Письмо в бутылке

Мне нравился этот разговор.

Я могла сказать:

 - Я поругалась с дочерью.

И я знала, что он ответит. Не в смысле, что я знала наверняка суть, что скажут. Знала, что это будет коротко, очень коротко. Емко, очень емко. Тихо, рядом, и издалека. Мне могли ответить:

 - Почему?

И в этом вопросе не было пустоты. Вопрос всегда был наполнен волнением. Моим волнением, когда я думала об этом вопросе.  Искренним интересом вопрошающего. Моими мыслями об этой искренности. Искреннем интересе. Интересе души.
Или мне могли ответить:

 - Зачем ты ругалась с дочкой?

И в этом ответе было все то-же волнение. Волнение эфира между нами. Эфир – главный элемент. Нет вакуума, нет пустот. Бывает душевная тишина, бывает чья-то глупость. Бывает отсутствие сил и желания сделать маникюр, но всегда есть намерение выпить после пробуждения кофе, заваренный в джезве. В его ответах был утренний кофе в джезве. Каждый раз я слушала про себя: что еще он не сказал, недосказал. Домысливание – великий талант одиноких творческих людей, которые рисуют, лепят, творят дизайн, беллетристику - людей с давней хронической  травмой. Эти люди рождены быть травмированными и творческими. Без священной раны творчество не родится. Вот и рождается человек, а с ним – его травма и все остальные связующие судьбу причинные вещи. Я домысливала, и это было прекрасно. Потому что в эфире – прекрасном, живом и чистом – нет ничего неживого, нечистого, некрасивого. И домысливание, живущее в нем же – дополняло все картины не только визуально, но картины, которые посекундно создавала трепещущая душа. Да, такая вот глупость. Но душа есть у всех, и она периодически трепещет. Мы можем просто не придавать этому значения. Трепещет, так тихо, чутко, да. Домысливание, когда ты трепещешь – это волшебство.

Или он мог ответить:

 - А я не ругаюсь с дочкой. Попробуй и ты.

Я знала заранее каждый ответ. Не потому, что он мне был заранее известен. А потому, что это всегда была одна и та же душа. Которая так же трепетала.  Не так как у меня, и все же. Откуда мне знать – как? Вся эта Венера в падении не дает мне права считать, что моя душа трепещет сильнее, чем у того, у кого Венера не падает.  Это вообще не мое дело. Мое дело - принимать и наслаждаться. Что и делала. Но иногда коварные вопросы закрадывались. Они прилетали, как голодные грифы и кружили внутри меня, видимо ожидая, что моя душа начнет, наконец, кровоточить и со временем утеряет силы, и тут-то ее можно будет сцапать. А потом они, не дождавшись, улетали. Душа кровоточила, конечно.  Нет душ, которые не кровоточат. Только внутри у нее столько потайных комнат, что никогда не найти даже самому владельцу – где же то сокровенное место, что кровоточит. И радоваться она умеет, и плакать. Все умеет. И принимать. То, что разуму сложно. Разум – вообще чудной механизм. Насобирает по свету всякого, а потом такое выдает, только успеваешь замечать!

Мы могли говорить сколько угодно. Но чаще мы говорили молча. И каждый об этом знал. Если кто-то сможет сказать, что говорить, молча – это не чудо, то вы просто еще не узнали, какое это чудо. Как только поговорите хоть раз – сразу поймете. Молча говорить – это когда вы знаете человека изнутри. Когда вам не нужно все время слышать, читать, писать. Когда вы чувствуете его в своем поле постоянно. И вы говорите, молча, когда хотите. Не сравнить, конечно, как мы говорим с богом в душе. Однако и с другим человеком мы тоже можем говорить душой молча. Почти как с богом. А может быть – это бог и есть, с которым мы говорим душой, думая, что говорим с кем-то? Вот вы задумались, а ведь так и есть. Все есть одно целое. Как бы мы это ни называли. Бог говорит сам с собою. Мы говорим сами с собою. Когда говорим с кем-то – с нашими зеркалами вокруг. Какие же они все разные! В-общем, говорить молча - это чудесно. Больше не добавить.

Поэтому сказать, что ты любишь кого-то – это все равно, что сказать, что ты любишь какую-то часть себя, которую ты раньше в себе не знал и не любил. И вдруг ты встретил зеркало, в котором увидел неожиданно что-то такое в себе, от чего тебе стало непередаваемо спокойно. Непередаваемо. И чем больше смотришь в это зеркало – тем спокойнее. Покой – это ведь почти внутриутробное состояние. Безопасность. Нет, не все мы любим безопасность. Не все наши субличности, точнее. Но покой – это свежий ветер и простор, небо и зажигающиеся звезды, лунная дорожка и ноги в воде, а ты сидишь на песке. Один на пляже. Или на лавочке у метро сидишь, и хотя вокруг толпы людей, а ты - все равно в своем мире покоя. Вот такой может быть покой. Свой.

Мы могли говорить с зеркалом о чем угодно, но всегда коротко и емко. Для меня емко. Эта была такая емкость, в которой достаточно всего. Достаточно малого. Достаточно громкого и тихого. Достаточно ласкового и абсолютно отчужденного. Достаточно доверительного и не нуждающегося в доверии. В эфире не нужно думать о доверии. Там все правильно. Все. Правильно. Потому что эфир правильный. От Сотворения. Все, что было в этом диалоге с зеркалом, было и будет самым правильным. Потому, что зеркало такое всегда одно. Все зеркала абсолютно уникальны.  И правильны. И это зеркало – уникально. Неправильно говорить, что мы любим зеркало. Мы любим эту жизнь, когда нам хорошо. Мы живем, когда нам хорошо в душе. А когда нам плохо – мы живем тоже, но думаем, что мы страдаем и мучаемся. Ну, вот такая жизнь – радоваться и не только. И потому, что каждое зеркало – наше все равно, то мы не можем любить зеркало. Эфир не может любить себя. Пространство едино. Оно разное. Где-то в нем тепло, или холодно. Там было просто спокойно. Это был долгожданный покой. И он будет всегдее всех всегда, потому что домысливать – это талант творческих людей со священной раной, без которой ты не сможешь творить. Творить без боли невозможно. Ты творишь и думаешь, что вот настанет покой – и все будет хорошо. Но в покое нет порывов и действия. Такое противоречие. Нет разделенности в покое. А без разделенности нет игры. А без игры нет прогресса в очередной итерации пространства. Нам не суждено быть в вечном покое. Пока мы дышим, все дышит вместе с нами.

Есть только краткий покой. Краткий, лаконичный. И емкий. Драгоценный.
У меня только один вопрос остался: какая священная рана у того, что играет в разделенность? Или раны никакой у него нет? Еще  один вопрос появился. Значит есть те, кто творит, все-таки без всяких? Просто так? Мне этого пока не понять. Интересно. В этом и есть жизнь.