Письмо Николая Надеждина к Юрию Бартеневу о Крыме

Письмо Н. И. Надеждина к Ю. Н. Бартеневу (О Крыме)[1]

Писание ваше, почтеннейший Юрий Никитич, тем более доставило мне наслаждения, чем неожиданнее меня посетило. Так вы не забыли меня, старый сослуживец, старый собрат не по мундиру только, но и по мыслям и по чувству! Много прошло времени, много утекло воды, с тех пор как мы с вами жили в Белокаменной, обедывали в клубе среди добрых приятелей, которых вы так живописно именовали одного Брюховецким, другого Меланхленом, беседовали от души о суетах окружавшего нас мира, o «московских доктринерах», о том, что им не достает «световой принципии», и пр. и пр. Видите ли, как я живо помню это незабвенное время… Судьба развела нас потом, разогнала в совершенно разные, противные стороны. Провидению угодно было, чтоб вы продолжали расти; мне суждено было малиться!.. Я виноват, что не написал вам обещанного послания с вершины Страссбургской башни. Поверьте однако, что это было вовсе не от забвения, тем менее от забвения умышленного! Та вина гораздо более, что я впоследствии, не однократно бывая в Петербурге, лишал себя удовольствия отыскать вас. Но за это вы должны великодушно простить меня, приняв во внимание постигшие меня обстоятельства. Тяжкие уроки довелось мне вытерпеть после разлуки с вами. Горьким опытом дознал я, как Давид, то жалкое, убийственное состояние, когда «ближнии мои отдалече мене сташа, и чуждахуся ищуще душу мою, ищуще злая мне, глаголаху суетная». Я потерял веру в людей! Я сам стал чуждаться их и дичиться, уподобляясь, с тем же Давидом, «неясыти пустынной», уединяясь как «птица особящаяся на зде»!.. Вижу теперь, как несправедлив я был к вам в этом отношении. Но что было, то уже прошло, того не воротишь. Притом потерял тут конечно больше я, чем вы. Остается мне в настоящем — печальное раскаяние, в будущем — сладкая надежда, исправить и вознаградить прошедшее. Посему с несказанным удовольствием возобновляю я теперь мои сношения с вами, чувствуя во глубине души всю вечную истину апостольского слова: «Любы николиже отпадает!».
Сначала спешу ответствовать на вопросы, которые вы предложили мне насчет Крыма. Признаюсь, это для меня несколько затруднительно. Я считаю себя не в праве отвечать вам положительно, решительно. Крым я знаю лишь как гость, как временный посетитель.  He живал я там никогда постоянно. Впрочем я бывал во всех частях полуострова в разные времена года; и потому про себя имею об нем некоторые понятия, составленные по личным впечатлениям. Это готов я передать теперь и вам — передать без прикрасы и утайки! Только прошу вас не выпускать из виду, что все, что вы услышите — мне так казалось и кажется; другим могло и может показаться совсем иначе... Вообще Южный берег Крыма есть прелестнейший уголок. В отношении к живописи видов, к роскоши и неге природы он не уступит Италии: и это говорю я не с чужого голоса, а по личному, наглядному сравнению. Многолетние, неусыпные попечения графа М.С. Воронцова, страстно любящего этот очаровательный край, довершили красоту его щедро расточенными усилиями просвещенного труда, благородствующего природу искусства. Южный берег представляет теперь непрерывный, волшебный сад. Виноград заткал своим пурпуром и янтарем исполинские ребра прибрежных скал. Великолепные замки, фантастические виллы, прелестные домики, радужно сверкают в густой зелени смоковниц и олив, кипарисов и лавров. Для нашего брата, северного человека — это просто дивный сон, видение наяву! Одно южное небо, с его чистою, непорочною лазурью, в которую невольно впивается взор и душа! А море, это второе небо на земле, также прозрачно-голубое, также необъятно-беспредельное! А горы, — громады, вырастающие из волн до облаков, живой мост, по-видимому соединяющий землю с небесами! Присовокупите еще для мыслящего человека — бездну воспоминаний, встречающихся на каждом шагу по всему протяжению Южного берега — воспоминаний стольких веков и народов, стольких событий и идей — от подземных гробниц безымянных Скифов в курганах Керчи до подземных убежищ первых христиан в скалах Инкермана, от кресел, на которых закололся Митридат, до места, освященного первомученическою кровью св. Климента, сверстника и ученика апостолов; от храма Дианы Таврической, где столько поэтов почерпали для себя вдохновение, до развалин церкви, в которой была купель, возродившая в благодатную жизнь всех нас в лице Равноапостольного Владимира!.. Но я распространяюсь о вещах, которые вам конечно столько же известны, как и мне, если еще не больше. Вы можете однако заключить отсюда, какое волшебное могущество имеют надо мной впечатления, оставленные волшебным краем. Я не могу обновить их в душе без увлечения, без восторга!.. Справедливость требует еще сказать, что, среди очарований Южного берега, убежище, избранное е[го] с[иятельством] князем Александром Николаевичем [Голицыным], есть едва ли не самое очаровательное. По крайней мере, на мои глаза — Гаспра имеет местоположение счастливее, окрестности восхитительнее, все удобства подручнее, чем самая знаменитая Алупка. Гаспра не раздавлена соседством такого грозного исполина, как Ай-Петри, нависшей своими обнаженными скалами над Алупкою. Терраса, на которой стоит дворец князя, не так круто и обрывисто спускается к морю. За Алупкою к западу начинается уже пустыня, где самые дороги скоро прерываются: Гаспра напротив со всех сторон окружена жизнью. Она ближе к Ялте, средоточию Южного берега, где находится пристань, куда приходят пароходы, где находят пристанище летние гости и посетители Крыма... Вот вам все, что касается до поэзии Крымской Южно-бережской жизни!.. Но вы не довольствуетесь одною поэзиею: вы требуете от меня и прозы, холодной, житейской прозы. Здесь я буду с вами так же искренен. Проза Южного берега исчезает, поглощается его чарующею поэзиею, во все продолжение летних месяцев, то есть с апреля до ноября, когда граф [М.