл к невесте.
      Приходит, отцу-матери поклонился и говорит:
      — Когда ветер по лесу гуляет, деревья друг о друга опираются, стонут, плачут, а не падают. Один каючок на Дону зыбью перекинет, а свяжешь два рядом ; буря не возьмёт. Одному человеку и в хате холодно, а двум друзьям и на морозе тепло.
      Помолчал немного, чубом чёрным встряхнул, добавил:
      — Отдайте за меня Оксану. Любить буду, жалеть.
      — Что ж, ; отвечают отец с матерью, ; казак ты, Макар, неплохой, сердце у тебя доброе. Коль дочка не против ; быть свадьбе.
      А Оксане Макар давно люб был. Потупила она карие очи, улыбнулась ласково и сказала:
      — Я согласна, родители.
      Ну много ли времени прошло, мало ли, стали Макар с Оксаной жить-поживать, радость наживать.
      Родилась у них дочка, красивая, как утро над Тихим Доном, весёлая, как песня соловьиная, ласковая, как волна донская в тихий вечер.
      Радуется Макар счастью своему, не нарадуется. Седину из бороды, как сорняк, выдернул, моложе стал.
      Вот поехал он как-то на ярмарку в своём каючке. Продал там осетров да сазанов, накупил дочке подарков ; и назад.
      В небе звёздочки начали загораться, месяц откуда-то выплыл. Волны ленивые о борт лодки плещутся, будто шепчут что-то.
      Камыши в темноте тоже разговор затеяли:
      — Мы, камыши, ш-ш-шум не любим. Ш-ш-шум, ш-ш-шум не любим.
      Лягушка в камышах молчала-молчала, потом как закричит:
      — К ва-а-ам, к ва-а-ам обр-ра-щаюсь я, не кр-р-ричите! Не кр-р-ричите!
      И опять тихо.
      Смотрит казак на небо, прислушивается ко всему, улыбается. За кормой светлые струйки воды мягко журчат, сонным голосом выговаривают:
      — Хор-р-рошо на Дону веч-чер-ром. Хор-р-рошо.
      А вот и станица родная. На берегу плакучая ива листвой шелестит, где-то в саду какая-то пташка поёт-распевает.
      Привязал Макар лодку к деревянному мостику, вскинул на плечи перемётную сумку с подарками и зашагал домой.
      Вдруг навстречу ; мальчишка вихрастый. Хотел мимо Макара проскочить, а тот поймал его за руку и спрашивает:
      — Ты чего это по ночам шляешься?
      Мальчонка глаза в землю опустил, нос рукой вытер и отвечает:
      — На пожаре был, дядя Макар.
      Ой, беда-а. Защемило сердце Макара, будто в кулак кто его сжал. Бросил он перемётную сумку на землю и побежал к дому. Прибегает, а дома-то уже и нет.
      Одна труба печная торчит во дворе, да вокруг головешки догорают, Макар туда, сюда, где, спрашивает, Оксана с дочкой? А казаки потупились, молчат.
      Потом вышел вперёд дед старый, о палку оперся и сказал:
      — Судьба твоя, Макар, такая, ты её за рога, а она тебя ; об землю. Мужайся, казак: нет больше твоей Оксаны, нету и дочки твоей любимой. Как уехал ты на ярмарку, случился пожар в твоём доме. Прибежали мы тушить, да не тут-то было: огонь лютует, будто раздувает его кто. Хотели в двери кинуться, а дом-то в это время и рухнул. Уж мы потом все разворушили, а Оксаны твоей с дочкой так и не нашли. Ох, беда.
      Окинул Макар печальным взглядом пепелище, скрестил на груди руки, постоял-постоял и проговорил:
      — Эхма!
      — Ты бы всплакнул маленько, казак, ; сказал старый дед. ; Оно, горе-то, слезу любит. Да и самому легче бы стало.
      Покачал головой казак, ничего не ответил. Только дрожь пробежала по печальному лицу.
      — Бесслёзный ты, горемыка, ; сказал дед.
      А Макар склонил на грудь голову и пошёл к Тихому Дону. Сидит казак у Тихого Дона, сидит, горькую думу думает.
      Недолго счастье казаку улыбалось, недолго сердце казачье с радостью дружило.
      Чёрная беда налетела, завьюжила, холодом казака обдала, как в лёд замуровала.
      — Хоть камень на шею да в воду! ; Думает Макар.
      Только подумал так, смотрит ; а к берегу волна бежит, пеной клокочет, брызгами шум поднимает.
      Ударилась о берег песчаный, что-то пророкотала и назад отхлынула.
      А у самых ног Макара ; камень морской лежит, а к камню верёвка привязана.
      — Ну и ну, ; проговорил казак, ; Беда, видно, неплохо своё дело знает, не успел подумать, а она уже и к смерти тянет. Была бы радость человеческая так быстра на ноги.
      Взял Макар камень в руки, смотрит на него, раздумывает.
      Чёрные брови хмурятся, чуб казацкий на лоб упал, на лбу холодный пот выступил.
      — И жизнь не мила, ; думает казак, ; да и умирать не хочется, с Бедой не сразившись.
      Вдруг видит Макар ; прямо над ним чайка кружится. Крылья белоснежные, на пёрышках звёздочки поблескивают, как в ясную ночь на небе. Покружилась-покружилась да и села с ним рядышком.
      Посмотрел казак на чайку, а она и говорит вдруг человеческим голосом:
      — Горюешь, казак? Печалишься?
      — Да, горюю, чайка быстрокрылая, ; отвечает казак. ; И горю моему никто не поможет.
      А сам глядит в глаза птицы и думает:
      — Как у человека глаза. Только горя в них что-то много.
      — А чего же ты не плачешь, казак, если горе твоё большое? ; Спрашивает чайка.
      — Бесслёзным родился я, быстрокрылая. Сердце болит, а слёз нету. Да горе в слезах и не тонет: плескается там, как рыбёшка в воде. Больше слез ; горю радости больше. Да и вы вот, птицы, не плачете, когда горе у вас. А чего же людям плакать?
      — Птицы тоже плачут, казак, ; говорит чайка. — Но вместо слёз ; крик у них из груди вырывается. Да редко плачут птицы, поют они больше. Каждая птица петь умеет. Только перестали люди понимать наши песни. А когда-то и сами пели.
      Помолчала немного чайка, посмотрела, как тихие волны о берег плещутся, и добавила тихо:
      — Умели когда-то и люди петь. А теперь тяжко им ; стонут, весело ; смеются.
      — А как же это люди песню забыли, быстрокрылая? ; Спрашивает казак.
      Взглянула чайка на Макара и говорит:
      — Песня Легкокрылая давно на свет родилась. Летала она над Тихим Доном, над лесами зелёными, над полями широкими, летала-летала, слезы людские высушила и села на Дум-гору отдохнуть. А в Дум-горе Лихо-Мрак жил и с ним сестры его: Горе Человеческое и Беда Людская. Прослышали они, пронюхали, что у людей слез не стало, Вот Лихо-Мрак и спрашивает:
      — А что это слезами пахнуть перестало, сестрицы мои славные?
      — Ой, горе нам, братец! ; Отвечает ему Горе Человеческое. — Появилась откуда-то Песня Легкокрылая, все слезы людские высушила, силу людям на крыльях принесла, меня, Горе Человеческое, люди и вспоминать редко стали.
      — Беда, беда, братец, ; говорит Беда Людская. — Как появилась в краях наших Песня эта самая, мне, Беде Людской, и делать на земле почти нечего: где ни появлюсь ; везде Песня. А где Песня эта треклятая ; там и смех, и веселье. А меня от этого веселья корёжит, как от судорог. Беда, братец мой, беда.
      Говорят они это так, говорят, вдруг видят ; в Дум-горе светлее стало, будто солнце туда проникло. Лихо-Мрак ещё больше помрачнел, грозный стал, как туча грозовая. А Беда Людская и Горе Человеческое закричали в один голос:
      — Песня это, братец, Песня! От неё везде светлее становится.
      Зарычал тут Лихо-Мрак, руками замахал, брови-тучи нахмурил, из глаз ночь чёрная выползла. Подкрался он к Песне Легкокрылой, схватил её и в клетку бросил. Так с тех пор и томится Песня Легкокрылая в неволе, а люди опять слезы лить начали. Птицы летают над Дум-горой, с Песней перекликаются, уму-разуму у неё учатся, а как людей снова песне выучить ; только Песня Легкокрылая знает.
      Взмахнула чайка крыльями, взвилась в воздух и крикнула:
      — Иди, казак, к Дум-горе, бейся с Лихо-Мраком, Песню из неволи освобождай! Песню освободишь ; жизнь легче будет.
      Потом покружилась над казаком и добавила:
      — А может, и счастье своё найдёшь!
      Проводил казак взглядом быстрокрылую чайку, посмотрел, как маленькие звёздочки поблёскивают у неё на крылышках, поднял камень над головой и бросил его в воду.
      А чайка все выше и выше улетает, вот-вот скроется в поднебесье. Слышит Макар Бесслёзный ; кричит чайка:
      — А путь к Дум-горе Горный Орёл тебе покажет, казак.
      И пошёл казак к Дум-горе с Лихо-Мраком биться, Песню Легкокрылую из неволи вызволять.
      День идёт, ночь идёт, с дороги собьётся, смотрит ; в вышине Горный Орёл парит, могучими крыльями воздух рассекает, орлиной головой путь казаку указывает, будто говорит:
      — Иди, казак, там вон Лихо-Мрак Песню в неволе держит.
      И опять идёт казак, в одной руке шашку острую несёт, другой пику казачью поддерживает. Шёл он так, шёл, притомился, сел отдохнуть.
      Глядь ; из-под камня светлый ручеёк бежит, весёлым журчанием казака к себе манит:
      — Наклонись, казак, выпей водицы студёной.
      Снял шапку Макар, чуб назад откинул, наклонился к ручейку, напился и прилёг на землю.
      Хотел было вздремнуть немножко, вдруг видит ; ползёт к нему уж болотный, ползёт, на Макара глазками маленькими смотрит, сказать что-то хочет.
      Приподнял голову Макар, глядит на ужа, а тот говорит человеческим голосом:
      — Не с-с-спи, казак, не с-с-спи. Прослышала сестра Лихо-Мрака, Горе Человеческое, что идёшь ты Песню из неволи освобождать, рассердилась и спешит сюда, извести тебя хочет. Коль уснёшь ты, казак, обрызгает тебя Горе Человеческое слезами ; ослабнешь ты. Даст тебе сестра Лихо-Мрака слез напиться ; сам в слезы превратишься. Не с-с-спи, казак, не с-с-спи.
      Погладил Макар ужа по спинке и отвечает:
      — Не раз меня Горе Человеческое слезами обдавало, словно волнами, а не ослаб я пока, друг мой любезный. Бесслёзный я, не пристают ко мне слезы, А вот пить я их не стану, спасибо тебе, что предупредил. Не обманет теперь казака Горе Человеческое.
      Положил Макар под голову шашку свою да пику, закрыл глаза и уснул.
      Уж болотный в траву уполз потихоньку.
      А Горе Человеческое уже тут как тут. Спешит к казаку.
      Седые космы на голове шевелятся, к спине кувшин глиняный верёвками привязан, а в кувшине слезы людские плескаются.
      На ногах у Горя башмаки из кошачьих шкур, идёт Горе тихо, не услышишь.
      Вот подходит Горе Человеческое к казаку, кувшин со слезами от спины отвязывает и шепчет:
      — Слёзы солёные, слёзы горькие, лейтесь на казака, отнимайте его силы, расслабляйте его сердце. Тоска-кручина, слеза-сиротина, горе-паутина, с казаком сроднитесь, казака в полон возьмите.
      Пошептала так старуха, Горе Человеческое, в горсть слез набрала из кувшина и плеснула казаку в лицо.
      Открыл Макар глаза, посмотрел на Горе и говорит:
      — Ну, вот и отдохнул я. Пора и в путь-дорожку собираться. А ты чего это, старуха, забрела сюда?
      А Горе Человеческое смеётся:
      — Куда тебе, казак, в путь собираться, когда ты и руки не поднимешь. Был ты казаком, а слезами людскими я тебя побрызгала ; сам слезой стал. Возвращайся-ка ты домой, поплачь-погорюй, потом уж и разговаривать будем.
      Макар чубом встряхнул и говорит:
      — Дай-ка, старуха, водицы попить из твоего кувшинчика. Что-то во рту пересохло.
      — Попей, попей, казак, ; обрадовалась старая. ; Мне не жалко.
      Подаёт она Макару слёзы человеческие, а сама думает:
      — Пей, казак, пей слезы людские, совсем тряпкой станешь.
      Взял Макар кувшин, перевернул его вверх дном и вылил слезы людские на землю.
      Старуху от этого даже в жар бросило.
      А Макар говорит:
      — Был бы я не Бесслёзный, может, и одолела бы ты меня, старая. Да слезы не по мне, сердце у меня твёрдое, руки крепкие. Иду я с Лихо-Мраком биться, Песню Легкокрылую из неволи вызволять на радость людям. С тобой, Горе Человеческое, сейчас недосуг возиться, а придёт время ; и за тебя возьмусь. Геть с дороги, ведьма старая!
      Схватил казак свою шашку, взмахнул ею ; Горе как ветром сдуло.
      Поглядел Макар вверх, а там уже Горный Орёл парит, могучими крыльями воздух рассекает, гордой головой показывает:
      — Иди, казак, поспешай, вон там Лихо-Мрак Песню в неволе держит.
      И опять идёт казак через поля широкие, через леса зелёные.
      Жаворонки в небе трелью заливаются, в высокой траве кузнечики весело стрекочут, в степи суслики свистят-посвистывают.
      Откуда-то стайка скворцов примчалась, весёлым хороводом над Макаром Бесслёзным закружилась, закричала:
      — С-с-ско-р-р-рей, с-с-ско-р-р-рей, казак! Скор-р-р-рей Песню Легкокрылую выручай!
      Медведь из лесу вышел, на задние лапы встал, да как рявкнет:
      — Здравствуй, Макар! Куда путь держишь?
      — С Лихо-Мраком биться, ; отвечает казак. ; Песню из неволи выручать.
      — До-о-обре, до-о-обре! ; Говорит Мишка. ; Худо будет ; кликни, помогу. Я с Лихо-Мраком давно драться собираюсь.
      А тем временем Горе Человеческое пришло к Дум-горе, застонало-закричало, правой рукой взмахнуло ; отвалилась каменная глыба от горы.
      Вошло Горе в Дум-гору, левой рукой взмахнуло ; снова глыба на место стала.
      Лихо-Мрак увидел сестру, спрашивает:
      — Ну как, сестрица моя милая. Горе моё славное, справилась ты с казаком донским, что сюда идёт?
      — Ох горе, братец, ; отвечает Горе. ; Я ведь слезами сильна только, а казак тот ; Бесслёзный. Слезами людскими я его обрызгала ; он ещё лютее стал. Хотела из кувшинчика напоить, да вылил он мои слезы на землю, а я без них, как без рук да без ног. Горе, братец, горе. Пусть сестрица моя, Беда Людская, идёт навстречу казаку. Может, согнёт она его в бараний рог, скрутит его окаянного.
      Тут Беда Людская подходит к Лихо-Мраку, кланяется ему и говорит:
      — Дозволь, братец, в путь отправиться. Согну я казака так, что не разогнётся. В три погибели согну, слезы лить заставлю, хоть и Бесслёзный он.
      — Иди, ; прорычал Лихо-Мрак, ; да с пустыми руками не возвращайся. Не согнёшь казака ; на себя пеняй!
      — Согну, согну, братец.
      Вот вышла Беда Людская из Дум-горы и поплелась навстречу Макару Бесслёзному.
      Идёт, палкой о землю постукивает, злыми глазами вокруг посматривает. Сама почти до земли согнута, на спине ; горб, босые ноги изодраны, вместо платья ; дерюга на ней рваная. Шла-шла Беда Людская, видит ; человек землю пашет.
      Запрягся он в деревянную соху, тянет её, потом обливается, сам себя погоняет:
      — Но, но, Степан, пошевеливайся. Солнышко скоро сядет, а ты две борозды только сделал. Но, Степан, пошевеливайся.
      Беда за бугорок присела, смеётся:
      — Это мой. Мой человечишко. Вот тут-то и подожду я Макара. Казак он такой, что мимо не пройдёт: Давай, скажу, помогу тебе, Степан. А я его и согну.
      Только подумала так Беда, смотрит, а казак уже к Степану подходит. Подошёл, шашку и пику на землю положил и говорит:
      — Здорово, станичник! Ты бы отдохнул немного, вон как пот с тебя льётся.
      А Степан отвечает:
      — Рад бы отдохнуть, да отдых землю не вспашет. И соха у меня чужая, завтра хозяину отдавать надо.
      Сказал так и опять за соху взялся. Протащил пять шагов, а тут камень под соху попался. Напрягся Степан, жилы на руках вздулись, глаза кровью налились.
      — Но, Степан! ; Кричит, а сам уже на землю опускается, стонет, Нету силушки моей, казак. Все нутро себе порвал.
      — Эх, беда! ; Отвечает казак.
      А Беда Людская за бугорком сидит, костлявые руки потирает, улыбается:
      — Ха-ха. Разве же это беда? Это полбеды только.
      Снял с себя казак рубашку, поплевал на руки и говорит:
      — Дай-ка помогу тебе, станичник, а ты посиди пока, воздухом подыши.
      Начал пахать Макар ; только комья летят. Пот с него градом льётся, а он тащит соху, чубом потряхивает. Солнышко ещё за холмом зелёным не спряталось, а Макар полоску кончает. Смотрит на Степана, а Степан от радости чуть не плачет.
      — Спасибо тебе, казак, ; говорит, ; выручил ты меня. Четверо детишек у меня мал мала меньше, голодно. Теперь вот посею, хлебушек будет.
      Беда Людская сидит, к разговору прислушивается, злится на казака.
      Потом палкой взмахнула, откуда ни возьмись ; табун лошадей, вихрем налетел, землю затоптал, Макар и Степан едва живыми остались. Беда Людская опять палкой взмахнула ; коней как не бывало.
