Два года минуло с того времени как этот опус затаился в недрах моего архива, словно руководимый гуманистической интенцией таким наивным способом предохранить возможного читателя от угрызений его совести, когда остановит он свой интерес на какой-то ближней странице, да и отправится дальше в поисках более приятных публикаций. Как говорится: ну да иди ты, уважаемый мой читатель, с лёгким своим сердцем, своим лесом - раз уж тебе там хорошо. На моих же болотах – не так. Но уж если и здесь найдётся для тебя что-то привлекательное, то ласково просимо, дорогой мой человек.
И да пребудет с тобой сила, способная удачно преодолеть все пятьдесят восемь страниц тринадцати моих откровений, многие из которых и произнесены были мною когда-то раньше - может быть ради того, чтобы в новой компании подчеркнуть свою обыкновенность в общей картине бытия.
1. Взлётка 2023
Среди ночи 4 января 2023 года - по неустановленной причине - просыпаюсь я среди роскоши, меня в те дни окружающей, и теперь уж никак мне не уснуть; хотя крепкий сон был бы полезен для организма, но две части моего тела в положении с и ж а уже включились в работу.
И – понеслось…
Ну, в первую очередь, о себе заявила так называемая жопа. Весьма натруженная участием в делах словотворчества, она прочно впечаталась в прекрасное полотно постели великолепного отеля и приняла на себя вес нехилого тела, вершину которого составляет буйная моя головушка – которая и есть-то сейчас другой, но самый деятельный, участник происходящего действа. Глаза её смотрят вдаль и - через широкое окно – загружают в моё сознание вид ночного, залитого электрическими огнями, города. С возвышенной же своей – четырнадцатиэтажной - позиции я пытаюсь угадать в урбанистической красе улиц расположение того пустыря пятидесятипятилетней давности, где совершалась-то надо мной игра случайностей, в которой я тогда всё-таки не только не пострадал, но и, вообще, из тонкого-звонкого придурка в шляпе, арендованной на время спонтанной фотосессии у какого-то таёжного франта из бичей - дожил с нарастающим весом тела до нынешнего мафусаилового своего облика.
-Избыточного – так могла бы взвякнуть, много пережившая на себя приключений, пара ягодиц с фирменных простыней отеля. Но она безропотно несёт свой тяжкий крест, безусловно отдавая приоритет уже вовсю разгулявшейся головушке.
Взлётка – называется теперь открывшийся моему взору микрорайон. А в сознании же всплывает место дикое окраины города, где располагалось когда-то взлётное поле тогдашнего аэропорта.
Ну, а теперь, после уточнения актуальных координат моей локации тронемся, что называется, с подходцем, к началу лета 1967 года.
2. Подрывная работа.
Оно называлось «Перевал» - предприятие по переработке мрамора в цемент да ещё и в щебень для отсыпки откосов железнодорожного полотна.
Для нас же - семнадцатилетних будущих, среднетехнического уровня, специалистов горноразведочного дела – это было место ссылки, как наказание за допущенную нами групповую недисциплинированность, чтобы не сказать прямо: преступное поведение.
Суди сам, читатель.
Замечательные наши педагоги решили закрепить полученные нами знания в области подрывного дела, чисто конкретно на практике. Как раз в это время в черте нашего города велись работы по строительству водозабора из рукотворного водохранилища на красавице реке. И вот именно в эти дни готовился массовый взрыв на площадке сооружения. Туда-то и направили нашу бригаду на помощь взрывникам. Много полезного сделали мы своими руками в деле заряжания скважин и монтирования взрывной сети. Так что после полудня для взрыва всё было готово. Бойко разбежались мы в разные стороны с заданием не пропустить в лесу ни одной души праздношатающихся и загорающих на солнце людей, и выдворить их за пределы опасной зоны. Надо сказать, задача оказалась не из лёгких, потому что всякий же знает, сколь свободолюбив наш человек и на что он способен в деле отстаивания собственной неприкосновенности.
Всё разрешилось само собой, едва ли ни паническим бегством ценителей свобод - после предупредительного взрыва. А уж вскоре и основной прогремел во весь свой тоннотротиловый эквивалент. Но никто при этом не пострадал. Собравшись все вместе на площадке, мы отметили хорошее качество выполненной работы. Взрывники-специалисты быстро свернули своё хозяйство и укатили на заслуженный отдых. А мы остались на месте, под видом купания в водоёме.
Дело в том, что, воспользовавшись реальным, а не нормативном состоянием организации работы на площадке, вполне ещё совсем пацаны, мы понатырили вдоволь средств взрывания, которые тут же решили использовать в экспериментальных целях. Однако, после того как мы взорвали несколько зажигательных трубок во глубине водохранилища, и, видимо, оглушили тем самым работающего под водой водолаза с какого-то судна, неявной принадлежности - водолаза там подняли на поверхность вполне живого - а нас же с бранью прогнали с побережья.
Что уж мы учудили вернувшись в общежитие – и рассказывать-то неприлично.
На следующий же день нас собрали всех вместе и, ни словом не обмолвившись об наших похождениях, объявили, что теперь наша практика будет продолжена в Слюдянке. Дав один день на сборы, нас, на нашей многострадальной газушке, привезли в посёлок на берегу Байкала, разместили для проживания в палатках на территории чего-то там невнятного и стали по утрам доставлять извилистой дорогой в карьер, где на ярусах разрабатывался мрамор, большегрузными самосвалами спускавшийся в пол-горы на фабрику первичного дробления, откуда вагонетками подвесной канатной дороги, уже товарные фракции продукта, поступали вниз для её погрузки в хопер-вагоны.
Дробилки фабрики принимали горную массу размером до метра в поперечнике. Негабариты же и предстояло нам дробить мелкими зарядами, предварительно пробурив шпуры перфоратором, весящим тридцать восемь кило. Так что поводов для веселья нам было маловато. Тем более, что денежки, выданные на расходы, мы быстро растранжирили и вид наш стал откровенно измождённый тяжёлым трудом и голодом, который не в состоянии была удовлетворить жиденькая похлёбка на байкальской воде с бычками, нами же наколотыми у берега вилкой, украденной в общественной столовой, весь персонал которой теперь был строго ориентирован на то чтобы воспрепятствовать отработанной нами в деталях схеме кормления нескольких едоков за счет единственного нашего представителя, делегированного для расчётов с кассой всего лишь за демонстративно скромный стакан чая с тарелкой картофельного пюре. За бычки озеру платить в те годы ещё не надо было. Но они насыщали наши алчные организмы не достаточно для того чтобы возможно было сколько-либо продолжительно вручную манипулировать бурильной машиной ленинградского завода «Пневматика». Так что закреплённый за нами компрессор работал по большей части времени вхолостую, невостребованную же пневматическую энергию возвращая в атмосферу преимущественно через предохранительный клапан.
Не удивительно что вскоре от наших услуг на «Перевале» отказались, и тогда наш руководитель направил ребячью любознательность на экскурсию по местным достопримечательностям. Одной из них оказалась невеликая шахтёнка на склоне горы. Судя по всему, проходка её закончилась сравнительно давно.
-Что же добывали здесь – поинтересовался кто-то из нас непомерно любопытный, чем поверг нашего руководителя в задумчивость.
- Так слюду же – нашёлся с ответом педагог. Действительно, раз Слюдянка, стало быть, и – слюда.
Однако же, запомнилось мне, как что-то недоверчивое промелькнуло тогда в мозгу. Промышленная слюда – при таких мизерных горнопроходческих масштабах? Но никакой конкретики не имелось в пацанском моём мозгу, и я ничем не обозначил тогда свои сомнения, Да и кому из нас, собственно, было тогда важно знать правду. Ведь мы уже всей душой рвались в родную, насильно нами захваченную общагу, не вполне украшающую вид студенческого городка. Куда вскоре и сбежали всей группой зайцами на товарняке. Весело было на подходе к студгородку прыгать в старинное кладбище, едва только товарняк чуть сбавил ход, огибая выемку, известную всякому жителю этих окрестностей. На этом наша практика по интересному предмету закончилась.
Много лет спустя когнитивные мои блуждания по полям сомнений подвели меня к массиву такой информации что, оказывается, слюдянская местность на довольно ограниченном пространстве имеет весьма развитую сеть горных выработок, пройденных в разные годы не очень-то афишируемой деятельности. Для чего? О том, действительно, мало что говорится, сводя всё практически к добыче всё той же слюды. Хотя некоторые специалисты называют этот горный район минералогическим раем. Но вряд ли, имею я основания считать, только минералогический интерес запускает в дело затраты такого масштаба?
И тут встретилась мне зарубежная информация о том, что Слюдянка входит в число, хоть и весьма незначительных, но всё же объектов добычи урановой руды. Ну, тут уж вопросы экономии неуместны. Даже если и, действительно, добыча была чрезвычайно мала. Тем более отечественная история добычи первых объёмов сырья для запуска судьбоносного государственного проекта скрывает в себе множество экзотических, юмористических и даже сатирических страниц.
- Но нет же! – говорит нам местный специалист по части разведки таких месторождений – никакого урана в Слюдянке не было отродясь, а налицо пример удачной работы наших спецслужб, так задуривших голову разведсообществу супротивных стран, что они включили в своё понимание сырьевого комплекса нашей страны этот объект, в действительности же ложный. Да и этот-то оракул новых откровений, похоже, откровенен что-то подозрительно не вполне. Вот и попробуй разберись в этих профессиональных заморочках! Объект-то может быть и ложный; а может ложный якобы; но уж для прикрытия чего-то такого, чего нельзя показать ни под каким видом. Ну и тому подобное в том же духе.
Разберись-ка, дознаватель, лучше вот в себе – чего же в тебе больше: - гордости ли за удачную работу наших профессионалов, или же озабоченности от предположений на счёт цены предмета гордости. Но не это заботит меня в действительности. Что те истории прошлых дней? ну, были или не были – что из того; даже если что и было – так ведь прошло же.
А что по настоящему напрягает - так это пренебрежительное отношение к возможности максимально использовать результаты прошлой деятельности. Вот, например, одна из них. В легкодоступной от областного центра местности, где одних студентов только горно-геологической, географической, исторической, да и прочих специализаций и по сию пору не мало, располагается объект для прекрасных практических занятий, сулящих немалую пользу очумелым молодым мозгам. Их, конечно, пытаются наставить на путь реализации своих потенций, но делают так, что подрывные похождения нашей - всего лишь семнадцатилетней - молодости больше похожи на настоящее обучение мастерству, чем полусонное выслушивание бубниловки профессорско-преподавательского состава, впрочем, умело обходящего темные закоулки предмета обучения, где, в значительной степени, и скрываются корни понятий о реалиях профессии, которые студенты предметно начнут постигать только уж после получения диплома.
Ну и к чему была бы та маскировка перед устьем полуобвалившейся шахтенки? Тем более, что уже через пару недель после группового нашего побега из горно-технического и минералогического слюдянского рая, оказался я всамделишным тружеником на некоей, измученной геологоразведчиками, горушке неподалёку от побережья Красноярского моря, где каждый (от работника спецчасти до бича перекати-поле) знал что именно в поиске урана вроде бы и состоит наша задача, которая, однако же, реализовывалась всего лишь в возможности заработать на жизнь, которой дела нет до высоких категорий гражданственности. Конечно, когда время припрёт поведать потомкам о смысле наших кувырканий на природе, тут уж эти категории нами выставляются впереди так, что иных как бы и не существовало, в сколько-либо заметном исчислении, для ветеранов, всегда не по-человечески озабоченных на теме: - «Раньше думай о Родине, а потом о себе», « и днём и ночью думай обо мне» - и далее весь репертуар гражданской направленности.
Ну, ладно, допустим, время тогда было такое. Что же сейчас мешает объявить народу действительные причины наших сложных переживаний, и прояснить ход наших действий в недалёком ещё прошлом? Для того, чтобы всякий наш человек вошёл, наконец, в адекватное состояние, избавившись, может быть, от гнёта социальной шизофрении и многое поправил в фактическом своём мировосприятии, и уж на этой основе умело прокладывал себе путь в будущее. А может быть, заявления о необходимости такого движения есть всего лишь прикрытие для какой-то истинной потребности, опять же изощрённо не афишируемой? Если мягко сказать, не прибегая к грубой откровенности, которая, как мы видим, не всегда уместна. Или уместна, но не всегда.
3. Один из случаев откровенно сексуального экспромта
Тем из читателей, которым мои, далеко не брабантские, кружева сюжета тягостны, а узнать - в чём же дело - не терпится, скажу на этот раз прямо. Как-то мимоходом, но не раз оказывался я в неловком положении. Без обиняков, прямым текстом предлагалось мне, не мешкая, вступить в связь - конечно, не прямо здесь и сейчас, а лишь отойдя совсем немного в укромное местечко. Но я, хотя организм мой и умолял начать-таки опыты самых естественных в природе млекопитающих телодвижений, всякий раз позорно бежал от предложения на расстояние, где безопасность моему целомудрию была бы гарантирована.
Однако, уточним всё же подробностей имевших место эксцессов. Сейчас хотя бы на примере одного случая.
Дуралею только что стукнуло восемнадцать лет. Его учёба в среднем специальном учебном заведении близится к завершению. Поэтому преддипломная практика воспринимается им и легко, и свободно. Направление получено в какую-то таинственную Берёзовскую геологоразведочную экспедицию легендарного Первого главного управления Министерства Геологии СССР, аппарат управления которой находился в городе Новосибирске. Видимо стране так остро был нужен уран, что и такие, как я, недоразвитые кадры представлялись не лишними. Ну тогда летим! - не за свои же денежки.
Из аэропорта Толмачёво в центр города добраться не составило проблемы. Вот она, его мировая достопримечательность - театр оперы и балета Красный факел. Но мне сейчас не до оперы и даже балета с его грациозными девками. Где-то здесь поблизости пролегает улица Потанинская? Да вот же и она! Уж дом-то под номером 3 и искать не надо. Сталинская монументальная пятиэтажка – прямо предо мню.
Четыре подъезда - и ни единой вывески. Может быть в моё направление вкралась ошибка? Ищу вывеску в окрестных строениях, так же не менее помпезных. Тщетно. Это называется – заблудился в трёх соснах. Снова возвращаюсь по адресу и пытаюсь проникнуть то в один подъезд, то в другой. Везде серьёзные вахтёры. Спрашиваю прямо: - где здесь Берёзовская экспедиция? Ответом мне взгляд, исполненный суровой чекистской подозрительности или, в лучшем случае, недоумённое пожимание плечами.
А уж ночь приблизилась. Надо бы подумать о ночлеге. Не ночевать же на скамейке театрального сквера. А уж во дворах неприступных этих домов на Потанинской – вообще немыслимо. Но есть же в этом славном советском городе гостиница? Да и не одна! А и ни одна не рада пришельцу.
МЕСТ НЕТ
инвентарные таблички эти должны же изготовляться не иначе как на одном из многочисленных местных машиностроительных заводов оборонной промышленности.
Забиваюсь в тёмный угол холла одного из «хотеля» и устраиваюсь там почивать беспризорным бродягой. И меня из сострадания не прогоняют.
Утро только началось, а я, следуя итогом ночных предположений, уже нахожусь в поиске территориального геологического управления. Тамошние геологи – ребята свойские. Они весело смеются и раскрывают парню страшную тайну: - Нужно бесстрашно войти в крайний от проспекта подъезд и подняться на верхний этаж.
-Не бойся, в тебя на лестничных маршах никто стрелять не будет.
И точно. На этаже массивная дверь приоткрылась и впустила меня в невеликую прихожую из которой открывался вид на несколько таких же дверей. У одной из них за столом сидел человек с убийственным оружием типа наган. На мой к нему вопрос куда же обратиться практиканту он знаком указал в дверь напротив. Разумеется, это оказалась комната отдела кадров. Принявший моё направление добрый кадровик раскрыл один из своих гроссбухов, поводил там пальцем и молвил простым человеческим языком: - Тебе, парень, надо в Красноярск. Там есть аэропорт местных линий. В справочной его узнай, когда будет борт в Пятьдесят третью ГРП. Вертолётом и прилетишь куда надо. И добавил как бы по- свойски, конфиденциальную информацию о то, что Конжул называется та деревня, где ожидают меня прелести производительного труда на свежем воздухе тайги.
Ложусь на возвратный курс – в направлении откуда только что прилетел. Но только уж теперь-то еду поездом. Плацкарта - прекрасное место для юноши, жадного до впечатлений. В Красноярск прибываем ранним утром. Сумрачный городской троллейбус пустынен. Но я не занимаю ни одно из сидячих мест: мне комфортно на задней площадке, откуда открывается почти круговой обзор на просыпающийся город.
У вокзала же вслед за мной на площадке появляются трое: двое парней и девица. Мне они не интересны, но всё-таки взгляд мой не минует красотку – самая естественная реакция для молодого парня!
- Дай ему - делово предлагают её спутники, кивнув в мою сторону. И та обращает ко мне ласковое своё личико и приветливо улыбается. Дескать, всегда пожалуйста, мне всюё себя не жалко.
