Одноклассник

    Был у меня приятель, учились вместе с первого  класса. Пай-мальчик, над которым подтрунивали, воровали на переменках из его портфеля всякие вкусности еврейской кухни его матери, служившей в МГБ в звании капитана. О родителе мужского рода разговора не заходило ни разу, как будто его вообще не существовало в природе. У половины ребят из класса и во дворе отцы не вернулись с войны. Детская память не сохранила даже смутный образ тех, кто дал жизнь молодой поросли. Если о них и вспоминали, то только про себя. Время-то было какое! Радость Победы переполняла сердца. Для грусти не оставалось места. Жили мы дружной сплочённой стайкой. И мой одноклассник резвился вместе с другими. Хромота ему не мешала. Он бегал и носился на переменках, как и другие, и на шутливые дразнилки отвечал довольно увесистым ударом кулака в плечо, впрочем, без всякого зла. Но одна особенность у него была. В отличие от большинства ребят, остриженных под нулёвку,  он носил причёску «полубокс», за что и получил прозвище полубоксёр. Что казалось нам невероятно смешным. Среднего роста, довольно приятной наружности, упитанный, белолицый и сероглазый шатен-ашкеназ, простой и бесхитростный, ничем не напоминал о своих палестинских корнях. Никому из нас и в голову не приходило спрашивать его об этом. Спустя многие годы мне открыли  тайну его происхождения. Собственно, и тайны никакой не было. В классе, кроме русских, кого только не было! И татары, и мордва, и грузины, и армяне, и хохлы и прочие «шведы». Национальный вопрос никого особенно не волновал. Так мы и жили.
Потом наши пути разошлись. Вначале из-за того, что ввели совместное обучение мальчиков и девочек, а позже мне пришлось переехать в другой город. Но память о детской дружбе  хранится долгие годы. А потом пути опять неожиданно сошлись. Он оказался другом, у которого можно было заночевать по нужде,пошататься по Москве,шальной, моторный. Мать у него умерла, когда он был ещё подростком. Он поплакал, погоревал. Но всякой скорби приходит конец. Никто теперь не заставлял его обедать, делать уроки, вовремя ложиться спать. Супы заменили арбузы и пирожки, а домашняя тишина сменилась шумом и гамом. Пенсия за мать была неплохая, гуляй - не хочу. Началась весёлая разгульная жизнь. У него была тётка, поэтому в детский дом его не определили, а переселяться к родственнице ему не хотелось, может быть, чтобы не терять жилплощадь.Кто из старшего поколения не помнит, что такое "квартирный вопрос" в Москве 40-50-х? Да и родственница не горела желанием тесниться с племянником в комнатке коммунальной квартиры. Жил он в деревянном, довольно ветхом одноэтажном доме старой постройки, но всё же это был свой угол. Меблировка состояла из кровати, пары венских стульев, да висевшей над дверью чёрной тарелки радио – память о матери. С этим предметом он не расставался и впоследствии на новых квартирах. А их приходилось менять раза три, чтобы скрыться от навязчивых корешей. В числе  их оказывались и парни из уголовного мира. Комната  вскоре стала «хатой» для всех знакомых и незнакомых подростков с окрестных улиц, Кто только там не бывал! По складу ли характера, по слабости ли воли он никому не отказывал в приюте.
Отличником при такой жизни он не был, хотя способности имел неплохие. Успехи в школе, как и репутация, да и само будущее его не интересовали. Он жил настоящим, наслаждался каждым днём своего существования на земле. Беспорядочная жизнь отзывалась и беспорядком в его голове. Он был с раннего детства хром и потому не подлежал  призыву в армию. Указ о борьбе с тунеядство его также не задевал. По инвалидности ему полагалась пенсия. На неё, да с помощью тётки он и жил. Дни его проходили в активных шатаниях по городу. Знакомств у него, в самых широких кругах была уйма. С его открытым характером, с  предприимчивостью и склонностью к авантюризму это было неудивительно. Обаятельный, с глубоким красивым баритоном,с  нужной мерой находчивости, переходившей в лёгкую наглость: просто младший брат Остапа Ибрагимовича Бендера. К женщинам имел подход. Вообще нравился людям. Легко заводил знакомства и в окололитературных и околотеатральных и иных кругах. Из него вышел бы прекрасный театральный администратор. Но ему нравилась свободная жизнь. "Синица в руке" у него была, но он мечтал о чём-то большем.Хотел быть боссом каких-то крупных проектов.
 Недобрую шутку сыграла с ним «хрущёвская оттепель». С целью заработать связался он с  молодыми людьми, делавшими бизнес на продаже икон. «Пашлял» их «штатникам» возле гостиницы «Украина».
В литературной жизни он также одним боком преуспел, сведя знакомства с разными писателями. Конечно, как и многие, он пробовал писать. Был у него даже оригинальный рассказ «Незнаком и незнакомка». Пристроить его, правда, из-за рыхлости формы, нигде не удалось. Но с этого времени он стал считать себя писателем.
Одевался он также, как было принято у левой тогдашней молодёжи, в свитер с высоким воротом. В один из моих приездов сидели мы с ним в кафе на Горького у Маяковской. Подсел к нам какой-то молодой офицер. Что-то в нас показалось ему не так,  и стал он нас воспитывать.
- Что это теперь мода такая? - хмыкнул лейтенант, окинув презрительным взглядом наши свитера.
Не знаю, как у моего приятеля, а у меня  было самое дешёвое хлопчатобумажное изделие за девять рублей, но выглядело это стильно. Кроме того, делало нас похожими на студентов Литературного Института. 
- Да,- мода. - подал голос одноклассник. -- А что? Шолохов носит, Симонов...
И прибавил зарубежные имена.
Офицер в долгу не остался
- А вы подражаете? – съязвил он
- А мы подражаем, - подтвердил я.
Ну, ладно. Дело не в этом. Беда стояла за углом. Бывший мой одноклассник настолько проникся атмосферой литературы, что вообразил себя одним из классиков.  Укушенный мухой тщеславия, распалённый спором с кем-то из знакомых, он взобрался на цоколь памятника Пушкину возле Тверского бульвара и пустился вскачь вокруг статуи, выкрикивая на потеху публики: «Я - Новиков–Прибой! Я Новиков-Прибой!»
Дело в том, что мой приятель оказался Мюнхгаузеном только наполовину. Фамилия его по паспорту действительно соответствовала первой части знаменитого имени, а вторая часть прибилась мутным приливом беспокойной московской жизни.
С этим двойным титулом он и был доставлен в Ганнушкину больницу.
 С тех пор ему пришлось побывать там ещё не раз. Не знаю, что там написали в истории болезни, а я бы поставил диагноз: нереализованного самолюбия, ненайденного места в жизни.
К этому времени он был зарегистрирован в ЗАГСЕ с женщиной, которая всеми способами принуждала его к решительному шагу. Будучи человеком мягким и податливым он  уступил. И зажил, казалось бы, благополучной семейной жизнью. Но тут таившаяся много лет душевная болезнь прорвалась наружу. Жена, не долго думая, развелась с ним. Он снова оказался свободен. Однако ненадолго. Как-то в метро, томимый одиночеством, он подобрал девушку, ехавшую на вокзал, чтобы покинуть Москву. Это была окончившая театральные курсы особа из Саратова. Места ни в одном из московских театров ей не предложили. Лёгкий на решения, он предложил ей руку и сердце. Удача ей улыбнулась. Она осталась в Москве. Даже нашла себе покровителя, известного актёра, как теперь говорят, "папика". Но и он не мог или не захотел помочь ей. Простодушный муженёк, узнав об измене, помутился в рассудке. Тень Ганнушкиной больницы снова накрыла его.   
С тех пор прошло много лет. Я часто вспоминаю одноклассника. Всё-таки школьная  дружба крепка.Вот теперь вдруг вызрела охота написать о нём несколько слов,  может быть, вместо некролога. Несколько раз, приезжая в город моего детства и отрочества, я пытался навести справки о бывшем однокласснике, но безуспешно. Он пропал с моего горизонта. Вероятнее всего, умер. С таким диагнозом долго не живут. Несмотря ни на что он был добрый человек. Кто-то скажет, что он ступил не на свою тропу, прожил не свою жизнь. Но знаем ли мы, что значит прожить  свою? Что бы мы ни совершали, куда бы ни направляли стопы, мы идём своим путём. Никто не живёт чужой жизнью. Какая ни есть, она - наша.
Пусть мои слова полетят вслед за ним, догонят и скажут, что здесь на земле ещё поминают его и не самыми плохими словами.