      Посмотрел Степан на свою полоску и заплакал:
      — Видно, не судьба, казак, не даст мне больше соху хозяин. Пропадать мне.
      А Макар взглянул на вытоптанную землю, встряхнул чубом и говорит:
      — Ничего, станичник, снова сделаем.
      Впрягся в соху и пошёл. Солнышко за холмом скрылось, Макар пахать кончил.
      Подошёл к Степану и говорит:
      — Сей, станичник, хлебушек, дети сыты будут. Прощевай на том.
      Взял шашку да пику, посмотрел вверх, а Горный Орёл тут как тут:
      — Поспешай, казак, выручай Песню Легкокрылую.
      И опять идёт казак к Дум-горе.
      А Беда Людская стороной обогнала Макара, в Дум-гору пробралась, подошла к Лихо-Мраку и говорит:
      — Беда, братец. Не согнуть мне этого казака, сила в нем большая, сердце крепкое. Пыталась я работой его извести, да куда там! Идёт он сюда, уже близко от Дум-горы. Придётся тебе, братец, самому с ним сцепиться.
      — Эх, бабы вы глупые! ; Рассердился Лихо-Мрак. ; Одного человечишку вдвоём не одолеете. Дряхлые вы стали. Только охать да стонать и умеете.
      Беда Людская и Горе Человеческое стоят, головы вниз опустили, молчат.
      Да и что скажешь. Бывало, Горе Человеческое выйдет из своей берлоги ; за день полный кувшин слез насобирает, Беда Людская выползет из горы ; люди по всему краю стонут.
      А вот пришло время ; одного казака вдвоём не изведут. Не те уже люди стали, начали они спины свои разгибать, думать, как бы с плеч своих Беду Людскую да Горе Человеческое сбросить.
      Вдруг слышит Лихо-Мрак, кричит кто-то у Дум-горы:
      — Эй, Лихо дьявольское, Мрак ночной, выползай из своей норы на свет божий, драться будем!
      Задрожало Горе Человеческое, заголосила Беда Людская:
      — Ой, пришёл, братец! Казак Бесслёзный это. Горе нам, беда.
      А Лихо-Мрак в ладоши хлопнул, ногой о камень стукнул, заревел, закричал на всю Дум-гору:
      — Эй, хищники ночные, нечисть полуночная, слетайтесь сюда с казаком драться, Мрак от света защищать!
      Захлопали крылья, засвистел воздух вокруг, засверкали в темноте хищные глаза.
      Налетели мыши летучие, совы с кривыми клювами, филины, жуки ночные. Ветер в Дум-горе поднялся, как от бури.
      Хлопнул в ладоши Лихо-Мрак, на камни плюнул ; открылась Дум-гора. Вышел он оттуда, посмотрел вокруг, увидел казака и говорит:
      — Эй, заморыш человеческий, зачем пожаловал в царство моё? Ведомо ли тебе, что от одного духа моего от тебя и мокрого места не останется? Знаешь ли силу мою могучую?
      Глянул казак в глаза Лихо-Мраку и отвечает:
      — Ты, Лихо дьявольское, Мрак ночной, силой своей не хвались, силу свою в бою покажешь. А хочешь, чтоб голова на плечах осталась, ; выпускай Песню Легкокрылую на волю, пусть летает людям на радость, тебе, Мраку, на печаль. Не выпустишь ; на себя пеняй.
      Подбоченился Лихо-Мрак, ногу вперёд выставил, сам чёрный весь, на шее ожерелье из костей человеческих гулко побрякивает, на голове вместо шапки ; череп человеческий, нос крючком, уши до плеч, а в ушах серьги костяные висят.
      Нахмурил он тучи-брови ; из глаз его ночь чёрная выползла.
      — Ну-ка, нечисть полуночная, ; крикнул Лихо-Мрак, ; выклюйте глаза у заморыша человеческого, посмотрим, до Песни ли ему будет.
      Налетели на казака хищники целой стаей, крыльями его бьют, норовят клювами до глаз добраться.
      Схватил казак шашку, левой рукой глаза закрыл и давай рубить нечисть. Взмахнёт раз шашкой ; перья по воздуху летят, головы птичьи вниз падают, кровь ручьем на землю льется.
      Взмахнёт другой раз ; кричат совы, плачут филины, пищат мыши летучие, жужжат-стонут жуки ночные.
      Налетают на казака хищники, как тучи грозовые, а Макар взмахивает своей шашкой да приговаривает:
      — Эхма, много нечисти собралось, да ничего, справлюсь.
      Вдруг, откуда ни возьмись, налетела на Макара Чёрная Птица, каждое крыло ; в рост человеческий, когти, как пики, острые, клюв, как железо, крепкий.
      Ударила чёрным крылом казака по голове, у Макара в глазах потемнело. Клюнула железным клювом в голову, у казака шашка из рук выпала, острыми когтями в грудь впилась, брызнула горячая кровь из груди, зашатался Макар Бесслёзный, падать начал, А Чёрная Птица когти разжала, взлетела вверх и кричит:
      — Прощайся с жизнью, заморыш человеческий, конец пришёл тебе!
      И опять хочет ринуться на казака, разорвать его, заклевать да мясом человеческим полакомиться.
      Хотел Макар пику свою взять, чтобы отбиться от Чёрной Птицы, да силы оставили его, дрожит рука казачья.
      Закрыл он глаза и молвил:
      — Эх, не довелось мне Песню Легкокрылую из неволи освободить, не довелось радость человеческую на волю выпустить.
      Вдруг задрожал воздух, ветерок Макару в лицо повеял, открыл он глаза, самому себе не верит: как пуля, мелькнул в воздухе Горный Орёл, что путь ему к Дум-горе указывал, вся нечисть полуночная разлетелась от страха, Птица Чёрная прокричала что-то и тоже за Дум-горой скрылась.
      А Горный Орёл сел на землю рядом с Макаром, взял в клюв пику и шашку казачью, вложил их в руки Макара и снова кверху взвился.
      Оперся Макар о пику, шашку в руке держит, ждёт.
      А Лихо-Мрак идёт уже к нему, в руках у него тоже шашка блестит.
      — Ну, заморыш человеческий, ; говорит Лихо-Мрак, ; хоть и помог тебе Горный Орёл от Чёрной Птицы избавиться, да вижу, сил у тебя уже немного осталось. Теперь-то я с тобой посчитаюсь. Песню ты хотел увидать, а увидишь могилу свою. Не видать тебе больше света белого, коль Лихо-Мраку, Горю Человеческому да Беде Людской кланяться не хочешь.
      Чувствует Макар ; не справиться ему с Лихо-Мраком, нет у него больше силы богатырской, отняла её Чёрная Птица.
      И вдруг слышит Макар ; дивный голос из Дум-горы несётся. Плывёт по воздуху, как челн по ласковым волнам, льётся-разливается, будто Тихий Дон в половодье.
      Вокруг Лихо-Мрака ночь рассеивается, светлее становится.
      Чувствует казак, как силой богатырской руки наливаются, чувствует, что твёрдо теперь шашку в руке держит.
      А дивный голос льётся из Дум-горы, то грозный, как ураган на море, то звонкий, как песня соловьиная, то ласковый, как тихий шёпот волн.
      Никогда не слыхал Макар Песни, а понял:
      — Она это, Песня Легкокрылая! От неё дышится свободнее, от неё силы прибавляются.
      И крикнул казак боевой клич Лиху дьявольскому, Мраку ночному:
      — Не кланяться пришёл я тебе, Мрак ночной, а биться с тобой не на жизнь, а на смерть, до твоей погибели!
      Сошлись они у Дум-горы, взмахнули шашками острыми и начали биться.
      Час бьются, два, вот уже Макар Бесслёзный теснит грудью своей Лихо-Мрака, одолеет скоро врага ненавистного.
      Заскрежетал зубами Лихо-Мрак, зарычал, тучи-брови нахмурил ; снова вокруг свет померк.
      Тяжело стало Макару Бесслёзному в темноте биться. А Лихо-Мрак улыбается, радуется.
      Но тут Песня Легкокрылая опять звонким голосом залилась.
      Плывут дивные звуки по воздуху, рассеивается мрак кругом, будто туман от ветра.
      А Песня Легкокрылая все громче и громче поёт. Вот уж и совсем светло стало.
      Задрожал Лихо-Мрак, чуя гибель свою. Взмахнул казак шашкой, блеснула сталь в воздухе ; и покатилась страшная голова Лихо-Мрака по земле.
      Поднял Макар голову Лихо-Мрака на пику и пошёл Песню Легкокрылую из неволи освобождать.
      Идёт казак, глыбы каменные перед ним рушатся, в стороны отваливаются, дорогу дают.
      Вот и пещера тёмная, жилье Лихо-Мрака. Идёт по ней Макар, вдруг слышит ; стонет кто-то, глухим голосом имя его произносит:
      — Макар, Макарушка.
      Оглянулся Макар и замер: к каменной стене Оксана его прикована, а рядом с нею дочка его любимая на камне сидит, плачет тихонько.
      Бросился казак к дочке, схватил её на руки, к груди прижимает, радуется. Потом разрубил оковы, которыми Оксана к стене прикована была, обнял её и спрашивает:
      — Кто приковал тебя, жена моя милая, к стене этой? Как попала ты сюда, в берлогу эту?
      — Лихо-Мрак притащил нас сюда, Макарушка, ; отвечает Оксана. ; За то, что Бесслёзный ты, за то, что Горю Человеческому да Беде Людской не кланялся.
      — А где же Песня Легкокрылая? ; Спрашивает Макар. ; Где она, радость человеческая?
      — Не здесь она, Макарушка, ; отвечает Оксана. ; Поднимись на вершину Дум-горы, там клетка каменная стоит, и в клетке той ; она, радость наша.
      Поднялся Макар на Дум-гору, видит ; стоит клетка каменная, вокруг неё свет яркий сияет, словно золотые лучи солнечные.
      Подошёл Макар к клетке каменной, сорвал замок, распахнул дверцы и почувствовал вдруг, как тёплым ветерком из клетки повеяло, а кругом ещё светлее стало.
      И слышит вдруг казак, говорит кто-то голосом человеческим:
      — Спасибо тебе, Макар Бесслёзный, что из неволи меня освободил. Долго я здесь томилась, уж и света белого увидеть не надеялась. А за то, что вызволил ты из неволи меня, буду век тебе служить, веселить сердце твоё храброе.
      Подумал-подумал казак и отвечает Песне Легкокрылой:
      — Нет, радость человеческая, не хочу, чтоб одному мне служила ты. Не стало теперь Лихо-Мрака, жизнь теперь наша другая будет. Летай ты над краем нашим привольным, летай над родиной моей свободной, неси на крыльях своих радость повсюду. Давно уже люди ждут тебя, Песня привольная. А увидишь Орла Горного ; кланяйся ему от меня и от всех людей наших: он указал мне путь к тебе, Песня Легкокрылая, он помог избавиться нам от Лиха дьявольского, Мрака ночного.
      Взмахнула тут крыльями Песня свободная, вылетела из Дум-горы и полетела к людям о радости петь:
      — Нет больше Лиха дьявольского, Мрака ночного, сгинули куда-то и Горе Человеческое да Беда Людская.
      И летает с тех пор над Тихим Доном Песня Легкокрылая, летает, радость на своих крыльях людям разносит.
      Сильные крылья у неё и быстрые: вот понеслась она над зелёными станицами, всплеснулась над волнами Тихого Дона, проплыла над Волгой раздольной, звонким голосом разлилась над красавицей Невой.
      Летает Песня Легкокрылая над землёй свободной, и где появится она, где прошумит своими крыльями, там светлее становится и радостнее.
+++++++++++++++++++++++++++++
.....
Сказка о Чуде-чудище заморском, девице-красавице и серой волчице. Казаки. Сказка!!
....
      Много-много лет тому назад войско казачье ушло далёко с Дона дать острастку ордам вражеским, что непрестанно на станицы нападали.
      И вот в ту пору из-за моря, из-за океана приплыло в Тихий Дон Чудо-чудище, страшное, сильное, с двадцатью руками, с десятью ногами, с семью головами.
      Рыбий хвост длиной с версту, а глаза, как костры, горят, дымят и искры из них летят.
      Плывёт вверх по реке, волны вздымает, воду мутит, усатых сомов глотает.
      Встретит баркас с рыбаками, ударит хвостом ; только шапки рыбачьи остаются плавать на мутных волнах.
      Плачут женщины и дети-сироты на берегу, да горю не поможешь.
      А страшное Чудо-чудище плывёт себе да плывёт, а где проплывёт, там слез людских ; омуты целые.
      Стонет и Тихий Дон от гнева. Почернел он, вспенился, страшный стал.
      Хочет грудью остановить Чудо-чудище, да очень уж сильно оно, не совладает с ним.
      Вслед за Чудом-чудищем войско его плывёт ; заморские звери страшные, не то рыбы, не то люди.
      Каждый зверь оружием обвешан. Глаза у них злые, жадные, как у разбойников, так и шныряют по сторонам, присматриваются, где бы добычу схватить.
      Увидит зверь человека, снимет с плеча лук, достанет из колчана стрелу, натянет тетиву и летит стрела прямо в сердце человеческое.
      Приплыло Чудо-чудище в то место, откуда Дон начало берёт, легло брюхом на песок, стало воду пить.
      День пьёт, два пьёт, и в Дону воды уже мало становится.
      Мутнеет Дон, у берегов пенится, волнами о камни бьёт, рокочет, будто плачет.
      И решили тогда оставшиеся на Дону старики да подростки идти войной на Чудо-чудище.
      Наточили они сабли, навострили пики, сели на коней и направились к тому месту, где Чудо-чудище со своим войском расположилось.
      Долго ли они ехали, много ли проехали, только вдруг видят ; перед ними море раскинулось.
      Гуляют по морю высокие волны, летают над ними чайки белые, шумит море, будто сердится.
      Удивились люди:
      — Откуда тут море появилось? Никогда его не было здесь.
      А потом поняли, что это Чудо-чудище пьёт воду из Дона, а сюда выливает, чтобы не проехали они.
      Вдруг вышло из того моря войско Чуда-чудища. У каждого зверя в руках лук со стрелами, а стрелы те ядом смертельным отравлены.
      Не успели и опомниться дети да старики, как градом полетели в них стрелы. Летят, как шмели, гудят. Падают люди, редеет их войско.
      Отошли они от берега, разбили свой лагерь, стали думу думать, что делать, и решили помощь просить у людей, что далёко на север от Дона жили, откуда и сами они, казаки, пришли. Был среди казаков храбрый воин по имени Степан, и была у него красавица дочка Светланка.
      Мать у Светланки умерла, и поехала она со своим отцом-стариком на войну ; с Чудом-чудищем биться.
      Позвал Степан дочку и сказал:
      — Далёко отсюда, за тремя лесами, за двумя реками, живёт мой старший брат, а твой родной дядька. Садись на коня, дочка, скачи к нему, скажи, чтоб собрал людей в поход и вёл к нам на подмогу. Долго и жестоко придётся нам биться с Чудом-чудищем за наш Тихий Дон, за всю нашу родину. И нужна большая сила людская.
      Обняла Светланка отца, поцеловала его, села на коня быстрого и помчалась.
      Долго ли ехала она, много ли проехала, только вдруг видит: лежит на берегу маленькая рыбка, хватает раскрытым ртом воздух, бьётся, задыхается без воды.
      Солнце печёт, как огнём, и глаза у рыбки сделались мутными, как тусклое стекло. Жалко стало Светланке рыбку. Спрыгнула она с коня, взяла рыбку на руки и понесла её к реке.
      Пустила рыбку в воду, посмотрела, как она хвостиком вильнула, и только хотела к своему коню идти, глядь ; а верхом на её коне сидит зверь-рыба из войска Чуда-чудища.
      Взмахнул зверь-рыба плёткой, ударил коня и ускакал прочь. Запечалилась девочка. Села на берегу и горько заплакала.
      — Как теперь доберусь я до своего дядьки? ; Думала Светланка. — Живёт он за тремя лесами, за двумя реками, и, пока дойду до него, много людей погибнет от Чуда-чудища, от стрел его разбойников.
      Плакала-плакала она, потом напилась воды и пошла вдоль берега. Шла-шла Светланка, солнце уже скрылось за холмами, темно стало, дороги не видно.
      Наконец подошла она к лесу. Села под деревом, вытащила из сумки кусок хлеба и только начала есть ; слышит, стонет кто-то жалобно, как будто сказать что-то хочет.
      Оглянулась она кругом, видит: — лежит волчица, кровь у неё из ноги течёт, рот от жажды открыт, глаза смотрят на Светланку, как человеческие.
      Не испугалась девочка. Подошла она к волчице, оторвала кусок от своего платья, перевязала ей ногу. Потом набрала в роднике чистой воды, напоила волчицу и отдала ей весь свой хлеб, подумав:
      — Все равно обе мы не будем сыты одним куском, пусть лучше серая волчица наестся.
      Потом, утомлённая путём долгим, легла Светланка рядом с волчицей и крепко заснула. Много ли, мало ли спала она, только слышит, как кто-то языком руку ей лижет.
      Открыла глаза, а перед ней серая волчица стоит, смотрит, головой на свою спину показывает, будто говорит:
      — Садись, Светланка, садись.
      Села Светланка волчице на спину, ухватилась руками за её шею, и понеслись они, как ветер, через леса, через реки, через луга. Едет она, едет, вдруг видит: — на опушке леса, около избушки, сидит древняя-древняя старушка, седые волосы на ветру развеваются, из глаз слезы на землю падают.
      Слезла с волчицы Светланка, подошла к старушке, поклонилась ей и приветливо промолвила:
      — О чем плачешь, бабушка? Не помочь ли тебе в чем?
      Посмотрела старушка на девочку и ответила:
      — Спасибо тебе, внученька. Стара я стала, глаза не видят мои, руки-ноги не слушаются. Сижу вот здесь, встать не могу. Три дня не ем ничего, не пью. Горе мне.