От такой неожиданной милости я каменею древнегреческим изваянием. И заметно всем, что такой клиент безнадёжен. В бессознательном состоянии он прибывает куда надо и дежурная аэропорта местных авиалиний, свободно расхаживающая по комнате мало похожей на зал, с неким даже упрёком ко мне сообщает, что да - это здесь. Борт будет с часу на час, да скорее бы уж улетели все ваши. А то за ночь такую оргию здесь устроили с аэропортовскими бабами, что всю инвентарную мебель переломали.
И вправду, скоро все незнакомцы, вместе со мной обратились из гуляк в передовой авангард пролетариата, и - привычно шустря – погрузились в вертолёт. Пилот же взял курс на заброшенную деревню во глубине побережья только что рождающегося рукотворного Красноярского моря.
Приключения продолжаются.
4. Дорога странствий, ведущая через Конжул
Так в те лета, когда первые водовороты бурнокипящего кубка юности уже захватили меня, и многое было уже в прошлом –люблю я начинать свой рассказ о том, что довелось мне однажды спуститься с горы на водоразделе Жулгет- Малтат северных отрогов Восточного Саяна в поселок Конжул, покинутый населением под воздействием великих преобразований природы, замышленных и забавно реализованных правителями нашего Отечества.
Тысячелетия до того эти места давали пристанища многим поколениям кочевников, привлекая их своими естественными щедротами среди прекрасных ландшафтов. На этот раз потемневшие - от времени ли, от обиды ли на предательство своих хозяев - сиротливые дома использовались партией исследователей земных недр для своей базы. Задача у них была примитивной: сильно не заморачиваться, но отыскать сырьё для решения самой стратегической проблемы Отечества. Сил и средств на это не жалели, но,
так как масштабы - развернувшейся по всей стране - эпопеи оказались беспрецедентными, то конкретные исполнители щедрости этой не особенно-то и ощущали. Здесь же разведчики недр облюбовали для своих упражнений одну из горушек и терзали её тело разного рода горными выработками кажется вот уже второе десятилетие.
Моё же задание на этот раз было нехитрое – получить на складе некую деталь для замены в отказавшемся работать механизме. На эту процедуру хватило и пары часов, но уже близился вечер, возвращаться ночью по тайге было против правил, и я согласился с предложением участливого завхоза переночевать здесь.
Гостиница - так было обозначено место моего ночлега - представляла собой просторную палатку из плотного темного брезента и была воздвигнута тщанием начальства - еще по снегу - на пустыре бывшего конного двора.
Когда вешние воды вкруг её весело сбежали в долины, обнаружилась, что основанием - планируемого, видимо с бодуна, приюта вечно мигрирующих работяг - явилась обширная навозная куча. Немало изнуренных колхозных лошадок привнесло некогда своего, кровного, в дело упрочения фундамента этого общежития. Сейчас же стояла июльская жара, и ароматы внутри брезентового помещения - ну очень уж разительно! -отличались от приносимого ветром запаха летней тайги. А потому все постояльцы расположились коротать сибирскую ночь напротив входа, под открытым небом.
Воспитанный в коллективистских традициях, я был еще далёк от осознания прелести одиночества в благоухающем летнем лесу, поэтому, естественным образом, потянулся к незнакомым людям, случайно встретившимся вокруг костра.
В благословенно долгий июльский вечерок как не вести неспешный разговор?! На этот раз «за жизнь» говорили советские «бичи», или люди, волею судеб сумевшие выделиться из регламентированного круга семейной жизни и пустившиеся в свободный полет по нашим обширным пространствам.
Несмотря на всеобщее осуждение советским народом принятого ими образа жизни, польза от них была, и немалая. Не претендуя на общественные фонды потребления в виде бесплатных путевок в дом отдыха или еще чего-то там, неведомого и большинству обывателей, они предлагали себя в качестве сезонных рабочих. Это было очень удобно, от того что, по прекращению надобности в их труде, они как-то разом растворялись в темных местах нашей жизни без всяких претензий, самостоятельно сохраняя себя, в пределах естественной, для этих условий убыли, для дальнейшего их использования на благо общества.
В нашем случае каждый из них уже побывал в тайге, на рабочих местах, но там условия труда не показались им привлекательными и, воспользовавшись отсутствием естественных преград, каждый из них покинул геологов-романтиков, да и спустился в нижний мир, ожидая оказию для прорыва на Большую землю. От долгого сиденья вокруг конторы ими уже в прах была выбита окрестная трава, привычная жизнь базового поселка нарушилась, созревающим огородам угрожали потравы. Поэтому так спешно готовился конторским людом транспортный десант в составе грузовика и поддерживающего тягача-вездехода, чтобы, преодолев бездорожье, вывезти этот беспокойный контингент дальше, к жилым деревням, где они самостоятельно разбегутся в поисках средств поддержания их неприхотливой жизнедеятельности.
А пока же вечер у костра начался с неспешных повествований о былом, где каждый из рассказчиков имел богатый скандальный, а, порой, и криминальный опыт.
Столько ярких картин пьяной, воровской и бандитской жизни, сдобренной крутым и изощренным сексом проникло в мое, крестьянское по происхождению, сознание, что, несмотря на обыденное течение ситуации, наступившая уже ночная темень заставляла меня искать кого-нибудь понадежнее, чтобы около него сколько-нибудь благополучно дожить до утра!
Тем более, что были среди прочих рассказчиков или же слушателей и некие трое моих мимолётных знакомца, еще несколько часов назад представлявших вполне осязаемую угрозу.
Мне трудно назвать себя трусоватым, и я нахожу тогдашнему своему состоянию несколько более замысловатое определение: мне представляется постыдным горячечное размахивание кулаками, хватание друг друга за одежды, извержение потока экспрессивных выражений, вместо того чтобы нанести супротивнику точно выверенный сокрушительный удар, с холодным рассудком и жестокостью, сокрытой изощренным спокойствием. Бить, а может быть и лишать кого-то жизни - что может быть более нелепым! Хотя - я знаю теперь за собой способность делать это наверняка, когда это представляется единственно возможным выходом из состояния трагедии. Но до сих пор стоит передо мной исполненные поволокой лиловые глаза оленя, когда я беру его голову за рога, еще вполне живого, только с переломанным на бегу позвоночником и прерываю его мучительное будущее каким-то нелепым перочинным ножичком, изуверски ковыряясь оным в складках шеи, пока не хлынет струёй дымящаяся кровь...
Но так было надо. И было нечто в этом смысле уже не раз. Но в общем-то отношения же с людьми мне посчастливилось выстроить без крайностей. Мне посчастливилось избежать ситуации - надо, хотя в ситуациях более низкого накала - каюсь - что-то слишком часто оказывался не на высоте.
Жестоко страдая, например, от несправедливости, больше чем от ран, я, бывало в начале студенческой поры, долго отливал холодной водою избитую притеснителями голову и уже утром с ясным взором сидел на занятиях. Только вот премудрости интегральных и дифференциальных уравнений что-то не укладывались в сознании. И щедрая своими формами математичка давно уже утратила ко мне свой педагогический интерес и ставила - столь же щедро - равнодушные трояки. И лишь спустя многие годы как-то само собой открылась мне красота теории пределов и поразительная содержательность бесконечно малых величин. А уж настойчивость в отстаивании своих принципов жизни – это тема не для сегодняшнего повествования.
А тогда же в Конжуле я просто пришел в столовую, и терпеливо ожидал своей очереди, когда вошли приблатнённой походкой эти трое, и стали теснить очередников без каких-либо церемоний. Мое вскипающее восклицание не то что бы остановило их, или же лишило аппетита. Однако же они многозначительно переглянулись и... вышли.
В некотором волнении отобедав, я вышел из столовой и с деланным равнодушием прошел мимо этой троицы. И пошел дальше по зеленой травке бывшего загона для телят, спиной своей или, может быть, боковым зрением чувствуя, как приближаются мои преследователи. Да, это было именно так, несмотря на внешнюю независимость наших траекторий. А я уже приметил впереди слабо укрепленный кол прясла и стал склоняться по направлению к нему; а, поравнявшись с ним, как ни в чем не бывало, разом выдернул его, отряхнул и ивняковое плетение перевязи, и пару жердей на них, да и воспоследовал далее. Тем не менее, в устремлениях троицы моих преследователей, произошли изменения - словно противоракета, потерявшая цель завихляла в полете и стала падать. В нашем случае к ним, видимо, вернулся аппетит, и они разом развернули свои стопы туда, к обеденному залу.
А сейчас же, в вечеру ужастиков, мой выбор остановился на человеке средних лет, выделявшемся среди прочих всех своей шляпой и немятой белой рубашкой. Отсутствие галстука отнюдь не противоречило облику интеллектуала, далекого , как мне тогда казалось, от нехороших инстинктов.
Решив что теперь благополучное завершение моего ночлега гарантировано, я расположился в спальном мешке подле избранного покровителя. Дремота уже овладевала мною под очередную жуткую историю.
И тут вступил в разговор мой, молчаливый доселе, покровитель. Живописные подробности начала его рассказа об умерщвлении собственной жены и тещи пресекли мою дремоту и, ясно осознав, что утра мне уже не придется увидеть, я пал в беспросветную бездну сна.
Проснулся я легко. Первые лучи солнца, всходившего над лесом, уже касались темнеющей росы, источавшей тягучую свежесть. Прогоревший костер струился в небеса исчезающим дымком.
Вокруг вразброс лежали спальники: там храпели и сопели убийцы и насильники без каких-либо признаков агрессии. Чопорные вороны вразвалку расхаживали во всем черном по навозу, и жирными дождевыми червями совершали свой брекфаст.
Меж тем солнце уже согрело воздух, трава просохла от росы, и стало легко да просто все вокруг. Ничто более не удерживало меня в этом селении и, вскинув мешок с деталью на плечо, с легким сердцем вышел я на дорогу, ведущую в нашу сторону. Быстро добрался до потаенного места, где оставил вчера свою лошадь.
Она была уникальной в составе машин и механизмов нашего отряда. Несомненным ее достоинством была высочайшая проходимость в условиях горно-таежной местности, хотя и требовала для себя существенно большего ухода - каковым, кстати, и не была обильно избалована. Вот и сейчас единственным средством о ней заботы была веревка. Точнее - капроновый фал толщиной в палец и длиной до полусотни метров. Ею обычно привязывали покорное животное к чему-либо надёжному, дабы предотвратить необходимость последующих поисков на просторах тайги. Полагали при этом, что значительная длина веревки обеспечивает ей обширность области питания – как известно равной числу пи, умноженному на квадрат длины веревки - достаточную для сбора пищи в виде травы на все время стоянки.
Оставлена она была мною за пределами селения, чтобы не обратить себя в добычу для вчерашних собеседников, информация о напряженном состоянии, которых, была предусмотрительно выдана мне еще в начале путешествия с горы.
Посреди обширной поляны мною, ещё вчера, был выбран крепкий ствол дерева и, выпустив своего коня на всю длину веревки, другим ее концом я закрепил эту связку надежным узлом.
Сейчас я застал строптивое животное в обычном для нее положении: вся длина веревки была накручена на дерево, так что мерзопакостная рожа упиралась в ствол, а впалые бока ее владелицы, в сочетании с голодными глазами, указывали на существенный недобор мощности для предстоящей дороги.
Но путь мой был недалек. От только что оставленного мной деревушки с такими изысканными обитателями - к подножию горы под деревенским названием Стожок.
Да и лошадь моя - из здешних: вынослива, хотя и низкоросла, с мосластыми - шерстистыми, едва ли не включая копыта - ногами, она имеет вечно понурую морду, унылостью своей маскирующую постоянную свою хитрожопость:- Сча, хозяин, разбежимся!
Но проходит час, другой с той поры, как я взгромоздился на неё, и никакие мои понукания не приводят к реализации ее первоначальной угрозы - мы движемся до безобразия размеренно.
Еще она любит цветы - ни один из них, встреченный на нашем пути не укроется от ее, на этот раз проворной, пасти. Сорвав очередное великолепие, она долго держит его в своих обильных мякотью губах, и, жевнув пару раз, тотчас утрачивает былой к цветку интерес. Но тут же встречается новая жертва ее причудливого пристрастия. И рабочий цикл этого вечного движения повторяется вот уже бессчетное количество раз.
Мало-помалу мы легли на устойчивый курс, и, полагаясь на остатки разума моей суперматики, я впал в привычную свою мечтательность, опять же справедливо предполагая отсутствие сторонних наблюдателей. Не может же, в самом деле, бессловесная лошадь рассматриваться как свидетель моего порока. Ничто не угрожает теперь интимности открывшихся отношений. Я и вымысел - вольны слиться в прихотливую фантазию.
3. Фантазии суперматического всадника
Лес по сторонам уже дано проснулся; был он густ и бескраен; дорога была суха и позволяла абстрагироваться - выдавая за несущественное наличие автомобильной колеи, местами вообще ничем не обозначенной.
Тогда окружающее утратило существенные временные признаки; и стало возможным легко представить себя юношей, с претензиями на роль художника, только что покинувшим родительский кров, где все возможности развития своего таланта уж исчерпали себя; а городок какой то, допустим, верхнесредненемецкий был провинциален, и жители его ленивы в почитании художеств. Путь, который он выбрал себе лежал в давнюю – пять столетий назад – пору, из одного города в другой. Дабы отыскать Мастера, слава о котором находила себе дорогу до самых окраин мира, уже готового вывести себя из многих веков накопления на взлетную полосу нового возрождения. Кто этот Мастер – Дюрер ли, - Брейгель ли его фамилия? Многие из них уже уверенно заявили о себе, привлекая все новых и новых приверженцев.
Так и этот юноша счастлив открывшимся возможностям. А пока в его мешке отнюдь ни коническая шестерня Z-34, а увесистая краюха хлеба, кусок домашнего сыра и добрая фляжка молодого вина.
Как же хорошо будет спешиться при первых же позывах прихоти и прямо на обочине утолить молодой свой голод! А затем раскинуться пластом на теплой траве и, утонув в пряных запахах ее, смотреть сквозь нависшие кроны в глубокое небо, мечтая о своём, сокровенном.
Но нетерпение уже просыпается в молодом теле, и душа, словно заслышав звук отдаленной трубы, уже устремляется в даль...
...Даль, где вот еще что привиделось мне...
…я, - местностью, где проживают раздираемые распрями народы - обходя города и селения, укрываясь от дозоров - или вовсе галопирующих колон войск какого-нибудь очередного возбудившегося маркграфа, барона, или герцога - спешу в условленное местечко посреди враждующего многогранника, перетекающего из одной своей конфигурации в другую. Там ждут меня разноязычные мои собратья. И, когда я доберусь-таки до места, все шумно встретят меня, и мы будем пить свежесваренное пиво, пожирать горячие, брызжущие соком колбаски, читать свои вирши, ловя восторженные, или же одобрительные, или же кислые замечания своих товарищей. Хозяйка же - в простых пышных одеждах - все будет подносить новые порции и выставлять их на залитый вязкими хлопьями пены, вперемежку с недоеденными кусками и мокрыми листами бумаг - стол, поощрительно касаясь очередного своего избранника мощной своей грудью и тогда тот, не прекращая декламировать, по-хозяйски ухватит чувственной своей дланью ее верткий зад, прижмет покрепче, да зальет это дело веселящим душу и холодящим нутро глотком. Тогда каждый не преминет блеснуть своим красноречием, да отпустит по сему поводу что-то такое забористое, от чего стены обители содрогнутся от взрыва хохота, покруче, нежели от привычного уже грома орудий.
Пройдет столетие, и еще одно, а, может быть, и еще одно – как трудно определиться, если искомое несущественно. Тогда развеется не только пороховой дым, но и отвоеванные столь многотрудно границы, падут, как бы сами собой, и потомки – жители этих объединенных земель - будут чинно переезжать из города в город, из страны в страну, и рассеяно взирать на замшелые стены, выстроенных некогда крепостей, то и дело сверяясь с цветастыми глянцевыми путеводителями. Знать, зерна мира и согласия, щедро политые нашими застольями и удобренные непристойностями, исходившими из нас легкими и непринужденными экспромтами – проросли таки на нашей земле!
А тем временем я уже держу свой путь из центра огромной сибирской губернии, сначала Манзурской степью, потом, спускаясь водою туда, где широко раскинувшееся русло реки уже готовится повернуть на север и по правому берегу обнаруживается приметное место, откуда откроется в, различимых издали горах, долина. Крутые склоны ее все больше нависают над путником, а бегущая встречь речка бурлива. Вот круто поворачивает долина с востока на северо-восток; затем резким углом поворачивая к югу; и снова устремляясь на северо-восток, поднимаясь все выше и выше к облакам; и там, сразу с перевала, начинается речка, рвущаяся вниз, к близкому уже морю.
Опять же два века спустя, совершая перелет от смятой мощным орогенезом горной страны, похожей на поверхность серой фольги, - через пространство моря, от Магадана в Хабаровск - задолго открываешь вид берега, уходящего косо вправо. Долго длится наше приближение к нему, и праздный ум с высоты, отведенного для пассажирских авиаперелетов эшелона, легко представляет себе всю эту грандиозную береговую линию с нависшими скалами и узкой полоской пляжа из острых обломков камня. Там волны моря, лениво ли, разрешаясь ли пушечными залпами вздыбленных волн, набегают одна за другою, отмечая своим особым ритмом особенное же - свое, уникальное - время, которому никто еще не определил название – час ли, день ли, век или тысячелетия.
