Глава 16. Мистер Лэйнг

«Замок, Ратбеджи
10 июля
Дорогая фройляйн Поль, - я не удивлюсь, если регулярные изменения моего адреса, особенно за последние полгода, чрезмерны для вашей адресной книжки, но все же я сильно надеюсь, что адрес, который вы тут видите в начале моего письма, окажется более постоянным, чем все прочие, хотя…возможно… - нет, не могу сейчас обсуждать это, не в таком настроении. Достаточно сказать, что – к моему удивлению – я занята сейчас таким делом, о котором ничего не могу сказать определённого применительно к будущему, - я даже в себе не уверена, не понимаю своих мыслей и чувств. Когда-нибудь я смогу всё объяснить, наверно, смогу, но пока … ещё слишком рано, я поглощена тем, что пытаюсь приспособиться к новым обстоятельствам.
А они, эти обстоятельства, - необычны, признаюсь вам. Для начала, мы живем в настоящем замке на берегу моря, угнездились на самом краю обитаемого пространства, так что в прилив волны подходят  к стене нашего сада, - если можно назвать это садом, ведь в нём только анютины глазки жмутся к земле, да дюжина кустов крыжовника храбро противостоит солёному воздуху, и даже ягоды их солёные на вкус. Наблюдать отсюда шторм, должно быть, поистине драматично, мне страшно даже подумать о том, какое зрелище ждёт меня, при этом я жду его с нетерпением. Даже в эти тихие летние дни не отступает грозный подспудный рокот, а песок проникает к нам сквозь камины, сквозь щели окон, и покрывает всё в доме, как слой пыли, к постоянной заботе тех, чья работа орудовать тряпкой и щёткой. Единственная башенка с заострённой крышей в одном из углов дома открыта всем непогодам, как птичье гнездо на уступе скалы, и если захочется вкусить в полной мере восторги и ужасы пространства и одиночества, то винтовая лесенка приведёт вас к ним. Отсюда можно будет следить за штормом, что я и собираюсь сделать (по возможности).
В этом жилище ощущаешь одновременно покинутость и зачарованность. Я здесь всего десять дней, но уже чувствую, что после этого непрестанного музыкального бормотания под окнами и порывов солёного бриза, любое другое место может показаться пресным.   
Здешние обитатели – это собрание чудаков, не исключая и самого мистера Эйкмана, который нанял меня в качестве компаньонки или сиделки, а скорее, и той, и другой вместе, для своей матери, и вы поймёте почему, когда я скажу вам, что в последние пять лет её ум постепенно угасал. Это, конечно, не то же самое, что быть гувернанткой, и не скажу, чтоб это было очень весело, но причину того, почему я взялась за это дело, я обещаю объяснить вам как-нибудь в другой раз.
Сначала было нелегко, но вы знаете мою полезную способность приноравливаться к обстоятельствам. К счастью, детская беспомощность всегда трогала моё сердце, так и на этот раз, хоть дама и не дитя, а только впала в детство. В первый день миссис Эйкман уцепилась за мою юбку, словно испуганное дитя за мать, и с тех пор я чувствую, что я ей нужна и потому должна остаться. Она уже так привыкла ко мне, как будто я всегда была подле неё.
Мои дни проходят практически с ней одной,  с того момента как бывшая сиделка отбыла, передав мне свои наставления. Мои обязанности не тяжёлые, только монотонные, и многим они показались бы тоскливыми. Самое тягостное – это её утренний туалет, мистер Эйкман очень ревностно относится к внешнему виду своей матери. У неё немалый выбор дорогих шёлковых чёрных платьев, кружев, чепчиков, вышитых муслиновых шарфиков. Всё, вплоть до нижних юбок, наилучшего качества, и всё должно содержаться в идеальном виде. Похоже, что, пока бедная женщина была в здравом рассудке, её гардероб был её особой заботой, ну а теперь её сын взял на себя обязанность следовать её тщеславным стандартам во всем, что касается её туалетов. Её облик и посейчас сохраняет следы былой красоты, видимо потому, что она тщательно за ней ухаживала. И сын строго следит за тем, чтобы этот уход продолжался. Я уверена, что он больше тратит на её туалеты, чем на всё остальное хозяйство. Порой, когда я наряжаю её, делаю ей маникюр и т.п., меня посещает такое чувство, будто я играю роль в каком-то фарсе. Словно я раскрашиваю неживую куклу.  Я укладываю ей волосы, прикрепляю кружева, и всё это только усугубляет трагизм ситуации.