      Принесла Светланка воды старушке, вошла в хату, прибрала чисто, щей наварила, потом накормила старушку и прощаться стала. А старушка и говорит:
      — Доброму сердцу ; добрые дела. Ведомо мне, что едешь ты к дядьке своему звать его на помощь к батюшке твоему. Только никого не застанешь ты там: прослышали люди о нашествии Чуда-чудища, сами пошли помогать войску вашему.
      — И ты, внученька, иди обратно. А за доброту твою ; вот тебе подарок, открой сундук в моей горнице, возьми там палицу. Палица та не простая, а волшебная. Как встретишься с ворогами, поднимешь палицу над головой и скажешь:
      
      — Палица, палица,
      — Вольная удалица,
      — За русскую волюшку,
      — Вольное раздольюшко.
      — Разгроми врага,
      — Сокруши врага,
      — Сокруши врага,
      — И развей врага!
      Взяла Светланка волшебную палицу, поблагодарила старушку, села на серую волчицу и поехала обратно.
      Едет она день, едет два, захотелось ей водицы напиться. Подошла она к реке, наклонилась, чтобы воды зачерпнуть, а оттуда рыбка голову высунула и говорит человеческим голосом:
      — Здравствуй, девица, здравствуй, красавица! Я рыбка-стерлядка, спасла ты меня давеча от смерти лютой, а теперь я тебе добром отплачу: иди прямо на восток, дойдёшь до синего озера, а в нем моя сестрица живёт.
      — Передай ей поклон да спроси, по какой дороге идти к зелёному озеру, там бабушка моя живёт.
      — Бабушке поклонись да попроси у неё рубашку-кольчужку.
      — А как наденешь рубашку-кольчужку, иди прямо на Чудо-чудище, бей его палицей-удалицей.
      — А рубашку-кольчужку твою не пробьют ни сабли вострые, ни стрелы быстрые.
      Сказала так рыбка-стерлядка, хвостиком вильнула и скрылась.
      Попрощалась Светланка с серой волчицей и пошла в ту сторону, откуда солнце всходит.
      Долго ли шла, далёко ли она ушла, видит ; озеро перед ней блестит, вода в нем синяя-синяя, как небо. В озере рыбы разные плавают, черепахи по дну ползают, а у берега стерлядка лежит, головку высунула, на солнышке греется.
      Подошла к ней Светланка и говорит:
      — Здравствуй, стерлядка! Иду я через поля и леса, от самого Тихого Дона, и несу тебе поклон от твоей сестрицы. Велела она тебе кланяться да пожелать жить-поживать долгие годы.
      — Спасибо, девица, ; отвечает стерлядка. — Давно я не видела сестрицу. Как увидишь её ; кланяйся ей от меня.
      — А не знаешь ли ты, где её бабушка живёт? ; Спросила Светланка.
      — Как же не знать, ; отвечает стерлядка, ; Иди прямо на восток, дойдёшь до высокого дуба, а там муравьиная тропка прямо к зелёному озеру ведёт. Там-то и живёт старушка. Увидишь её ; кланяйся ей.
      Поблагодарила Светланка рыбку и пошла опять прямо на восток. Шла-шла, видит стоит дуб высокий, кругом дуба жёлуди валяются и муравьи-работнички суетятся. Пригляделась Светланка, а от муравьиной кучи тропка идёт.
      Бегают куда-то муравьи-работнички, то туда, то сюда. Пошла Светланка по муравьиной тропке и пришла к зелёному озеру.
      Озеро глубокое, вода в нем зелёная, на воде кувшинки плавают, в воде золотые рыбки, как дети, тешатся. Увидели золотые рыбки Светланку, испугались и нырнули на дно.
      И сейчас же старая-старая рыбка-стерлядка выплыла. Посмотрела она на Светланку и говорит:
      — Если с добром пришла, девица, ; здравствуй! Доброму сердцу ; добрые дела. Скажи, красавица, откуда пришла, зачем пожаловала?
      Поклонилась ей Светланка и отвечает:
      — Здравствуй, рыбка-стерлядка. Принесла я тебе поклон от твоей внучки с Тихого Дона да от другой внучки с синего озера. Велели они кланяться тебе да пожелать жить-поживать много лет. А ещё внучка твоя ; та, что на Дону живёт, ; велела сказать, что лихая напасть пришла:
      — Гуляет по Дону Чудо-чудище с разбойниками, стонет Дон, стонут люди и рыбы.
      — Есть у меня палица-удалица, да уж очень много стрел у Чуда-чудища, не подойти к нему, не подъехать.
      — А войско казачье в дальний поход ушло, остались дома лишь старики да женщины. Вот и пришла я просить у тебя рубашку-кольчужку да совета мудрого.
      Выслушала рыбка-стерлядка Светланку и нырнула в озеро. Ждёт-пождёт девочка рыбку ; нет её.
      Прошло немало времени, но вот опять взволновалась вода на тихом озере, вынырнула старая стерлядка. Во рту она держала рубашку-кольчужку, которая на солнце всеми цветами радуги переливалась.
      Подплыла рыбка к берегу, оставила на нем рубашку-кольчужку и, обратившись в красную девицу, промолвила:
      — Вот возьми волшебную рубашку-кольчужку. Сто лет назад накинула её на меня колдунья и сказала: Будешь ты сотню лет жить рыбой. Придёт через сто лет на Дон Чудо-чудище, много горя принесёт. Коль найдётся в то время на Дону девица, что согласится Тихий Дон от Чуда-чудища избавить, а самой на следующие сто лет рубашку-кольчужку надеть и эти сто лет в Дону плавать, отдашь ты ей эту рубашку. Вот сто лет и миновало с тех пор. И Чудо-чудище заявилось, горе принесло. А согласна ли ты Тихий Дон от горя избавить?
      Посмотрела Светланка на девицу, и, не колеблясь, ответила:
      — Как быть несогласной? Наш ведь он, батюшка Тихий Дон. А людей сколько гибнет, а горя сколько! А полонит Дон Чудо-чудище, ведь и дальше пойдёт, по всей Руси разор учинит.
      Надела на себя рубашку-кольчужку Светланка, простилась с красной девицей и скорее в путь обратный пустилась.
      Идёт, думу думает, как поскорее Тихий Дон от горя избавить, страшное Чудо-чудище уничтожить, людям радость и вольную волюшку вернуть.
      Идёт-идёт, смотрит ; серая волчица на дороге лежит, её поджидает. Обрадовалась Светланка, кинулась к серой волчице, за шею её обнимает, шёрстку её гладит, приговаривает:
      — Здравствуй, серая волчица, здравствуй, подружка моя верная. Соскучилась я по тебе, как по сестре родной.
      А серая волчица тоже обрадовалась, ласкается к Светланке, смотрит на неё, и глаза её радостью светятся.
      Села Светланка на серую волчицу и помчалась к Тихому Дону. А там в то время жестокая битва шла меж казаками и войсками Чуда-чудища.
      Храбро дерутся казаки донские, подростки да старики, но не устоять им перед страшной силой Чуда-чудища: на каждого человека по сто разбойников приходится.
      А все же не отступают казаки. Свистят в воздухе их сабли острые, летят наземь головы разбойничьи.
      А Чудо-чудище стоит в стороне, за битвой наблюдает, ухмыляется:
      — Скоро, мол, конец Тихому Дону будет.
      Да недолго пришлось радоваться разбойникам: примчалась вдруг на серой волчице девица-красавица, золотистые косы от ветра развеваются, рубашка-кольчужка серебром на ней блестит, в руках грозная палица волшебная.
      Серая волчица под ней, как добрый конь, на зверей злобно смотрит, рычит.
      А Светланка поклонилась в пояс своему батюшке, всем людям ратным, а потом подняла над головой палицу и проговорила:
      — Палица, палица,
      — Вольная удалица,
      — За русскую волюшку,
      — Вольное раздольюшко.
      — Разгроми врага,
      — Сокруши врага,
      — Сокруши врага.
      — И развей врага!
      Сказала она так, взмахнула палицей и помчалась прямо на войско Чуда-чудища.
      Ударит палицей влево ; валятся десять голов разбойничьих на землю, ударит вправо ; двадцать голов катятся по земле.
      Летят в Светланку стрелы отравленные, рубят её сабли острые, да крепка рубашка-кольчужка: не пробьёшь её, не разрубишь.
      А серая волчица зубами рвёт разбойников, ногами топчет.
      Бросило в бой Чудо-чудище все свои запасные полки, и несдобровать бы казакам, но тут подошло с севера на помощь войско могучее. Знамёна развеваются, слышны звуки трубные, боевой клич воинов.
      Попятились полки Чуда-чудища, а само оно вперёд бросилось, держа в каждой руке по сабле.
      Увидела это Светланка, подъехала к нему, взмахнула своей палицей ; двух голов Чуда-чудища как не было.
      А Светланка уже снова палицу над головой подняла, приговаривает:
      — Сокруши врага,
      — Сокруши врага.
      — И развей врага!
      Струсило Чудо-чудище, бежать хотело, да не тут-то было. Светланка взмахнула палицей раз-другой, и вот лежат семь голов Чуда-чудища на донской земле, лежат, в крови купаются.
      А Светланка слезла с серой волчицы, обняла её и сказала:
      — Спасибо тебе за службу твою. Расстанемся мы с тобой, да ненадолго. Приходи к Тихому Дону, не забывай меня.
      Тут батюшка Светланкин подошёл к ним, а за ним и весь народ. Обнял Светланку отец и сказал:
      — Ведомо нам, дочка, что уходишь ты от нас к Тихому Дону. Сослужила ты большую службу народу своему, и долго он тебя помнить будет. И ты помни всегда о своём народе, не забывай о нем никогда, ни в горе, ни в радости.
      Посмотрела Светланка на отца и ответила:
      — До свиданья, батюшка. Не печалься, что уходить мне надобно от вас. Хоть и буду жить я сто лет в рубашке-кольчужке в донской воде, а сердцем всегда буду с вами.
      Сказала так Светланка и превратилась в маленькую рыбку. Взяли её люди на руки, отнесли к Тихому Дону и опустили в воду. Посмотрели они, как рыбка от берега поплыла, постояли и медленно пошли свои дела делать.
      А серая волчица ещё долго-долго лежала на берегу и глядела печально в воду.
      На этом сказка кончается.
-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,-,
      Старые люди говорят, что, когда приходил откуда-нибудь враг на Тихий Дон, появлялась на серой волчице девица-красавица в рубашке-кольчужке, с волшебной палицей в руках ; и бежал тогда враг с Тихого Дона.
      А потом Светланка и совсем осталась с людьми, чтобы уже никогда не уходить от них.
++++++++++++++++++++++++++
.....
Вы, леса ль мои, ласочки, леса темные!
Вы, кусты ль мои, кусточки, кусты частые!
Вы, станы ль мои, станочки, станы теплые!

Как и все мои лесочки-то порублены,
Как и все мои кусточки-то повыжжены,
Как и все мои станочки поразорены,
Как и все мои товарищи половлены,
По злодейкам крепким тюрьмам порассажены,
Резвы ноженьки во кандалах заклёпаны,

У ворот стоять все грозны сторожи,
Грозны сторожи, все бравые солдатушки:
Никуда-то добрым молодцам нет выпуску,
Нет ни выпуску, ни ходу из крепкой тюрьмы.

Только я ли, добрый молодец, не пойман был,
По прозванью меня звали Стенька Разин сын.
Я не год гулял ведь и не два года,
Я гулял-то ровно тридцать лет.

Как пошёл тут ко сине морю,
Ко сине морю да по Дунай-реке,
У Дунай-реки ли перевоз кричал:
„Отвезите-ка меня вы, добра молодца,
На ту сторону, на белый камешек!"

Стал на белом камешке кончатися,
При кончинушке ли стал наказывать,
Стал наказывать и выговаривать:
„Ах вы, милые да сотоварищи!
Вы возьмите-ка свой тугой лук,
Натяните кален стрелу,
Прострелите мою белу грудь!

Схороните меня промеж трёх дорог:
Промеж Муромской, Владимирской и Киевской.
В праву руку дайте саблю острую,
В леву руку — кален стрелу,
В головах поставьте чуден-дивен крест,
Во ногах поставьте ворона коня.

Кто не йдёт, ни едет мимо молодца,
Всяк поклонится кресту, помолится:
Что не вор лежит тут, не разбойничек,
А лежит тут Стенька Разин-сын!

Приходили сотоварищи,
Помолились на чуден-дивен крест,
Тому братцы сдивовилися,
Стеньке Разину все поклонялися:
„Уж ты встань-ка, сотоварищ наш,
Ты возьми-ка в руки саблю острую,
В леву руку кален стрелу,
Ты ударь-ка буйной палицей
По бёдрам по нашим по широким,
Что не выручили со бела-камня,
Со бела-камня да со Дунай-реки,
Со Дунай-реки широконькой!"

Погрузили Стеньку Разина
Сотоварищи тут во Дунай реку;
Со Дунай реки ли на Амур пошли;
У Амур реки крути гора,
Что крути, гора высокая;
На горе той распрощалися,
Все друг другу поклонялися:
„Уж мы, братцы, разойдёмтесь-ка,
Разойдёмтесь по диким местам!"
Степан Разин. Казаки. Легенда. Былина. Сказка!!
....
      Как на речке то было, братцы, на реке да на Камышинке.
      Проживали там люди вольные, все донские казаки, и гребенские, и яицкие. Собрались как-то они во единый круг, во единый круг думу думати. Думушку крепкую:
      — Кому-то, братцы, атаманом быть?
      И вострубила не золотенькая трубушка, то атаманушка наш, Степан Тимофеевич, речь говорит:
      — Братцы, вы мои казаченьки, ну же все как один голь бедняцкая! Собирайтесь вы со всех сторон! Товарищи вы, други любезные, собирайтеся, солетайтеся, братцы, на волюшку-волю вольную!
      И сбирались казаки да со всех сторон во единый круг, а в кругу том ; сам Степан Тимофеевич.
      Он к богатым в круг не хаживал, дружбу с ними он не важивал.
      Офицерам-то никогда не кланялся и с купцами он не здравствовался.
      И сказал Степан Тимофеевич:
      — Вы как есть голь казацкая, думу думайте, да меня послушайте. Поведу я вас на Куму-реку. Там поделаем себе балаганушки, балаганы камышовые. Мы разъезды будем делать дальние за Куму-реку, где живёт орда богатая, богатая да немирная. Мы повыбьем, братцы, орду кровожадную, как есть всю повырежем.
      Воскричала голытьба-голь казацкая:
      — Любо! Любо! Слава атаману нашему, ; Разину Степану Тимофеевичу.
      И продолжал атаман речь свою:
      
      Мы поедем, братцы, гулять во сине море.
      Разобьём-то басурманские кораблики.
      Заберём казны вот, сколько надобно.
      Да поедем, братцы, мы в кременну Москву ;
      Накупим себе платьица всё цветные-узорчатые.
      Поплывём мы вниз по Волге-матушке.
      
      Ай, решили на кругу ; так тому и быть.
      И по морю, морю Верейскому, отправились на трёх стружечках казаки в набег.
      И летела галушка, летела она чрез долинушку, горы и моря.
      Села на древу-ялинушку галочка да воскликнула:
      — Ой, что ж это на синем море, что чернью зачернелося? Ой, что ж на синем море белью забелелося? Ой, да то ж кораблики, кораблики турецкие.
      Нагружоны те кораблики свинцом-порохом, да пушками со ружелицами.
      И вскричал атаман-атаманушка:
      — Не робейте вы, ребятушки, не робейте вы, казачушки! Берите вы бабаечки сосновые, а ежели те тяжёлы, у нас есть яловые. На носу ставьте пушечки, пушки медненькие. Догоним мы те кораблики, кораблики турецкие-басурманские. Разобьём, на дно моря спровадим ; заберём себе злато-серебро и оружьица все заморские.
      И побили казаки те кораблики, ой, кораблики, да турецкие. Запевал казак на струге первом:
      — Ну ты, солнце, дай нам вёдра. Дай нам вёдра, дай погоду, путевой ясной погоды. Да и сильного дождочку ; попутного ветерочку! Как нам с этим ветерочком, нам до городу подняться и с тем городом спознаться!
      Ой, же много дел, славных дел, сотворил атаманушка Степан Тимофеевич и на речке Богатой, и на речке Тигринке, и по Волге гулял, и по Каспию.
      Ай, как по морюшку, морю синему, по Каспийскому, восплывали два кораблика, а третья лодочка изукрашена, парусами вся изувешена.
      На носу сидит есаул с веслом, на корме стоит атаман с копьём. Посередь лодки золота казна, а на казне сидит девка красная. И не плачет она, а рекой-реченькой заливается.
      Степан Тимофеевич её уговаривает:
      — Не плачь, девица, не плачь, красная! Одарю тебя я по-царскому. Ой, по-царскому, атаманскому.
      Отвечает девка Степан Тимофеевичу:
      — Ай, ну, как же мне, девочке, да не плаката, я в пятнадцать лет во нужду пошла, во шестнадцать лет души резала. Я зарезала парня бравого. Парня бравого, бел кудрявого, своего дружка милого. Ай, а ноне мне сон привиделся, сон привиделся да нерадостный. Сон нерадостный на печаль-беду. Ай, тебе, Стенюшка, быть повешенным. Есаулушке быть застреленным. Ай, всем-то молодцам твоим быть в неволюшке, ну а мне, девке, быть на волюшке!
      И возгневался атаман на слова девки. В очах его молнии, громы небесные. И ответил ей Степан Тимофеевич:
      — Ой, да, ты ворона, ворона подгумённая! Ой, да, не тебе, ворона, в поднебесье летать и не тебе, ворона, сыру землю топтать!
      Возговорил так Степан Тимофеевич и бросил девку в синь-море, в волну кипучую-злючую.
      Ой, ведь, да, сбылись слова девки той.
      Спымали солдатушки славного атамана Степана Тимофеевича и заточили во темницу, темницу глубокую, страшную.
      Было то в Азов-городе. На турецкой ровной площади, у ворот султановых, во стене-то белокаменной та тюрьма была, темница тёмная. В той тюрьме двери медные, а запорчики все железные.