Вот, полосу прибоя прерывает бурлящая струя какой-то горной речушки. Туда, к ее истокам, открываются темные долины, где зелень лесов сглаживает каменное тело земли. Дикая жизнь кишит: и в глубинах моря, и в полосе прибоя, и под покровом тайги.
И мне хочется сверить с собой мотивации укрытых в этих краях людей, моих собратьев по разуму, в то время как я из прихоти своей напряженно всматриваюсь в иллюминатор.
Через эти края стремлюсь я, чтобы в далекой охотской крепости, среди нелюдимых берегов, попасть на корабль. Он помчит меня на всех парусах - рассекая форштевнем стаи птиц, вспарывая морские косяки, отгоняя невиданно огромных чудо-юдо рыб - голубыми просторами, мимо островерхих островов цвета темной охры с пышными облаками, зацепившимися за вершины, - через чреватый гибельными ветрами море-океан - к далеким берегам свободной извечно - кажется, навсегда - земли. Там встретят меня разбойники, такие же как и я, и мы не обнажим своего оружия, а будем говорить об одном на разных языках. И не будет меж нами непонимания, поскольку сам предмет разговоров и составляет основу нашей вольности. Пускай кому-то из нас не повезет, и добро его вскоре станет добычей сегодняшнего собеседника. Дело случая - знай себе, не зевай.
Главное, что наши протухшие в своих миазмах правители, ведущие свою вековечную интригу, не дотянутся до нас, и нам не надо то и дело приседать в ритуальных поклонах - ведь сподручнее же, зорко глядя вдаль, пересекать в своем стремлении страны, моря и континенты, и устраивать там жизнь - по собственной воле, да предначертаниям провидения.
С такими вот причудами мысли взбирались мы с лошадью все выше и выше по извивам дороги, пока не пахнуло дымком и в просветах деревьев не проступили очертания темных приземистых срубов зимовья.
От вида нашего жилья моя лошадь еще больше поскучнела, справедливо полагая, что ее ждут накопившиеся за время командировки, обычные дела. В этой позиции наши - лошадиные и мои - мнения совпадали. Ибо и у меня моя работа с железом – из смены в смену - особенно ночью, растворяла своей рутиной романтику таежной жизни. Хотя мне приятна была ровная работа дизеля, запах нагретого металла коллекторов, и привычная возня с колонной труб над устьем скважины - да, это так - но не до такой же степени, чтобы обратить дни своих цветущих лет в жизнь из трех составных частей: отработал - поел - спи до следующей работы.
Ты – цвет жизни. Но все же - не цветок в пасти своевольной лошади.
Ничего не подозревающая о столь глубоких переживаниях, шестерня из мешка была благосклонно принята начальством и они придали течению событий надлежащий толчок, от которого деталь была введена в зацепление с другими участниками своего кинематического единства. Агрегат, вынужденно простояв совсем немного, возобновил свою напряженную работу, принимая хлопоты обслуживающего персонала.
День сменялся днем. Впрочем, не столь уж однообразно, как это тщится показать рассказчик. Но подробности тех событий мизерны в масштабе веков, и не заслуживают какой-либо реконструкции.
Так думал я, пока наш агрегат не выкинул новую шутку. Ну, если быть точным, то штуку. Такую, как шкворень. Он предназначался для соединения - через скобу - двух частей важной рабочей конструкции. Сумев преодолеть блокирующую силу подпорной пружины, он исхитрился выпасть из своего гнезда – прямо в растоптанную нашими ногами жижу.
В надежде нащупать потерю, мы со сменным мастером, вдоволь нашарились по локоть в грязи, и, убедившись в тщетности своих усилий, стали думать.
Ночная смена только началась. Сидеть же до утра без дела как раз сегодня что-то не хотелось. Поэтому шеф так легко согласился с моим предложением. Дело в том, что на соседней буровой, до которой было пара километров, вполне мог оказаться в запасе искомый шкворень. Если же преодолеть это расстояние туда и обратно, то можно будет еще наверстать упущенное и выполнить-таки сменное задание.
Почему мастер не пресек мои планы – кто знает? Возможно, будучи утомленным моей креативной активностью – прочь с глаз, лишь бы выкроить часок для возвращения в себя от безрассудного, только что завершившегося купания в грязи.
Я тем временем закончил свои приготовления: банку из-под сгущенки оснастил проволочной рукоятью, набил ветошью и пропитал соляркой. Взял в руку скобу, чтобы не ошибиться диаметром при подборе шкворня. И стал в начале пути.
Дорога моя начиналась месивом из хвои, листвы, веток, стволов и корневищ, выполненным гусеницами тракторов при перевозке оборудования на эту точку. Днем там еще можно было бы пройти, с немалым риском наткнуться на один из бесчисленных острых обломков веток. Но в темноте поход совершался впервые для этих мест.
Поймав обескураженный взгляд своего руководителя, я возжег факел и решительно устремился вперед. Огонь скоро погас и дальше я пробирался на ощупь, словно бы приготовляясь навеки оставить свои глаза где-нибудь на очередном сучке. Но судьба милостива к безрассудным, и я поймал-таки пересечение дороги с тропой, на которую с облегчением и свернул для продолжения.
Вот тут я споткнулся. Продолжения чего? Пути, дороги, странствия, маршрута? Ни одно определение не подходит, потому, что речь идет не просто об изменении координат положения в пространстве, а о более ёмком процессе, эквивалентом которого может быть, например, слово «дурь». Вскоре после того, как я ступил на тропу, - исподволь - что-то произошло со мною такое, что я утратил былую нервозность от блуждания в дебрях порушенной тайги. Окрестности стали различимы моему взору ровно настолько, чтобы можно было ощутить себя свободным. Ноги мои сами по себе чувствовали все извивы и неровности старинной тропы, проложенной невесть кем - ведь постоянного населения не было в этих местах. Ночь - из вполне враждебного, - в начале пути, - состояния обратилась в мягкую сферу, излучающую из самой себя теплое свечение, на фоне которого стали заметны множественные знаки окружающих состояний. Многое стало слышно вокруг. Весь этот живой полумрак словно бы нашептывал что-то обнадеживающее: - Ты не одинок. Чувствуешь - вот мудрая птица ночная подала свой голос; вот встрепенулась и отлетела поодаль - другая; шелестом листвы обозначилось дуновение ветерка - и показалось, что слышно как растет трава. Но она ведь и вправду же росла. И так ли уж фантастична была явившаяся мне способность ощущать рождение новых клеток - одной за другой, послойно, все выше и выше над землей утверждая присутствие своих стеблей?
Незаметно вначале, но все более и более явственно, тропа моя пошла под уклон. Я знал уже, что впереди будет распадок, на дне которого протекал невеликий ручеек. Перешагни его - и сразу же тропа пойдет на возвышение, потом плавно выположится и уж дальше пойдет косогором, и приведет к месту, к которому я так стремлюсь.
Но, что это там – внизу?
Стучат друг об друга валуны.
Но как это возможно?
Занят перемещением тяжелых камней в эту пору - кто? - да еще обладающий необходимой силой и достаточной сноровкой?
Медведь?
Конечно же – это он!
Но мне то как теперь поступить?
Возвращаться назад – немыслимо! (Хотя – почему это?) Но тут мой рассудок не дает ответа – нельзя – и всё тут!
Движение же вперед означает встречу с диким животным. Один на один. Безоружным.
Ночная пора вообще благоприятствует зарождению безрассудств. И я осторожно двинулся навстречу, представляя себе, как вздыбился зверь, идет на меня, оглашая лес своим ревом. Что остается делать тогда, в последние мгновенья пропащей жизни? Вертлюжной скобой в руке – этим железом – попытаюсь хоть один раз да ударить по его кровожадной пасти.
Пасть героем мне все же было не суждено. Осторожные, пружинящие шаги привели меня к самому водотоку, и тут я понял, что так стучат мелкие камешки, отвечая на игру струй. Сердце мое колотилось в груди, дыхание - глубокое – прогоняло сквозь легкие потоки воздуха, давая энергию мобилизованным мышцам, и только дурная моя голова уже праздновала облегчение.
Днем я был другим – не способным улавливать тонкую материю жизни – так проходят наши дни, годы, а у кого-то и сама жизнь. И скользящие на поверхности бытия, мы оставляем без внимания множество чудесных тайн, приготовленных к нашему появлению на свет. Только на грани жизни и погибели, в этот краткий миг довелось мне быть настоящим, да и то опять же с оттенком - в общем-то, смехотворных – фантазий.
Так, избежавши - хотя и мнимой – опасности, впредь воодушевленный, я выскочил в круг освещения буровой и, насколько это возможно, вразумил удивленных хозяев, относительно причины моего внезапного появления здесь. Порывшись в своем буторе, они отыскали как раз то, что требовалось.
И мы пили у костра крепчайший чай.
А тут и летний рассвет обозначился в небесах и стал различим полог земли, и дорога обратно была легка, и проворные ноги мои вмиг доставили находчивого меня ко дремавшему шефу.
Поскольку эта история не стала предметом всеобщих насмешек, можно предположить из двух одно: или же мой поступок содержал в себе запредельно высокий смысл – недоступный досужему мнению; либо уж явно указывал на клинические признаки. Так или иначе, но ночное это приключение пополнило копилку моих драгоценных находок, в числе которых есть: и восход солнца над глубокими долинами, открывшийся с господствующей над окрестностями вершины, переходящими из одной кулисы хребтов в другую; и погружение раскаленного светила в мягкую купель растопившегося в конец южного моря; и темные – с виноград – гроздья смородины на благоухающих зарослях в прогретом за день распадке. Да много есть такого, чем никакой недоброжелатель, или даже грабитель не сможет поживиться, как прочими моими признаками материального достатка, канувшими в неизвестность обстоятельствами случайных утрат.
4. На Дивные Горы
Мало-помалу подошла пора и мне покинуть эти места, дабы ступив ногами на асфальт, уже через пару дней почувствовать всю жесткость городской жизни натруженными икроножными мышцами, уже забывшими за столь короткое время отсутствия здесь особенности распределения нагрузок при ходьбе по благоустроенным площадям, не так уж и удаленных от условий естественной среды.
Но здесь ждут меня друзья-подружки, переполненные летними впечатлениями, окрепшие на казенных харчах, да на вольном воздухе. Для каждого приблизилась пора, отведенная природой для ритуальных прелюдий воспроизводства, и специфические вещества вскипают в крови и толкают на безрассудства.
Но, однако же – спокойно. Всему свой черед. Пока еще мы в горах, и только приготовились начать свой спуск к начальствующим пределам.
Так случилось, что отток людей из поселка Конжул в эти дни приобрел массовый характер. Тогда, среди изготовившихся к отъезду, оказались не только студенты, завершившие свою практику, но и некоторые иные работники, уж никак не подпадающий под возраст школяров. Эти, видимо, почли за благо в преддверии зимы перебраться к дешевым источникам тепла, собственно сказать – дармовым, какими они являются в тепловых камерах сетей городского теплоснабжения.
В порядке очереди завершив все расчеты с хитроумной – если избежать аналогий со знакомой нам лошадью - бухгалтерией, все мы – после некоторого времени томительных ожиданий – погрузились в поданный экипаж. Передвижная Ремонтная Мастерская на шасси Артиллерийского Тягача Легкого типа 5-ой модификации была оснащена Кузовом УНниверсальным Глухим. Но не настолько, чтобы не иметь дверей.
Внутри КУНГа, который бы можно назвать и салоном, были устроены металлические стеллажи, заваленные металлоизделиями в виде единичных деталей и сборных узлов, всевозможным инструментом и отрезками металлопроката. Имелся также верстак. И много еще чего такого, что некомпетентные люди опрометчиво называют мусором.
Мы, пассажиры столь заботливо организованного рейса, плотно заполнили все пустоты салона, так что я, со своим креативным мышлением разлегся пластом на одной из полок стеллажа, и за всю дорогу досконально изучил своими боками конфигурацию поверхностей каждой подо мной детали.
Ехали в этом глухом пространстве долго, совершенно не ориентируясь – куда? Лишь однажды остановились, чтобы размять затекшие члены – так, кажется, в старину называли все части тела, сочлененные с туловищем, да и сами отдельные части туловища, которым свойственна подвижность.
Темнота уже сгустилась вокруг и нам предстала жуткая нежить селения Новониколаевка. Жители недавно покинули поселок, в котором мы сделали остановку. И в след за ними ушли животные: кошки, собаки, исчезли птицы – все то, что естественным образом сопровождает житье человека, создавая неброский, но, оказывается, естественный фон нашей обыденности.
Темные силуэты домов, дворовых построек, заборов, ворот. Колодцы со вскинутыми вверх журавлями – без единой бадьи – только штанги безвольно повисли и неподвижны сейчас.
Нет ни единого огонька. Мертвящая тишина заброшенного жилья пала ниц перед лицом звездных миров. Но мы-то еще живы. И кто это затеял этот жуткий эксперимент, репетицию ли перед вселенской катастрофой? – не так уж важно.
Но важно что? Да вот и ничего. Полная бессмыслица чьих-то устремлений жить, работать, строиться, плодиться и взращивать новые поколения.
Прочь из этого места!
Пришибленные, мы вновь забрались в кузов, показавшийся даже уютный после случившихся минутных переживаний.
Гони! И с радостью вновь услышали рокот мотора. Хоть это тебе ни кошка и не собака, а все ж таки тоже приятный организм со своей работой кривошипно-шатунного механизма, и питающими импульсами топливного насоса.
Да, уж!
А вот мы вновь остановились. Два-три дома нового селения были столь же пустынны. Но сразу же залаяли собаки и жилое окно приветливо мигнуло нам.
На крыльцо вышел человек - смотритель остановочного пункта Кривляк пассажирской линии речного пароходства.
Информация его была обнадеживающей:
-через два часа мимо будет проходить теплоход. К этому времени нужно
приготовить световой сигнал, обозначающий наличие пассажиров.
Дружными усилиями на берегу быстро был сооружен внушительных размеров костер и оставшееся время все провели, пристально всматриваясь в темную пустоту залива, в которой угадывалась: слева - массивность облесенного мыса, справа - тонкая линия выдающейся в его сторону косы.
Вот, из-за мыса, на фоне звезд произошло некое упорядоченное смещение цепочки светил, тогда и вспыхнул наш – в полнеба - костер, осветив мигом повеселевшие лица ожидающих. Сейчас же возник и стал приближаться звук теплохода. Осторожно приблизившись, он застыл совсем близко у берега. Двое молодцов вытолкнули длинный трап, и мы дружно ступили на палубу. Сразу же трап возвратился на место, вскипела за кормой вода и, содрогаясь всем корпусом, судно - задним ходом - развернулось в сторону от выхода из залива, быстро погасило скорость и вновь стало мягко набирать ее уже вперед, оставляя этот мир уже свыкшимся с собственной затерянностью.
Освоившись в пассажирском салоне – на этот раз без всяких преувеличений – настоящем, мы разглядели два-три пассажира, дремавших на обшитых дерматином скамьях среди своеобразной картинной галереи - из ряда клонов шедеврального черного квадрата - иллюминаторов, и пристрастно приступили к скорому допросу.
Установлено было, что на борту имеется буфет, но хозяйка его отдыхает по причине позднего времени.
Совсем скоро была доставлена и она. Сонная, недовольно бурча, открылась, отпустила испрашиваемое и скрылась вновь, унося с собой немалую часть наших заработков, наконец-то приобретших смысл.
Банкет был тотчас открыт и продолжался до самого утра, пока общими усилиями всего экипажа навязчивые пассажиры не были выдворены на давно уж ожидающий их дебаркадер.
Шумной толпой мы двинулись неустроенной прибрежной тропой по направлению к темнеющему поодаль телу плотины, соединяющий этот берег с берегом другим. Совсем близко от нас сонное зеркало водных масс глухо копило свою чудовищную мощь. Встретив противоестественное препятствие, еще надеясь напрячься и обманным движением переплеснуться малым сначала ручейком через рукотворный кряж и уж затем включить выверенный со времени сотворения неотвратимый механизм абразии, коим исполнены все выступы и впадины склонов гор и сами долины, и проложены русла рек, и всё, всё, всё, на чем покоится наше пребывание в миру.
Быстро наберет свою силу уже ревущий поток, и падут глыбами рукотворные препятствия, а гигантская передовая волна пойдет вниз, сметая на своем пути всё, что только дорого человеку, высокомерно возомнившему о своей власти над стихией природы. Но, если же человек окажется проворным и сотворит задуманное в свой срок, то много выгод поимеет от усмиренной гордыни стихий. Угроза же драматического развития событий в том году была более чем реальной.
Так следовало бы думать новопришельцам, намеривавшим гуськом быстро преодолеть расстояние с берега до берега и уже вступившим в пределы кипевшей стройки.
