Двенадцатое июня

               


     На крыльце  стоит и готово к выходу семейство, молодые муж и жена. Детей у них нет, или они отданы на выходные бабушке и дедушке.  Но есть собачка, щетинистая и длинномордая. «Это пинчер?» - думаю я.
     - Это пинчер! - говорит молодой муж, и молодая мать тоже кивает головой, как бы отвечая на мой незаданный вопрос.
     - Да, - говорю я, - я так и понял.
     Длинномордый смотрит на меня искоса.
     - Масть у него такая, - говорю я с видом знатока собачьего дела, - классическая,  «соль с перцем»! - Хотя всё что я знаю о пинчерах цвета соли с перцем - это рассказ в «Солдате Швейке» о том, как собачий вор Благник  выкрал по заданию Швейка пса для обер-лейтенанта Лукаша. А пинчер оказался полковника Крауса фон Циллергута, начальника Лукаша и тот отправил его на русский фронт с первым же маршевым батальоном вместе с ординарцем Швейком. Впрочем, оба были этому рады, каждый по своей причине. «Приехать на фронт, - думал сладострастно обер-лейтенант Лукаш, - подставить лоб под первую же пулю и уйти из этого сволочного мира, где шляются такие подонки как Швейк!» А Швейку давно хотелось посмотреть на мировую войну, так как он на ней никогда не был.  «Швейк», конечно, велик. Особенно в том месте, где трактирщик Паливец говорит: «Человек-то думает, что он венец природы, а на самом деле он дерьмо.»
     Великолепно! В точку!
     Тем временем открылась дверь и на крыльцо вышла Ольга, сестра жены.
     Я обрадовался встрече и поцеловал её в щёчку, удивляясь, как это я раньше не замечал, какая у Ольги тонкая, дымчатая красота, как у Флоры  Боттичелли. А раньше мне она почему-то казалась толстой и увядшей.
     - Почему ты не пришёл? - шепчет Ольга.
     - Да понимаешь... - начинаю я отбрехиваться  и вдруг вспоминаю, что Ольги давно нет на свете, что она умерла  осенью от коронавируса - и тут же прекрасная Ольга исчезла из моих объятий.
     И я просыпаюсь.
     Я и вправду не сходил ни разу в больницу, когда Ольга лежала там с трубкой в горле, что означало только одно, что ей осталось совсем недолго. Но они с моей Машей лёгочницы, у них наследственное предрасположение и я побоялся принести «корону» из больницы и заразить Машу, потому что тогда  и её песенка была бы спета.
     Теперь, когда идёт четвёртый месяц войны, тяжело поверить, что мы боялись такой мелочи как коронавирус и даже умирали от него. Сейчас никто больше им не болеет, а если и заболеет, выздоравливает за три дня, даже не заметив этого.
     Телесюжеты с разрушенными спальными районами и могилами на детских площадках совершенно изгнали эту чуму двадцать первого века.
     Я лежу на влажной простыне и смотрю как солнечный ветер играет шторой.
     Начинает выть сирена и наводит меня на мысли об англосаксах.
     Я читывал Киплинга и в курсе за бремя белого человека. С одной стороны, сука эта Англичанка. С другой, музыка у них шик-модерн - Пинк Флойд, Электрик Окестра, Би Джиз, Битлы, Кейт Буш, отчасти Элтон Джон с Робби Вильямсом. А Ницше, который в принципе  был не дурак, говорил, что у злых людей нет песен. Что же получается - англосаксы добрые люди? Но они же гады, для всех кроме себя. Непонятно. Но ясно одно, что ихние Кембриджи и Оксфорды сильная тема, которой не хватало товарищу Сталину - здорово после них кумекаешь, на сорок лет вперёд видишь. Устроить побоище между родными братьями, а самим стоять в сторонке и насвистывать «Правь, Британия», - это всё же большие мозги иметь надо. Снимаю шляпу. Но всё равно англосаксы гниды. Правду про них люди говорят. И агент их 007 говнистый. Будь я баба, в жизни бы не дала. Шонну Коннери ещё туда-сюда, а остальным  - хрен.
     Я закладываю руки за голову и пою: «Где-е-та, где-е-та, па-а-сридини
ле-ета…»
     Я беру со стула телефон и нахожу эту песню Меладзе  95-го года.
     Она переносит меня в прошлое, и меня снова охватывает ностальгическое чувство, которое так хорошо выразил Есенин:

               Не жалею, не зову, не плачу,
               Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

     Откуда это мог знать пацан двадцати шести лет? Загадка гения.
     Вообще, в последнее время я совершенно осентименталился и слушаю целыми днями  песни времен сексуальной активности: «Ночь» Андрея Губина, «Посредине лета» Меладзе, «Душу» Ветлицкой, «Четыре буквы» «Божьей коровки», «Хватит, довольно!» группы «Комбинация» и т.п.
     Наверное это потому, что мне одиноко, как не было никогда. Тем более, что тётя уехала до осени на дачу. Маша же уехала от войны в Финляндию. Финны оказались очень хорошими, дали квартиру, маленькую, зато отдельную, дают бесплатные продукты, триста евро, всё время возят на пикники и экскурсии, чтобы отвлечь беженцев от тяжёлых мыслей, короче, ведут себя отзывчиво. Вообще, нормальный народ. Может, они и флегматичные, но не сыканули  тогда, в сороковом, сколько наших, сволочи, положили. И какого чёрта они сейчас лезут в НАТО, мне совершенно непонятно. Но, может, это просто понты, они это только для вида, не дураки же они. «Линию Маннергейма» в наши времена можно себе засунуть в одно место и они это знают.
     Я иду на работу. Прелестное утро, воскресенье, Троица. На Украине говорят: «Зэлэни свята». Обычный трюк христианства - совместить свой праздник с каким-нибудь древним языческим. Конечно, многие истинно верующие сегодня накатят за Троицу, но, в сущности, понять эту казуистическую идею триединого Бога не поможет даже литр. Её и церковники древности, сами придумавшие Троицу, поняли с трудом, а то и вообще не поняли, просто сделали вид. Вообще-то, Троица больше котируется у протестантов, как у людей наиболее подкованных в Святом Писании; православие упирает на Бога-Отца, а католики больше надеются на Иисуса Христа  и  его Мать. Есть даже католический культ марианизма. Это очень умно, ведь простому верующему как-то ближе не далёкий сердитый Бог, пусть даже и Сын, а его земная Мать. Впрочем, Сын, Отец, а также Дух Святой в виде голубя - это одно и то же, хотя это и невозможно понять. Я всегда предполагал и даже уверен, что символ Святого Духа это не обычный городской, я бы сказал, помойный, голубь, а, разумеется, голубь дикий, горлица. Ненавижу обычных голубей - тупая, жестокая птица. Не говоря уже о том, что в плане переноса болезней она являются  полным аналогом крысы, к тому же летающим.
     Я перехожу на тенистую сторону улицы, так как солнце уже начинает припекать. Я иду и повторяю бессмертные строчки Хармса:

                Летом - жир,
                зимою - хлод.
                В полдень - чирки.
                Кур. Кир. Кар.