      На запорах тех замочки в полтора пуда, а к ним ключики двадцать пять фунтов.
      И караулили атамана злые стражники.
      Заросла его бородушка ниже пояса шёлкового, заросли его усы русы по самые могучие плечи.
      Только блеск в глазах, ой, не блеск, а свет свободушки.
      И случилось мимо той тюрьмы по шлях-дороженьке ехати самому царю турецкому.
      И вскричал атаман из норы своей громким голосом, вскричал-узгичал:
      — Ты Султан, Султан, турецкий апаша, прикажи меня поить, кормить! Не прикажешь ты поить, кормить ; прикажи мою головушку казнить. Не прикажешь ты меня казнить ; прикажи из тюрьмы выпустить. Не прикажешь из тюрьмы выпустить ; напишу я скоро грамотку ко друзьям своим, ко товарищам.
      — Чай-то Тихий Дон взволнуется, а казацкий круг сбунтуется. Разобьёт он силу турецкую, а тебя, Султан, в полон возьмёт.
      Ой, да, было это в Азов-городе, на большой улице, в славном городе. Ой, да там была темница тёмная, ой, да тюрьма тёмная, тюрьма заключённая. Да сидел во тюрьме невольничек, атаман Степан Тимофеевич.
      Он кричал же, шумел наш Степушка, громким голосом, будто не своим:
      — Ой, да, уж вы, братцы, вот мои товарищи, не покиньте вы меня во неволюшке! При моем-то, при горе-кручинушке! Пригожуся вам в недоброе времечко грудью белою, братцы, своей! Ой, да, отстоим же мы, братцы-товарищи, жизнь вольную да свободную.
      Кручина сковала душу атаманскую, силы молодецкие подтачивает, и чует-чует он недоброе и кричит во тьму кромешную:
      — Ой, да кто бы достал со дна моря мне жёлтого песочеку! Ой, да кто бы вытер бы с моей острой шашечки чёрную ржаву и навёл моей шашечке вострую жалу! Ой, да кто бы, кто открыл запоры тюремные и отпустил ясмен сокола на волюшку! Ой, да сокрушил бы я погань нечестивую, ворогов своих, ворогов Дона-батюшки!
      Ой, да, крепки запоры оказалися, стража у ворот недремучая, и свезли атаманушку на суровый суд, чтоб ответ держал Степан Тимофеевич.
      — Ай, да, вот и, ты скажи-расскажи, с кем ты бражничал, с кем разбойничал. Да говори правду-истину, правду-истину ; правду-матушку.
      Отвечал Степан своим судиям, отвечал атаман правду-матушку:
      — Ай, да, вот и, я не бражничал, не разбойничал. Со голытьбой своей, голью казацкою по морям гулял да по рекам широким. Гулял добрый молодец ; корабли топил. Я бояр да купцов разбивал, морил. Ай, да, я голытьбушку свою, я на бой водил. И не счесть-перечесть вам моих сотоварищей, а где они скрываются ; я не ведаю.
      Суд недолгий был, суд неправедный. На заре было да на зореньке. На восходе солнца ясного, да на закате месяца светлого.
      Ой да, на Дону-то нездорово сделалось.
      Помутился наш славный Тихий Дон со вершин своих до синего моря Азовского.
      Ой, да, помешался наш казачий круг ; нет у нас атаманушки Степана, братцы, Тимофеевича, а по прозваньицу Стенька Разин.
      Ой, да спымали его, добра молодца, завязали руки белые и свезли-то в кременну Москву и на славной той Красной площади отрубили ему буйну голову.
++++++++++++++++++++++++++
Суженая. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
      Вот один казак уже действительную отслужил, а все неженатым был.
      Эта ему девка не так, а та ; не эта. Раз его отец здорово осерчал и говорит:
      — Евлоха, или зараз женишься, или я тебя вовсе не женю.
      В ответ Евлоха тока плечами пожал. Мать у печки расстроенная стоит, опять махотку разбила. Руки-то уже не те стали, ухват не держат.
      — Иль не вишь, ; говорит отец, ; старые мы уже с матерей, в доме помощница нужна.
      Мать запоном утирается.
      — Дюже ты тинегубый. А мне на старости с внучком побаловаться хочется.
      Вздохнул казак тяжело. Нету у него к девкам интересу. Сказать бы, что больной какой иль калека, так руки-ноги целы, глянешь на него ; молодец молодцом.
      В те времена родительское слово было крепкое. Как батяня сказал, так оно и будет: не даст благословения, если с этим делом ещё потянуть.
      Пошёл, Евлоха на посиделки. То на одну девку посмотрит, то на другую. Все они одинаковые, и в каждой свой изъян есть.
      Не расцветает у казака душа, на них глядючи, не замирает сладко сердце. День ходит на посиделки, другой ; никакого толку. Ни одну девку себе не присмотрел. Помаялся казак ещё один день.
      Наконец не выдержал родительских укоров, оседлал коня, да поехал суженую себе искать.
      А это тогда считалось делом пропащим: если в своей станице девку не облюбовал, в другой ; не каждому отдадут.
      Вот, значит, едет Евлоха от станицы к станице, да все без толку, ни одна ему девица не глянулась.
      Видит он как-то, посреди дороги девка стоит. Замухореная начёса, лохмотами тока-тока срамоту свою прикрыла.
      Про таких в народе говорят: такая красава, что в окно глянет ; конь прянет, во двор выйдет ; три дня собаки лают.
      — Возьми, ; говорит, ; меня с собой.
      — А кто ты такая есть, чтобы я тебя с собой брал? ; Спрашивает её Евлоха.
      А та отвечает. Да так уверенно:
      — Я суженая твоя и есть.
      Дрогнуло сердце у казака от таких слов, но виду не подал. Рассмеялся.
      — Больно прыткая. Ко мне девки клонились ; не тебе чета и то ни одна не глянулась.
      — Поэтому тебе до сих пор никто не глянулся, ; говорит девка, ; что я твоя суженая, а ты мой единственный.
      — Вот заялдычила, ; думает Евлоха, ; твёрдокаменная какая.
      И спрашивает:
      — Почему ты знаешь, что я твой единственный?
      — А ты ко мне каждую ночь во сне приходишь.
      Повеселел казак.
      — Ну, я-то крепко сплю. Сны мне не видятся.
      А сам думает:
      — Не приведи, господи, чтобы такая приснилась.
      — Возьми меня, ; говорит грязнуха, ; не пожалеешь.
      — Ещё чо! ; Возмутился казак. ; Не возьму, и не проси. Уйди лучше с дороги.
      Молчит грязнуха, но с дороги не уходит. Глянул на неё Евлоха ещё раз, уж дюже неприглядная. Запротивелось у него в душе, забрезгало.
      — Не балуй, ; говорит, ; уйди!
      И хотел казак её объехать. Да никак! Не идёт конь. Встал как вкопанный.
      Казак его в шенкеля. Да плёточкой. Не идёт. Что за наваждение? Подрастерялся Евлоха. В пот его кинуло.
      Говорит Евлоха:
      — Мне всё одно с тобой не по пути.
      Повернул коня и пустил его в галоп в обратную сторону. Сколько проскакал, перешёл на рысь. В досаде весь. Что за случай такой вышел?
      Увидел казак, церковные купола виднеются, знать, станица недалече.
      — Доеду, ; думает, ; до станицы, в церкву схожу. И попрошу Господа дать мне встренуть свою суженую.
      Доехал. Солнышко блескучее. Погода играет. Подъехал к храму. С коня слез, на себе порядок навёл.
      Заходит, народу никого. Полумрак в церкви, тока свечи горят. Тихо. Спокойно на душе у казака.
      Упал Евлоха на колени перед иконами, долго молился. Вдруг слышит за спиной шепоток. Оглянулся, нету никого. А голос-то вроде бы знакомый будет. Никак опять она ; та самая замараха.
      Страсть вошла в казака, заиграла в его душе досада.
      Вышел из храма. Ветер тут поднялся. Пылью Евлоху обдал. Солнце тучей заслонилось.
      Зябко казаку стало, нехорошо. Вскочил казак на коня и поехал прочь от станицы. Мысли тревожные. Долго так ехал.
      Очнулся. Вроде смеркаться начало. Надоть где-то на постой останавливаться. Видит, копешка сена стоит.
      Чем не ночлег? Зарылся в сено, веки смежил. Не идёт сон. А тут луна вышла полная. Льёт белым светом на всю округу, не даёт покоя.
      Вдруг слышит, сено зашёлестело. Чой-то? Может конь? Потом чья-то рука по лицу его ; лап. Раз да другой.
      Занемел Евлоха. Ни рукой двинуть, ни слово вымолвить. И голос:
      — Суженый мой.
      Ведьмака! Схватил казак шашку и махнул сгоряча. Застонала дева, заохала. Закричала-запричитала. Зацепил её, видать, казак шашечкой-то.
      Слетел Евлоха с копешки. Колотит его. Холодным потом обдаёт. Призвал коня. В сторону копешки не оглядывается.
      Боязно. На коня. И в бега. Остальную дорогу сделал наугад. Долго кружил по перелескам да по займищам, пока сердце своё успокоил.
      Ишь, какая ведь повадливая девица оказалась! Видит, вроде костерок на поляне горит. И люди об чём-то гутарят.
      Подъехал потихоньку. Прислушался. Понял ; разбойники добычу дуванят. Двое себе злато-серебро поделили. А молодому девица досталася.
      Молодой разбойник возмущается: зачем ему такая девица, иль в воровстве он не первым был. И до драки дело доходит. Вот-вот сцепятся.
      — Ну, коль она тебе не нужна, то мне в самый раз, ; прошептал Евлоха.
      Вынул он пистоль и стрелил вверх. Крикнул-гукнул. Разбойники наутёк кинулися. А казак девицу подхватил на коня и айда прочь от этого места.
      Едут они. Девица припала к нему. Сердечко бьётся часто, как у воробья. Разнежился казак. Обнял её покрепче. И подумал:
      — Вот она, суженая моя.
      Слышит, она ему шепчет:
      — Говорила я тебе, что твоя суженая.
      — Ба! Да это ж та самая девка-грязнуха. Да что ж за напасть такая, Господи!
      Ссадил казак её с коня, словно мешок сбросил.
      — Доняла ты меня измором!
      И опять в бега кинулся. Долго ли, коротко ли времечко прошло, вернулся Евлоха домой насупоренный. Не нашёл, кого искал.
      Мать его встречает. Посмотрела на него, головой покачала. Что тут говорить, единственное дитятко и так понять можно.
      Видит казак, девица какая-то по двору ходит. Спрашивает у матери:
      — Кто такая?
      — Да работница наша, Маруня. Сиротинка. Пришла к нам в хату. Грязнуха-грязнухой. А счас гляди, какая чисторядная. Работа в её руках так и горит.
      А Евлоха уже матерю не слушает. Насторожился. Подошёл к девице. Уставился на неё. Желваками играет. Плёточкой помахивает.
      — Кто такая, говори?!
      — Кто такая, не знаю, ; отвечает она, ; сирота я, с малолетства по людям ходила.
      Смекает Евлоха, голос вроде бы не тот, что у грязнухи. Та натужно говорила, а эта будто колокольчиком прозвенела.
      И лицом Маруня бела, и чисторядная, и скромная, видать, вишь глаза потупила. Отошёл Евлоха от Маруни, говорит матери:
      — Ничего девка, узюмная.
      Матери эти слова по сердцу.
      — Мне Маруня уже как родная стала, ; говорит мать. ; Ты к ней приглядись. Как раз по тебе девка, право слово.
      Махнул казак рукой:
      — Мне, мол, всё равно.
      И пошёл с дороги прилечь. Вечером отец с поля приехал.
      — Женить его надо. Нечего более с этим делом тянуть.
      Сказал, как отрубил. Собрал отец на совет всех родственников. Позвали Евлоху. Отец спрашивает его:
      — Кого за тебя будем сватать?
      Отвечает Евлоха:
      — Лишь бы для вас была хороша, а для меня будет.
      — А ты своего ума-разума приложи.
      — Я из вашей воли не выхожу.
      — Ишь, какой слухменый сделался! Иди! Совет будем держать.
      Судили-рядили. Так-сяк. Жена не сапог, с ноги не снимешь. Порешили, пусть жребий тянет. Ему век вековать. Пусть на себя и пеняет, если что не так.
      Написали на бумажечках имена всех девок станицы, что на выданьи.
      Мать настояла, чтоб и Маруню туда тоже вписали. Свернули бумажечки трубочками и положили в красный угол, под иконами. На том и разошлись.
      Чуть свет подняли Евлоху родители. Помолились. Взял Евлоха жребий. Развернул. А там Марунино имя вписано.
      Вдруг защемило у казака сладко на сердце. Облегчение на душе. Как будто ждал этого. Сели за стол. Маруню пока не зовут. Отец покрякивает. Мать довольна: По её получилось.
      — Ну, что ж, ; говорит отец, ; она с виду приятная, походка ровная, да не дура, кажись.
      Мать ему вторит:
      — Невеста справная, работящая и смирная.
      Посмотрела на хозяина:
      — Чтой-то он насупурился.
      И слукавила:
      — Мужу жена будет хороша, да мне, грешной матери, каков почёт будет?
      И всплакнула. Клюнул на приманку отец. Согбенную спину разогнул. Бороду огладил. Глазищами сверкнул. Есть ещё сила в казаке. На убыль не вся ушла.
      — Не бойся, старуха, я-то на что? Из-под моей руки не вырвется.
      И хлоп! ; По столу кулаком. А матери того и надобно.
      — Ладно, ; говорит.
      И вздохнула облегчённо. Евлоха рядом стоит. Кубыть это дело его не касаемо.
      Позвали Маруню. Спрашивают:
      — Согласна ли за Евлоху замуж иттить?
      Та глаза потупила и отвечает:
      — Согласна. ; Говорит.
      И вышла. С достоинством, кубыть дело это для неё давным-давно решённое. В день свадьбы поехали молодые в церковь. Там батюшка их спрашивает:
      — Дружелюбно ли венчаетесь?
      — Дружелюбно, ; отвечает Евлоха.
      — Дружелюбно, ; вторит ему Маруня.
      Стали колечками меняться. Сомнения опять запали Евлохе в душу: Увидел он шрам на руке у своей невесты.
      Приехали домой. Пир горой. А Евлоху беспокойство маит. На Маруню не смотрит, ему не до веселья.
      Наконец, решился выйти. Дружка его не пускает, не положено.
      — Да мне, ; говорит Евлоха, ; до ветру. Я мигом. А то нутро от угощений себя оказывает.
      Побежал он в баню. Обыскался. А все одно нашёл, что искал. Вот они, лохмоты Марунины. Они самые. Бросил их Евлоха в печь. И вернулся к невесте.
      Та спрашивает:
      — В бане был?
      И улыбается.
      — Ага, был.
      — Говорила я тебе, что суженая я твоя.
      Вздохнул Евлоха с облегчением, тоже разулыбался.
      — Да, видно наши жизни с тобой давно пересеклись.
      Тут гости горько закричали. И поцеловались они.
      Правду в народе говорят: Суженую конём не объедешь. Кому какая доля достанется, так всё и сбудется. И кому на ком жениться ; как показано, так и будет.
      Хоть вы за тридевять земель будете, а ничего, сыщете друг друга.
+++++++++++++++++++++++++++
.....
Танюша и мачеха. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
     Жил старик со старухой.
     Была у них дочка. Жили-поживали, старуха помирать собралась. Перед смертью позвала дочку и наказала ей:
     — Когда я умру, отец, может, на другой женится, а у ней будет своя дочь. Мачеха не захочет тебя держать, скажет отцу, чтобы он тебя в лес отвёз. Ты, доченька, набери себе камушков и, как поедете с отцом в лес, кидай камушки на дорогу. По ним домой путь найдёшь.
     Померла старуха, а старик женился. Взял в жены женщину-вдову, а у неё была дочь. Невзлюбила мачеха старикову дочку Танюшку.
     Дня не было, чтоб она её не ругала. Возьмёт три яичка, сварит, а четвёртое не варит. Дочери даст яичко, а Танюшке и её отцу по половинке. Сегодня так, завтра так, послезавтра так.
     Таня и говорит:
     — Что это ты, мама, сегодня три яичка варишь и на другой день три яичка?
     Мачеха разобиделась, легла в постель и лежит. Приходит с работы отец, она ему говорит:
     — Твоя дочь меня в могилу сведёт. Отведи её в лес.
     Повёз старик дочку в лес, а она камушков набрала и кидает на дорогу. Приехали в лес. Старик посадил Танюшку на дерево и сказал:
     — Сиди и не слезай с дерева, а я пойду дрова рубить, услышишь стук, то я.
     Отошёл он, привязал к дубу большой корец. От ветру корец шатается, стучит об дуб и гудит. Корец об дуб стучит, а Танюшка думает:
     — Отец дрова рубит.
     Ночь пришла, а Танюшка сидит на дереве. Приходит тут бес, превратился он в Танюшкиного отца и говорит:
     — Слазь, дочка, домой поедем.
     А корец знай себе стучит. Танюшка отвечает:
     — Нет, ты не мой батюшка. Мой дрова рубит. Слышишь, как он топором стучит?
     Побежал бес отца искать. Искал, искал, нигде не нашёл. Приходит до стариковой дочки и говорит:
     — Девка, девка, пойдёшь за меня замуж?
     Она отвечает:
     — Не пойду.
     А ночью мороз большой стал, вот бес и говорит:
     — Девка, девка, идёт мороз.
     — Бог его нанёс, ; отвечает Танюшка.
     Танюшка сидит на дереве, замёрзла уже совсем, тут Бес к ней пристаёт:
     — Девка, девка, пойдёшь за меня замуж?
     — Пойду уж, куда денешься, не замерзать же здесь.
     — Слазь тогда!
     — Не могу, ; говорит ему Танюшка, ; я не убратая. Принеси мне рубаху узорчатую, балахон шёлковый, завеску с махрами, кокошник с каменьями.
     Побежал бес и принёс всё. Спрашивает снова Танюшку:
     — Девка, девка, пойдёшь за меня?