Лес арматурных стержней, глубокие пустоты незаполненных блоков, через которые перекинуты дощатые мостки, какая-то невразумительная работа кранов, едва не сталкивающихся своими стрелами, чтобы вынести в свою точку огромные бадьи, из которых серым потоком истекает бетон и людской муравейник вонзает в образовавшуюся жижу рукава вибраторов. Спешка царила вокруг, но подозрительно близко лежала в молчании темная масса воды верхнего бьефа, словно караулившая что-то.
Внизу же творилось, что-то невообразимое. И все же во всей этой кутерьме была сокрытая логика строительного аврала, сквозь которую пробиралась наша компания. И вышла-таки на твердую землю.
Теперь, когда угрозы строительной стихии миновали, последствия банкета стали проявляться все более и более основательно. Скоропалительный союз любителей выпить дал уже трещину, стали расползаться еще совсем недавно нерушимые узы братства и уважения. Кучками растянулись мы по дороге, соображая – где бы добавить, а то и продолжить праздник возвращения на большую землю.
Собеседник мой всё талдычил мне о своих подружках в общежитии алюминьстроя, и приглашал составить компанию. Уж там мы прогремим! И я согласно кивал головой, хотя окружающее теперь стало терять свои четкие границы. Мимоходом отметил я ряды однообразных домов, канцелярскую четкость благоустройства, и - уже в автобусе - последние картины видений оборвались сами собой – и где я был: в общежитии ли, или еще где? Не знаю.
7. Черёмушки
Скругленный в углах проем двери и в нем, на зеленом фоне, обращенные ко мне снисходительно-насмешливые лица трех авиаторов; аскетическая обстановка салона и несколько - все пустые - кресел. Видимо обилие такой информации было уж явно избыточным, потому, что резкая боль в ушах возникла сразу же, пока я выбирался наружу.
Так я остался один.
Где?
Травяное поле, приземистое здание аэродромных служб, шест с поникшим колдуном; далее – какой-то поселок, с домами, рассыпанными по берегу залива.
Опять водохранилище? Правый берег. Пока ничего не ясно. В кармане мятый листок. На зеленых его полях – реквизиты Аэрофлота – не Люфтганза же, в самом–то деле! Что написано? Черёмушки. Сумма – пять рублей. Это где-то совсем близко.
Ах, Черёмушки!
Так, значит - живем подсознанием, дорогой мой. Это чувство вины привело меня сюда. Сокрытое во глубине более очевидных проблем, оно набросилось в момент безотчётности и управляло мной, когда я добирался до аэропорта, предусмотрительно сдавало в камеру хранения багаж в виде рюкзака с притороченной к нему мелкокалиберной винтовки (она завёрнута от досужих глаз в цивильное моё пальто) – вот он, жетон с номером.
Ещё это существо – невменяемо, но осмысленно! - изучало расписание рейсов, покупало билет, проходило регистрацию и вело на посадку, обманывая окружающих тем, что вот этот человек перед вами, он ни в коем случае не совершенно невменяемый, ну разве что слегка навеселе. А что - это разве не в обычае наших путешественников?
Ну и ну! Кто теперь есть я – падший ли в порочное болото невыдержанности пропойца? - и это к стыду сказать похоже на правду; или же я – удивительный феномен, с глубокими внутренними установками морально-этического содержания? – об этой возможности смешно даже предположить.
По крайней мере, теперь понятно - где я, хирург-любитель, и почему здесь.
Заболел у Божко Саши пальчик. И видимо давно, потому что ко времени, когда это стало заметно для окружающих, у ногтя образовалось некое припухлое покраснение. Саша уже всё ходил - и днем и ночью после работы - постанывая и баюкая палец, как младенца. Принимая внимание, что этап смазывания раны солидолом и отмокание пальца в солярке – обычные в нашей среде способы дезинфекции – уже пройден, сочувствующие стали извлекать из недр памяти сведения о более выверенных народных средствах: моча, печеный лук, сырое мясо и прочая древность.
Но не помогало ни то, ни другое - ничто. Палец лишь все больше нарывало и даже на смене не удавалось забыть о своих страданиях.
Тогда Саша положил глаз на меня.
Кажется, я никакого повода к тому не давал. Даже больше - старался сопереживать молча, не встревая в обсуждение очередного метода лечения. Но, видимо, неосторожно остался единственным безучастным. И, значит, теоретически мог сохранить признаки здравомыслия, среди уже скомпрометировавших себя неудачей советчиков.
Хорошенькое дело! Видеть, как исполненный мольбы взор страдальца обращается к тебе.
- Ну, чем я могу помочь?
-Разрежь!
-Ты что, сдурел! Нашел, блин, херурга!
Но никакие, даже экспрессивные выражения, не смогли отвратить беднягу от своих домогательств ко мне.
Доверить вызывающую страдания плоть!
Немыслимо!
Но, видимо, дело его зашло столь далеко, что у него нарушилась способность рассуждать здраво. И это сумасбродство передалось и мне. Тогда мы принялись за приготовления.
Из вооружения окружающих таежников был выбран самый прекрасный из ножей, найдена стерильная вата, бинты, таблетка гидроперита – из запасов нашей поварихи – флакон одеколона уцелел от распития гурманами у одного из записных франтов.
Изгнав прочь всех любопытных и потенциальных советчиков, обработав руки, нож, поверхность нарыва и собрав все свое самообладание – я сделал надрез. Удалил открывшееся желтоватое ядро, осушил раствором гидроперита полость от темной сукровицы до того, пока алая кровь не покрыла несчастные ткани – у же тогда наложил повязку.
Я сделал все, что мог. Оставалось ждать последствий.
И они были вполне обнадеживающие: сутки и двое пациент был спокоен.
Но затем завопил вновь и тогда перепуганное начальство разорилось - таки на санборт, перебросивший больного в больницу неведомого поселка, где и была произведена ему профессиональная ампутация фаланги пальца.
Первое время я ходил сам не свой, коря себя за малодушие, изучая реакцию на это событие окружающих, и ничего существенного не обнаруживая в их отношении к постигшей меня неудаче.
Никакой мне укоризны.
И вот я здесь, уже стою у порога больницы и вижу, как идет навстречу страдалец.
Вроде бы веселый на вид.
-Привет!
-Привет!
-Ну, как дела?
-Нормально.
Присели на скамью под окнами.
-Че, больно небось?
-Теперь нет.
-Ну, ты извини меня.
-Да чего там.
Помолчали.
-Как же теперь. С пальцем.
-Да нам что, на пианино играть?
-Конечно.
Опять помолчали.
-Может быть выпьем. У меня с собой есть.
-Нельзя. Антибиотики.
Снова – молчание.
-А я вот уезжаю домой.
-Да.
Помолчали.
-Ну, ты это - поправляйся скорей.
-Ладно.
Разом встали.
-Ну, давай, до свидания.
-Ладно, пойду я – надо на процедуры.
С тем и распрощались. Навсегда.
Теперь стоило оглядеться. Улица, главная среди других, коротко отходящих в сторону от берега, утыкалась в самый край залива. Там, словно в бурю, скучился местный флот. Редкие его красавцы еще сохраняли свою гордость, и, поблескивая дельными вещами из никелировки и лакированного дерева, с достоинством покачивались на воде, среди корабельного мусора, ржавых остовов на берегу и полузатопленных рядом. В центре улицы, наискосок от больницы возвышался бревенчатый клуб с обширным высоко стоящим крыльцом, откуда на деревянный полуразвалившийся тротуар спускались широкие ступени. Рядом, на щите трепыхалась полусорванная афиша. Двери клуба были открыты, и внутри горел рассеянный свет. День шёл к закату. Из двери в дверь сновали озабоченные подростки. Поодаль приседала стайка местных барышень. Они над чем-то угарно смеялись, рассыпая веер ореховой шелухи. Временами из проулка выскакивала армада парней на мотоциклах и мчалась на хохотушек, тормозила в испуг у самых ног своих подруг. Те деланно визжали и колотили гонщиков по спине: -Уж ты, чёрт полосатый!
Жизнь шла своим чередом. Но было в этом всеобщем обыкновении что-то особенное для сего момента. Нет, нет, да бросится в мою сторону заинтересованный взгляд. Отовсюду. И эти разрозненные знаки внимания явно предупреждали об однозначном развитии событий.
А что бы иное следовало ожидать в этом поселке, основанном организованными партиями лесорубов. Сколько лесу повалено ими с тех легендарных времен! Давно уж позаканчивались и самые длинные срока. Нет уже в помине барачных мест отдыха уставших тружеников леса, застроены эти улицы и каждый теперь свободен, да народили сообща совсем уже иное поколение потомков, но романтика приблатнённости не ушла насовсем, а приняла новые формы, совмещенные с новыми реалиями.
А стержень всего все же незыблем: не верь, не бойся, не проси. Да опусти вновь прибывшего.
Вдохнув этот воздух предстоящих приключений, я побрёл от дома к дому в поисках пристанища на ночлег.
- Нет! Только так, и никаких объяснений причины отказа.
Уже начинало темнеть. Музыка, а то и смех доносились от клуба сквозь повторяющуюся трескотню мотоциклов. Я же тем временем был уже в порту и присматривался, где бы приютиться. В каком-либо кубрике, рубке ли, или в машинном отделении. Годился бы и трюм. Но набежали собаки, весело брехая, навели на возмутителя спокойствия своего хозяина, который стал угрюмо гнать меня, досадливо отмахиваясь от моих объяснений и коммерческих предложений.
Делать нечего. И я побрел вдоль берега в сторону от негостеприимных пределов.
Совсем скоро среди пустынных берегов я наткнулся на бревенчатый ящик. А как же иначе можно обозвать это сооружение, всеми своими измерениями едва превышающее человеческий рост?
Ценность находки возросла, когда внутри её обнаружила себя крохотная стальная печурка; бронеподобная дверь из лиственничных плах замыкала перечень оснащенности сего объекта - в общем-то универсального применения.
Сегодня это будет моя крепость. Потратив остатки сумерек на сбор в окрестностях изобильно разбросанных сухих березовых веток; завершил же оборудование приюта отрезком широкой доски, положив её на четыре кирпича. Отрезок трубы, валявшийся на берегу, тоже не был обойден моим вниманием и был приготовлен в изголовье моего ложа на случай батального развития событий. Если уж буду обнаружен, то не дамся поруганию, а буду отбиваться до последней возможности.
Похолодало. Припасенные ветки весело сгорели в прожорливом огне. Давно уже было совсем темно, когда издали донеслись первые признаки розыскной операции.
Мотоциклы перемещались из края в край поселка, заезжали в тупики и проехали мимо меня уже пару раз. Однажды даже остановились, и тогда я услышал недоуменный обмен мнениями.
-Да где же он может быть?
-Наверное, спрятался где-то в домах.
-Нет, говорят же, что шел в эту сторону.
-Может быть – в лесу?
-Ты, че, совсем?
-Да ну вас! Крутнемся еще разок.
Уехали. А я уснул.
Проснулся от того, что кто-то скребся за дверью. С трубой в руке, я отворил. На фоне уже светлеющих небес темнел силуэт согбенного человечка – явно нестойкого для моего оружия.
-Че тебе надо?
-Однако, моя сытрож сидеси.
Китаец! Да откуда?
-Заходи.
Вдвоем нам не было просторно среди этих стен. Разговор между нами не клеился.
-Водку пить будете?
-Да – только и сказал мой новый собеседник и тотчас нашарил где-то граненый стакан.
Я налил ему до краев. Он медленно выпил все, аккуратно утерся ладонью. И моментально опьянел.
Остаток ночи я слушал его протяжные песни на родном ему языке.
И они нравились мне, и нравился сам этот китаец, и все случившееся со мной утратило былой укор. Теперь я чувствовал, как певец понимал мое состояние и воодушевление изгнало уже его хмель и теперь пела сама воспарившая душа, тоскующая о чём то своём.
Меж тем взошло солнце и открылась дорога.
Оставив хозяину логова недопитую им бутылку я поспешил в аэропорт, туда, где просыхал от росы зеленый, как кузнечик, престарелый аэроплан, вчера доставивший меня в эту глухомань.
Оглянувшись перед тем как окончательно скрыться за поворотом, я разглядел в дверном проеме оставленной только что обители все того же китайца. Кажется, он все еще пел песни своей далекой родины.
О чём вообще пел этот человек? – было сокрыто в тайных знаках чужого языка, и в произвольном моём воображении возникала печальная картина сотворённая древнем мастером той страны:
Я ночью глубокой уснуть не могу,
Встаю и играю на цине певучем.
Мне ветер прохладный халат распахнул,
Луна освещает в окне занавеску.
Там, в северной роще птица поёт,
А в поле кричит неприкаянно лебедь.
В скитаниях что же увидишь ещё?
Печальные мысли всё ранят мне сердце.
Есть ли во тьме времён, - прошедших столь давно, что кажутся нам отнюдь не связанными с жизнью на этой земле - что-то такое, что представало бы более низким чем поступки, которые позволяем мы сейчас, когда умножается наша способность - и в более благоприятных условиях - то и дело упускать возможность достойно возвыситься над обстоятельствами быта и найти тот тумблер, что включает (а всё больше – выключает!) нашу обязанность быть творцом, каковая дана нам на радость, да и на беду.
И мне вот сейчас не до песен. Немало потребовалось времени, пока раскачаются сельские авиаторы. То кассир никак не могла раздоить своих коров; то шофер с бензоцистерны никак не отыщется ни дома, ни у своей подруги; то нет погоды с одной из промежуточных метеостанций.
А пассажиры уже собрались и коротали часы за неспешными разговорами, уже угощая меня огурчиками-помидорчиками со своих огородов. Отыскался для меня и тяжелый кус вяленой лосятины. И я пожирал все это, даже не пытаясь разглядеть в каждом вчерашнюю отчужденность.
И не находил её.
8. Вечеринка
Словно перевернулась страница, и новая картинка обрадовала глаз совершенно иным сюжетом. Хорошее решение. Пусть дальше мы пропустим подробности моего возвращения к друзьям-подружкам, туда, где знают меня, таким вот как этот юноша, чья история может быть продолжена в форме записей в папке « Вечеринка» виртуальной моей картотеки .
Близилась полночь, а вечеринка все не удавалась. Музыка, сотрясавшая фойе, хотя и продолжала вдохновлять танцующих неявными ожиданиями, уже раздражала
Одинокие девчата томились мелкими группами вне круга танцующих.
Парней становилось все меньше - они пропадали в недрах здания, в тщетных поисках остатков "Агдама" - бесконечный треп ни о чем навевал грусть. Наиболее решительные особи уже нашли друг друга и деловито обжимались в гулкой темноте рекреаций. Все жили предчувствием обычного в такое время развлечения.
Непрошенными, но ожидаемыми гостями всегда бывали парни с соседнего общежития. Горный факультет - это звучит гордо. Гордыми и были его воспитанники. Всякий их визит особенно пьянил воображение одиноких девиц и бодрил тех, кто грустил над опустевшим сосудом. На этот раз пришельцы не спешили.
И затянувшееся ожидание отравляло собравшихся признаками досады. Перемещения каждого становилось все более бессмысленными. Как молекулы газа в замкнутом объеме. Энтропия или, проще сказать, хаос.
В таком вот состоянии и блуждал он со своим закадычным товарищем - в кругу ли танцующих, с собутыльниками ли в потаенном месте, или перекидываясь парой поощрительных фраз с сокрытыми в потемках счастливыми любовниками - тот, вокруг которого предстояло развернуться дальнейшим событиям.
Сама добродетель. Вот что являл весь его облик. Крупная фигура не имела признаков гипертрофированной мускулатуры, но и не была явно анемичной. Видимо ее потенциал был скрыт еще в развивающемся организме за нежным покровом юношества. Профиль лица с признаками античности, сочные как моллюск губы, светлые вьющиеся волосы: все это, ему казалось, было интересно окружающим не более, чем музейная статуя, прежде всего потому, что не вызывали чувства гордости и самого владельца, пытавшегося иногда анализировать причины сердечных неудач.
А ведь как страстно рвалась куда-то душа, и настолько сдержанными были ее внешние проявления. Скрытые страдания ранней неразделенной влюблённости давно уже воспитали привычку к развернутым фантазиям.
Тело и душа - вот два крыла, легко возносящих нас в небеса грез и низвергающих в пучину бедствий в юные лета, егда несть авторитетов.
Молодцу скучно жилось в кругу друзей, и мысли, отрываясь от повседневности, куда только не уносились во времени и пространстве. Там, в живой виртуальности, шла своя жизнь, щедрая невероятными приключениями.
Однако, приходилось возвращаться в мир. И тогда все существо его уныло погружалось в обыденность.
В таком состоянии рассчитывать на успех среди прелестниц нечего и рассчитывать.
А ведь хотелось же!
Но спасительное время делало свое дело. Страдания отходили, а разогретые чувства неожиданно вдруг распространяли свои претензии на едва ли не каждую встретившуюся юную особу. Все, чем щедрая природа наделила каждое девичье создание, находило в его существе трепетный отклик.
Однако греховное отступало в борьбе с настолько закаленной в страданиях душе, что всякие безрассудные порывы безжалостно пресекались без особых на то усилий. Разумеется, эти терзания не вполне скрывались от окружающих.