С. Воронцов], начало и источник жизни, пребывает в Aлупке. В это время вы не увидите там ни одного мрачного лица, не услышите ни одного скучного, заботливого слова... Все веселится, все пирует, все празднует роскошный праздник природы и искусства. Но мне случилось однажды проехать по Южному берегу в конце ноября, когда графа уже не было. Боже мой! Какая мрачная, какая мертвенная, какая могильная пустота! То была настоящая юдоль Иосафатова, огромное, страшное кладбище! Все домы пусты, кроме некоторых отшельничьих келий; сады обнажены, горы в пасмурном трауре; море в бурных рыданиях! Не забудьте также, что все сообщения прерываются. Пароходы перестают ходить. Бури и метели, свирепствующие вокруг Чатыр-Дага, прерывают единственную связь с Симферополем, единственным местом, откуда должно получать насущный хлеб... Я видал, говаривал с людьми, которые, по разным причинам, принуждены были заключиться постоянно на Южном берегу. Они часто терпят буквально голод. Они разучаются говорить, следовательно и мыслить. Они беспрестанно жалуются на простуды и лихорадки, конечно не опасные для жизни, но чрезвычайно изнурительные... Вот вам другая сторона медали!.. Я обернул ее перед вами для того, чтоб быть вполне искренним; прибавляю снова, что сужу и говорю так единственно по собственным, личным впечатлениям!..
Хотя я начал за здравье, а свел за упокой, по русской пословице — однако скажу вам, мой почтеннейший Юрий Никитич, что встреча с вами на Южном берегу была бы для меня отраднейшим эпизодом в моей настоящей жизни. С каким бы сердечным наслаждением походил я с вами, рука в руку, по берегам многошумного моря, в виду дивных красот природы! Как сладки были бы наши беседы! Многому бы поучился от вас: но много бы имел передать и вам! О, вы меня теперь не узнаете! С тех пор, как я не видал вас, во мне произошли великие перемены! Я уже не тот пылкий, страстный, опрометчивый юноша, которого вы в дружеской иронии называли «отцом отечества», которому говаривали нередко: «Тише, Наташа, ножку наколешь!». Теперь укатали коня крутые горы! Прежняя горячность простыла. Но зато взор стал светлее, душа очищеннее и степеннее. Избитую бурями жизнь свою я посвятил исключительно одному — науке, которой служу со всем благоговением священнослужителя, со страхом Божиим и верою. Скажу вам по секрету, между нами, что я давно уже избрал для себя круг занятий, обширный и тем более привлекательный, чем менее он до сих пор был обработан. Главное направление моей умственной деятельности всегда было филосфско-историческое! Теперь оно сделалось религиозно-историческим. «Помянух лета древния — во всех делех Твоих, в творениях руку Твоею поучахся!» - хочу я иметь право воззвать с псалмопевцем, когда чреда моя здесь кончится. Я занимаюсь теперь изучением судеб Христианства, преимущественно в святом виде Восточного Православия, то есть «Историею Православной Восточной Церкви»! — До сих пор  никто еще не брался за этот важный, для нас особенно так драгоценный предмет. Все историки Христианства — или католики, или протестанты, люди с непримиримыми предрассудками против нашего православия! А мы их не только читаем, но даже и списываем с безусловною верою!... Чтобы не повторять с чужого голоса, чтобы достать истину из самых источников, я нарочно совершил последнее мое путешествие, в котором обозрел Восточную Германию, Италию, а главное Южно-Славянские страны: Далмацию, Истрию, Черногорию, Кроацию, Славонию, Сербию, Молдавию, Валахию, Трансильванию, Венгрию, где нашел столько нового, любопытного и важного в отношении к моему предмету, что могу смело сказать о себе: «живу недаром». Теперь я привожу в порядок собранные материалы и даже готовлю к изданию, если Бог укрепит силы и пошлет средства. Выйдет нечто целое — «История Восточного Христианства у Славян»! Но предмет тем еще не исчерпается, только почнется, так сказать отведается. Надо б было и для теперь приготовленного отдела посетить еще Булгарию, Македонию, Фессалию, проникнуть до Святой горы, где, по слухам, таятся безвестные еще сокровища для истории Христианства собственно Славянского. Но если обнять всю Восточную Церковь: то какое беспредельное море! Тут необходимы архивы Цареградской патриархии; необходимы Антиохия, Александрия, Иерусалим; необходимы даже Якобиты, Копты, Марониты, рано отторгшиеся от единства Восточной Церкви, но сохранившие с нею гораздо больше согласия, чем позже отторгнувшийся Запад… Видите ли, как далеко простираются мои мечты! Сомневаюсь, чтобы они могли выполниться: тем более что судьба отказала мне во внешних средствах к их исполнению. Может быть, даже и теперь, я должен оторваться от дела, оставить его при начале только. Вы слышали, что я намеревался приехать в Петербург скоро. Для чего это? Для того, что боюсь, в настоящем положении, совершенного иссякновения способов к существованию. Надо будет, может быть, торговать своим пером, или отдать в наймы свою службу, чтобы не умереть с голоду!.. Но я и здесь опять свожу за упокой! Простите, простите великодушно, возлюбленный, что я так с вами разговорился!.. Возвращаюсь на прежнее. Если Бог повелит встретить мне вас здесь, на Юге, я сообщу вам подробнее мои открытия, мои мечты, мои идеи, мои надежды - то, что я сделал, то, что я желал бы сделать! – Вы бы, верно, выслушали меня с участием, с сочувствием, что уже очень много для всякого труженика. А там снабдили бы и замечаниями и советами. Ум хорошо, а два лучше! Особенно, если из этих двух умов один так светел, так прям, и притом исполнен такой «елейности», как например... Но я не договариваю....
Смотрю на мое письмо и ужасаюсь сам его длинноты... Как-то вы с ним сладите! Как разберете мои каракули! — В старину мои приятели, получая от меня письма, отсылали их в типографию, чтобы наборщики, привыкшие к моей руке, набрали бы их и оттиснули в виде корректурного листа для прочтения. Теперь вы не можете сделать подобной штуки без ценсуры; и я бы не желал, чтобы кто-нибудь, кроме вас, читал это маранье! В этой уверенности я даже не перечитываю моего письма. Пусть дойдет до вас как вылилось.
Прощайте за всем тем, мой почтеннейший! Вы назвали меня старым сослуживцем, а я подписываюсь ваш по-старому
преданный от всей души —
Н. Надеждин.