     Особенно я повторяю эти строчки мглистым зимним утром на остановке, когда маршрутка опаздывает, а мороз такой, что слипается в носу. Меня это всегда успокаивает.
     Улицы по воскресному пусты, но возле Житнего рынка, мимо которого я иду,  уже оживление, бомжи толкают тележки с товаром, беззлобно матерятся цветочницы.
     Репродуктор над входом левитановским голосом призывает Украину не сдаваться. Ещё недавно он рассказывал о подвигах хлопцев-«азовцев», а теперь, на будущее, что Киев никогда не падёт, Харьков никогда не сдастся, не говоря уже об Одессе.
     Но мы, то есть народ, уже не обращаем внимания на эти мульки, как перестали слышать сигнал воздушной тревоги.
     И хотя война оказалась самой настоящей, с разрушенными городами, тысячами убитых мирных, не говоря уже о десятках тысяч военных, но момент моральной усталости, а значит равнодушия, немного животного, как у скота перед воротами скотобойни, присутствует. Когда взорвался Чернобыль, я каждый день шёл с работы с «Лабораторного стекла» мимо мясокомбината, вдоль бесконечной очереди скотовозов и просто грузовиков с коровами, быками, лошадьми, свиньями, овцами и уж не знаю с кем. Скот везли забивать на консервы, чтобы не переводить добро из-за радиации. Что угодно мне скажите, но бурёнки в очереди, голодные и квёлые от жажды, прекрасно понимали куда и зачем их привезли. Но лишь понуро молчали, устав волноваться. Это так напоминало эшелоны Освенцима, что даже мне, молодому и весёлому, делалось тошно.
     Всё наше равнодушие из-за того, что война идёт далеко. А мы так привыкли за свою жизнь к военным кадрам - то из Югославии, то из какого-нибудь Ирака, то из неизбывного Афганистана, что довольно хладнокровно на них реагируем, даже если это кадры боев под Киевом, за сто километров от нас. А ведь линия фронта в марте подходила к Житомиру на шестьдесят километров, а с севера заходила даже в наш Новоград-Волынский район. Но потом русская армия вдруг снялась и ушла. Это напоминало исход марсиан в «Войне миров».
     Теперь война опять далеко, как в Сирии или в Африке и по улицам ходит много людей, приехавших из проблемных областей, на перекрестках пробки из джипов с киевскими и днепропетровскими номерами, спиртного хоть залейся, юные парочки сидят в «летниках» и воркуют о любви, взорвались все склады, казармы и нефтебазы, которым должно было взорваться и даже не скажешь, что добрые пол-Житомира смотались в Европу.
     Стало очень дорого с овощами, а соль стоит как кокаин. Конечно, это обычная национальная забава «дефицит», ведь кроме Соледара на Донбассе есть масса соли в Предкарпатском прогибе и на Закарпатье.
     Бензин же и солярка стоят столько и их так мало, что я удивляюсь, как это на улицах ещё не появились телеги и пароконные экипажи. Но машины ездят и не только джипы, но и «Жигули», и даже «Таврии». Жизнеспособность и изворотливость украинцев бесконечны.
     Смешно, а может быть и не смешно, но на улицах и в трамваях не стало меньше русской речи. Даже молодёжь, которую тридцать лет учили «думаты по-украинськи», иногда говорит на русском.
     Боже мой, как же долго я живу, если дожил до того, что меня поражает молодёжь, говорящая по-русски! И когда это началось?
     Началось это, когда уехали евреи, потом немцы и поляки, а за ними и  остальные - самые отборные.
     На свято место приехали селяне из окрестных сёл и из райцентров, и весёлый, интернациональный, насквозь русскоговорящий, город Житомир превратился на глазах в «украиномовнэ», уже не такое весёлое, с густым националистическим запахом, «мисто».
     Также сейчас гораздо меньше, уже с какой-то примирённостью, ругают Путина, Московию и «русню». В областной библиотеке имени Ольжича книги на «собачей мове», сначала, по слухам, хотели сжечь, но потом аутодафе заменили изгнанием и сдали всех Пушкиных и Чеховых на макулатуру. По радио эфэм перестали петь песню о лихих «Джавелинах» и комические куплеты про Чернобаевку.
     А два месяца назад патриотический  угар полз и стелился.
     Начинать разговор о новостях политики следовало с большой осторожностью, ибо старый добрый знакомый мог оказаться ультрапатриотом и если вам не хотелось с ним навсегда раздружиться, лучше было подождать до выяснения позиций.
     - Да-да! - говорил я некоторым. - Я так же самое! Жена моя, Маша, на что уже домашняя хозяйка, а и та говорит: «Я бы этих кацапов - ух! - просто бы убивала бы на месте!»
     Тогда добрый знакомый с подозрением смотрел на вас и уходил, не до конца убеждённый.
     Я прихожу на работу, болтаю со сменщиком дядей Ромой, бывшим заведующим бильярдной в Парке культуры и отдыха имени Гагарина, запираю за старичком калитку и приступаю к своим обязанностям - переодеваюсь в воскресные шорты, закуриваю и ложусь на очередной диван своей жизни. Я думаю: «Война - это преступление! Война - это очень ужасно! Но не было ли преступлением душить Полиграфа Полиграфыча Шарикова и производить операцию на его мозгах без согласия родных, а равно и близких? Но что же было делать, коли из милейшего пса получилась такая мразь, что волосы встали  дыбом? И что же будет с нами? В том смысле, что что же нас ждёт? Но, может быть, Житомир, Киев, Полтава, Чернигов, впрочем, Чернигов под сомнением - и ещё пара-тройка областей - во имя Святой Троицы! - ещё останутся Украиной? Под могучей рукой нашего Пана Президента, с сильно урезаннной, но такой родной, Радой? И мы ещё поживем? Ещё побултыхаемся? Но как это узнать?  Никак. Но скоро мы узнаем.»

         2022 г.