Философ. Под таким именем знали его многие из тех, кто хоть краем проникал в круг сообщества жилой части студенческого городка того времени. Степень собственной известности нисколько не волновала его - в этом смысле она даже как бы даже и не существовала совсем. Все его существо было направлено на борьбу с то и дело выявляемыми собственными изъянами.
В такой обстановке: на вечеринках ли, в более тесной ли компании, на лекциях ли - везде обычным его состоянием было сосредоточенное размышление. Окружающие же - в минуты самой его отчаянной тоски - всякое, сказанное им слово, воспринимали как брызги юмора.
Веселый и находчивый был Философ.
Но начало дальнейших событий застало его, как раз среди танцующих уже погрязшим в пучине тоскливых переживаний.
Что значат эти твои рефлексии по поводу тающей на глазах давней своей, многолетней - еще от детских времен - влюбленности. Ведь ничто не заставляет тебя хранить ей верность, тогда как хочется уже не возвышенных воздыханий, а простого обожания твоих, может быть и надуманных, достоинств; неподдельной радости видеть тебя; возможности читать в воссиявшем взоре признаки потаенной грусти о тебе.
Ну да что за дело?
Что останавливает твой встречный порыв при малейших знаках внимания?
Зачем тебе нужно было сегодня сказать этой девушке - как спокойна, послушна тебе ее сдержанная радость, но заметно волнение ее во время танца с тобой:
- Ничего у нас не получится, Валя!
А что должно было получиться-то?
Понятно что, ведь уже три года, как мизерный случай открыл дверцу из райской клетки неясных влечений и произошло отлучение от безмятежности Эдема.
Тогда стояла на деревне сенокосная пора. И на жаре, среди скопища кровососных оводов, всем селом делалась малоприятная работа для общественной пользы. Надо сказать, что именно пользы-то, независимо от результатов оказывалось, в конечном счете, мало. И это состояние не в силах были изменить никакие потуги властей. Вся романтика покосов давно бы ушла в предание, если бы эту же работу не выполнял, между делом, для своего подворья каждый хозяин.
Какое наслаждение утренней росной свежестью, трудной работы мышц, запахом свежескошенной травы, и травы подсыхающей, и высохшего сена, и видом валков после ворошения, и строем копен среди зеленеющей отавы!
Но тут была только работа с утра и до позднего вечера, перерываемая общим обедом. Была вкусна эта неприхотливо приготовленная пища, несмотря на попадающие в тарелку неожиданности в виде мух и слепней. Подступившая после еды сытость наливала веки дремотой, и взрослые искали место в тенечке под зародом, чтобы урвать чуток сна.
Нам же - мелюзге и подросткам - была неведома усталость взрослых, и мы искали себе занятий в пустыне полей.
Случалось нам приблизиться к табуну наших рабочих лошадей. Стреноженные, они тоже пребывали в передышке. Иногда среди них оказывался колхозный жеребец, выводимый на общие работы для разминки, которая явно шла ему на пользу. Потому что, то и дело он совершал профильную свою работу - под восторженным нашим наблюдением.
Нам ли, деревенским, выросшим среди плодящихся скотов, в диковинку наблюдать эту, такую обычную операцию? - но вид внушительной плоти внедряемой в приседающую лошаденку - непонятно, почему она, по примеру других кобылиц не взвбрыкнет копытами, не прядет ушами, не куснет своего домогателя, а напротив с какой-то истомой отдается упругой в себе работе - вот и серебряная паутина изгибающаяся с вынутого, обмякшего, но все равно ошеломляющего труженика - завораживает своей естественностью, еще недоступной нам в ощущениях.
Чувствовалось, что сбившийся поодаль девичник также был небезучастен к совершаемому.
Тогда находило на всех какое то исступление и мы начинали гоняться друг за другом по стерне, хохоча и повизгивая, нарочито падая на бегу и вскакивая вновь.
Девчушка, с которой доселе нам не доводилось и словом обмолвиться, бежала за мной, а я же делал всё чтобы обратить на себя внимание со стороны - был, был повод - ради которого и подстроил догоняющей некую каверзу. Резко увильнув в сторону, я пропустил ее вперед - туда, где совсем уже близко возлежала куча пересохшей бурьян-травы - и видел, как моя преследовательница валится на острые торчащие стебли и вскрикивает болезненно и, вскакивая, тут же устремляется ко мне. Светлые слезинки стоят в ее глазах, и она, распахивая в-сердцах свою кофточку, пальцами обеих рук обращает моему взору маленькую свою грудь.
- Смотри, че ты сделал!
Там, рядом с недетским уже соском, заалела вдруг ранка и изошлась пунцовой капелькой крови, как брусничка сверкнула на солнце.
Было жаль пострадавшую, но я, завороженный открывшимся мне таинством, почувствовал как выросло поодаль нас нечто, уж много лет спустя определяемое как библейское дерево, - и змей хитро глядел на нас из густой листвы.
Глухая дрожь прошла меж нами, и явился стыд. Но сильнее его было желание высохшими вмиг губами познать неведомую доселе упругость соска, снять ту добытую мной, алую капельку и почувствовать вкус образовавшейся ненароком смеси вкуса крови, девичей плоти, и изощрённости её природных форм обольщения, заворожения и привязанности.
Но давнее наваждение иной сердечной привязанности - вон она, бессердечная, как ни в чем не бывало занята неподалеку собой и нет ей дела до случившегося только что происшествия - остановило порыв.
Так миновали эти секунды и обыденность овладела ситуацией, а напряжение истаяло меж нам.
Истаяло, оставив привкус греха.
Тогда же мы просто разбежались по своим обычным кружкам, как оказалось - навсегда. Никогда больше не представилось нам повода сблизиться вновь.
Случившееся меж нами истаяло, да уж, видимо, не насовсем. Тебе ли дано решать то, что приготовлено Случаем? И кому нужны эти твои рефлексии по поводу совершенно туманного будущего и неясных последствий! Будущее непроницаемо. Но как всё же трудно решиться на поступок, когда так хочется обмануть и быть обманутым и, в то же время стыдно за свои добродетели - уж мы то знаем про себя, чего они стоят!
А ведь как чудесно было ловить сегодня блеск девичьих глаз, ощущать жар щеки и замечать тонкий ток крови розовеющего ушка, когда совсем не важно было знать, что за музыка звучала для танцующих в тесном круге!
Хоть бы кто-нибудь поддал тебе как следует!
Но довольно восклицаний! Тут мне делать нечего, и - я ухожу.
Но тут неявное волнение зародилось под лестницей, у черного входа в вестибюль и, нарастая, распространилось во все уголки основательного здания кирпичной постройки, на этажах коридоров и рекреаций. Явились пришельцы. Их было десятка два - и все неслабые. Остановившись сплоченной группой, они огляделись вокруг, чтобы оценить обстановку и наметить план действий.
Надо сказать, что реакция их была быстра. Девиц много, музыка есть, а парней негусто. Трудно сказать, какие хитросплетения логики позволили из всего этого принять последующее решение.
-Смотри, вон Философ. Будем бить.
Пробираюсь среди танцующих к выходу и сталкиваюсь с парнями.
-Что им надо?
Последний вопрос возникает у меня уже в положении большой куклы, выносимой на улицу.
-Туда не надо – говорю себе в порядке постановки первой - да и последующей тоже - задачи.
Поэтому я успеваю схватиться руками за батарею, а ноги уже упираются в косяк выходной двери - движение вперед застопорилось. Чувствую судорожные попытки носильщиков высвободить затор, но вместо этого я выпадаю на пол, не ослабляя попыток ухватиться хоть за что-либо.
В глухую деловитую возню проникает торжествующий крик
-Философа бьют!
Словно звуки трубы над изготовившимися к бою войсками. Начинается интенсивное истечение народа через меня, на выход.
И вот - я свободен. Встаю с пола и с интересом выхожу на высокое крыльцо.
Внизу, на площади, же развернулась в сумерках ночи батальная картина.
Надо признать, что место для неё выбрано удачно: небольшая площадь естественным образом ограничена стеной здания и выступающими с двух сторон его крылами, на противоположной стороне расположен откос, поросший травой. Таким образом, площадь образует подобие цирка. Естественные границы не позволяют происходящему распространиться за пределы видимости, организуя тем самым действующую сцену в насыщенную динамичную картину, которую так удобно наблюдать не только мне с высоты крыльца, но и девицам из окон кабинетов и аудиторий, выходящих во двор. А зрительниц, как на рыцарском турнире, предостаточно. Вон как сияют восторгом их прекрасные очи!
Баталия тем временем уже миновала свой апогей. Все её участники в достаточной мере проявили себя, и фронт борьбы стенка на стенку, дрогнув, начал смещаться прочь от здания - все скорее и скорее. Вот уже и строй нарушился, пришельцы начали отступление от преследования за угол и далее его. Там, на середине автотрассы, разделяющей наши территории, столкновение прекращается, и все участники ристалища в веселом возбуждении возвращаются на вечеринку, чтобы и после ее окончания долго обсуждать все детали случившегося.
Итак, вечеринка всё же удалась.
Когда счастливые победители - уже поощрительно - отхлопали меня по бокам, поздравляя со скорым освобождением из рук неприятеля, я только тогда обнаружил что пропал шарфик. Такой красный, взятый мной у кого-то для собственного украшения на время вечеринки. И это было огорчительно.
Милейший наш воспитатель, волею администрации назначенный надзирать за этим мероприятием, как мог, утешил меня в связи с постигшей пропажей. Он явно был доволен нами, хотя и надлежало именно ему завтра произвести строгий разбор сего нарушения дисциплины, выбрать виновных и примерно их наказать.
Но ничто уже не радовало меня, и я удалился прочь, привычно унося с собой поникший цветок печали, которому так и не суждено было возблагоухать для поощрения неясных надежд.
Поздний троллейбус обречённо продирается сквозь ночь. Слабый свет фонарей его салона струится сверху на редких его пассажиров, таких же неприкаянных, как и я. Все сидят - отрешенно - и думают каждый о своём. Тихо вокруг. Только хлопают двери на остановках, да шипит наружу сжатый воздух. Было черным-черно за окнами, и каждое стекло превратилось в тусклое зеркало.
Вот - в одном из них – смотрится в меня некий, исполненный страдания молодец. Как он безмолвен! – а его молчание трогательно до слез.
Мимолётное состояние это не заложило ли в его душе тот кристаллик , который хранился там полвека, чтобы однажды активироваться, обрести смысл и выплеснуться на свободу словами, словно нашедшими сами себя:
Вот этот человек - как малое дитя, -
Любил ли кто когда тебя как я?
Ну, нет! Ну, нет!
- назойливый ответ
гоню я прочь, как этот предвечерний свет.
Он тоже безответно недвижим.
Хотя мы заняты сейчас деянием одним -
Вот так вот растворять меня в себе.
Здесь, в чаше вечера, её печальной власти
Я принимаю естество своей секретной страсти
Смотреться в зеркала мерцающих окон.
Тогда реальность предстаёт как грустный сон,
В котором вечный отрок тайно предаётся
Запретному искусству возлюбить себя. И это удаётся! -
Ему исследовать себя сейчас, среди немых людей.
Вокруг меня ушедших в дрёму дней.
Почему этот человек одинок, почему невесел, а тягостная песня его души истекает прочь, не взволновав никого?!
Где-то, на какой-то - только ему известной - остановке выйдет этот грустный пассажир, а усталая машина всё так же будет нести в ослепших зеркалах своих окон забытую им печаль все дальше и дальше, исчезая в ночи красным свечением своих габаритных огней.
9. Резюме от брюха. Забавная история
Уж как это так получилось – не знаю, но в давние те времена - да, был я особенно щепетилен в отношениях с комсомолками. Может быть потому, что в реальности интерес мой и желания были не только смиренны, но и до крайности животного состояния мучали они меня. Но идиотским своим умом я понимал, что перспективы продолжения любого из начавшегося знакомства были не то чтобы туманны в свете каких-то моих морально-этических особенностей, а и откровенно тупиковыми были они.
А как им не быть, когда всякий раз происходило нечто такое о чём невозможно выразить, а только лишь чувствовать . Остро и обречённо…
…Это было постепенно возвышающееся над обыденностью, всё обостряющееся и, обречённое на страдания, осознание невозможного. Того, что в тайне ото всех, хотя и не скрывая нарочито этой своей предосторожности, лелеяла его душа. Это было действие какой-то, неодолимой никакими увещеваниями разума, силы; а она же только тем и проявляла себя, что звала его любить; а он - да, обречённо! - следовал этой своей предопределённостью туда, куда указывала эта сила; и эта, обозначенная ею, цель уже проступала, в заданных ею же направлениях, вполне ясными контурами, если не сказать просто, что была вполне определённа.
Да, это было именно так. И была она – цель, таким образом заявившая о себе, - наделена совершенствами Её тела, каждое движение которого лукаво заманивало в силки своих чар – да вот же она я!
И это её Я вмещало в себя всё то, что только есть чудесного в мире; мире не только этом, но и всех прочих - сколько бы их не существовало вообще. Так что совсем не обязательно было тратить себя на попытки познать - блужданием в них - все зовущие тайны миров. Достаточно было одного взгляда на Неё, да и не только взгляда - всё его существо, всеми своими возможностями чувствовать, жадно воспринимало в себя - даже и в кромешной непроницаемости окружающих его сред - исходящие от Неё флюиды, и устремлялось туда, откуда исходили мучительные вибрации вызова, уж им сам воспринимаемым как призыв к вожделению.
Всё-таки надо признаться, что ответно ориентированных на него сигналов не становилось больше на пути приближения к Ней. Их как бы и не было вообще, а только одно лишь существование в этих мирах существа, к которому стремилась его душа, скованная обстоятельствами бренного его тела, само существование этой сущности было неотвратимым вызовом, повелевающим оставить все мирские занятия и предаться всепоглощающему чувству любить.
Любить безответно – так со знанием дела заявляла о себе восходящая над горизонтом его бытия, ясно проявляющая себя невозможность. Но слабела его воля, подтачиваемая надеждой; и он терял себя, пытался мельтешить перед Её очами, совершал какие-то жалкие, смешные и постыдные поступки, за которые уже хотелось сжить себя со свету, да не было сил потерять Ёё навсегда.
Но наступил момент, когда стыд, который дотоле, оказывается, всего лишь тлел в укровах его страдающей души, вспыхнул ярким пламенем, и, сжигая налёт бесплодных мечтаний, обнажил истинный стержень его сущности, дотоле незримо созревающий в тайниках его внутреннего мира. И то, что явило себя на свет, властно сказало: - Всё! Что означало определённо: всё кончено; всякий смысл бороться иссяк; судьба говорит, что пора навсегда оставить эти нелепые потуги удовлетвориться. Теперь твой путь туда – в безвозвратное.
И он подчинил себя этому новому приказу силы. Медленно тронулся он туда, куда ему было указано - вначале с трудом преодолевая свои попытки воспротивиться и повернуть снова туда, где он так страдал - но, мало-помалу, шаги его утвердились, постоянный генератор мыслей уже нашёл оправдание новому его устремлению в места, где вскипала уже пенистая мысль о сладкой участи страдать вечно. Однако же, нет-нет да и давал о себе знать проблеск надежды, что вот Она вдруг да заметит его и сделает лишь знак, что, мол, не всё кончено, мой дружочек; давай ещё поиграем в несчастную любовь.
Но тщетны были эти всплески мерцающего сознания; уже он полностью подчинил себя неотвратимости, и всякие флуктуации сомнений оставили его. Он стал твёрд в своих шагах туда, где обозначила себя некая граница, за чертой которой суждено было отныне пребывать существом, испытавшем на себе благостное чувство победы в борьбе с собой, и, в то же время, осознающему былую свою способность любить. Слёзы, если бы таковые могли заявить о себе, уже давно бы высохли на его лице; да и само лицо, впрочем, как и другие части его тела, таким же естественным образом растворились в окружающих сферах, но от этакой метаморфозы он ничего не потерял, ибо всё это обратилось в его новую сущность, неподвластную законам эволюции вещества, и эта сущность его была уже полна решимости уж дальше-то пребывать нерушимой в тех пространствах и временах, где чьё-либо мнение о тебе ничего не значит абсолютно.
Но.
Но что это? - лёгкое колебание эфира коснулось границ его вот только что рождённой ипостаси. Оно было не то что совсем лёгкое, а легчайшее даже. Да вот, однако же, несло в себе, ни с чем не сравнимый аромат, составленный из одежд, дыхания и тела.
Так благоухает только Она!
О-о-о!
И сразу же он ощутил слабые колебания сфер от ЕЁ шагов к нему. Шаги были невесомы, но стремительны, и уже чувствовались совсем близко; уже позади себя он ощутил едва тлеющее живое тепло и понял, что теперь нужно всего лишь только обернуться. Но оставались ещё поводы сопротивляться этому наваждению из всех его сил - сколько бы их у него не оставалось для продолжения существования его мятущейся бренности.