И всё-таки так лучше. Конечно, это - комедия, но стоит мне представить эти седые волосы растрепанными, а чепчик на них – грязным и мятым, как я понимаю, зачем всё это нужно. Ухаживать до такой степени за изяществом внешней оболочки – кажется пустым ритуалом,  но в нём есть смысл, коль скоро лишь так сын может найти хоть каплю утешения. Кроме того, для художника всегда есть смысл во внешней красоте, а она, в своих шелках и кружевах, выглядит очень мило. Вы не должны думать, что в ней есть что-то отталкивающее, напротив! Ещё несколько лет назад она, как мне сказали, так хорошо не выглядела, её черты были измождёнными, она была исхудалой, то было время, когда природа ещё боролась. Но теперь борьба закончена, разум погас, и она округлилась и порозовела.
Комната, в которой она заключена – кроме тех дней, когда тёплая погода позволяет вынести её кресло во двор, окруженный стенами – выходит окнами на улицу, частью потому, что в ней не слышно шума волн, а частью оттого, что для неё наилучшая забава – сидеть в амбразуре окна, следя за школьниками, проходящими мимо со своими сумками, за велосипедами, за повозками с рыбой. Ещё её можно развлечь, вырезая что-нибудь из бумаги или наряжая куклу, но лучшее развлечение – пианино, которое успокаивает её как ничто другое. Её не труднее отвлечь, чем капризного ребёнка. Здесь важно иметь влияние, а я имею на неё влияние. Увидев моё лицо впервые, она как будто очень удивилась. И до сих пор она, бывает, смотрит на меня, не отрываясь, довольно долго, а потом вдруг начинает смеяться без видимой причины. Я думаю, это оттого, что до сих пор она была окружена лишь пожилыми людьми и ей нравится молодое лицо.
Всё это не слишком весело, не так ли? Но у всего на свете есть оборотная сторона, и моё утешение – это ежедневная прогулка. Мистер Эйкман особо настаивает на том, чтобы у меня была достаточная физическая нагрузка. Думаю, он ценит такую полезную прислужницу, какой я оказалась. Каждый день после обеда он проводит два часа со своей матерью, и на это время я свободна, или, скорее, меня высылают из дома со строгим наказом не возвращаться раньше пяти.
Ах, фройляйн Поль! Если только вы не бродили по берегу моря, вы не поймёте, что значат для меня эти два часа – сколько открытий и чудес меня поджидают каждый раз! Я возвращаюсь с ракушками и водорослями, и запаса свежего воздуха, и прилива сил мне хватает до следующего дня. Мистер Эйкман называет это место могилой, и это верно, учитывая, что в центре – живой труп, но он забыл, что значит быть молодым. Не то чтобы он был стар, но он так долго живёт в окружении старых вещей и людей. В особенности, старик, соединяющий в себе дворецкого, садовника и лакея, один способен  навести тоску на кого угодно. Думаю, Мёрди раньше был моряком или рыбаком, так как он не вылезает из джерси, хотя у него есть приличный чёрный костюм. Но даже в джерси он не выглядит довольным. Впечатление, которое он производит на окружающих, - мрачное упорство, у него такой вид, будто пять минут назад он получил известие о каком-то ужасном происшествии и мужественно его переносит. Положительно, было бы облегчением увидеть, что у него есть хоть какие-то человеческие слабости.
Кухарка – маленькая, хромая женщина – не намного веселее, зато гораздо крикливее. У неё с Мёрди постоянная вражда на почве кур, у которых страсть щипать анютины глазки, которые Мёрди высаживает вокруг солнечных часов. Когда моего слуха достигает пронзительный голос миссис Кингхорн, мне становится понятно, что несчастные несушки опять напроказили.  Эти два столпа нашего домашнего хозяйства оба страдают ревматизмом, и когда у них перемирие, они развлекаются тем, что сравнивают симптомы. «Не поверите, какая боль в спине у меня была сегодня ночью», сообщает кухарка, а дворецкий доверительно отвечает: «Да уж не больше, чем у меня в ногах».
Есть ещё третий столп в лице горничной с тусклыми волосами и вечно кисло опущенными углами рта, словно она только что проглотила ложку уксуса. Сносная компания древностей, как видите. Я и цыплята – единственный молодняк в этом месте, мистер Эйкман не в счёт. Замечаю, что я почти ничего не сказала о нём, но это потому, что я его почти не вижу. Он проводит время, делая эскизы, или в своей студии, за исключением тех двух часов, когда меня высылают на прогулку. Очевидно, что он живёт только ради двух вещей, своего искусства и своей матери. Может, когда-то он жил ради чего-то ещё – у него такой вид словно бы жил – когда-нибудь я узнаю, … или не узнаю. Пока я не могу его понять. Могу только сказать, что он выглядит человеком с прошлым. Странно и довольно несправедливо, что наличие «прошлого» делает мужчину интересным в глазах окружающих, а женщину – отталкивающей!
Я даже не видела его студии! Но когда-нибудь я туда проникну.
Других знакомцев у меня здесь нет. Гостей у нас не бывает. Не удивляйтесь, если количество моих писем к вам будет возрастать. Беседа на бумаге тем ценнее, чем меньше шансов на неё в реальности, а то, что я говорю в комнате больной, я говорила бы и в детской.
Так что ожидайте почту и вооружитесь терпением! Ваша Клара Вуд».
Хотя посетители и были редки в «Замке», но не настолько, как полагала Клара, доказательство чему она получила на следующий день после отправки письма.
Возвратясь с прогулки в тот день, она была изумлена, увидев у боковой двери дома  незнакомца с явным намерением войти.  Это был старый господин с довольно длинными белыми волосами, с чётко очерченными дугами чёрных бровей, необыкновенно живыми тёмными глазами, и в чёрном сомбреро. Но если Клара удивилась, то сей господин удивился ещё больше, поняв, что она тоже собирается войти. 
- Я уже позвонил, - сказал он, когда она протянула руку к колокольчику, уставясь на неё с откровенным изумлением, отразившимся в резких чертах его лица.
Немного поразмыслив, он обрушил на неё вопрос:
- Прошу простить, но не собираетесь ли вы войти?
- Конечно, собираюсь.
- Сюда? В «Замок»?
- Ну да.
 -К мистеру Эйкману? – спросил он, словно с трудом этому веря.
- Да, - сказала Клара, едва не засмеявшись при виде его смятения. – Я сиделка миссис Эйкман.
Тут его удивление, казалось, ещё возросло. Его тёмные глаза расширились. Он был определённо красив, этот старый джентльмен, но явно пребывал в дурном настроении, вызванном чем-то случившимся ранее этой встречи у двери, так как Клара, едва завидев его, сразу отметила воинственное выражение его лица и то, как яростно он стискивал свою трость с серебряным набалдашником. Однако эти признаки гнева не могли заглушить непроизвольного чувства симпатии, которое Клара почувствовала к нему.
- Ну и ну! – пробормотал он себе в серебряные усы, и Клару это почему-то не задело.
Их не торопились впустить, так как Мёрди рассматривал эту дверь как первую линию укреплений на пути врага.
Смерив её ещё одним яростным пронизывающим взглядом, незнакомец в сомбреро резко заметил:
- Вы легко обижаетесь?
- Что, простите?
- Вы из тех молодых леди, что надуваются из-за каждого пустяка?
- Не думаю, - сказала Клара, подавляя улыбку.
- Тогда послушайтесь моего совета и выбросьте этот яркий платочек, что у вас на шее, из окна. Носить такое, - значит оскорблять общественный вкус. Господи помилуй! Вы что, в зеркало не смотритесь? Не понимаете разве, что эти два оттенка розового не сочетаются? Что они, фигурально выражаясь, между собой на ножах? Эта розовая марена у вас на щеках и киноварь на шее – да на вас больно смотреть! Неужели мистер Эйкман до сих пор не приказал вам сжечь этот лоскут?
- Ничего подобного он не делал, - сказала Клара, к этому времени уже открыто смеясь.
- Если б не это, то было бы терпимо. Немного слишком оттенка жжёной сиенны в этой траве у вас в руках, но в целом цвета премилые.
Отступив на полшага, он прищурился, оценивая её.
- Но этот платок портит всё!
Тут дверь, наконец, распахнулась, и он вошёл вслед за ней, всё ещё бормоча что-то себе под нос.
По своей привычке Клара сразу пошла наверх, к своей подопечной, зная по опыту, что той понравятся её растрепанные ветром волосы и раскрасневшиеся щёки, и яркие водоросли, которые она несла ей. К её удивлению гость последовал за ней.
- Это комната миссис Эйкман, - сказала она, останавливаясь перед дверью.
- А я разве говорю, что нет? – ответил он грубовато.
- Вы войдёте?
Она услышала, как он пробурчал «я бывал здесь чаще, чем вы», так что, без лишних разговоров, хотя озадаченная, она открыла дверь.
 Мистер Эйкман, который что-то раскрашивал, чтобы позабавить мать, поднял голову, и его лицо просветлело от удовольствия при виде гостя.
-Лэйнг – наконец-то! Мы так по вас скучали! Смотрите, мама,  мистер Лэйнг пришёл к нам! Ну, теперь-то вы послушаете музыку!
Миссис Эйкман механически произвела свой обычный приветственный жест, в то время как мистер Лэйнг склонился над её рукой на иностранный манер, - с видом на этот раз кротким, как у ягнёнка, - искра узнавания мелькнула в её глазах, сменившись детским удовольствием, как только её взгляд упал на траву в руках у Клары.
- Хорошо провели время на западном побережье? – услышала Клара вопрос мистера Эйкмана, который отвёл своего друга в сторонку.
Мистер Лэйнг фыркнул.
- Хорошо провёл! Как же! Не в нашем климате получать удовольствие от пленэров! Солнца не видать, пока вы не начнёте закреплять тени, а уж тогда оно выскакивает, словно бандит из-за угла, и пойди, разбери хоть что-нибудь в эдакой путанице! А как только поймаешь блики на воде, так тут же пойдёт дождь!  Ох, что за морока – эта наша жизнь, доложу я вам! Стоит человеку уехать подальше от забот, как новые бегут за ним по следу, а старые затаились и поджидают! Эта женщина меня погубит!
Он произнёс это так трагически, что Клара подумала, что он говорит о своей жене, но оказалось – о кухарке.
- А что случилось? – спросил мистер Эйкман, и Кларе почудилось, что он улыбается в бороду, а в глазах у него – искорки веселого ожидания. 
- Сотворила нечто невообразимое из ланча. Я уж собирался бросить ей это суфле в голову.
- Подгорело? – спросил мистер Эйкман, по-прежнему с улыбкой.
После некоторой паузы седой художник разразился монологом, - пауза была подготовкой - сопровождая его столь мелодраматическими взглядами и жестикуляцией, что имел бы успех на любой театральной сцене.
- Подгорело? Да если бы! Насыщённый янтарный или коричневый Ван Дейка компенсировали бы всё что угодно! Но взять и сунуть черносливовый джем в блюдо, когда я ясно заказал оранжевый мармелад, это выше моего терпения! И это после того как я битых десять минут объяснял ей сегодня утром, что  секрет всякого искусства в том, чтобы совмещать контраст с гармонией, так как контраст  без гармонии – оскорбление для взгляда художника. Чернослив, подумать только! Она толковала что-то в этом роде утром, но я сразу пресёк подобные идеи и надеялся, что с этим покончено. Я не возражаю против чернослива, но он должен быть там, где ему подобает, а не создавать ужасающий дисбаланс с тонкими оттенками яичного суфле! Я предвкушал увидеть очаровательный эффект, который они создадут с апельсином, истинный пир для глаз! А что сделала миссис Бинни? Она подала мне чернослив!
Тут он воздел обе руки вверх, не  в силах более живописать словами ужасную ошибку миссис Бинни.
Клара, между тем, слушала столь внимательно, что даже забыла снять шляпу.
- Понятно, - спокойно сказал мистер Эйкман. – И вы пришли к нам, чтобы излить свою печаль.
- Должен был прийти, иначе я бы взорвался!
- Точно. Значит, мне следует поблагодарить миссис Бинни. Если бы сочетание цветов на вашей тарелке было безупречным, мы так и не узнали бы, что вы вернулись. Вы должны мне всё рассказать о западном побережье, а пока что поиграйте немного. Порадуйте матушку, хотя, по правде говоря, мы не были полностью лишены музыки из-за вашего отсутствия. Мисс Вуд тоже музыкантша.
И он, со свойственной ему холодной отчуждённостью, поклонился в сторону Клары.
- Я не музыкантша, - сказала Клара, покраснев.- В лучшем случае, музыкальная шкатулка.
- Так это мисс Вуд? Я тут ей кое-что посоветовал. Кстати, я должен побранить вас, Эйкман.
- Побранить? Почему?
- Да как ваш собрат-художник! Неужели сами не видите, что её платок и цвет лица враждуют между собой?
Мистер Эйкман взглянул на Клару с весёлым изумлением.
- А я и не замечал!
- Так пора и заметить! На вашем месте я бы настоял на том, чтобы она одевалась в светлые тона. Для меня ясно, что её надо рисовать в ярких, но нежных красках. Мы все тут старые ворчуны, но вот и среди нас зажёгся луч солнца.
Клара стояла на коленях подле кресла больной, раскладывая перед ней водоросли, и когда эти слова достигли её слуха, почувствовала, как волна краски заливает ей лицо. Она не слышала, что ответил мистер Эйкман, но любопытство заставило её бросить быстрый взгляд в его сторону. Но этот взгляд не открыл ей ничего, кроме его обычного сдержанного вида. Наверно, он вовсе не думал о словах мистера Лэйнга, а только хотел, чтобы его матери поиграли.
Он подвёл друга к пианино, и снова Клара забыла о том, что надо снять шляпу, зачарованная звуками. Не будучи музыкантшей, она, тем не менее, могла отличить хорошее исполнение, а музыка, которая наполнила длинную низкую комнату, извлекалась пальцами мастера. На него самого приятно было посмотреть, когда он сидел вот так, за пианино, со своими серебряными волосами и красивым лицом, с которого теперь исчезли все следы плохого настроения. Он наигрывал простые сладкие мелодии, но Кларе казалось, что стены комнаты растворились, и она оказалась в царстве грёз. Мистер Эйкман, со скрещёнными руками, оставался неподвижен, а бедная женщина, откинувшаяся назад в кресле, теперь казалась почти разумной благодаря выражению блаженства, разлившемуся по её лицу.
…
- Неужели мистер Лэйнг всегда заказывает блюда на основе их внешнего вида и руководствуясь своими художественными принципами? - спросила Клара позже, когда гость покинул их, а она вернулась с небес на землю.
- Полагаю, да. Он и его кухарка в постоянных размолвках, вызываемых сочетанием  цветов на тарелке. Их вкусы не совпадают, видите ли, а так как он – вдовец, то вынужден сам заказывать все блюда. В крайних случаях он приходит сюда, чтобы выплеснуть свой гнев.
- Хотела бы я послушать, как он объясняет ей теорию цветовых сочетаний, - засмеялась Клара.
- Это было бы любопытно. Он помешан на цветах, бывает абсолютный музыкальный слух, а у него абсолютное цветовое восприятие. Он – настоящий художник. И настоящий музыкант, как вы сами могли убедиться.
- Правда!
Кларе подумалось, что мистер Лэйнг, с его разборчивостью в цветовых оформлениях блюд, его музыкой, ласковым огнём в тёмных глазах, даже в приступе раздражения был тем человеком, что мог скрасить её теперешнее существование.