     — Пойду, пойду, сказала уже.
     — Ну, слазь тогда.
     — Да как же! ; Говорит Танюшка. ; Молодых везут в золотой повозке под венец, а мы что, пешие пойдём?
     Побежал бес, привёз золотую повозку. Спрашивает:
     — Девка, девка, пойдёшь за меня замуж?
     — Пойду. ; Отвечает Танюшка.
     — Тогда слезай.
     — Да я же убираюсь. Косу надо расчесать, а гребешка нет. ; Говорит Танюшка.
     Принёс бес гребень, а сам торопит:
     — Ну, слезай, девка, я всё принёс.
     Она ему говорит:
     — Всё-то всё, да где же махор? Монисты?
     Бес и это принёс. Ему не терпится, ночь-то уходит, а девка разное придумывает. Он говорит:
     — Слазь, пойдём венчаться.
     А в это время рассветать стало, кочеты закукарекали, бес и пропал. Слезла с дерева Танюшка, положила в золотую повозку добро, села и поехала. Едет по дороге, а сама смотрит на камушки. По камушкам к дому и выехала.
     Стала к дому приближаться, а собачка выбежала и залаяла:
     — Тинь-тинь, гав-гав! Старикова дочка едет, едет, как панка, а старухина дочь, как цыганка.
     Мачеха выскочила во двор и ну ругать собаку:
     — Ах ты, такая-сякая! Старикову дочку бесы взяли!
     А собака знай кричит:
     — Тинь-тинь, гав-гав! Старикова дочка едет, Золото везёт, Богатая, как панка, А старухина дочь, цыганка.
     Мачеха взяла палку, да за собакой. Собака бежит и кричит:
     — Тинь-тинь, гав-гав! Старикова дочка едет, Золото везёт, Богатая, как панка, А старухина дочь, как цыганка.
     Подъехала Танюшка к воротам и говорит:
     — Батюшка родимый, отворяй широкие ворота, расстилай зелёные ковры.
     Отворил старик ворота. Танюшка вылезла из повозки, отец стал добро в хату носить. Увидала это богатство мачеха и не знает, как Танюшке угодить.
     На другой день она приказ старику даёт:
     — Вези в лес мою дочь, пускай и она богатство привезёт.
     Отвёз старик падчерицу в лес, посадил на дерево, а сам уехал.
     Вот прибежал бес, смотрит девка на дубе сидит, он ей и говорит:
     — Девка, девка, пойдёшь за меня замуж?
     Она отвечает:
     — Пойду. Только принеси мне тог-то, того-то и ещё того-то.
     Наговорила ему столько всего, что бес пол земли обегал пока достал. К утру принёс целую гору богатства, у дуба сложил и говорит:
     — Девка, девка, пойдёшь за меня замуж?
     Она отвечает:
     — Пойду, слезаю уже.
     Бес радуется:
     — Слезай девка с дерева, пойдём венчаться.
     Мачехина дочь слезла. В это время кочеты закукарекали, бес пропал. Стоит она и не знает, куда ей ехать.
     Стала лошадьми да обозом с приданым править куда глаза глядят, а навстречу ей волки. Загрызли они её. Лошади по лесам разбежались, а обоз разбойникам достался, да жадным воронам с сороками.
     А мачеха и теперь ещё ждёт свою дочь.
+++++++++++++++++++++++
.....
Теплый камень. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
     Рассказывают, что ещё лет сорок тому назад не было здесь этих розовых скал.
     Был тогда на этом месте брод через реку Белую, а за ним горная дорога на хутора.
     Когда сражались кубанские партизаны в гражданскую войну за нашу Советскую власть, на Тёмнолесских хуторах их штаб размещался, а вокруг, по горам, бродили белые банды.
     Кулаки, атаманы, офицеры царские бешеной злобой кипели против Советской власти.
     Не щадили они ни женщин, ни детей, ни стариков, всех рубили и стреляли. Если попадались в их руки раненые красноармейцы или красные партизаны, тут они всю лютость свою показывали.
     Не было мук, каких бы не придумали злодеи для своих пленников.
     Горели чёрные бандитские сердца смертельной ненавистью к людям, которые сражались за советскую правду, против злобы и насилия.
     Знали враги, что на хуторах живут семьи советских бойцов, что там помещается партизанский госпиталь, что оттуда идут приказы о борьбе с их шайками. И как змею подколодную, вынашивали мысль: Предательским ударом захватить хутора и учинить расправу.
     И придумали как-то белогвардейские главари подлый план захвата хуторов. Решили они неожиданно напасть на беззащитных раненых, на женщин и детей, замучить и погубить их. А известно: Правда всегда прямым, светлым путём идёт, а страх и злоба тёмные извилистые тропки ищут!
     Начали враги через горы наступление на хутора, а с другой стороны, у реки Белой, в засаду отборную сотню своих душегубов посадили и дали им приказ:
     — Когда пойдут партизанские силы в бой, внезапным ударом с тыла ворваться в хутора и порубить партизанские семьи и раненых.
     С утра в горах загрохотали выстрелы. С трёх сторон на хутора злодеи лезут, только на одной дороге у речного брода тихо.
     Поседлали красные партизаны коней своих и пошли в бой, а у реки небольшой заслон из пяти бойцов оставили.
     Как ударили партизанские сотни по врагам, так те сразу отступать начали. Партизаны за ними.
     Стрельнёт бандит из-за дерева, и к другому назад перебегает. Сверкнут бандитские сабли за скалой, пойдут в атаку партизаны, а враги уже отступили. Все дальше в горы отходили белогвардейцы, а за ними шли красные партизаны.
     К вечеру на хуторах уже и выстрелов не было слышно.
     Спустились мирные вечерние сумерки над партизанской заставой у реки Белой. Луна выкатилась круглая, блестящая, точно отлитая из серебра.
     В реке рыба плещется, играет. По кустам соловьи, как стеклянные колокольчики, звенят.
     Дозорные партизаны за камнями на бурках лежали и тихий разговор вели. Говорили о той будущей жизни, за которую вели бой, о детях своих говорили, о том, кем они станут, когда вырастут.
     — У меня хлопчик все машины строит, ; сказал один казак. ; Подрастёт, инженером будет.
     — Моя дочка не иначе, как на доктора выучится, ; проговорил другой.
     — Мой парнишка особый талант имеет, ; улыбнулся третий. ; На что ни глянет своими синими глазами, сразу все запомнит. А потом из дерева вырежет и коня, и тура горного, и орла, все, что видел.
     — Добудем мы для детей наших радостную жизнь, и все они, кем захотят, стать сумеют! В руках наших птица-счастье, только не выпустить бы её, ; заключил четвёртый партизан.
     А потом друзья замолчали и долго смотрели на родные горы, на леса дремучие, на буйную реку.
     В полночь вдруг затрещали кусты на другом берегу. Казаки-партизаны умолкли, ; приготовили винтовки и видят: Разбрызгивая серебристую воду, мчится через реку лавина чёрных всадников.
     Яркими вспышками ударили партизанские винтовки, забились в воде кони и люди.
     Чёрные всадники назад, отхлынули, затаились и тоже стрелять начали. Долго шла перестрелка.
     Трудно вести бой, когда навстречу твоей пуле двадцать вражеских летит. Но никто из партизан и не думал о том, чтобы отступить, ведь сзади них были раненые товарищи, были жены и дети, ради счастья которых пошли они на смертельный бой.
     К рассвету, когда заклубился над Белой молочный туман, из пяти бойцов остался в живых только один.
     Переползая от камня к камню, напряжённо всматриваясь в светлеющий туман, слал он за реку меткие пули.
     — Хоть бы ветер донёс до моих друзей-товарищей весть об этом бое, ; думал партизан. ; Ранен я, уходят последние силы, а врагов не сочтёшь! Если прорвутся они, то погибнут раненые, жены и дети наши погибнут, никого не пощадят белые звери.
     Вспомнил тут он друзей своих боевых, что лежали сейчас в партизанском госпитале. И ещё зорче стал целиться, посылая врагам редкие, но точные пули.
     Заря разгоралась над горами и розовые полотна легли на бурную реку, разогнали туман, когда белые банды пошли в двадцатую яростную атаку.
     Собрал партизан у мёртвых товарищей патроны и, истекая кровью, продолжал бой.
     — Помоги мне, река родимая! Брось с верховья свои воды, зашуми волнами, оборони партизанский стан от врагов, ; просил он.
     Шумела, плескалась река, но не было у неё сил встать непроходимой преградой перед врагами. А бандиты уже опять к броду толпой собираются, подпруги на конях подтягивают.
     Кончились у партизана патроны. Осталась только одна граната.
     Привстал он из-за камней, взглянул на молодое, весёлое солнце и прошептал:
     — В последний раз вижу тебя я, солнышко ясное! Не боюсь погибнуть за правое дело, но хочется мне, чтобы сын мой, что спит сейчас в своей зыбке, не знал горя-кручины, чтобы жизнь его была светлой и долгой, как солнечный летний день.
     И встал в памяти казака его сынишка, синеглазый, русоволосый, с тёмными бровями.
     А бандиты уже с криками и визгом через реку несутся, шашки пламенем пылают, брызги воды, как кровь, из-под конских копыт летят.
     Взглянул партизан на розовые от солнца горы, вдохнул свежий утренний воздух и крикнул:
     — Горы родные, сохраните моего сынишку и сынов друзей моих! Пусть живут они и радуются новой жизни! Пусть трудом своим славят родную землю!
     С визгом и руганью налетели на казака злодеи, взметнулись над его головой клинки.
     А он поднял руку и бросил себе под ноги гранату. Вздрогнула земля от взрыва, клубы пыли скрыли партизана и его врагов. Сдвинулись вековые утёсы, поползли в ущелье. И долго ещё грохотали горы, точно переговариваясь между собой суровыми, гневными голосами.
     А когда смолк грохот и рассеялась пыль, поперёк ущелья, там, где раньше лежала дорога на Тёмнолесские хутора, стояла несокрушимая каменная стена. И был этот камень не похож на другие, тёплый, розовый, с алыми жилками.
     Точно согретый человеческой кровью, как живой, переливался он на солнце. Потоптались перед стеной бандиты, которые уцелели в бою, и, не найдя дороги, повернули обратно.
     Прошло с тех пор немало лет. Истлели бандитские кости в горах и лесах кубанских.
     Счастливая жизнь, за которую сражались красные партизаны, навечно пришла в наш край.
     Много людей приходило любоваться чудесным камнем, тёплым и светлым, как здоровое человеческое тело.
     Пришли раз сюда и уральские камнерезы, мастера, понимающие красоту и душу каждого камня. Долго любовались они каменной стеной, в глубине которой точно горело и переливалось пламя. Двое мастеров остались на берегах Белой и стали учить кубанских хлопцев своему вековому искусству.
     Немало сейчас у нас хороших кубанских мастеров-камнерезов. Делают они из тёплого камня разные вещи дивной красоты.
     Под их руками родятся каменные чаши-цветы с тонкими прозрачными лепестками. Они высекают из камня горных орлов и узорные, точно кружевные, шкатулки.
     Но каждый, кто входит в мастерскую, дольше всего стоит перед работой синеглазого камнереза.
     Почти десять лет жизни отдал этой работе кубанский мастер. Работа ещё не окончена, но глаз не оторвёшь от неё. Напрягая мускулистое тело, взметнув вверх руку с гранатой, подняв истомлённое лицо, стоит партизан в разорванной черкеске и кубанке, перечерченной красной лентой.
     Живыми розовыми красками отливает его сильное тело, сурово сдвинув густые брови, прямо и гордо смотрят широко открытые глаза.
     Хочет мастер поставить своё творение высоко над шумной Белой, там, где добывают люди тёплый розовый камень.
     И будет красный партизан, как живой, стоять в вышине, смотреть на наш привольный советский край, за который погиб он в неравной битве. И каждый, кто пройдёт мимо, вспомнит бойца, пролившего кровь за наше счастье.
     И станет оживший в камне казак-партизан звать наших детей ничего и никогда не жалеть для своей Родины.
++++++++++++++++++++++++
.....
Хитрец Каймет. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
     Бывают люди, у которых вся сила не в руках, не в ногах, а в разуме.
     И разум ведёт их на подвиги, каких не может совершить самый могучий человек.
     Таким вот и был Каймет. Родился он слабым, хилым, с тонкими руками и ногами. Весь аул говорил о том, что мальчик не проживёт и недели.
     Но худой и жалкий заморыш цепко держался за жизнь, как хрупкое и тоненькое деревцо, выросшее среди скал, цепляется за каждый клочок плодородной земли.
     В восемнадцать лет Каймет был узкоплечим и низкорослым, точно двенадцатилетний мальчишка. Он не умел ни бегать вперегонки с горным ветром, ни посылать далёко меткие стрелы, как другие юноши аула.
     Но его большие верные глаза всегда горели живым, лукавым огоньком, он умел прекрасно петь, а острый ум его был неистощимым источником различных выдумок.
     Другие юноши охотились на осторожных серн или пугливых диких коз с помощью стрел и копья, а Каймет ловил животных хитросплетенными сетями или петлями, которые он ставил на звериных тропах.
     Часто случалось, что у Каймета добыча была богаче, чем у лучших охотников аула.
     Так и прозвали Каймета хитрецом.
     В ту пору настали для жителей аула, в котором жил Каймет, чёрные дни. С одной стороны, в горах, поселился сильный и жадный князь-пши со своей дружиной. А с другой, у моря, построил крепость турецкий паша.
     И тот, и другой то и дело грабили аул. То на быстрых конях влетят в аул всадники в чёрных бурках и заберут весь урожай кукурузы, то придут турецкие аскеры в красных фесках и вытрясут из амбаров все просо и угонят скот.
     Совсем обнищали аульчане. Жили они впроголодь, только тем, что добывали в горах охотники. Пробовали горячие головы отбиваться от аскеров и княжеских дружинников, но ни к чему хорошему это не привело – пши приказал повесить непокорных, а паша велел сажать их на кол.
     Пошли самые мудрые старики просить князя, чтобы он защитил их от турок – ведь лучше кормить одного волка, чем двух!
     Князь принял стариков в своей каменной башне, сидя на мягком ковре. Он выслушал посланцев аула, окинул их своим ястребиным холодным взглядом и пожал плечами:
     — Ничего не могу сделать для вас, старики! ; Проговорил он. ; Ваш аул – свободный аул, вы не мои люди. А турки – наши друзья. К тому же, что вам и делать, как ни кормить нас, своих защитников. Не унывайте! В реке много воды, а в горах растут дикие груши. Не ленитесь – и проживёте как-нибудь.
     Вздохнули старики, вышли из башни и решили просить защиты у турецкого паши. Толстый паша принял стариков очень ласково.
     — О мудрейшие из мудрых! ; Воскликнул он. ; Садитесь на ковёр! Сейчас вам подадут кумган для омовения рук. Потом будем пить божественный напиток – кофе. Его сам султан пьёт.
     За кофе старики стали жаловаться паше на князя. Чёрные глаза турка стали печальными.
     — Ой-ой-ой, как плохо! ; Покачал он головой. ; Бедный вы народ! Но я ничего для вас не могу сделать. Моих аскеров надо кормить, они защищают вашу землю. А князь-пши – хозяин на вашей земле, я над ним не властен. Но мне вас очень жалко и я помолюсь о вас аллаху!
     И с ласковой улыбкой, переваливаясь с одной толстой ноги на другую, паша проводил стариков до дверей.
     Грустными вернулись старики в родной аул. Ведь рычит волк или улыбается, его добыче безразлично. К вечеру весь аул знал о том, что стариков постигла неудача.
     И во всех саклях женщины вздыхали и плакали, точно по покойнику. Плакала и мать Каймета.
     — О горе нам! Мы, как зерна кукурузы между двумя жерновами, ; причитала она. ; Скоро все мы погибнем от голода.
     Каймет сидел возле очага и думал какую-то долгую думу.
     — Не плачь, нан! ; Вдруг сказал он матери. ; Нам нужно быть не зерном кукурузы, а маленьким крепким камешком. Ты ведь знаешь, нан, что бывает, если крепкий камень окажется между жерновами? Тогда жернова заскрежещут и могут совсем выйти из строя. Я сделаю так, что наш аул из зерна кукурузы станет кремнем.
     И Каймет своей лёгкой, словно скользящей походкой направился к сакле самого мудрого старика.
     — О мудрейший! ; Сказал Каймет. ; Я знаю, что нужно сделать, чтобы турецкий шакал и волк-пши не терзали больше наш аул.
     — О дерзкий! ; Строго воскликнул старик, бросив суровый взгляд на тонкого юношу. ; Как можешь ты знать то, чего не знают мудрейшие люди аула? Что можешь сделать ты, слабенький мальчишка, если наши лучшие джигиты задохнулись в княжеской петле или кончили жизнь на турецких кольях?
     — Выслушай меня, о мудрейший! Бывает так, что маленький камень рождает огромную лавину, ; смело возразил Каймет.
     И, стоя у дверей, он шёпотом поведал мудрейшему старику свои замыслы. Старик слушал его, поглаживая свою седую бороду. Но чем дальше он слушал, тем с большим изумлением посматривал на юношу.
     — О мудрый не по летам! ; Наконец воскликнул старик. ; Садись к очагу рядом со мною! Если природа дала тебе старческую мудрость, значит, ты достоин сидеть со старейшими.
     Той же ночью весь оставшийся скот был отправлен далёко в горы. В тайные пещеры снесли аульчане остатки своих запасов кукурузы и проса, уцелевшие от захватчиков.
     Когда через семь дней в аул нагрянули турецкие аскеры, они не нашли ничего.
     — Пши забрал у нас все, вплоть до последнего козлёнка! ; Жаловались аульчане. ; Вот есть только сушёные груши. Ими доблестные воины султана могут отогнать голод.
     Порыскав по аулу, турки, голодные и злые, отправились обратно в свою крепость.
     А через несколько дней примчались в аул дружинники грозного пши.
     — Эй! Быстро собрать нам двадцать корзин кукурузы на мамалыгу! Пригнать десять жирных барашков! ; Приказал начальник дружины.