Да оборотись же ты, не бойся ещё раз ошибиться – и всего-то только лишь одного движения ждут от тебя, неясно откуда проистекающие, властные призывы!
Да, он сделал это. Он обернулся.
Чтобы тот же миг принять в объятия догонявшую его; и разом почувствовать каждую клеточку её тела, которого он всегда - до этого мгновения - думал что любит.
- Да, нет – то была не любовь.
- А что же?
- Желание любить.
- Вот то-то и оно!
Теперь же между ними не было ничего. Не было жгучих желаний, не было каких-либо других порождений горячечного ума, не было ничего, кроме ощущения неразрывной близости, которая так чиста, что даже радость совершившейся сейчас вот только что встречи, вспыхнув было, отлетела прочь, так же как и всё, всё прочее, которому наш изощрённый разум отыскал название; и которое совсем не нужно для того, чтобы пережить обрушившиеся на тебя счастье.
Да, это было всего лишь счастье. К которому мы исподволь готовим себя, часто совершая при этом совсем не то, что от нас ожидали обстоятельства конкретно заявившего о себе случая – вовсе не потому что мы ленивы, а просто заняты тем временем созиданием пустяков.
Тогда как это просто - быть счастливым.
Именно вот сейчас.
Даже если совсем скоро нужно будет снова чувствовать, думать и решать, что же это такое с ними приключилось, и как теперь со всем этим жить дальше.
Итак, он обернулся. И вот это - неправда. А правда в том, что нет.
А почему?
Кто-нибудь может объяснить это - сопереживая, а не насмехаясь над такими фантазиями вечного пацана?
Я же чувствовал, что принадлежу себе сильно не вполне, а мой настоящий владелец был бездонно замысловат и столь же бессердечен.
Но, сколько бы я не сдерживал свои сердечные порывы, всё же особенный интерес мой к той или иной девице давал о себе знать некими моими неосторожными поступками. Тем более что в то время я оказался в настоящем малиннике. Столько много вокруг меня было чаровниц – любых: на вкус, на цвет, на ощупь - что я становился всё более ошеломлён, но ещё более - безутешен. Бывало напевает этакая девичка-невеличка привезённую из какого-то медвежьего угла отечества песенку,
например, про «какаву»:
Когда мы движемся вдоль поля снежного
С мешком и валенками за спиной,
Мне запах слышится напитка нежного
В котле кипящего передо мной. ©
Или
Сырая тяжесть сапога
Роса на карабине.
Кругом тайга, одна тайга,
И мы — посередине.©
А то и
Журавли улетели, журавли улетели!
От холодных ветров потемнела земля.
Лишь оставила стая средь бурь и метелей
Одного с перебитым крылом журавля.©
а я млею, как кисейная барышня, хотя внешне – ну просто самовлюблённый болван да и только!
В такой обстановке разве до учёбы, и как тут не влюбиться? Да и не одну из них. Так что время от времени вспыхивал во мне известный интерес, но, без особых усилий воли гасил я душевные порывы едва ли ни в самом зародыше, зная как жесток разгоревшийся пожар, что никакая сила уж не удержит тебя от безрассудств. И без того-то каждый мой побег совершался далеко не безболезненно, так что и по сию пору вспыхнет в душе - наваждением каждый эпизод виртуального прощания - песней загадочного происхождения:
Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит полночная звезда
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
О, сколько же раз наплывала на меня из памяти подобная мука сиреневых грустных расставаний с теми вспышками ушедшей молодости!
И теперь такими домашними предстают для меня стены нашей альма –матер, - тогда находившейся, как показали последующие годы, в самом своём зрелом состоянии. Закончилась здесь эпоха людей, жизнью битых-перебитых и зело в ней умудрённых; но они оставили заряд взрослости нашему поколению воспитанников – ещё подросткам – и мы быстро созревали на той закваске, чему ещё способствовало устройство нас - на время каникул - работать в таких условиях, где не было скидок на возраст никому из нас.
Но не об этом сейчас мои раздумья. А о том, что специально построенное монументальное наше учебное здание было нам, действительно, как дом родной. Мы могли находиться там до самого позднего времени, пока добрая вахта не намекала, что, мол, пора и честь знать.
А до этого момента я перемещался от одной компании к другой пытаясь усмирить свою тоску о несбывшемся.
И вот, проходя тёмным коридором одной из рекреаций я приметил несколько девчонок, стоявших у окна. Приблизившись к ним, я различил в полумраке сидящую на широком подоконнике девицу из ограниченного числа особенно мне симпатичных. Она сидела, полусогнувшись и была невесела.
- Что с тобой, душа-девица?
- Брюхо болит – пожаловалась она.
- Желудок! – моментально пояснили свою неловкость из-за её простодушного признания, девицы, гораздо менее мне интересные.
Напрасны были эти их старания. Ибо сердце моё моментально наполнилось состраданием, а душа умилилась, потому что о многом сказало мне её простодушие, словно бы вместе пробежали мы в догонялки босиком по росе среди берёз в подвенечных образах. Пробежали, да вот белу ножку наколола та, которая капелькой крови своей сводит меня с ума от нежности к ней и тревоге на всю оставшуюся жизнь.
Я, конечно, и на этот раз оказался подлым трусом в своей предосторожности и легко переключил свой интерес на темы, далёкие от сердечных. И в результате полным чурбаном перескочил трамплин неопределённости, да вошёл в полосу, где определённость так и не была гарантирована, но уж я стал таков, что смог хоть как-то да управлять ею в радиусе хоть бы и шаговой доступности.
Но, сознаюсь, слова те, услышанные в полумраке рекреации, не растворились во флюидах времён, а остались и по сейчас во мне - и с укоризной, и с благодарностью – как бы созидая меня таким, каков я есть.
Это ли причина моего жизненного успеха, или элементарно судьба так благоволила ко мне и моей благоверной спутнице по жизни? Не знаю. Да и, откровенно говоря, знать не хочу. От добра – добра не ищут.
10. Откровения юного помбура
Однако же не слишком ли я углубился в сферы душевных своих экзерсисов только что начавшейся молодости? В те времена, когда пора бы уже ему было начать действовать сугубо утилитарно в рамках обязательств профессии, избранной не прихотью своей, но волею всесильного случая.
А вот же что говорят о событиях, происходивших здесь в тот приснопамятный 1967 год документированные источники моих сегодняшних измышлений.
В пределах листа карты N-46-Ш, параллельно с планомерным - силами территориальных геологических организаций - геологическим изучением региона, подразделениями Берёзовской экспедиции Первого Главного Геологоуправления Министерства Геологии СССР осуществлялись специальные поиски урана.
Одной из таких и была Геологоразведочная партия № 53, куда под прикрытием прохождения преддипломной практики и прибыл я начале июля 1967 года как герой помощником бурового мастера Ш разряда для совершения трудовых подвигов.
Должность его в иерархии штатного расписания была совершенно низменной. Да он и не претендовал даже на совершенное знание сокровенных глубин смыслов ковыряния земли буровыми скважинами на конкретной горушке, истерзанной предшествующими выработками вдоль и поперёк на различные глубины недр.
То, что требовалось от помбура - в пределах продолжительности труда в течение смены - он элементарно выполнял, выполняя и дополнительные поручения начальства, досуг же свой занимая погружением в жизнь людей и природы на чисто конкретном пятачке местности.
А между тем дела здесь совершались неординарные.
Терзая некую горушку в поисках урана, геологи выявили, неинтересное с позиции поставленной перед ними задачи, проявление плавикового шпата, полезного ископаемого, именуемый специалистами как флюорит.
Плавиковый же шпат (флюорит) относится к важнейшим видам минерального сырья. Используется в различных областях народного хозяйства: черная металлургия, алюминиевая, химическая, керамическая, стеклянная и другие отрасли промышленности. В России прямых потребителей плавикового шпата насчитывается около ста предприятий.
Четыре десятилетия спустя, геологи Федерального государственного унитарного геологического предприятия «Красноярскгеолсъёмка» , планируя, в рамках госконтракта, работы по объекту «Прогнозно-поисковые работы на плавиковошпатовое сырье в Дербинской флюоритоносной зоне (Восточный Саян)» со сроками начала работ - II квартал 2004 г., в разделе «Геологическая изученность», кроме всего прочего, скрупулёзно отметили что значительная часть проявлений флюорита в районе была открыта при проведении геологосъемочных работ масштаба 1:50 000 (Аникин, 1968; Москалев, 1966; Смагин, 1967, 1971) и поисково-разведочных работ на уран («Березовгеология»). В пределах проектируемой площади были выявлены перспективные проявления - Лиственное (Баженов, Алтынцев, 1966; 1969), Ларец (Щербаков и др., 1969), Загадка (Аникин, 1966),
Таким образом на этой территории выделено ряд перспективных площадей с общими прогнозными ресурсами категории Р3 до глубины 200 м в 102 млн. т руды плавикового шпата.
К одной из трёх наиболее перспективных и первоочередных и относится Праворассохинская площадь с проявлением Загадка.
Справочно из паспорта месторождения Загадка Г-2-3468, сохраняемого в ФГУ «Красноярский ТФГИ»:
- полезное ископаемое: плавиковый шпат ( флюорит);
- географическое расположение Балахтинский район Красноярского края;
- проявление связано с жд. Станцией Камарчага-Лесной улучшенной грунтовой и шоссейной дорогами; линия электропередач существует до пос. Жержул; рудопроявление расположено в верховье ручья Загадка ( правый приток речки Правая Расоха. Водораздел рек Малтат и Жулгет).
- Не по нему ли весной ещё 1968 года кропал ты свой многострадальный дипломный проект на тему: - «Буровые работы с целью предварительной разведки месторождения флюорита «Загадка»?
Мучения эти на мой взгляд выглядят довольно живописными. Ну так вот- как спросил однажды некий автор книги об одной действительно спецоперации с советской субмариной тех лет- «… Что вы делали в тот трагический день марта 1968 года? Припомните, если сможете… Право, это очень важно».
- Да я вспоминаю… ответил я себе своей публикацией о некоей Дженифер, которым именем озадачив неслабых читателей из числа даже сотрудников одной издательской группы.
Начало истории погибших подводников принудила меня к словотворчеству своей затравкой к осмыслению в контексте тех дней способа выживания моей страны, моего народа в условиях созидаемых нами же самими проблем общества развитого социализма – кто больше, а кто и меньше здесь себя проявлял – но всё же - капля по капле – наполнял каждый своими жизненными соками общий сосуд, однажды развалившийся ко всеобщему изумлению без видимых причин. Мы изумлялись, как будто бы не зная, что безразмерный шар наших безрассудств когда-либо да лопнет. Ну так и что же, ведь искреннее притворство нам милее нелицеприятных истин. Тем более что авторство проблем можно по традиции присвоить внешним силам, только тем и живущим как бы подстроить козу многострадальному народу нашему, скорбящему в своей неизбывной святости.
…Домик тот был совсем старенький, весь содрогающийся от грохота поездов на великой сибирской магистрали. Особенно ему досаждали гружёные составы, проходящие под покровом ночи в восточном направлении пространств, раскинувшихся во всю ширь суперконтинета.
Край несметных богатств – закрепилось за этими пространствами определение, настолько устойчивое, что употребляется теперь всякий раз, когда к тому подвернётся случай. И к не случаю – употребляется тоже. Машинально, без осознания самой сущности определения, давая таким образам понять, что оценка предмета определена – кем-то, когда-то! – однозначно на все времена.
Но вот прошли века освоения этого края метрополией, и кажется, порой, что делалось это изначально-то с какой- то неохотой, всё нарастающей со временем. Не чувствуется широкого распространения энергичной предприимчивости, жадно ищущей способ обратить выпавшие возможности на пользу себе, и – это так естественно! – людям, что к тем же личностям, кто выпадал из дремлющего круга прихлебателей, да хоть как то преуспел в делах, отношение окружающих было не добрым, а порой и явно враждебным.
Конечно, достижения имеются, славные годы заявляют о себе, но почему-то при этом всегда капризно, словно обижаясь на неподобающее случаю отношение, стараясь при этом как бы доказать всякому столь очевидное.
Тогда как всё больше обозначает себя признанная всеми ловкость урвать первое попавшееся под руку, сбыть за бесценок, да залечь в тихой заводи, сохраняя барыши, да и себя тоже, до лучших времён.
А как же обыватели? Преуспели ли здешние жители от несметных этих даров природы; возвысились ли над своими, менее удачливыми соседями по планете, в обретении достоинства, богатства; просто счастливы ли, наконец, со спокойной уверенностью поднимая исполненные внутреннего достоинства взгляды от трудов своих в даль, изобильную прекрасными ландшафтами и видами на будущее?
Есть ощущение, что не вполне! Иначе, зачем же так мельтешить, что-то доказывая своими ссылками на то, что эвон сколько всего понакопано вокруг; сколько сдвинуто со своих мест; сколь много вырублено, добыто и освоено?
Тогда скажи - а на что же пошло то, добытое, где употреблено, куда, если надо, увезено, и на какую пользу пущено?
Да вот же – грохотали поезда над городской деревенькой Титово.
И что такого могли везти они всё больше из индустриальных центров страны к дальним её окраинам, где только военные могли предпринимать что-либо, соответствующее масштабу перевозочных операций?
Но службы обеспечения скрытности и безопасности перевозок знали своё дело, и этого было достаточно, чтобы, возникающие было вопросы, сами собой истаивали в глухой своей неопределённости…
…Деревенька, где дотлевал домишко, волею судеб всё больше и больше оказывалась в окружении большого города, что, впрочем, нисколько не украшало её патриархальный облик, напротив, подчёркивая обнаружившую себя неуместность развалюхи в современной жизни.
Хозяйкой домика была женщина преклонного возраста, одинокая, и нуждающаяся в средствах. А коль скоро в непосредственной близости от деревеньки развивался академический научный центр, и, особенно бурно, - студенческий городок, то сдача площади беспокойным жильцам из числа молодёжи и составляла основу её бизнеса.
В ситуации, когда беспутные студенты доставляли хозяйке достаточно ощутимые беспокойства, несомненной удачей представлялось появление на свои скоропостижные и маловразумительные сессии заочников, как людей уже достаточно самостоятельных, и - что важнее того - состоятельных.
Ещё меньше крохотного этого домика была – разумеется – кухонька, по стенам заставленная буфетами да комодами; были втиснуты здесь и две панцирные койки; рукомойник, в фанерном корпусе пытался укрыться за ситцевой занавеской; печь кирпичная занимала своё достойное место, за которое уходил закуток, отведённый хозяйкой для собственных надобностей; гордостью же нехитрых таковых интерьеров был круглый стол, покрытый тяжёлой скатертью с кистями по углам – на толстых точёных ногах прочно стоял он посреди комнаты. Ещё возле стола имелись крепкие два стула. В рассматриваемый нами момент они были придвинуты друг к другу и принимали гостей – два восторженных существа прилепились друг к другу и занимались тем, что умопомрачительно целовались.
Кто эти – пылкие любовники, и как дошли они до жизни такой, что без стыда и совести напрягали хозяйку жаром былых её воспоминаний?
Когда женщине становилось совсем уже невмоготу, она вставала от постели и в своём затрапезном халатике босыми ногами шлёпала на кухню, отворачивалась к стене, включала там электрическую лампочку и бочком пробиралась вдоль стен к ведру с водой. Крупными глоткам напившись, она сворачивала столь бесцеремонно вскрытую картину нашей конспирации в обратном порядке.
А что, прикажете, нам было делать, кроме как изображать прилежных учащихся – заочнице несмышлёной и бывалому старшекурснику – способных, видимо, и в кромешной темноте разбирать письмена в так и не раскрытых учебниках, ложная демонстрация, которых, происходила как бы сама собою, нимало не навязчиво. Но всё же ведь происходила. И этой хитрости было достаточно нам, чтобы сбросить возникшее было наше оцепенение, да вновь заняться друг другом.
Актуальные же мои обязательства перед прочими соискателями моего внимания разрешались далеко не столь сладко. Там совсем только недавно мной мученически был сплавлен с рук маловразумительный курсовой проект. А тут ещё на наше руководство нашла блажь занять, разгулявшихся после практики, как бы возмужавших, балбесов подготовкой к участию в конференции на тему, заявленную что-то вроде как «Новая техника и технология в буровом деле»
Какой-то, как говорится, леший принудил меня по сему неотвратимому случаю остановить прихотливый свой выбор на теме «Проект глубоководного бурения с использованием установки «Гломар Челленджер».
И где – скажите! - в нашей глухомани можно было бы найти даже намёк на таковое новшество, когда, напомню, только начинался 1968 год?
Ответ на этот вопрос искрит своей сакраментальностью.
Действительно, если демоны задумают лишить человек разума, они найдут способ это сделать. Так вышло и на этот раз.
Каким-то образом я не только совершил этот свой прихотливый выбор, но и нашел необходимые для доклада источники информаций о работах, поразивших тогда меня своим высочайшим мастерством.
