Контрабас

      Инструменты шумно занимали свои места, раскладывали ноты на пюпитрах, готовились к репетиции. Листали их, открывая в нужных местах, сдержанно покашливали, удобно устраивались на своих стульях. Контрабас, ожидаемо, пришёл последним. Извиняясь и раскланиваясь в разные стороны, неуклюже пробирался на своё место, при этом чуть не придавил тубу. Быстро плюхнулся на свой барный табурет, открыл ноты и уже был готов. Суета затихала. Последние тихие покашливания и, мелькнувшая молнией, дирижёрская палочка заняла своё место и сразу начала легко постукивать по пюпитру, привлекая всё внимание к себе. Репетиция началась.
   Первые звуки. Инструменты подстроились под первую скрипку. Музыка полилась. Сначала робко, словно боясь чего-то, а потом всё увереннее и увереннее. Как всегда, начинали скрипки, поддерживаемые альтами. За ними неожиданно вступил кларнет, интеллигентное звучание которого, прервалось прокуренным хрипом саксофона. Выплюнув свою партию, саксофон передал очередь протяжным тромбонам. А они отфутболили мелодию, сверкающим золотом, трубам. Неожиданно и мощно. Трубы душевно, мягко и благородно передали её опять струнным. Заботливые виолончели убаюкивали на её волнах слушателей, передавая эстафету роялю. Ударные, по-свойски так, расставляли акценты и держали ритм. И все дёргано подрагивали от их напора. Барабан и тарелки были на своём месте. Они умели ставить некие знаки препинания.     Все эти звуки сливались воедино, как ручейки сливаются в реку. Казалось, что все звуки оркестра никогда не сольются в эту единую стремнину бурлящего потока горной реки, разобьются о камни, разлетятся, и опять разольются отдельными ручьями, расплещутся брызгами фонтана.
   И тут на авансцену выходит контрабас. Огромный и неповоротливый. Его густой и богатый, сочный, даже слегка жестковатый и чуть хрипловатый, как человеческий, голос звучит, сдерживая и направляя всю энергию оркестра, и всё-таки повинуясь дирижёрской палочке, выплёскивает на зрителя всю палитру и полноту эмоций, чувств и переживаний. Это он собой заправляет всё в берега полноводной реки. Это он, Контрабас, строит мощное основание музыкальной феерии своим тихим и успокаивающим, бархатного тембра, звуком.
– 
   О, да! Он знал себе цену. Его уважали. Его любили. Ему аплодировали. Он не раз слышал «Браво!», и не раз выходил на бис. Он был Контрабасом! Не всякому такое было дано.
   Трудяга. Высокий, с покатыми плечами увалень, не стройный, и совсем не неуклюжий, как может показаться с первого взгляда. Нет, скорее элегантный. И всё же красавец!
   Чего только стоят колки, торчащие ушками на головке? А подставка под струны? А эфы? Эфы!? И какой смычок работает с ним в паре?! Натуральный немец! Оба были педантами. Всегда, после концерта требовали к себе особого, внимания. Обязательно нужно было протереть струны от канифольной пыли, осыпавшейся со смычка. Удалить следы пота с грифа, с колков и верхней деки. Потом пройтись по всему телу и аккуратно, как хрустальную вазу, установить его в футляр. Рядом с ним, в специальной нише-купе, закрепить смычок, предварительно аккуратно удалив излишнюю канифоль и протереть от пота. Этот футляр – прямо настоящий спальный вагон для Контрабаса и всех сопровождающих его лиц. Пару кусочков канифоли, в тканевом мешочке, располагаются в своём купе. В следующем купе, на разных полочках, живут специальные тряпочки для ухода за господином. Замшевые, большие и маленькие. Сам он привычно располагается на своём, главном месте, удобно укладываясь в бархатное ложе. И не дай бог, если вдруг появится царапина на лакированном боку. Контрабас считал, что достоин такого ухода. В ответ он дарил себя и свою музыку.
   Вот все уже на своих местах, в футляре. Щелчок замков. И… Колёса покатили. Контрабас ехал домой. Его фуляр был «Мердседесом» среди себе подобных, и катил на мягких маленьких колёсиках.
   Он был нелюдим. Любил тишину. Звуков ему хватало и в оркестре. Когда домашняя суета затихала, наш герой, всякий раз, устроившись поуютнее на своём ложе, предавался грёзам и сладким воспоминаниям. Парил в облаках.
   Там он слышал музыку, всю, которую когда-то играл. Мечты, казалось, преображались в реальность, и уносили его в царство Морфея.
   И вот однажды, во сне, призраком задрожала Аргентина, куда его оркестр, в прошлом году, отправлялся на гастроли. Они проходили с грандиозным успехом. Он, Контрабас, вызывал нереальный, неописуемый восторг. А через неделю, его пригласили поиграть на фестивале танго в Буэнос-Айресе. Ему давно хотелось попробовать сыграть что-нибудь свободное, ритмичное, но не джаз. Джаз он умел играть и любил. А здесь другое. И он согласился.
   Летний вечерний Буэнос-Айрес, казалось весь, собрался смотреть и слушать танго.