     — У нас в ауле ничего не осталось! ; Кланяясь, ответили ему старики. ; Все забрали турки. Если вы голодны, мы можем угостить вас сушёными грушами.
     Проклиная турок, дружинники пошарили в пустых саклях и ни с чем ускакали обратно. Вскоре в каменную башню грозного пши пришёл маленький, худощавый юноша. Он принёс князю убитую серну.
     — О могучий горный орёл! ; Низко кланяясь князю, проговорил юноша. ; Я принёс для твоего стола эту дикую серну. Что может быть радостнее для простого человека, чем доставить удовольствие такому великому князю.
     Пши приветливо взглянул на почтительного юношу и задрал голову, как зазнавшийся индюк.
     — Я вижу, мальчик, что ты из хорошей, почтенной семьи! ; Милостиво проговорил пши. ; Присядь на край моего ковра.
     — О, разве может ворон сидеть рядом с орлом! ; Воскликнул юноша. ; Я бы не стал отрывать тебя, о великий пши, от твоих мудрых мыслей, если бы не одна страшная тайна, которую я хочу открыть тебе.
     — Говори! ; Разрешил пши, оправляя свой серебряный наборный пояс.
     — Недавно я был в крепости у турецкого паши, ; шёпотом заговорил юноша. ; И там я услышал страшные слова о тебе, наш могучий повелитель. Я не решаюсь даже произнести эти слова.
     — Говори! Все говори! ; Приказал пши и нахмурился.
     — Турки называют тебя, о великий, старой безмозглой сорокой.
     Пши заклохтал от злости, точно старый коршун, и нос его покраснел.
     — А ещё сам паша говорил, что ему приказал султан разрушить твою башню, а тебя самого посадить на кол. Он только выжидает, когда твои воины уйдут добывать себе пищу, и тогда соберётся напасть на тебя.
     — Ах, он сын свиньи, старый жирный кабан! ; В ярости закричал пши. ; Плевал я на его шелудивого султана! Я сам приду со своей дружиной и разрушу его вонючее воронье гнездо.
     Пши забегал по комнате, в ярости кусая тонкие губы и сжимая рукоятку кинжала.
     — Как тебя зовут? ; Опросил князь у юноши, когда злость его немного остыла.
     — Каймет, если будет тебе угодно, о светлый пши! ; Кланяясь, ответил юноша.
     — Так слушай, Каймет! Ты должен почаще бывать у этого турецкого кабана. И когда он захочет выступить против меня, ты сообщи мне.
     — Служить тебе – моя мечта! ; Поклонился Каймет.
     — Иди! Я щедро награжу тебя за службу! ; Обещал князь. ; Может быть, я тебя даже сделаю сборщиком податей.
     Низко кланяясь, юноша вышел из башни. И никто не заметил его тонкой насмешливой улыбки.
     Вечером следующего дня Каймет пришёл в крепость к туркам. Он принёс в подарок паше молодого тура. Паша сидел на мягком диване и лениво перебирал янтарные чётки. Перед ним на низеньком столике стояло блюдо жирного ароматного плова.
     Прохладный морской ветерок шевелил шёлковые занавеси на окнах. Паша щурился от удовольствия, как большой жирный кот.
     — Прими мой скромный подарок, о солнце турецкой земли, ; поклонился юноша, опуская на ковёр тура.
     Паша лениво посмотрел на него своими чёрными, заплывшими жиром глазками.
     — Ты почтителен! ; Одобрительно проговорил он и зевнул.
     — Моя мечта – служить тебе, о великий воин! ; Тихим, ласковым голосом сказал юноша. ; И сердце моё сжимает печаль, когда вспоминаю я о людях, которые осмеливаются оскорблять твоё величие.
     — О ком ты говоришь, юноша? ; Заинтересовался паша и перестал перебирать янтарные шарики чёток.
     — О ком же, как не о дерзком пши, сидящем в своей каменной башне! Он осмеливается называть тебя, светлейший….
     Юноша замолчал.
     — Нет, язык мой не решается повторить его слова.
     — Нет, говори! ; Провизжал паша. ; Все говори мне, не бойся!
     Юноша покорно склонил голову.
     — Он называет тебя, о великий, сыном свиньи, старым жирным кабаном. А светлейшего султана, повелителя вселенной, он ругает шелудивым.
     Паша вскочил с дивана, опрокинув столик с пловом, и задышал, как загнанная лошадь.
     — И ещё он грозится напасть на крепость и разрушить её. Он называет твою крепость вонючим вороньим гнездом.
     Каймет украдкой, из-под опущенных ресниц, бросил взгляд на пашу, и ему показалось, что паша лопнет от злости.
     — Это все правда? ; Взвизгнул паша, мелкими шагами бегая по ковру.
     — Клянусь моей матерью, он все это говорил! ; Твёрдо ответил юноша.
     Паша подбежал к окну и в ярости сорвал шёлковую занавеску.
     — Я ему покажу! О шакал, лающий на полумесяц! О пожиратель падали! О полудохлая ворона!
     Паша топтался по алому шёлку и вдруг неистово захлопал в ладоши. В зал вбежали вооружённые аскеры.
     — Пусть аскеры готовят оружие! Пусть готовят пушки! ; Закричал паша. ; Завтра мы разнесём в пыль это шакалье логово.
     Поздно ночью усталый, но весёлый Каймет пришёл в свой аул. Не заходя в родную саклю, он прошёл к мудрейшему старику.
     — Жернова начинают скрежетать! ; Сказал он. ; Готовьте кинжалы, косы, копья!
     Он вышел из сакли и усталым шагом направился в горы – туда, где на утёсе стояла башня грозного пши. Каймет дошёл до башни, когда первые лучи солнца позолотили туманы в ущельях.
     Пши ещё спал, но юноша попросил стражу разбудить его.
     — О могучий, прости, что я нарушил твой покой! ; Поклонился Каймет. ; Сегодня утром турки выступают из крепости, чтобы напасть на тебя!
     — Хо-ро-шо! ; Прохрипел князь. ; Сегодня будет чёрный день для красноголовых. Я доволен тобою, Каймет! На, возьми этот кинжал в знак моей благодарности. Ещё тебе дадут мултук, и ты будешь драться с турками.
     — О великий, могучий пши! ; Сказал юноша. ; Я не умею обращаться с мултуком. Я слаб и беспомощен. Отпусти меня обратно в аул – я буду только мешать опытным воинам.
     Пши бросил взгляд на щуплую, узкоплечую фигуру юноши и кивнул головой.
     — Ладно! Иди в свой аул.
     Юноша быстро спустился с утёса в ущелье. Там он посмотрел на серебряный княжеский кинжал, плюнул на него и швырнул оружие в реку.
     Затем Каймет свернул с дороги, забрался в густой колючий кустарник, выбрал укромное местечко и лёг спать.
     Разбудили его гулкие выстрелы. Осторожно раздвинув кусты, он взглянул на дорогу. Турецкие аскеры в красных фесках лезли по крутому откосу к башне.
     Княжеские дружинники стреляли в них, и турки один за другим катились под откос.
     Воины князя сидели за крепкими каменными стенами, а туркам приходилось лезть по голой скале. Но они храбро сражались, эти турецкие аскеры, привыкшие слепо выполнять волю своих начальников.
     Все больше турок неподвижными пятнами застывало на серой каменистой дороге, а воины князя по-прежнему были неуязвимыми. И аскеры наконец не выдержали и побежали обратно в ущелье – туда, где другие аскеры устанавливали две пушки, как видно, отставшие в пути.
     Тут из-за башни на быстрых конях выскочили княжеские дружинники, Словно чёрные птицы, в развевающихся бурках, помчались они вниз на турок по узкой каменистой дороге.
     Впереди на белом жеребце скакал сам пши и заходящее солнце словно кровью облило его сверкающую шашку.
     Вдруг гулко ударили турецкие пушки. Первое же ядро сразило надменного пши и целый десяток его воинов. Второе убило пять дружинников. Заговорили ружья уцелевших аскеров.
     Воины пши придержали коней, не зная, что им делать. Потом они, точно вороны, испуганно метнулись в стороны. Их осталось совсем мало.
     — Пора! ; Подумал Каймет и лёгкой походкой направился туда, где ущелье становилось совсем узким и над ним нависали каменные стены.
     Сзади снова загрохотали турецкие пушки, и Каймет, обернувшись, увидел, как покачнулась и рухнула каменная башня пши.
     На горы уже спускались синеватые вечерние сумерки, когда турки, возвращавшиеся в крепость, вошли в узкую теснину. И вдруг на них с обеих сторон посыпались каменные глыбы.
     Они сбили лошадей, тащивших пушку, убивали аскеров, грозной лавиной катились вниз. Из всего турецкого отряда уцелело только пять аскеров. Испуганные, дрожащие, прибежали они перед утром в крепость.
     А аульчане вместе с Кайметом вернулись к себе в аул и спокойно легли спать.
     Хотя у них ломило плечи от тяжёлых каменных глыб, но сердце было полно радостью – жернова больше не грозили размолоть их, как жалкое кукурузное зёрнышко.
     Рано утром испуганный паша, у которого осталось очень мало аскеров, покинул крепость и ушёл в Анапу.
     Перед уходом он взорвал свою крепость.
     — Теперь можно спокойно убирать наш урожай кукурузы! ; Улыбаясь, проговорил Каймет. ; Эта кукуруза пойдёт нам на кашу, отбирать её у нас некому!
     Он взял свой шичепшин и запел весёлую песню.
     И все жители аула, даже седобородые старики поклонились узкоплечему, тонкому юноше с умным блеском горячих тёмных глаз.
++++++++++++++++++++++++++
.....
Хитрый Богомаз. Приехал богомаз в хутор. Казаки. Сказка!!
....
     Приехал как-то богомаз в хутор.
     Поп в сторожку его поместил. Там он начал малевать святых угодников. Малюет себе помаленьку, посвистывает, песенки весёлые распевает. Не заметил, как к нему в сторожку зашла поповская дочка.
     Стоит, глядит, как он не торопясь рисует святой лик. Стояла-стояла, кашлянула легонько улыбнулась, спросила:
     — Вы одних только святых малюете?
     Богомаз засмеялся, кисть бросил в сторону и говорит:
     — Нет, кого хочешь нарисую!
     Спрашивает поповна:
     — Ну, а вот меня бы, могли нарисовать?
     Богомаз поглядел на неё: – девица стройная, круглолицая, краснощекая.
     — Можно, ; говорит Богомаз. ; Ты здорово смахиваешь на святую великомученицу Варвару.
     Сладился богомаз с поповой дочкой за три рубля и к вечеру выполнил работу. Стоит святая великомученица Варвара – вылитая попова дочка.
     Дня не прошло, как об этом поповская дочь рассказала брату. Он и пришёл к богомазу, говорит:
     — Ты сестру в виде великомученицы Варвары изобразил, а каким святым меня намалюешь?
     — Тебя, ; говорит богомаз, ; святым Георгием-Победоносцем. Ты ликом на него схож.
     — Что ты, ; удивляется поповский сын, ; Георгия-Победоносца на всех иконах рисуют русым, а я, видишь сам, из чернявых.
     Богомаз ему в ответ:
     — Ничего, пройдёт, каким нарисую, на такого и будут молиться, ведь никто и никогда его не видел.
     Сошёлся с ним богомаз тоже на трёх рублях.
     Через полдня поповский сын изображён был на иконе, как Георгий-Победоносец, на рыжем коне. Конь взвился на дыбы, поповский сын колет длинною пикой зелёную змею.
     Узнала об этом попадья. Пришла в сторожку. Смотрит, вздыхает, умиляется. Поближе к богомазу подошла, начала просить:
     — Ты нарисовал бы меня святой мученицей Прасковией Пятницей.
     Богомаз подумал, пожал плечами, сказал нехотя:
     — Так и быть, намалюю за десять рублей.
     Попадья долго с ним рядилась, наконец сошлись на пяти рублях. Вскоре нарисовал богомаз и попадью святою мученицей.
     В сторожку зашёл как-то поп. На иконы поглядел, узнал дочку, сынка и попадью. Соблазнился.
     Захотелось и самому покрасоваться в образе святого, говорит богомазу:
     — Слышал, что ты будешь скоро писать икону – Тайная Вечеря.
     Говорит богомаз:
     — Скоро буду, а что, батюшка?
     Говорит ему поп:
     — Так ты там изобразил бы меня Христом или хотя бы апостолом.
     — Ладно, ; соглашается богомаз, ; только за это мне, батюшка, заплатите двадцать пять рублей.
     — Заплачу. ; Говорит поп. ; Как нарисуешь – денежки в руки, держать часу не буду.
     Постарался богомаз, изобразил попа в виде Христа. Поп посмотрел, похвалил и заторопился служить вечерню.
     Богомаз промолчал про деньги, думал, что поп зайдёт после вечерни и отдаст. Вечерня отошла, а попа нет как нет. День прошёл, другой, неделя – поп глаз не кажет. Богомаз к нему тогда пошёл, говорит:
     — Батюшка, работу мою ты хвалил, да видно забыл заплатить за неё.
     Поп рассмеялся.
     — За такое дело тебе господь-бог воздаст своею милостью, а я, так и быть, за твоё здравие отслужу молебен.
     Долго богомаз и спорил, и бранился с попом, но так ни с чем ушёл от него.
     Вскоре богомаз закончил свою работу. Плотники собрали иконостас и до освящения закрыли пологом.
     Освятить его приехал сам архиерей. На такое торжество весь хутор собрался. С иконостаса сняли полог – да все так и ахнули: – на иконе – Тайная вечеря.
     Вместо Иуды-предателя поп намалёван, рыжий да косматый, страшный-престрашный.
     Стоят все, на икону глядят, даются диву, а кое-кто потихоньку в кулак посмеивается.
     Поп же чуть ума не решился, из церкви хватил, по хутору бежит, орёт:
     — Покараю, анафеме и бичеванию предам!
     Но богомаза нигде не сыскали, он давным-давно уже укатил из хутора.
++++++++++++++++++++++++++
.....
Чабрец. Казак Иван Чегода покидал берега родной Кубани. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
     Казак Иван Чегода покидал берега родной Кубани.
     Всё дальше и дальше уносил его конь, и топот копыт погони замолк в знойной полуденной тишине.
     Впереди синели горы, под ногами коня стлался яркий ковёр цветущей степи, а позади. Позади осталась Кубань, развалины родного хутора, дым и пламя пожара.
     Как горячий ветер-суховей, налетели на хутор турецкие орды. Вспыхнули казацкие мазанки, засверкали кривые сабли.
     Увидел Иван Чегода, что все казаки легли под турецкими саблями, попытался пробиться на север.
     Но когда целая сотня турок преградила ему путь, он повернул своего коня и поскакал на юг, к далёким горам.
     Вот уже кончается степь. Хмурые дубовые леса неласковым шёпотом встречают казака.
     И тогда придержал Иван Чегода коня, нагнулся с седла и сорвал кустик степного чабреца – низкой скромной травки с алыми цветочками и сладким запахом.
     Такой же чабрец рос на берегу Кубани, у родного хутора, и мать-старуха часто посыпала им чистый глиняный пол хаты.
     А хуторские девчата любили вплетать пахучий чабрец в венки, когда шли под вербы, на гулянку.
     Понюхал казак траву, бережно положил её за пазуху и въехал в лес.
     И начало казаться Ивану, что и великаны-дубы, и скромная травка шепчут одно и то же:
     — Казак! Негоже оставлять родную землю. Почему ты здесь, а не с товарищами. Трус!
     — Я не трус! ; Закричал казак. ; Смотри: – моя сабля в турецкой крови! В пороховнице не осталось пороху, я его в бою с врагами извёл!
     Но дубрава шептала:
     — Негоже бросать родную землю врагу! Трус!
     Замолчал казак, низко к гриве коня опустил свою голову, и тоска жёсткой рукой сжала его сердце.
     Так всю ночь ехал он по лесам и ущельям, поднимаясь всё выше в горы. А когда утренняя заря кровью залила белые вершины гор, за перевалом встретил Иван Чегода воинов в бурках и чёрных, как ночь, папахах.
     Впереди ехал седой длинноусый старик с зоркими глазами и горбатым носом.
     Ярко-красная бархатная шапочка, осыпанная самоцветными камнями, прикрывала седые кудри, расшитый золотом плащ вился по ветру, дорогая сабля билась о стремена.
     — Кто ты? ; Крикнул старик Ивану.
     Ничего не ответил казак, только остановил коня и взглянул на старика тяжёлым свинцовым взглядом.
     Тогда выехали – вперёд два рослых воина в бурках и, выхватив шашки, закричали:
     — Кто ты? Отвечай нашему полководцу или сейчас твоя голова скатится с плеч!
     Молчал казак. Чёрная тоска сковала его тело, и все равно было ему – жить или умереть.
     — Кто ты?! Отвечай, о трус, от страха растерявший слова! ; Снова крикнули воины.
     — Я не трус! ; Простонал казак и, выхватив саблю, пришпорил коня.
     Вскинул усталую голову резвый кубанский конь, заел и рванулся навстречу воинам.
     Скрестились и засверкали сабли. Умело и ловко владели клинками люди в чёрных папахах, но не было в их руках отчаянной силы и ярости.
     Долго звенели, скрещиваясь клинки. Но вот широко взмахнул саблей казак, выбил оружие из рук воинов и остановил коня – мрачный и могучий, как горная гроза.
     Закричали от негодования остальные воины в бурках, сверкнули в лучах молодого солнца десятки клинков, но старик засмеялся и велел спрятать сабли.
     — Добрый воин! ; Сказал он Ивану. ; Мне нужны острые сабли и крепкие руки, чтобы бить турок. Спрячь саблю, пришелец, и садись с нами на ковёр! Пусть кубок доброго карталинского вина разгонит твою печаль.
     Иван Чегода слез с усталого коня и присел на мягкий ковёр, развёрнутый воинами.
     Смуглолицый юноша поднёс ему окованный серебром турий рог, наполненный душистым вином.