(И по сию пору, когда душа моя устаёт барахтаться в зыбунах повседневной нашей косорылости, я нахожу способ и вхожу в мир высоких технологий, глубоких исследований, умело проводимых работ, почему-то случающихся всё больше на чужой, - а, порой, и чуждой – стороне. И заряжаюсь от этой виртуальности энергией существовать и дальше - человеком, достойным своему времени. Точно так же, как существенно позже, в пору своего - теперь уже былого - администрирования, бежал в трудную минуту от своих опостылевших дел куда-нибудь: в токарный, моторный, или электроцех, (да даже и в кочегарку!) и жадно вдыхал там запах металла живого, нагретого воздействием чьей-либо, а равно и моей еще не вполне атрофированной умелости).
Что же до избранной мимоходом темы доклада, то это, действительно, была для меня новость абсолютная.
24 июня 1966 года ( в те дни, когда ваш автор при иркутской речке Ёрма впервые увидел действующую буровую установку, чтобы сразу же приступить на ней к осуществлению спуско-подъёмных операций) был подписан Основной контракт между Национальным научным фондом и Регентским Калифорнийским университетом. Этот контракт положил начало первой фазе проекта глубоководного бурения, который базировался в Институте океанографии Скриппса Калифорнийского университета в Сан-Диего. Компания Global Marine, Inc. выполнила фактическое бурение и отбор керна.
Судостроительная компания Levingston заложила киль D/V Glomar Challenger 18 октября 1967 года в Ориндж, штат Техас. Корабль был спущен на воду 23 марта 1967 года из этого города.
Успех "Челленджера" был почти мгновенным. На участке 1 участка 2 под водой глубиной 1067 м (3500 футов) образцы керна показали наличие соляных куполов. Нефтяные компании получили образцы после соглашения о публикации своих анализов. Потенциал нефти под глубоководными соляными куполами океана сегодня остается важным направлением для коммерческого развития)
Итак, я заглотил, таким образом, здоровенный кус информации, едва ли при этом вполне прочувствовав её вкус и вряд ли, думается мне, переварив столь ненароком подвернувшееся лакомство под соусом знакомства с уникальной системой позиционирования судна над точкой бурения с использованием возможностей спутниковой навигации, устройств подруливания и удержания его от дрейфа; а также механизма попадания спускаемого бурового инструмента в подводную скважину..
Видимо, доклад мой на эту тему не произвёл сенсации; скорее озадачил слушателей, как очередной вывих придурка, ибо не остался в памяти ощущением триумфа.
Но, как говорится – проехали.
Тем более что и ожидающий ещё своего развертывания дипломный проект весьма недвусмысленно подвисал во времени из-за развернувшихся не на шутку любовных похождений разработчика.
Однозначно, меня ожидали неприятности. Тогда добрая моя подружка, трезво оценив действенность моих телячьих нежностей, в какой-то благословенный миг сердобольно прогнала меня прочь от обольстительной себя, подтолкнув поближе к уже заждавшимся проблемам.
Сим уязвлённый, я покинул мир, где царствует Любовь и, не медля, сошёлся с особой под названием Мудрость.
Не один уже день и ночь корпел я над бумагами; рука моя едва поспевала за потоком разбуженного и зело возбудившегося сознания, и рождала технический вымысел почти литературного свойства. Таковая особенность работы была присоветована мне добрым человеком из 53 ГРП, ( уж ни Аникин ли его фамилия?) где прошлым летом проходил я преддипломную практику, заключавшуюся в том, что изо дня в день отправлялся на смену – то утром, то в ночь - дабы трудом своим добавить к многочисленным скважинам на горушке и без того уже истерзанной за десятилетия деятельности (секретной в те поры!) разведочной партии - скважины новые, пробуренные нами вот только что.
Однако же дело шло уже к осени, пора было бы и заканчивать так практиковаться, но начальство тянуло время, всё никак не освобождая практикантов от работы для беглого уже сбора материалов, предусмотренных программой прохождения преддипломной практики.
В конце концов, мы, студенты, спустились с горы, впопыхах оформили свои расчёты с бухгалтерией, в считанные минуты забрали из спецчасти опечатанные наши девственно чистые рабочие тетради. Ещё нам сунули по папке каких то карт, схем и материалов и предупредили, что при написании отчётов и диплома никоим образом не упоминать искомое полезное ископаемое, дабы не получить закрытую защиту и связанную с ней усложненную процедуру работы над материалами.
Почему ответственный тот работник геологической партии столь легкомысленно отнёсся к своим обязанностям обеспечить предусмотренный режимом порядок работы с закрытыми материалами? Объяснить досконально трудно, но существует некое понятие, что если объявится необходимость упрятать кого надо в узилище, то формальный повод найдётся на каждого из нас, сколько бы ты не предохранялся.
Теперь же проектант на волне разгулявшегося вдохновения свободно, в свободных же пространствах, строчил слово за словом, стараясь всё-таки выполнять рекомендации доброго советчика и в спешке не запутаться в определениях относящихся в виртуальному месторождению, технический способ разведки которого мне предстояло обосновать.
Когда же рука знатно-искусного творца совершенно уже уставала строчить на бумажных просторах своими глубокомысленными каракулями, я переключал - опять же! - её или их (будет в этом случае более правильно связать их, чудесно творящих, органов в пару) на выпекание чертежей, настолько при этом войдя в раж, что многочисленные малые окружности на чертеж клапанной крышки некоего избранного мною компрессора наносились, не прибегая к услугам «балеринки», - ловким движением руки ложились правильные кружочки на плоскость ватманского листа.
Поспешая таким вот образом, стремительно входил соискатель диплома в график написания проекта, ободряя тем и технического руководителя и назначенных уже рецензентов возникающего - откуда ни возьмись! - труда.
Получив в какой-то беспробудный день весьма благоприятные отзывы на исполненную так вот работу, я - не приходя в сознание! - сдал материалы своему руководителю, дабы получить окончательный отзыв.
Так приблизилось к завершению моё обучение в техникуме, где мне надлежало получить специальность, название которой, при всей своей начитанности, я услышал в начале пути впервые.
Ну, техникум, да что такого особенного? Но, однако же, тут далеко не всё просто, как можно было бы предположить, имея в виду масштабы отечественной системы высшего и среднего специального образования. И, действительно, нимало не задумываясь о возможных основах функционирования столь мощной образовательной машины, я исправно переходил с курса на курс как бы в промежутках времени между вечеринкам и другими атрибутами пребывания в среде юного студенчества помаленьку вбирая в себя премудрости геологоразведочного производства, не успевая во всём разобраться вполне, но лихо обходя некие уж явно экзотические предметы вроде пресловутого ёП ГРР (это что-то о нормах выработки) или политэкономии социализма.
Политические реалии и без того сами входили в меня всякий раз, когда я использовал возможности прохождения производственных практик для физического ознакомления с географией обширных пространств отечества.
Тогда я и избавился от - до этого мастерски внушённой - иллюзии, заключающейся в том, что всё плохое – это да! – ещё случается здесь, у нас, а вот там, где нас нет – как раз-то и существуют въяве те высокие достижения нашего народа, о которых сообщают нам самые современные средства массовой информации. Оказалось на практике – что везде как-то поразительно не только одно и то же, но случается местами и такое, что ай да ну!
Когда я смотрю сейчас на своих как бы сверстников, взятых из сегодняшних времён, то бросается в глаза их поразительная инфантильность. В этой ситуации вынужденного противопоставления я как бы раздваиваюсь: с одной стороны – бренный я, с опытом прожитых лет, которому непозволительной кажется расточительность молодого человека, умудряющегося не использовать (всегда не малые) возможности самореализации себя; с другой же стороны – во мне живёт всепоглощающая тревога за этого человеческого детёныша. И эта тревога – она пересиливает всё: и раздражение от непонятного стиля существования, и беспокойство за предстоящие в связи с этим свои неудобства, и, может быть, зависть от проявляющейся, так бесхитростно, их способности просто прожигать жизнь, ни о чем и ни о ком всерьёз не беспокоясь. Как жаль становится тогда это существо, и думаешь тогда – зачем же оно появилось на белый свет? Затем ли, чтобы в тайне от своих очумелых родителей и многочисленных казённых воспитателей суметь сохранить в неприкосновенности эту свою инфантильность, которую теперь уже так досадливо ощущать ему в себе, что так и хочется совершить какой-нибудь дерзкий прыжок и заявить о себе уже не как о рослом ребёнке, а как об изверге, ничего, в сущности, не умеющего в жизни – только что жрать, да совершать поступки, которые иначе как испражнения дури, не назовёшь.
При всём том хочется верить, что эта внешняя броскость проблемы обманчива, и что они, эти люди того моего возраста, могут вполне встроить себя в сегодняшнее время, не только не хуже, а гораздо более успешней, продвинутей и плодотворней чем ты, такой-рассякой многомудрый, тоже, кстати, ничего героического не совершивший в жизни и со своей рассудительностью так и не достигший вершин положения в обществе, не наживший ни богатства, ни славы, да просто гарантий пристойного существования в старости.
Да, я хочу утратить зоркость своего язвительного взгляда, и признать своё поражение в столкновении поколений, уже потому только, что достаточно испил из чаши жизни, а вот они, может быть, даже ещё и не прикоснулись к щедротам мира.
И сейчас вот таким образом я благодарю провидение, как опытнейшего лоцмана, проведшего ладью моей жизни в опасностях соприкосновения с высокими возможностями, которые открывались всякий раз, когда мой жизненный путь пересекался со сферами, которые, развившись вполне и без моего дальнейшего участия, составляют гордость моей родины, но проявившуюся так при этом нелицеприятно, что лучше бы об этом помолчать, находясь в приличном-то обществе. И уж мне-то тем более.
Забрав благоприятный отзыв о своей работе я отнюдь ни отправился готовиться к назначенной назавтра защите а прибыл в компанию родственников, отмечающее одно важное событие.
Там же я, забросив свои труды на шкаф, и вошёл в загул до самого утра.
Утром же, окропив молодое своё лицо холодной водой, тем и освежив крепкий свой организм, воспарил над обыденным нашим городом и вскоре материализовался не вполне, впрочем, уверенным в своих ораторских потенциях посреди прохладного вестибюля кузницы молодых кадров.
Там на меня наткнулся председатель квалификационной комиссии, пристально оглядел меня со всех сторон и по-отечески порекомендовал явиться завтра. Все формальности с переносом даты защиты он, так и быть, уладит сам.
Устыдившись тем самого себя, я принял решение не возвращаться к родственным мероприятиям, а отсидеться в тиши нашего студенческого общежития.
Какое же, однако, это было безрассудство!
Тем не менее, назавтра защита всё-таки состоялась при большом стечении младшекурсников - в качестве примера, достойного подражанию.
Скандала не произошло – и на том тебе спасибо, любезный мой я! А вот был ли успех – то сокрыто ли в памяти, вообще ли не проникло тогда в сознание.
А пока я, получив на руки с таким трудом обретённый диплом горного техника-разведчика (так!), а также направление на работу в 324 партию ещё более таинственной Сосновской экспедиции Первого Главного геологоразведочного управления Мингео СССР сделал вялую попытку ускользнуть от призыва воинскую службу, под предлогом явки на работу.
Но уже на пороге указанной в направлении режимной организации, опытный её кадровик пресёк неизбежно последовавшие бы тогда - из отпущенных нашим народом принимающей меня партии 324, шестнадцати миллионов годовых финансовых ассигнований - затраты на выплату выходного пособия так и не приступившему к работе молодому специалисту, и не дал мне возможности проявить себя участием в укреплении сырьевой базы оборонной мощи страны.
Кто знает – не случись так, может быть, и без того уже крупнейшая некая группа месторождений, получила бы настолько серьёзный прирост запасов, что и по сию пору процветал бы выстроенный на этой базе комбинат и имеющиеся при нём вспомогательные службы использовались бы для дальнейшей градостроительной деятельности в гибельных местах обширных пространств отечества, а вовсе не как места содержания в плену какого-нибудь олигарха, своевольно не уважившего самого президента, естественно, горячо любимого хитроумным нашим народом, привыкшим к ещё и не к таким поворотам судьбы.
Но кадровик отправил меня догуливать положенный по закону отпуск по окончании учебного заведения.
Обречённо я возвратился в круг развернувшихся празднований защит, но долго там продержаться не смог и сбежал от толпы однокурсников под прикрытие родной деревеньки.
Защита эта оказалась прозрачной – в неё легко проникли агенты возмущённой толпы и вернули беглеца в привычный круг гуляк. Так что последовавшее вскоре вручение мне повестки о призыве в армию я воспринял с облегчением – уж там то меня не достанут уже порядком осточертевшие гуляния! Так думал я, потому что ни о чем другом думать теперь не было необходимости.
А сейчас же я не премину ещё раз напомнить, что завершились мои страдания защитой проекта с неожиданно высокой оценкой . И спешу добавить, что абсолютно никакого значения для реально совершаемой работы по приросту запасов этот мой проект не имел, а явилась лишь ещё одним основанием для вручения мне Диплома о присвоенной автору квалификации горного техника-разведчика.
С этим-то достижением в образовании я и живу до сих пор недоучкой.
Однако же, мне есть ещё что сказать в рамках этой истории.
11. И какие тут могут быть фантазии?
Всё-таки эту горушку в верховьях левого притока реки Правая Рассоха мы, работяги 53-ей ГРП, в давние те годы беспокоили вовсе не ради многих тысяч тонн плавикового шпата. Нам бы цены не было – найди мы в окрестностях деревни Конжул тот пресловутый уран.
Справочно:
Конжул- деревня. Была расположена на р. Конжуль, в 50 км от райцентра (с. Даурское).
Год возникновения – 1917.
По данным переписи 1926 г., в деревне в 48 хозяйствах проживало 235 человек населения. Занятие жителей – земледелие и скотоводство, охота и лесной промысел. В 1931 г. организован колхоз «Пролетарий». В 1961 г. в 40 семьях проживало 149 человек. В связи с образованием водохранилища Красноярской ГЭС деревня стала неперспективной и в 60-е годы прекратила свое существование.
Теперь о том что не решилась сообщить потомкам администрация Балахтинского района Красноярского края, хотя по роду своей деятельности и была посвящена в некие подробности.
Цитата:
«Солонеченскнй сельский Совет объединяет 2 населенных пункта Солонечное и Конжул. В период расцвета поселка в нем проживало до 2500 человек (вместе с
детьми), была средняя школа, ясли, детсад, фельдшерский пункт, клуб, магазин и водопровод. Библиотека находилась на бюджете сельского Совета. Клуб не бюджете ГРП-53
Дорога к Солонечному насчитывает 7 перевалов. Первый – Кершульский, потом Тещин язык, Заячий, Дунькин пуп, Черниха. От поселка еще 12 км до деревни Тубиль – ее тоже не существует с 1967 г. Но в 1970-х это был лесопункт с магазином, в котором продавалась водка, за которой из Солонечного и ходили страждущие явств пешком, т.к. в самом поселке был «сухой закон»».
Работниками в этой местности, в большинстве своём были так называемые лица, сосланные после отбытия уголовного наказания, но вот самого исправительно-трудового лагеря здесь не было. Но в трёх километрах, за пилорамой, скрывалась в лесу шахта, добывающая уран, который вывозился на вертолетах.
Один сильно местный житель д. Жержул – дед Василий Колосков - рассказал как-то кое-кому , что году где-то в 1950-м. в тайге встретил бородатого геолога, который-то и показал ему аэроснимок местности и, ткнув в него пальцем, сообщил, что «скоро здесь будет вам светлое будущее».
Это место находилось в Березовом логу. Василий уже точно не помнит: то ли речь шла об уране Солонечного, то ли о глиноземе, который тоже добывался
пробными партиями.( Но не словом не был упомянут кем-либо пресловутый флюорит).
Да как же ему не быть, этому «светлому будущему, когда за его строительство взялись весьма конкретно.
12. Красноярское дело геологов-вредителей
1949 год известен знающими людьми вовсе не тем, что в феврале в сибирской деревушке в 80 километрах от истока Ангары родился ваш нынешний автор своих приключенческих историй. Более значимо для истории такая подробность, как развернувшиеся во всю ширь работы по Атомному проекту. Тогда и - в рамках одного только «Красноярского дела» - было арестовано 27 человек. Вот имена некоторых этих мучеников нашей национальной гордости.
1. Баландин Алексей Александрович, академик АН СССР, основатель научной школы в области катализа, лауреат Государственной премии. Арестован в 1949 г., реабилитирован в 1954 г.
2. Богацкий Вячеслав Вячеславович, доктор наук, геофизик, математик. Арестован в 1949 г., реабилитирован в 1954 г. Отбывал срок в Магадане. После реабилитации работал в Красноярском отделении Сибирского института геологии и геофизики. Соделец В.Н.Верещагина
3. Булынников, профессор Томского университета. Репрессирован в 1949 г., реабилитирован в 1954 г.
4. Верещагин Владимир Николаевич. Арестован в 1949 г. Провел в тюрьме в Москве 1 год 8 мес., затем работал по специальности в Магадане. Реабилитирован 22 апреля 1954 г. Соделец В.В.Богацкого.
5. Вологдин Александр Григорьевич, член-корреспондент АН СССР (избран в 1939 г.). Выдающийся палеонтолог, стратиграф. Известен трудами по региональной геологии азиатской части СССР. Репрессирован в 1949 г., реабилитирован в 1954 г.