–
   После фестиваля Контрабас ещё месяца два провёл на гастролях, где его превосходно принимали. И всюду был успех. Аплодисменты, цветы, «Браво!» Усталость накапливалась и очень хотелось, как можно, побыстрее вернуться домой.  Вскоре гастрольный тур завершился, и его желание исполнилось.
   Но там, внутри себя, под усталостью, он чувствовал ещё что-то. Какую-то тревогу, что ли? Волнение? Переживания? А может и растущий внутренний подъём? Он нуждался в отдыхе, в тишине и покое, чтобы разобраться в себе.
   Прошло время и однажды, мечтая о чём-то в своём футляре, он сообразил, что это ритмы танго, которые глубоко отложились внутри его души, теперь рвались наружу и были тем самым беспокойством, разрушая его одиночество.
–
   Оркестровые будни текли согласно расписанию репетиций. На одной из них, совершенно рядовых, рабочих и скучных, он отвлёкся от строгой дирижёрской палочки, постоянно цокающей по пюпитру. Изящная линия женского тела Виолончели, сидящей впереди него, чуть ближе к середине оркестровой рассадки, неожиданно привлекла его внимание. Надо же. Да! А ведь он раньше никогда и никого на замечал. Виолончель прозрачным и мягким газом драпировала мелодию «Времена года в Буэнос-Айресе» Астора Пьяцоллы, и своей магией покорила великана, пробила его верхнюю деку. И ему опять вспомнился Буэнос-Айрес, опять всплыли, застрявшие в нём, ритмы танго.
   Контрабас улетел в облака, представил себе небольшой зал, приглушённый свет и оркестр, который играет уже «Либер-Танго». Из ниоткуда льётся музыка, рождается магия, волшебство. Фортепиано аккуратно прокладывает дорожку, подсвечивает её, и ведёт по ней. Бандонеон аккуратно задаёт ритм, а виолончель вкрадчиво, чуть-чуть меланхолично, изливает мелодию. Вот неожиданно проскальзывают слегка драматично-тревожные звуки, и тут же мощно взмывают в высь, обнажая страсть, силу и в то же время плавный напев. Виолончель легко выскальзывает из грубоватых объятий ритма бандонеона, завораживает и поглощает целиком, погружая в шёлковые волны танго. Но от бандонеона непросто отделаться. А он, Контрабас, уверенно несёт свою службу – сдерживает полёт мелодии и ритма, пытается удержать их на дорожке танго, проложенной фортепиано. Но мелодия вырывается на свободу и летит, летит, летит…
   Нервное постукивание дирижёрской палочки по пюпитру приземляет контрабас и возвращает его на эту землю.
–
   В перерыве он спросил свою приятеля тубу, который устроился рядышком, по правую руку, знает ли он Виолончель, что впереди него. Туба прогундосил что-то нечленораздельно-невнятное и продолжил обсуждать острые проблемы современного футбола с тромбоном.
   Желание познакомиться с Виолончелью застало Контрабас врасплох. Его, любящего затворничество, это желание просто испугало и одновременно вселило в него какую-то радость бытия. Он не мог дождаться окончания репетиции, сбивался с ритма, получал нервное постукивание дирижёрской палочки:
   – Ну, что там случилось? Неужели это Времена года?
   После репетиции Контрабас быстро привёл себя в порядок и покатился к выходу. И сразу увидел, что Виолончель в своём футляре вышла на улицу. Он решительно ринулся за ней. Догнал её и окликнул. Когда она повернулась к нему, представился:
   – Контрабас, – резко выдохнул он, словно готовился к этому всю жизнь.
   – Виолончель, – ответила она.
   – Да… Вот... Видите, как получается … Я…Ну, как … так… вот…ну…я…– Контрабас не находил слов, размахивая руками. Он, неожиданно для себя, волновался.
   – Вы что-то хотите сказать, – хохотнула Виолончель улыбаясь. Он давно нравился ей и очень смешил своей нерешительностью.
   Дальше они уже шли рядышком, никуда не спеша. Иногда казалось, что специально замедляют шаг, часто останавливались, о чём-то болтали, прорвав преграду стеснения и нерешительности. И как будто никогда не было его замкнутости и нелюдимости, и куда-то пропала её застенчивость. И как будто так было всегда. Сейчас им весело, и они готовы были говорить, говорить, говорить. Радостное настроение охватило их.
   Со стороны казалось, что два футляра – один ранцем на хрупких плечах, а другой – на колёсиках, двигаются себе по брусчатке тротуара, периодически сталкиваясь друг с другом. И надо заметить, что делали это они намеренно.
   Когда дошли до перекрёстка, оказалось, что дальше им идти в разные стороны. И провожать Виолончель Контрабас всё-таки не решился.
   Они расходились. Расстояние между ними увеличивалось, а притяжение росло и дошло до такой степени, что они одновременно повернулись, чтобы посмотреть друг другу вслед. Их взгляды встретились и оба громко рассмеялись.
   И было уже понятно, что Контрабас навсегда привязал к себе всей своей мощью эту хрупкую Виолончель, готовую быть под его опекой и защитой.
   Она уже была его.