     — Может быть, теперь, за дружеской трапезой, ты поведаешь нам, кто ты и откуда? ; Ласково спросил старик.
     — Я – кубанский казак Иван Чегода. Была у меня земля родная, любимая, была мать-старушка, была дивчина кареглазая, а сейчас ничего нет, бобыль я! Сожгли моё счастье проклятые турки!
     — У нас общая дорога и одни враги, ; сказал старик. ; Русские воины и воины солнечной Картли не один раз плечом к плечу стояли против турок. Езжай с нами в Картли – там найдёшь себе вторую Родину. Там собирается войско на борьбу с турками.
     То ли от сладкого крепкого вина, то ли от ласковых слов седоволосого военачальника, но повеселел Иван Чегода.
     Как янтарные зерна в чётках, один к одному вязались дни. И вскоре далёко по турецкой земле, вплоть до голубого Трапезонда, гремело грозное имя Ивана Чегоды.
     Самые отважные турецкие воины бледнели и поворачивали назад коней, когда на них мчался хмурый, светлоусый воин в богатой одежде и золочёном шлеме.
     Много побед одержал молодой сотник грузинского войска.
     Он научил подчинённых ему воинов змеями красться в кустах к вражьему стану.
     Он первый нёсся на коне в атаку, и никто не мог остановить его.
     Богатые одежды, лихих арабских скакунов, дворец, украшенный алыми багдадскими коврами, подарил герою-кубанцу грузинский полководец.
     Но никогда не улыбался Иван Чегода, всегда холодны и страшны были его ледяные глаза.
     Слуги не раз видели, как богатырь, уединившись в дальней комнате своего дворца, открывал золотой ларец, доставал оттуда пучок сухой, невиданной в этих краях травы, шептал тихие, ласковые слова о кубанской земле и плакал над сухим кустиком:
     — Почему он не пахнет? Куда девался его степной медвяный запах?
     Не могли понять люди: зачем было нужно нюхать сухую траву, когда кругом столько ярких, пахучих цветов!
     И опять луна и солнце отсчитывали сутки и месяцы.
     Однажды в тихий весенний вечер, когда воздух был сладким от дыхания роз, Иван Чегода, запершись в дальней комнате своего дворца, снова открыл золотой ларец.
     Оттуда вдруг пахнуло крепким, густым, горячим запахом весенней кубанской степи.
     И тут впервые заметили слуги радостную улыбку на лице грозного Ивана Чегоды.
     Они широко раскрыли глаза от удивления, когда любимец старого князя сорвал с себя драгоценные одежды, надел синие выцветшие шаровары, рубашку, расшитую скромным узором, и заломленную назад старую шапку.
     Потом он снял со стены шашку в чёрных потёртых кожаных ножнах, взял длинное ружьё, палочку свинца и рог, полный пороха.
     Весёлый, улыбающийся, он сам пошёл в конюшни и, пройдя мимо дорогих арабских скакунов, заседлал кубанского косматого коня.
     А когда Иван Чегода выехал за ворота дворца, слуги услышали, что он поёт громкую песню, широкую и бурную, как горная река.
     Вот и опушка дубравы.
     Вековые дубы шепчут молодыми листьями что-то ласковое и приветное.
     Яркая, зелёная, усыпанная разноцветными искрами цветов, дымится под солнцем весенняя степь.
     Жадно всматривается в неё казак, нагибается с коня. Но нигде не видно низкой пахучей травки-чабреца.
     Только старый сухой кустик шелестит под рубахой у сердца и дарит пьянящий аромат.
     У степной балки навстречу казаку выехало трое людей в оборванных свитках и облысевших папахах.
     — Куда едешь, хлопец?! Там турки! ; Угрюмо сказали они.
     — Еду на Кубань, на родную землю. Зовёт она нас, чтобы освободили мы её от врага. ; Ответил Иван Чегода и достал из-за пазухи сухой чабрец.
     Жадно вдохнули казаки родной запах и молча поехали за Иваном. И один из них сказал:
     — Уж год я не видел чабреца! Не растёт он больше в нашей степи.
     Всё ближе и ближе берега бурной Кубани. Всё новые и новые люди выходят из плавней, из степных балок, из развалин сгоревших хуторов.
     — Куда путь держите? ; Спрашивают они.
     Отвечают казаки:
     — Отбивать родную землю идём!
     И всё больше и больше коней ступают по следам Иванова скакуна.
     Вечер махнул синим крылом, когда почуяли казацкие кони сладкую кубанскую воду. Впереди на берегу забелели шатры турецкого войска.
     — Не отдохнуть ли перед боем, Иван? ; Спросил один из казаков. ; Кони шли целый день и устали!
     Отвечает им Иван Чегода:
     — Нет! Кони чуют кубанскую воду и рвутся вперёд!
     — Не отдохнуть ли нам, Иван? ; Спросил другой. ; Притомились казаки, ведь целый день под солнцем ехали!
     Говорит снова Иван Чегода:
     — Нет! Прохладный ветер кубанский освежит нас!
     — Не остановиться ли мам, Иван? Темнеет уже! ; Сказал третий.
     Снова торопит всех Иван Чегода:
     — Нет! Скоро месяц взойдёт, и Кубань, как зеркало, его лучи на берег отразит!
     Вот загудели трубы в турецком лагере. Выбежали янычары, вскочили в седла делибаши, замелькали факелы. Но не видны им были в сумрачной степи казаки, только топот копыт слышался.
     А Кубань своими волнами, как серебряной чешуёй, отразила лучи молодого месяца и осветила турецкий лагерь.
     Свежий ветер примчался с реки и сырым туманом до костей пронизал турок. Грозой налетела казачья лава.
     — Чегода-паша! ; Закричали турки, увидев переднего всадника, и сабли начали падать у них из рук.
     Напрасно турецкий паша пытался грозными окриками воодушевить своих воинов.
     Напрасно с визгом бросались на казаков разъярённые делибаши, стражи турецкого паши. Ничто не могло остановить казаков.
     Молниями сверкали их сабли, гремели ружья, все теснее сжималось казачье кольцо вокруг турецкого лагеря.
     — Вперёд! С нами аллах! ; Вскричал турецкий паша и с отборными воинами ринулся на казаков.
     Казалось, ещё один момент – и прорвёт паша смертоносное кольцо казачьих сабель.
     Но вдруг вырос на его пути хмурый всадник с обнажённой шашкой.
     — Вперёд, казаки! С нами Родина! ; Громким голосом крикнул всадник, и турок узнал в нём Ивана Чегоду.
     — Вот тебе, гяур! ; Взвизгнул паша и опустил кривую саблю.
     Но Чегода ловко отвёл удар, размахнулся и срубил турецкому паше голову. Завыли турки от отчаяния, повернули назад и стали бросаться в Кубань.
     В ту ночь тысячи их навсегда полегли на кубанской земле, а остальные потонули в бурных водах реки.
     После боя усталые казаки сладко уснули на зелёной траве, у родной Кубани.
     А утром, когда горячее солнце начало лить росу и умылось в холодной реке, они проснулись от жаркого медвяного запаха.
     Тысячи кустиков невысокой травки с мягкими листиками и красноватыми мелкими цветочками расцвели вокруг них, слали свой нежный аромат и ласковый шорох.
     С тех пор, отправляясь в поход, всегда берут с собой казаки сухие пахучие веточки родного чабреца.
+++++++++++++++++++++++++++
.....
Чёрная корова и Аннушка. Жил старик со старухой. Казаки. Сказка!!
....
     Жил старик со старухой. Была у них дочка.
     Жили-пожили, старуха помирать собралась. Перед смертью подозвала дочку и сказала:
     — Чадушка, будет тебе трудно без меня, попроси у нашей чёрной коровы, что тебе надобно.
     Старуха померла, а старик вскоре женился на другой, а у неё была своя дочь. Невзлюбила она старикову дочку Аннушку. Раз мачеха говорит Аннушке:
     — Чтоб ты, постылая, за день рубаху отцову кругом вышила.
     Запечалилась старикова дочь, думает:
     — Разве за один день можно рубаху мущинскую вышить?
     Вспомнила она наказ матери, пошла в степь, нашла корову и зовёт её:
     — Чёрная коровушка, беги ко мне скоро-наскоро.
     Чёрная корова бежит, из ноздрей огонь пышет, спрашивает:
     — Что надобно тебе, хозяюшка?
     Просит её Аннушка:
     — Мачеха приказала мне за день мущинскую рубаху кругом вышить.
     Отвечает чёрная корова:
     — Ничего, не печалься, все будет в срок.
     А мачеха приказала своей родной дочери следить за Аннушкой. Вот мачехина дочь и стала ходить за ней следом. Аннушка вышивает рубаху и играет:
     — Усни, глазок,
     Усни, другой,
     Усни, мачехина дочь.
     Усни, моя супротивница.
     Уснула мачехина дочь. Чёрная корова привела много миру. Кто иглу подаёт, кто нитки сучит, кто рукава вышивает, кто подол, а кто – ворот.
     Село солнышко – рубаха готова. Приносит Аннушка рубаху домой. Мачеха и говорит:
     — Нет, не своими руками она это сделала.
     А свою дочь упрекает:
     — Не углядела!
     На другой день мачеха приказала Аннушке:
     — Сотки материи да сшей отцу чекмень.
     Запечалилась Аннушка. Пришла в степь и кричит:
     — Чёрная коровушка, иди ко мне скоро-наскоро!
     Чёрная коровушка бежит, из ноздрей пламя пышет:
     — Что надобно тебе, хозяюшка?
     — Мачеха дала задание соткать материю и чекмень сшить.
     Успокаивает её чёрная корова:
     — Не печалься, все сделаем.
     А мачеха опять приставила свою дочь к падчерице. Сидит Аннушка, нитки мотает, основу делает, а сама играет:
     — Усни, глазок,
     Усни, другой,
     Усни, мачехина дочь.
     Усни, моя супротивница.
     Уснула мачехина дочь. Чёрная корова навела много миру: – кто шерсть прядёт, кто сукно делает. Сшили красивый чекмень. Приносит Аннушка чекмень домой, а мачеха говорит:
     — Нет, не своими руками она это делала.
     А родной дочери приказала, чтоб лучше подглядывала. На третий день мачеха такой приказ даёт:
     — Чтобы ноне, постылая, красные портки сшила, да всё чисто вышила.
     Послала она с Аннушкой и родную дочь, чтоб караулила, а та говорит матери:
     — Сижу, матушка, сижу да спать зачинаю. Ничего сделать не могу.
     — А ты не спи. ; Говорит её мать.
     Пришла в степь Аннушка и кричит:
     — Чёрная коровушка, иди ко мне скоро-наскоро.
     Прибежала чёрная корова и спрашивает:
     — Что надобно тебе, хозяюшка?
     Говорит ей Аннушка:
     — Мачеха задание дала за ночь новые портки приготовить.
     — Не печалься, хозяюшка, все поделаем.
     Ушла корова, а мачехина дочь прибежала и глядит, а Аннушка сучит нитки. Дело делает, а сама приговаривает:
     — Усни, глазок,
     Усни, другой,
     Усни, мачехина дочь.
     Усни, моя супротивница.
     Уснула мачехина дочь.
     Чёрная корова привела много миру: – кто нитки сучит, кто ткёт, кто кроит, кто шьёт, кто вышивает. Село солнышко. Аннушка принесла домой портки.
     Увидала мачеха, что старикова дочь задание исполнила. Видит, что ничего не может сделать с Аннушкой, и заболела. Прошло малое время – мачеха от злости и померла.
     А старик с Аннушкой и по сию пору живут себе хорошо да радуются.
++++++++++++++++++++++++++
.....
Чертов колодец. Жил на хуторе пан по фамилии Борзик. Казаки. Сказка. Легенда. Сказка!!
....
     Жил на хуторе пан по фамилии Борзик.
     На кургане, над тихим Бейсугом, стоял его большой дом, крытый белым железом. До самой реки опускался панский сад.
     Каждое лето был этот сад сначала тёмно-красным от вишен, потом золотым от жерделей сливовых, а к осени жёлтым от яблок.
     Далёко за Бейсуг протянулись земли пана Борзика. Каждый год наливалась на этих землях пшеница, росли табуны коней и стада овец.
     И так сумел устроить хитрый пан, что вся земля постепенно перешла к нему – остались у казаков только дворы, огороды и выгон возле дороги, рядом с панским садом. Да и выгон пан грозился отобрать.
     — Съезжу в Екатеринодар и высужу его у вас, ; говорил пан. ; Докажу, что этой землёй деды мои владели. Лучше сейчас платите мне за выпасы, а то дороже выйдет!
     С каждым годом богател пан Борзик, но оставался всё таким же бледным, худым, похожим на старого кочета.
     Целыми днями ходил он по своим полям, крутил длинным тонким носом, водил жёлтыми круглыми глазами и вздыхал.
     Увидит, что казак-батрак рассыпал горстку пшеницы, и завздыхает:
     — Эх, эх! Грабите вы меня, старика! Скоро по миру пустите! Ишь, вот зерно рассыпал. Бог тебя покарает на том свете, а на этом ты мне два денька отработаешь.
     Заметит, что батрачка каплю молока на землю пролила, и опять завздыхает:
     — Эх, эх! Разоряете вы меня! Бог тебя на том свете накажет, а на этом ты мне четыре денька без денег отработаешь.
     Эх, да всё эх! Грызла пана лютая чёрная жадность. И чем больше росло его богатство, тем скупее он становился. Всегда так бывает.
     Жадность, как снег в степи: чуть зацепится за бугор пяток крупинок – глядишь, ещё и ещё цепляется, пока не вырастет целый курган-сугроб.
     А когда выкопали казаки у дороги, возле панского сада, колодец и начали доставать из него прозрачную, холодную и сладкую воду, потерял старый пан последний покой.
     — Э-эх! Грабители! Мою воду пьёте, да ещё на землю плещете! Вода-то, небось, моя! Жила из-под моего сада идёт! А вы берёте бесплатно! Эх, эх!
     Услышал его как-то молодой казак Трофим Рожков и крикнул:
     — Куда деньги будешь девать, пан? В гроб с собой не возьмёшь! Ничего мы платить тебе не будем – наш колодец, наша и вода!
     Рассердился пан, заплевался, закрутились его жёлтые глаза, и начал он ругаться:
     — Грабители вы! Абреки! Покарает вас господь, а я судом своё возьму!
     Однако в суд дело пан всё же не передал, потому что слишком ясной была казацкая правда.
     Чтобы очернить её даже в неправом царском суде, нужно было пану отсыпать добрую сотню золотых червончиков. А пан не любил с червончиками расставаться.
     Так и брали казачки воду из своего колодца, пока не завелась в нем эта самая чертовщина.
     Стала как-то казачка спускать цибарку в колодец, а там что-то вдруг как затрепыхается, как застонет:
     — Угу! Угу! Угу!
     Обмерла женщина, но все же заглянула вниз и видит: в самой глуби, в темноте, шевелится что-то мохнатое, машет, вроде как крыльями, и стонет глухо и страшно:
     — Угу! Угу! Угу!
     Упустила тут казачка своё ведро и бегом на хутор. Бежит и кричит:
     — Ой, беда! В нашем колодце чертяка завелась. Чёрная, лохматая! Чуть-чуть меня не утащила, а цибарку мою унесла.
     Весь хутор всполошился. Собрались все женщины – и туда. Тихо-тихо подкрались по-над плетнём панского сада и давай заглядывать в колодец.
     Темно там, спокойно, только вода на дне чуть поблёскивает.
     Нашлась одна казачка посмелее, стала опускать цибарку. Дошла цибарка до воды, зачерпнула – и ничего.
     Стали тогда смеяться женщины:
     — Вот дура! Нет никакого чёрта, почудилось!
     — Да ты, небось, не чёрта, а себя в воде увидела!
     И спустили в колодец сразу пяток вёдер. Тут что-то в колодце опять как заворошится, захлопает, застонет:
     — Угу! Угу! Угу!
     Побросали казачки вёдра – и ходу на хутор. Всем скопом прямо в хату к бабке Матрёне ввалились. А эта бабка по всей округе была известна как самая знаменитая ворожея. Начали её упрашивать казачки, чтобы выгнала она чертяку из колодца.
     Подняла бабка серые мутные глаза, тряхнула сухой сморщенной головой и прошамкала:
     — Можно! Несите-ка, красавицы, с каждой хаты по курице. А у кого их нет – можно и утку, разрешаю.
     Уже к вечеру снесли женщины со всего хутора к ней и кур, и уток, и гусей.
     Остригла тогда бабка клочок шерсти со своего чёрного кота, нащипала девять перьев с белых кур, взяла цибарку и заковыляла к колодцу.
     Только одна она и подошла к срубу, а остальные женщины у плетня остановились.
     Прижались к плетню, стоят и, чуть дыша, за бабкой наблюдают. Пустила бабка перья в колодец и давай шептать.
     Шептала на восход, шептала на закат, а потом положила шерсть в цибарку и начала спускать её на верёвке в колодец.
     Только коснулась цибарка воды, вдруг её кто-то как дёрнет вниз, да как заухает:
     — Угу! Угу! Угу!
     Бабка Матрена с перепугу прямо в лужу села, раскрыла беззубый рот и обмерла.
     А казачки все бегом к хутору. Уж смеркаться стало, когда бабка Матрена кое-как добралась до хутора и простонала:
     — Ой, бабоньки! Нет моей власти над этим чертякой. Потому, чертяка эта особенная, не простых, а дворянских чертячих кровей.
     Когда замигали первые звёздочки, вернулись казаки со степи. И пошла тут по хатам война.
     Казаки у жинок сладкой воды из нового колодца требуют, а те им солонцовую из старых колодцев дают. Ну, ясно, кое-кто жинок за косы. Жинки кричат:
     — Чертяка в колодце завелась.
     А казаки другое твердят:
     — Бабы испортились, лень у них завелась.
     Поздно ночью один казак, георгиевский кавалер, взял цибарку и сам пошёл к колодцу. Луна взошла и своим светом, как мёдом, землю поливает. А деревья в панском саду стоят тёмные, строгие, и синие тени от них стелются.
     Только подошёл казак к колодцу – видит: сидит на плетне что-то большое, лохматое, чёрными крыльями хлопает и вдруг как закричит:
     — Угу! Угу! Угу!
     Плюнул казак, выругался, но всё же повернул обратно к хутору, потому что хоть и Георгия за храбрость в турецкую кампанию получил, а с чертями связываться непривычно! Пришёл на хутор и сообщил:
     — Правду говорят бабы! Завёлся в колодце чертяка. Молебен надо служить!
     Наутро снесли попу кур и гусей. Нарядился батя в ризу, походил вокруг колодца, погнусавил, дыму напустил и ушёл домой.
     Стали набирать бабы воду – ничего, тихо в колодце. Казаки поехали в степь, казачки занялись делами: – по хозяйству. Только в полдень снова поднялся по хутору крик.
     Прибежала одна хозяйка от колодца, бледная, заплаканная, волосы растрепались:
     — Опять сидит нечистый! Угукает и цибарку мою утащил.
     Вечером собрались казаки на сход и стали думать, как чёрта из колодца выгнать.
     Одни говорили, что к архиерею в Екатеринодар надо податься, другие твердили, что, наоборот, ведьму надо найти.
     А самый древний старик заявил:
     — Ничего не выйдет, казаки! Если чертяка завёлся в колодце, ничем его не выгонишь. Так и будет: – чёртов колодец.
     Только Трофим Рожков стоял и молчал. Но ему и говорить не полагалось – куда соваться молодому, когда старики спорят. Спорили много, но ничего решить не могли.
     Вдруг кто-то из тёмного угла сказал:
     — Хотите, я выгоню чёрта, казаки? Я такое заклятие знаю, что ни один чёрт не устоит!
     Оглянулись все и видят: сидит в углу пан Борзик, огнём горят его жёлтые, кошачьи глаза, усы до худых плеч свисают.
     Сидит и улыбается.
     — Просим, пан! Попытайтесь! ; Ответили казаки.
     — Точно, что выгоню чёрта, ; всеми кривыми жёлтыми зубами оскалился пан. ; Только вы мне дадите за это двадцать червончиков!
     Заскучали тут казаки. Конечно, хорошо опять пить свежую и сладкую воду из нового колодца, да откуда деньги взять?
     Несколько дней никто не ходил к чёртову колодцу. Пили казаки солонцовую воду, ругались и начали уже поговаривать о том, что придётся, пожалуй, продать кое-что из скотины и заплатить червонцы пану.
     Один лишь Трофим Рожков ничего не говорил, только улыбался. Смелый был казак Трофим Рожков – не боялся ни бога, ни чёрта! Порешил он сам выгнать нечистого из колодца.
     Поздно ночью, когда на всём хуторе не спали только собаки, побрехивающие на луну, взял Трофим верёвку покрепче, прицепил к поясу острый дедовский кинжал и пошёл к саду пана Борзика.
     Вот и колодец. Заглянул казак в глубину – ничего страшного не видно: круглая луна купается в воде да две звёздочки поблёскивают рядом.
     Привязал Трофим верёвку к срубу, взял в зубы кинжал и стал спускаться, опираясь ногами о камни. Вот уж и вода близко.
     И тут вдруг ушла нога казака в пустоту.
     — Что за бесовщина?! ; Подумал удалец.
     В стене какая-то дырка получилась! Или это чёртова нора.
     Влез он в нору. Темно в ней, ничего не видно, а только чувствуется, что идёт ход куда-то вбок и кверху.
     — Как бы не ухватил меня здесь чертяка! ; Подумал Трофим. ; Но какой же ты казак будешь, если чёрта испугаешься! Полезу вперёд!
     Выставил он вперёд кинжал и пополз по наклонному ходу. Долго полз. И вдруг видит, что кончился чертячий ход.
     Свежий ветерок пахнул в лицо сладким запахом яблок. Листья деревьев зашумели над казаком.
     Оглянулся Трофим вокруг: – впереди стена дома белеется, сзади плетень.
     — Э! Да я ведь в саду у пана Борзика! Вон какой чёрт в колодце угукает, ; догадался казак и засмеялся.
     И сейчас же залаяли панские собаки, зашуршали листья под их лапами. Нырнул Трофим поскорее в нору, выбрался из колодца и побежал домой.
     Утром шли казаки в степь – глядят, а Трофим достал старую дедовскую пищаль и засыпает в неё добрую осьмушку пороха. Потом пыж забил и давай крупную соль сыпать.
     — Что делаешь, Трошка? В кого это ты солью стрелять удумал? ; Спросил самый старый дед.
     — В чёрта, дедушка! ; Ответил казак.
     — Тю, дурень. Да разве чёрта солью возьмёшь? Чёрта только гвоздями, освящёнными самим архиереем, можно сбить!
     — А она у меня не простая, а заговорённая! ; Засмеялся Трофим.
     Стали казаки переглядываться да чесать чуприны. А Рожков, знай, смеётся: купил он эту самую соль в лавчонке на базаре.
     Вечером, когда солнце стало спускаться на покой, накинул Трофим на плечи бурку, схоронил под ней пищаль, взял цибарку с верёвкой и пошёл к колодцу.
     А за ним весь хутор отправился. Подошёл Трофим к колодцу, стал цибарку спускать.
     Посмотрели вниз казаки: – ничего не видно, кроме чистой серебряной воды. Ударилась цибарка о воду, замутилось ясное зеркало на дне колодца. И вдруг мелькнула в сумраке лохматая тень. Кто-то схватил ведро и заухал:
     — Угу! Угу! Угу!
     Женщины – сразу кричать. Даже казаки попятились – так страшно застонал чёрт.
     А Трофим выхватил из-под бурки пищаль, да и выстрелил вниз, в колодец. Здорово грохнула старая дедовская пищаль – недаром всыпал туда Трофим осьмушку пороху. Даже в ушах зазвенело у казаков.
     С тех пор исчезла нечисть из колодца.
     А Трофим Рожков на следующее утро прямо к пану Борзику пошёл. Не пускали его сначала панские слуги, говорили, что заболел старый пан.
     Но потом, когда сказал Трофим, что умеет заговаривать любые болезни, допустили его в горницу.
     Лежал Борзик в постели на животе и стонал. Неизвестно, что нашёптывал ему Трофим – всех он выслал из горницы.
     Но вскоре позвал старый пан к себе приказчика и велел написать бумагу, в которой полностью признавал права казаков на выгон, и колодец признал хуторским, а не панским.
     И шубу подарил Трофиму с собственного плеча. Долго удивлялись казаки и даже сам приказчик:
     — Чего это вдруг расщедрился жадный старый пан – и с Трофимом обошёлся по-хорошему, и бумаги выправил, как полагается.
     Только шуба была дрянная, дырявая – сзади, от самого ворота до полы, была она, как решето, будто нарочно в ней кто-то дыры сверлил.
     Вот с тех пор и зовут старый колодец, что стоит возле колхозного сада, Чёртовым колодцем.
     Название у него плохое, а вода – лучше не бывает! Нигде не найти такой студёной, сладкой и чистой воды!
+++++++++++++++++++++++++++
.....
Чудесное лечение. Видели ли вы, какую больницу. Казаки. Легенда. Сказка!!
....
     Видели ли вы, какую больницу в этом году у нас в станице построили? Такую больницу не во всяком городе найдёшь.
     Двухэтажная, с большими окнами, полы паркетные, кругом её сад молодой разбит. Обязательно посмотрите. Вот по этой улице пойдёте.
     На углу большая новая школа будет, а потом, за клубом – больница. Знатная больница! А при ней двенадцать врачей работает. Молодые все, а учёные, знающие – профессорам не уступят.
     Вот только душевные болезни они так лечить не могут, как лечил их наш старый фельдшер Аким Филимонович Акуратько.
     Ну, да оно понятно – практика.
     Аким Филимонович у нас в станице пятьдесят пять лет проработал, только недавно на пенсию ушёл и к дочке в Краснодар переехал.
     Умница был фельдшер! Думается мне, что, родись он при Советской власти, наверняка бы на профессора выучился.
     Ну, а при Николашке-царе с трудом он и фельдшером стал, потому что был бедняцкого роду.
     Не слыхали вы, как он бабку Аграфену от душевной болезни вылечил и деда Афанасия, заведующего колхозной пасекой, счастливым человеком сделал? Не слыхали? Ну, так слушайте! Потому что это, можно сказать, настоящее медицинское чудо.
     Ещё с молодости, с девок, была бабка Аграфена остра на язык. Как скажет, так как припечатает. А как прожила с дедом Афанасием сорок лет, то прямо мочи не стало – не бабка, а атомная бомба.
     Дед-то тихий, спокойный. Пчеловодом всю жизнь работал, а пчела только тихого человека признает.
     Вот бабка и взяла над ним верх и давай свирепствовать. С каждым годом все злее становилась. Сперва окрестила она деда своего лысым маном.
     Видать, вычитала бабка в газете про этого самого американского холуя и по совместительству южно-корейского президента и показалось ей это слово очень даже ругательным.
     Вот и пошло.
     — Иди, Лысый ман, вечерять!
     — Где это тебя, Лысого мана, носило до полночи?
     — Беги, Лысый ман, в правление колхоза, председатель за тобой присылал.
     Дед всё отмалчивался, но, конечно, обидно ему было.
     Весь колхоз пчеловода Афанасия Петренко уважает, район его в пример другим ставит, в краевой газете портрет был напечатан.
     А дома будто нет у него имени – Лысый ман да Лысый ман. Да к тому же голос у бабки зычный и низкий, прямо как у московского радио-баса.
     Обзовёт деда на своём дворе, а через три квартала, на МТС, слышно. Ну, а Аграфена видит, что дед молчит, и ещё пуще лютовать начала.
     Как придёт дед с пасеки, так по всей станице разносится, громче чем радио:
     — Чтоб тебя разорвало, Лысого мана!
     — Чтоб у тебя, Лысого мана, очи повылазили!
     — Чтоб тебя паралик разбил!
     Переживал, переживал дед и пошёл как-то к фельдшеру Акуратько.
     — Помоги, Аким Филимонович! Заела меня старуха. На всю станицу громыхает. Может, пилюли какие пропишешь ей, чтобы язык трошки отнялся или хрипота напала.
     Посмотрел фельдшер на Афанасия поверх очков, покрутил свои седые длинные усы и покачал головой и говорит:
     — Нет, Афанасий Степанович. Тут пилюли не помогут. У твоей старухи болезнь тонкая, душевная, недержание речи называется.
     — Что же делать, Аким Филимонович? ; Совсем расстроился пчеловод. ; Посоветуй, помоги моему горю. Может, к профессору какому-нибудь обратиться? Понимаешь, нет больше моего терпения. Того и жди, что произведёт меня в какие-нибудь Франко или Аденауэры.
     Подумал Аким Филимонович, посмотрел на небо и сказал:
     — Ну, ладно, вылечим твою старуху! Будем лечить её новым методом, без лекарств. Физиотерапией. Только делай все так, как я тебе скажу.
     Долго в этот вечер инструктировал фельдшер деда Афанасия.
     На следующий день вернулся дед с пасеки, сел тихонечко в садочке около хаты и глядит, как пчёлы над цветами вьются. Вышла тут бабка Аграфена на крыльцо и затрубила на всю станицу:
     — А, пришёл, Лысый ман! Ну, ступай в хату чай лопать, самовар уже на столе.
     Вздохнул старик и пошёл тихонечко в хату. Только уселись они с бабкой за стол, взял дед в руки любимый бабкин чайник и вдруг, с расстройства, упустил его на пол.
     Только черепки в разные стороны брызнули. Бабка тут так и взорвалась, и загремела на всю хату:
     — Ах ты, чёрт безрукий! Чтоб у тебя, Лысого мана, руки отсохли! Дьявол ты эдакий паршивый!
     Глянула она на деда, а он сидит, кряхтит, дрожит весь, и в глазах у него испуг.
     — Ну, что дрожишь, как мокрая курица? ; Ещё громче закричала бабка.
     — Ой, Аграфена! Ой, рученьки мои! Ой, пропал я, ; жалобно так отвечает ей дед.
     — Что рученьки? Что с тобой? –
     Забеспокоилась бабка.
     А дед чуть не плачет.
     — Отнялись рученьки. Отсохли. Поднять не могу. Не шевелятся.
     — Ой, лишенько! Ой, родной мой! ; Заголосила бабка.
     И как была без платка, побежала к фельдшеру Акуратько. Пришёл Аким Филимонович, осмотрел деда и покачал головой. Потом начал он доставать из сумки пузырьки да склянки, ножи да ножницы, марлю да бинты. Весь стол уставил, совсем на бабку ужас нагнал.
     Затем уложил деда на кровать, принялся массаж делать, из двух склянок ему лекарства дал.
     — Ну как? ; Спрашивает она.
     — Вроде отходит, ; тихим голосом отвечает дед. ; Уже пальцы шевелиться стали.
     — Ну, ладно! К утру пройдёт на этот раз, ; мотнул головой Аким Филимонович и, собрав свою аптеку, пошёл домой.
     Бабка Аграфена его до ворот провожала и всё благодарила.
     — Как это получилось? ; Спросил её фельдшер. ; С чего это?
     — Да не знаю, родненький. Чайник он разбил. Я и крикнула ему в сердцах: – Чтоб твои руки отсохли. А они и отсохли.
     Нахмурил брови фельдшер и строго так говорит бабке:
     — Поосторожнее надо вам быть, Аграфена Михайловна! Видать, обладаете вы великой силой – гипнозом. Как скажете, так и будет. Так вы, того, воздерживайтесь.
     Два дня воздерживалась бабка, была тихой да ласковой, а на третий не выдержала.
     Готовила она колбасу. А тут пришёл дед с пасеки – глядь, на столе колбаса: румяная, поджаристая, сквозь тонкую корочку жёлтое сало просвечивает, на всю хату чесноком благоухает.
     Не утерпел дед и, не дождавшись обеда, схватил со стола кусок потолще – и в рот.
     Только откусил пару раз, вдруг бабка в хату. Увидела – и давай кричать:
     — Дождаться обеда не можешь, дьявол жадный! Чтоб ты подавился, Лысый ман!
     А дед тут как стоял, закашлялся, выкатил глаза и упал. Бабка подбежала, а он лежит, хрипит и колбаса изо рта торчит.
     Бабка давай её тянуть, а она не вытаскивается. Заголосила тут бабка и скорей к фельдшеру.
     Пришёл Аким Филимонович, нахмурился, покачал головой, медицинскими ножницами отрезал он колбасу, пинцетом у деда во рту поковырял, лекарства дал.
     Отошёл старик, поднялся на ноги, говорить начал. Бабка Аграфена не знала, как и благодарить фельдшера.
     Чуть ли не пуд колбасы ему навязывала, но Аким Филимонович только закусил, пропустил со стариком по двести граммов особой московской и ушёл.
     Дней десять терпела бабка, не кричала на деда, ласковой была, а потом опять сорвалась.
     В воскресенье вечером должны были деду вручать в клубе почётную грамоту, как лучшему пчеловоду.
     Для такого торжества бабка ещё с обеда обрядила его в новый шевиотовый костюм, серый с искоркой, галстук повязала, шляпу заставила надеть, а потом сама принялась наряжаться.
     Вышел дед во всём параде во двор, походил по садочку, на лавочке посидел и заскучал.
     То ему хочется подпорку под яблоней поправить, то не терпится дверь, в сарае починить, а нельзя – измазать можно новый костюм.
     Скучал, скучал старик, а потом прилёг на травке во дворе, под шелковицей. Солнышко припекает, листья шелестят, тишина. Дед разморился и заснул.
     И надо же тут случиться, что как раз в эту пору вернулись во двор свиньи. С самого утра нежились они за огородом, в луже, а тут вдруг потянуло их домой.
     Сперва одна хавронья шляпу дедову стала жевать. Пожевала – не понравилось. Потом, видать, растомило их горячее солнышко, и они забрались в тень, притулились к деду – одна с одного бока, другая с другого, лежат, чешут спины о новый костюм Афанасия Степановича и хрюкают.
     Вышла бабка из хаты, глянула и свету не взвидела. Прежде всего, свиней коромыслом отходила, пару раз ненароком деда зацепила, а потом пошла грохотать.
     — Ирод! Ты смотри, костюм новый как вывозил! От шляпы только половина осталась. Лысый ман, проклятый! Чтоб тебя, старого беса, паралик разбил!
     Глядь, а у деда глаза закатились, ноги вытянулись и в горле что-то забулькало.
     — Что с тобой, старый? Что с тобой, горе моё? ; Испугалась бабка.
     А дед лежит и квохчет, как клушка на гнезде. И глаза у него не двигаются.
     Опять пришлось Акима Филимоновича звать. Пришёл он, осмотрел деда и строго так говорит старухе:
     — Я же предупреждал вас, чтобы осторожнее были со своим гипнозом! Вот теперь из-за вас Афанасия Степановича паралич разбил.
     — Ой, батюшка! Вылечи мне моего старика! Язык проглочу, ругаться больше не стану! Век буду помнить о гипнозе этой проклятой! Только вылечи!
     Фельдшер опять достал свои склянки-банки, дал старику разных лекарств и через полчаса поднялся дед на ноги.
     Бабка, как мать родная, за ним ухаживала. И костюм его отчистила и отутюжила, и галстук сама завязала.
     И в клуб они пошли под ручку, как молодые. Да с такой любовью друг на друга глядели, что смотреть радостно было.
     С того дня бабка Аграфена ни разу своего деда не обругала. Даже Лысым маном звать перестала, потому-страшно ей, чтобы и вправду не стал Ли-сын маном.
     Когда уж больно разгорячится она и крикнет:
     — А чтоб ты….
     То остановится и закончит:
     — А чтоб ты здоровеньким был.
     Вот как вылечил фельдшер Аким Филимонович Акуратько нашу бабку Аграфену.
     Говорят, что сейчас в станичную больницу всякие приборы привезли и тоже лечат физиотерапией.
     Ну, а фельдшер Акуратько без всяких приборов лечил.
+++++++++++++++++++++++++++
.....