6. Григорьев Иосиф Федорович, академик АН СССР, профессор. Читал лекции в Ленинградском горном институте и в Горной академии в Москве. Директор Геологического института АН СССР. С 1939 по 1946 г. – заместитель председателя Комитета по делам геологии при СНК СССР. Во время Отечественной войны возглавлял Казахский филиал АН СССР. С 1945 по 1947 г. – главный геолог Комиссии по созданию базы атомного сырья. Арестован в 1949 г., умер в тюрьме после допроса. Реабилитирован 31 марта 1954 г.
7. Гуревич Михаил Исаевич, ученый секретарь (референт) министра геологии СССР И.И.Малышева. Арестован в 1949 г., погиб в тюрьме.
8.Доминиковский Виктор Николаевич. Минералог. Арестован в 1949 г. Работал в заключении в Норильске. Реабилитирован в 1954 г. Работал во ВСЕГЕИ до 1963 г.
9. Котульский Владимир Климентьевич, профессор, доктор наук. Выдающийся специалист по полиметаллическим месторождениям. В Ленинграде сначала заведовал отделом цветных металлов. Арестован в 1929 г., приговорен к расстрелу с заменой 10 годами заключения. Освобожден благодаря хлопотам его сестры Елены Клементьевны Котульской – известной певицы Большого театра. Награжден орденом Ленина. В 1932 г. арестован вторично с отбытием наказания сначала в Мончегорске, потом в Норильске. В 1946 г. реабилитирован. Арестован в третий раз в 1949 г., умер по дороге в Норильск .
10. Крейтер Владимир Михайлович, профессор Московского геологоразведочного института и Института цветных металлов и золота. Основатель учения о поисках и разведке месторождений полезных ископаемых. На допросах оговорил себя, спасая других. Сказал, что скважины, пробуренные в 30-е гг. на полиметаллических месторождениях восточного Забайкалья, являются "вредительскими". В 50-х гг. начальник Читинского геологического управления Г.К.Волосюк заявил органам МГБ, что контрольное бурение показало безупречную документацию скважин Крейтера. Арестован в 1949 г., реабилитирован в марте 1954 г.
11. Лихарев Борис Константинович, доктор наук, профессор, работал в Ленинграде во ВСЕГЕИ (ЦНИГРИ). Отбывал наказание в Норильсклаге. Большой ученый в области стратиграфии, исторической геологии, палеонтологии. В лагере категорически отказался работать и консультировать по специальности, выполнял только примитивную работу: наклеивал этикетки на образцы. По свидетельству солагерников, вел себя независимо, с истинно дворянским достоинством .
12. Меерсон – буровик, сотрудник Министерства геологии СССР. Арестован в 1949 г.
13. Налимов Василий Васильевич, доктор физико-математических наук, крупный ученый. Первый раз был арестован еще студентом, отбывал срок на Колыме. После освобождения заведовал спектральной лабораторией Алтайской геофизической экспедиции Министерства геологии. Там в 1949 г. арестован повторно, реабилитирован в 1954 г.
14. Ромм Яков Моисеевич, начальник бюро изобретений Комитета по делам геологии. Награжден орденом Ленина. Арестован в 1949 г., погиб в тюрьме (сведения А.Н.Еремеева).
15. Русаков Михаил Петрович, академик Казахской академии наук, выдающийся геолог, первооткрыватель первых месторождений Коунрад (Казахстан) и Алмалык (Узбекистан). Им создан город Балхаш. Его именем названы улица в этом городе и школа-интернат № 2, русаковские слои в нижнем карбоне Казахстана, минерал русаковит (ванадат). Он рассказывал: "Я на первом же допросе признался, что я матерый шпион, и меня не били". Арестован в 1949 г., реабилитирован в 1954 г.
16. Тетяев Михаил Михайлович, известный геотектонист, профессор Ленинградского горного института, с 1932 по 1934 г. – заместитель директора ВСЕГЕИ (ЦНИГРИ). Арестован в 1949 г., реабилитирован в 1954 г.
17. Филатов Константин Васильевич, специалист по разведке месторождений полезных ископаемых, особенно цветных металлов. Репрессирован в 1949 г., после реабилитации в 1954 г. работал в Министерстве геологии РСФСР руководителем управления минеральных ресурсов (сведения Г.Е.Мирсчин).
18. Шаманский Лев Иосифович, профессор, заведовал кафедрой разведывательного дела Иркутского горного института (ныне – Политехнический институт). Умер в заключении (сведения Ф.И.Вольфсона).
19. Шахов Феликс Николаевич, член-корреспондент Сибирского отделения АН СССР. Арестован в 1949 г., реабилитирован в 1954 г.
20. Шейнманн Юрий Михайлович (1901–1974), доктор наук, окончил Ленинградский горный институт. Работал в Геологическом комитете (Ленинград), затем 3 года в Иркутске, потом снова в комитете в Москве. Первый раз арестован в 1938 г. (после геологического конгресса), осужден на 8 лет (провел в Норильсклаге). В 1945 г. освобожден и переведен в Ангарскую экспедицию Красноярского управления. В 1947 г. вернулся в Москву. Арестован второй раз в 1949 г. и до 1954 г. отбывал срок в Магадане. Реабилитирован в 1954 г. Работал в Москве в Аэрогеологии, потом во Всесоюзном институте минерального сырья, затем в Институте физики земли .
21. Эдельштейн Яков Самойлович, геолог широкого профиля, геоморфолог, профессор Ленинградского университета, знаменитый лектор, заслуженный деятель науки. В 1948 г. был судим в Министерстве геологии "судом чести" за космополитизм. В 1949 г. арестован по "Красноярскому делу". По свидетельству А.Г.Вологдина и письму и свидетельству дочери Эдельштейна, был содельцем всех репрессированных по делу 1949 г. Умер в тюрьме в возрасте 84 лет.
Итак, из 27 человек мы можем назвать поимённо пока 21. Остальные имена надёжно погребены в архивах «Конторы Глубинного Бурения». Следствие по "делу", начатое с обвинения в сокрытии месторождений урана, постепенно расширялось и перешло в более широкое обвинение в том, что "вредители-геологи" вообще скрывают от правительства месторождения полезных ископаемых в Сибири.
Так что жизнь нетронутого вниманием органов большинства участников геологоразведочных работ в этом регионе вполне можно назвать светлой. Что и оставило свой след в тёплых их воспоминаниях.
Но и понятна и щепетильность руководства страной и регионов, предохраняющего население от избыточного знания, которое, как известно, лишь умножает страдания неподготовленных душ.
13. Напрасны ли были вообще те жертвы?
Вот зачем кому-то знать что до 1973 года в тех (определяемых как неперспективные) таёжных, селениях, по данным администрации прекративших существование, проживало более двух тысяч человек, связанных своей деятельностью с производственной программой 53 ГРП ?
Однако же теперь-то мы всё-таки имеем возможность обратить свой интерес специфический к авторитету такой структуры как Росатом, хранящей в своём электронном архиве монографию авторов под редакцией Г.А. Машковцева «Уран российских недр».
На запрос «Солонечный» нам откроется в ней информация о Солонечном месторождении урана Дебинско-Солгонского района Алтае-Саянского региона.
Цитата (извлечения):
«Месторождение Солонечное выявлено в 1961 году партией № 34 (разночтение может быть связано с практикой сокрытия служебных тайн?) Берёзовской экспедиции. Поисково-оценочные работы и предварительная разведка проводилась с 1962 по 1969 годы. Изучено бурением, поверхностными горными выработками и проходкой штольневого горизонта. По запасам месторождение мелкое, прогнозные ресурсы составляют около 2 тыс. т.
Рудное поле с этим месторождением расположено в центральной части структурно-металлогенической зоны в пределах вулкано-тектонической депрессии, сложенной вулканогенными породами нижне-среднедевонского возраста. Довулканогенный фундамент представлен дислоцируемыми, преимущественно терригенными и карбонатными породами углеродисто-кремнистой формации рифея и нижнего кембрия».
Эту профессиональную тарабарщину надо понимать так, что в самом начале времён материков (ну где-то в пределах двух с половиной миллиардов лет назад) здесь уже была суша, вышедшая из древнего моря, которая разрушалась, выпадением осадком материала образуя чехол, свозь который через два миллиарда лет стали прорываться вулканы, своими извержениями формируя начало нынешнего рельефа, внутренними своими преобразованиями образуя скопление вещества, оказавшегося необходимым для удовлетворения наши теперешних сумасбродств.
Геологи, утратившие дальнейший интерес к перспективам района, ушли, оставив богатую свою производственно-социальную инфраструктуру на произвол судьбы, где она по отечественному обыкновению, не замедлила разрушиться, оставив свой след по-нашенски живописными руинами среди местной растительности. Теперь на топографических картах условным обозначением «разв.» (развалины значит) появилось напоминание о прежней жизни в таёжных урманах жизнестойкого леса.
Но, уж эта информация, исходя из действий местной администрации, нашим потомкам не интересна. Хотя, вообще-то, речь идёт о вещах далеко не малозначимых.
Это проблема возможностей использования атомной энергии, открытая в преддверии второй мировой войны мировым учёным сообществом. Выпущенная под благовидным предлогом, как джин из бутылки, накатанным цивилизационным путём она дала тот гигантский отросток, на котором завязались плоды оружия, ракетостроения, авиации, космических исследований, средств связи (да какую сторону нашей жизни ни возьми- даже и оголтелую любовь к собственным изъянам, которые прикрывает только ненависть к иноземцам) – который росток всё крепнет в народную дубину даже, казалось бы , вопреки притворству владетелей силы, да однако же и проявляется всё чаще и чаще знаками подступающего апокалипсиса.
Только и остаётся теперь представлять - уставшему от невольных своих открытий, сознанию - единичные детали дней всего лишь одного года жизни молодого человека в образе земного
дитя, в котором признаю сегодня я
- Да! - самого себя, знакомого, родного,
До самой малости бессовестно любя.
Ну разве ж можно говорить об этом?
Тогда как скромность украшает человека.
Максима эта всё-таки не выдумка поэта,
А выверена опытом от века.
Однако же характер мой таков,
Что я нимало не держусь авторитетов
И гнёт традиций – обывательских оков -
Мне не знаком. Я сам себе ответом
Назначен быть. В том много ли беды?
Ведь я не рвусь в число крутых элит.
А ниже всяких трав и тих – тишей самой воды
Обычною порой мой голос прозвучит.
Чтобы опять уйти в молчание надолго
И прозябать на низменных полях
Обыденности - никакого долга
Не признавая за собой в прошедших днях.
Да, все такие тонкие намёки на толстые обстоятельства моих средне-технических компетенций оказались тогда не существенными перед интересами моей страны; она и в этом случае действовала по-своему прагматично. Согласно вековому инстинкту использования призывных контингентов, повесткой о призыве на военную службу не замедлила открыть ими, уже в середине мая 1968 года, новую страницу моей жизни. Другими словами – той книги где, в данном случае, один человек выступает един во множественных ипостасях, в которых он и солдат страны, отслуживший не только в свой срок, но и по сейчас остающийся в виртуальном её строю вредным (по прозорливому замечанию старшины нашей роты) для т а к о й армии человеком; но он и отец семейства, и непрактичный борец с несуразностями нашего хозяйничания на земле, а главное – он просто человек, втихую любящий жизнь с её самых драматических глубин зарождения на планете до неустранимых предчувствий рукотворных бедствий, грозящим нам всем в будущем на земле, в небесах и на море. Автором которых выступает Разум, поразительный своей неспособностью оторвать себя от условных простыней под условной же своей жопой, сколько бы ни были они все вместе замечательны - хоть материально да хоть и эстетически.
И случился у меня тогда облом: вместо того чтобы, по обычаю дипломников тех лет, прогнозировать глубоко житейскую ироническую коллизию о том, что
Вот получим диплом.
В тайгу уедем -
Вековать бобылём,
Пугать медведей.
Но ты, страна моя, страна –
Тебя люблю я
Только б место найти у тебя
Для поцелуя.
Вместо этого состоялись проводы молодого горного техника-разведчика в советскую армию, которые ознаменовались тогда, естественно, гуляньем в родительском доме. Оставив после суточного застолья своих гостей: и сельчан, и приезжих однокурсников - доканчивать праздничные запасы уже самостоятельно, я, в сопровождении матери, и нежно между тем расцветающей сестрёнки, да и кое-кого из своих весьма многочисленных кузин, прибыл в назначенное время на станцию Заводская ВСЖД. Где - за забором сборного пункта - и присоединился к колыхающейся вязкой массе человеческих тел, составленной сплошь из молодых парней. Толпа эта только внешне казалась безбрежно разгульной и неуправляемой. На самом же деле нас то и дело отрывали от употребления скрытых от шмона домашних припасов и строили в шеренги, быстро пересчитывали и снова распускали. Но, не успевали мы добежать до своих тайников со снедью или, напротив того, до забора, где можно было ещё раз разглядеть в, не менее обширной, толпе провожающих – своих родственников, чтобы весело помахать им рукой
– Идите, мол, по домам! –
как снова звучали призывы строиться по командам.
Но теперь-то уж меня хранил от невзгод один скоромный оберег – синенький платочек, подаренный мне в начале пути (а оказалось что на всю жизнь!) добрым человеком.
И вот в какой-то невразумительный момент появились покупатели – сплошь флотские; а мы все уже жили слухами о том, что вот-вот подойдёт эшелон, и нас повезут на восток.
На одном из построений, среди мелькавших тут и там субъектов в чёрной форме флотских командиров, возник и приблизился к нам майор ВВС. Он начал брезгливо считать нас по головам и, насчитав пару сотен, отделил, как от отары, избранную столь неприхотливо стайку овнов и отдал её на попечение сержантов.
Вскоре, действительно, подошёл поезд, и нас рассадили по вагонам.
Не успела кутерьма нашей посадки - сквозь толпу провожающих, возбудившуюся в своём желании в последний раз сделать хоть что-то приятное своему хлопчику - вполне успокоиться, как составленный из плацкартных вагонов, длиннохвостый эшелон наш тронулся по направлению к Тихому океану, на встречу с весёлыми приключениями там, на краю земли.
Потому что в расписании судов Дальневосточного морского пароходства уже запланирован в навигацию 1968 года экзотический круизный рейс белоснежного красавца теплохода «Григорий Орджоникидзе».
Пройдёт каких-то там сорок семь дней и на краю старого света откроется мне с его борта в пространстве моря некоторая узость вод, от которых исходил запах соленого воздуха; он смешивался с подгнившей йодистостью морских трав; но весь этот микс запахов перекрывал необычный мшисто-травянистый аромат, наносимый с берега, разрезаемого впереди судового хода на две особенные части. На той и этой стороне уже можно было заметить некие строения, разбросанные группками: то у самого уреза воды, а то на высоких обрывах этой неведомой земли.
Судно совершенно замедлило движение вдоль берегов, среди табунов белух, то тут, то там являвших себя народу дугообразными движениями сытых тел из моря и снова туда, где рыбные косяки идут на нерест к земле обетованной. Теперь уж белухи не оставались за кормой, а обгоняли корабль, словно показывая судоводителям рекомендуемый курс.
Загрохотала в клюзах цепь, бухнулся и с брызгами ушёл в воду якорь…
Кто бы знал, что якорь тот зацепился в землю, на которой двенадцать на ней лет из романтичного мечтателя сделали из меня упоротого прагматика, свои представления о добре, реализующего вопреки самым устоявшимся понятиям, которые исчерпывающе выражены простой народной сентенцией о том что рука руку моет. Она и моет, да становится от этого всё нечестивей.
А мне-то какой смысл отмываться?
Трёхтонный контейнер всяческой дребедени ушёл на Материк с этих берегов, когда я в свои тридцать лет всем составом обретённой здесь семьи покинул этот край, чтобы начать нашу жизнь всем опытом предшествующего пережитого, но уж с чистого листа.
… И вот, полвека спустя, этот отель на Взлётке, это окно на новогодний город, эта моя бессонница, от которой главными пострадавшими выступают от меня мои ягодицы на фирменных прекрасных простынях.
А уж как позиционируют себя любезные мои читатели, сумевшие добраться до этих духоподъёмных сентенций – это проблемы их выбора. Надеюсь, что не обременительные.
Красноярск. Январь 2023 г – Иркутск декабрь 2024
Красноярск. Взгляд свысока на местность N-46
© Copyright: Виктор Гранин, 2024
Свидетельство о публикации №224121701275
Свидетельство о публикации №224121701275
Рецензии
Дочитал, друг мой Виктор, до конца.Прошёл ты огни и воды, и медные трубы. Немногие смогли бы сохранить свой внутренний стержень в тех обстоятельствах, в каких тебе довелось побывать. Немного и людей ясно всё понимащих и при этом сохраняющих глубокую порядочность. Твоей семье и друзьям повезло.
С тёплым дружеским приветом
Владимир
Владимир Врубель 17.12.2024 19:33 • Заявить о нарушении
С тёплым дружеским приветом
Владимир
Владимир Врубель 17.12.2024 19:33 • Заявить о нарушении