— Благодарю вас за Долгомостьева. Он оправдает ваши к нему благодеяния. Теперь не успею к нему написать. Но вы так добры, что я через вас дозволяю себе послать поклон ему со всем его семейством.
— Еще! Вы хочете покупать имение на Южном берегу. Я считаю нужным предуведомить вас, что по общему уверению всех тамошних помещиков, Южно-бережские имения приносят постоянно убытки. Княжевичи не знают, как разделаться с своим: хотя у них живет там и управляет товарищ — И.М. Фовитский. Это, разумеется, между нами.

(Русский Архив. 1864. № 1. Стб. 41–48).


ПРИМЕЧАНИЕ П.И. БАРТЕНЕВА:
1. За доставление этого письма мы обязаны благодарностью его превосходительству Ю.Н. Бартеневу. Любопытное само по себе, оно может служить также материалом для биографии Н.И. Надеждина (1804—1856), человека замечательного во всех отношениях, принадлежащего, увы, к длинному списку Русских людей, богато одаренных природою и сделавших слишком мало в сравнении с тем, что они могли и хотели сделать , хотя сочинения Надеждина, если бы собрать их, составили бы несколько томов. Сведения о Надеждине можно прочесть в Биографическом словаре профессоров Московского университета и в краткой его автобиографии (до 1841 г.), помещенной его другом П.С. Савельевым в Русском Вестнике 1856 г. (Март кн. 1, стр. 49—78).


(Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой)