Жизнь прожить гл 32 первая лагерная зима

Гл. 32                ПЕРВАЯ ЛАГЕРНАЯ ЗИМА.                09. 44г. – 04. 45г.               
Короткое северное лето поздно началось и быстро закончилось. Для Ивана Пантелеевича было удивительно: только- только земля успела прогреться, а жары не было и вовсе- побурели, пожелтели листья, зарядили холодные дожди. А может, лето в работе проскочило незаметно. Как- то, в короткой
беседе с Сергеем о прошедшем лете, он вспомнил побасенку про цыгана, которому присудили два года тюрьмы, а он и не горевал. Мол, что это за срок- зима- лето, зима- лето, и он дома. Так


Стр.77
и для него уже лето проскочило, осталась зима. И так всего- то десяток раз. Смотреть, мол, как тот цыган- пустяк. Вместе посмеялись. Но, Иван Пантелеевич заметил, добавив:
-Только эти десять годков из жизни, как и любой день из них, выбрасывать совсем не хочется. Вздохнули оба в одно время, потому, как у обоих было огромное желание, вопреки обстоятельствам, попытаться прожить их теперь с пользой и для себя, и уже каждому друг для друга. И сами же, каждый- случается ведь так! в душе удивились- знакомы не такое уж долгое время, а стали чуть ли не родными. И почему- то обоим это и не хотелось вслух говорить – вроде как нюни распускать. Только молча, слегка улыбнулись и поняли друг- друга без слов.
А лето улетало. И если лето, и даже на севере, и в лагере пережить еще как- то можно, зиму- позднее, Иван Пантелеевич испытал на себе здесь, как кабалу.
От лагерных старожилов, да и от Сергея, о здешней зиме он и летом наслушался. И какие морозы- треск по тайге стоит, и какие метели- по трое- четверо суток, барак с крышей заметает, и ко всему еще под боком волки и медведи-шатуны. Не только собак зазевавшихся в клочья рвут, и человек не попадайся под когтистую лапу. И еще рассказывали, что были случаи побегов, или хотя бы попытки, но только весной, или в самом начале лета. И потому, именно в это, теплое время, а не ближе к зиме, охрана лагеря стояла на ушах- усиливался контроль, шмонали по первому замечанию.
 В зиму, у всех желающих идти на побег, охоту отбивало. Были случаи, если побег затягивался- блудили по тайге и не успевали до снега уйти к реке или до ближайшего поселения, кого-то из беглецов- это главарь знал заранее, пускали в расход, на пропитание, что было нормой, шансом на выживание. По малому снегу сбежавших частенько успевали вернуть в лагерь. А к большому, и к морозам, охрана уже не волновалась- уголовники делали отбой. Знали и те и другие- шансов выжить в тайге зимой не будет. 
К холодам лагерники готовились: от количества сухих дров зависела возможность пережить зиму с минимальными потерями. Много зависело и от того, как далеки твои нары от источника тепла- круглой железной печки в середине барака. Потому, туберкулезники, а так же с другими простудными болезнями чаще появлялись на дальних нарах. Но тут уж что скажут блатные паханы, а они обязательно  есть в любом бараке. Ведь ближе к печке- это лучшие места, их обычно занимала блатная
свора. Барак, где обитали Серега и Иван Пантелеевич не был исключением, этого добра и тут тоже хватало. А в большей мере вопрос с теплом зависел от штаба лагеря- как будет организована доставка, заготовка и просушка дров на месте, загодя.
 Обычно, начиная с весны, в лагере, отдельно для каждого барака, периодически оставлялась бригада, под руководством десятника на заготовку дров. В зависимости от погоды, хватало пары- трех дней на один барак. За лето дрова подсыхали и зимой уже дело было за дневальными. Откопать от снега, занести и протопить. Если дежурили политзеки, проблем с топкой обычно не возникало. Другое дело, если дневалили уголовники, обычные фраера- прислуга главарей. Для них главным условием жизни было- отлынивать от любой работы, лучше кондей. Работать- для них вообще считалось «западло». Обычное дело- находили за себя исполнителей или из политзеков, или из еще низших фраеров.
Теперь Иван Пантелеевич видел сам, как случались драки и резня. Хотя и не так часто. Понял вплотную, как работать уркам запрещает воровской закон, даже топить для себя печь, хотя и мерзнуть ни кому не хотелось. А вообще, руководство, после отбоя, мало интересовала жизнь в бараке- здесь шла уже своя, подпольная жизнь. По- тихому шпарились в самодельные карты, проигрывая пайки или отработанные дни другим, с азартом рассказывались и слушались байки из тюремного прошлого, кольщики, при коптушках зарабатывали свою вторую, а то и третью пайку, прославляя по лагерю свой талант. Но это все перепадало тем, кто сумел отлынить от работы- получить справку из медсанчасти, или кто имел «темные дела» с охраной или со штабными. Зеки, отработавшие на повале по- честному, после ужина валились с ног- хоть бы успеть к утру отдохнуть. Тут было не до баек или наколок.
 Ивану Пантелеевичу, видевшему все это, иногда хотелось порассуждать об изнаночной жизни родной страны, такой молодой, целеустремленной и огромной. Но этой самой изнаночной  жизни, кажется, и не особо замечаемой, для большей части населения, если это прямо не коснулось кого- то лично и его семьи. А здесь, в лагерях, как ни называй их- трудовых, воспитательных или
 Стр.78
исправительных, жерновом жестокости и равнодушия перемалывались судьбы, и  в основном, самой ценной массы населения, не менее молодой и энергичной, способной делать более полезные дела для своей родины. И, однако, вынужденной по чьей- то беспощадной воле, из- под палки, а точнее из- под ружья, без всякого, самого малейшего желания и энтузиазма, выполнять эту изнурительную, каторжную работу.
Конечно, рассуждал он- тюрьма существовала всегда, и кто- то из сидящих рядом с ним, сам стремится сюда, как цыпленок под крыло к наседке, для таких зона- дом и мать родная. А кто- то, просто по праву, по закону и совести и государства, обязан находиться здесь. Но, большинство тут  обретавшихся- вляпавшиеся, невезучие, как он сам, да Сергей, оторванных от семей и от насущных дел. Это, может, и согласуется с законами государства, но только не с законом совести.
Первая зима в лагере стала для Ивана Пантелеевича хорошей школой. Какая многих ломает и калечит, только не таких как он. Такие выживают везде, если не подорвано здоровье ранее, и не попадет под его величество случай. Но, североуральские холода в зимние месяцы ставили рядом с каждым заключенным самого надежного и бескомпромиссного конвоира- его величество Мороз!
Он не позволял на делянке стоять без дела, не давал права уйти из строя, отстать от него, и заставлял отказаться от многих соблазнов, какие в летние месяцы сами просятся во- искушение. К тому же, не давал забыть штопать худые рукавицы и сушить разбухшие валенки,   присматривать, чтоб втихую не обменяли на сырые, загонял в барак, торопил прикрыть дверь, заставлял всех подряд-
от отъявленных рецидивистов до политзэков, ценить его,  как собственную избу. Конечно, многим, даже умным, опытным и расчетливым людям, неожиданно попавшим в этот дикий и безумный, как им справедливо казалось, мир, лагерного содержания, выдержать этот экзамен было очень трудно. Вот и Иван Пантелеевич, ко всему, многое видел здесь впервые и не было времени удивляться, а часто нужно было в доли секунд принимать решение- прятать гордость или идти на пролом, и при том, не став разменной монетой. Цена ошибки была велика.
Особенно трудно привыкнуть было только к одному- копать яму за колючкой и хоронить в ней соседа. И не потому, что долбить промерзлую землю на пустых харчах и после валки леса не легко. А потому, как, всякий раз набегала мысль: а не его ли место рядом? Бывать в похоронной команде ему не часто, но перепадало.  Особенно тошно это показалось в первый раз.
На соседней с ним койке, наверху, обитал двадцатилетний белорус Тримай. Улыбчивый, застенчивый тихоня, бывший партизан, а за несколько дней до войны раскулаченный. Война поправила его биографию- ушел в партизаны, и как сам говорил: «Не саромялся валить в мыци- в болота, значит- вражьи составы».  Дома потерял всех близких- стариков- родичей, двоих младших братков и пятерых сестер.  Фашисты сожгли село вместе с жителями. И он мстил. Участвовал не раз в боевых операциях, брал языков, ходил в разведку.  Но кто- то случайно ли, вспомнил его «кулацкое» прошлое и он загремел на Урал.
Иван Пантелеевич обратил внимание на него почти сразу, но Тримай на общение не шел. Что спросишь- слово- два скажет, молча улыбнется и отвернется. Думай что хочешь. Делал вид, что не все понимал, а скорее, просто не хотел пускать в душу.
Захворал Тримай, наверное еще до лагеря. В переходах на делянку и назад, в лагерь, всегда дышал тяжело, часто сипло кашлял, прикрываясь рукавом. Освобождать от работ его ни кто не собирался- не жалуется. И в одно декабрьское утро он не встал с нар. К утру труп уже остыл, вытянулся, и за ночь, с лица, казалось, постарел .
Копать последний приют соседу среди других назначили и Ивана Пантелеевича. Вспомнилось, как он хоронил сына- и этот был не на много старше, хотя и выглядел взрослее. Словно тисками сжимало сердце- вчера этот мальчишка ложился в постель, не зная, что с неё его уже снимут. Испытал, конечно, немало, там, у себя, в Белорусских дебрях и все вынес, а упокоиться пришлось черте где, в чужих лесах. И за что?
Кто- то из копачей хорохорился, отпускал глупые шутки. Хотелось такому весельчаку нечаянно зацепить лопатой по затылку. Но все равно- вряд ли поймет. Такого ни чем не проймешь. Потом и еще приходилось участвовать в траурной церемонии, а все вспоминал этого парнишку- Тримая.

Стр.79