Нынешнее крепостное право. Глава I

ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

__________________________________________________


                Анатолий Авдеевич ДИВИЛЬКОВСКИЙ

         
                НЫНЕШНЕЕ КРЕПОСТНОЕ ПРАВО

Книгоиздательство Мягкова Е. Д. «Колокол»

Санкт-Петербург

1906

Всего страниц 66

   
   Вот уже 45 лет, как русские крестьяне освобождены от власти своих добрых соседей-помещиков.

   45 лет русский народ считается свободным от крепостного права.
 
   Но полно, так ли это? правда ли, нет больше у нас крепостного права?
 
   Или же русскому народу 45 лет назад только слегка ослабили подпругу, и он, слегка передохнувши, смирно пошёл дальше всё в той же крепостной упряжке?
 
   Ведь надо сказать лишь слово «свобода» – надо, чтобы на самом деле пропали все крепостные утеснения.

   А пропали ли они у нас с тех пор, на самом деле?

   Рассудим это дело обстоятельно.



                I. В ЧЁМ СОСТОЯЛО КРЕПОСТНОЕ ПРАВО



   Крепостное право в том состояло, что во всём нашем государстве за людей почитались одни только дворяне-помещики.

   Дворян этих было на всё государство, может быть какая-нибудь сотня тысяч человек, остального же народа — многие миллионы, но почти что  одни только дворяне располагали землёй (ещё казна да монастыри, лишь немного земли было за вольными крестьянами, купцами, однодворцами, попами и прочими); а ведь в те времена весь народ только и жил от земли, только и знал, что землю; не было тогда ни фабрик таких, как нынче, ни железных дорог, ни большой


   4


торговли. Поэтому и вся сила была у дворян, и прочими людьми они управляли так, как сами желали.

   Всем известно, как дворяне управляли крестьянами: они заставляли их работать на себя без всякой платы, да сверх того брали с них разные оброки и поборы; они судили крестьян и рядили по-отечески: всегда дворянин был прав, а крестьянина пороли на конюшне или на съезжей, секли кнутом или плетью, отдавали, по желанию помещика, в военную службу на 25 лет, ссылали по одному лишь слову помещицкому, без малейшей вины в Сибирь.

   И негде было искать правды крестьянину: ведь все суды и всё начальство были из тех же помещиков, или в их руках, и помещик за помещика горой стоял.

   Да ведь оно и понятно: от крестьянского только несчастья помещики могли богатеть, по тогдашнему времени, и другого средства разбогатеть для них не было, по всему тогдашнему устройству.

   Крестьяне были народ бедный, а помещику, по его барскому обычаю, много надо было иметь всяких хозяйственных припасов и денег, и набрать всего этого с бедняков можно было только великою обидою да разорением.

   Оттого помещики исстари, от отцов к сыновьям, и привыкли обижать крестьян и свирепствовать.

   Это так же было необходимо для хозяйства родовых бар, как вот мужику бывает необходимо по зимам, для своего хозяйства, ездить в лес по дрова: не делай он этого, и хозяйство его станет, и всё прахом пойдёт.

   Так и у старинных бар была необходимость хозяйственная — мужика всячески притеснять.

   Бывали, впрочем, за редкостью, в те времена и очень добрые помещики, но только у добрых никогда хозяйство не могло столько приносить доходу, сколько у злых; злоба была куда доходнее.

   Но когда у людей жестокость и злоба становятся делом привычным, даже почтенным, хозяйственным и похвальным делом, то, понятно, все другие люди уже им и не кажутся за людей, а просто за  в е щ ь. В са-


   5


ом деле, покамест я другого человека считаю за человека, за такого же человека, как я сам, то мне больна бывает всякая его боль, и всякое его горе мне знакомо, понятно, а оттого мне сейчас же захочется облегчить его горе и боль, чем только для меня возможно.

   Но представьте себе, если бы помещик так болел душою за бедных своих крепостных крестьян, что бы тогда хорошего было для этого удивительного помещика?

   Хорошего ничего для него бы не получилось, потому что крепостных-то у него много, а все крепостные – люди бедные, гораздо беднее самого помещика; и примись он им помогать во всех бедах, то пришлось бы ему лишаться всего своего хозяйства, которое ему досталось по наследству от скопидомов-родителей; да, кроме того, крестьян своих он вовсе не перестал сечь на конюшне, гонять в солдаты и в ссылку…

   Просто сказать, пришлось бы тогда нашему милосердному помещику и вовсе поделать своих крестьян вольными.
 
   А если бы все старинные бары также считали своих «подданных», крепостных за людей, то — не стало бы и самого крепостного права, и была бы уже давно наша Россия — не страна рабов, а вольная, свободная земля.

   Однако Россия была тогда вся крепостная, помещичья, и никогда бы не выйти крестьянам из помещичьей отцовской опеки, если бы дела шли по всей воле помещиков; да только вышло иначе.

   Пока же барская, дворянская воля заправляла ещё всей Россией, то никак и невозможно было господам дворянам считать крестьянина крепостного за человека, во всём схожего с дворянином.
 
   Нет, крепостной крестьянин был для них просто вещью, такой вещью, которая нужна дворянину в хозяйстве, которая своему хозяину бывает полезна, выгодна, до поры до времени, но только не так уж драгоценна.

   Много ведь очень было крестьян за помещиками, так что особенно беречь их было незачем: если, например, и помрёт какой-нибудь Лаврен Беликов от худого обращения, то лишь бы с Лавре-


   6


новой работы уже была взята раньше порядочная выгода, – смерти его не так уж и жалко, на его место, может быть, народилось и подросло трое других.

   Так что крепостные крестьяне были для господ — вещь, менее дорогая, чем, например, хороший кобель или породистая лошадь.

   Редкостных собак и лошадей помещики иногда даже до страсти любили, а крестьян, своих кормильцев, любили уже поменьше: в самом деле, ведь борзой кобель или породистая скаковая лошадь бывают — картинка, загляденье, а мужик с виду — шаршавый, чёрный, грязный, красоты в нём немного.

   Разумеется, помещикам понятно было, что крестьянин, по всему своему устройству, — такой же человек, как и помещик: такие же у него руки и ноги, нос борода и губы, такая же человеческая речь и, пожалуй, такая же душа и ум; но помещик при этом понимал себя господином, хозяином, который может каждый свой шаг ступать по своей воле, а крестьянину этого нельзя, крестьянин может только туда идти, куда его  пошлют, делать то, что ему прикажут.

   Значит, крестьянин – и Федот, да не тот, и похож будто во всём на человека, а, вместе с тем, он – вещь, словно что-то неживое; словно крестьянин— сам не свой, а чей-то чужой. Чувствуя такую разницу между двумя породами людей, бары и считали, что сами они, бары-то — «белая кость», а крестьяне, люди-вещи, — «чёрная кость».

   Да ведь говорилось уже, что нельзя было барам иначе и считать крестьян, так уж выходило по необходимости, по всей их хозяйственной надобности.

   Вот в этом-то и состояло крепостное право, что вся Россия разделилась на две породы людей: сверху было немножко, как сливок на молоке, людей «белой кости», значит настоящих, полноценных людей, которые — сами себе голова, а под ними, под их ногами — целое море людей-вещей, которым и жить-то полагалось только до тех пор, пока на то есть воля настоящего человека-дворянина.


   7


   Крестьянин был вещью — поэтому с ним и поступать можно было так, как мы поступаем с вещами: вещь можно дарить, закладывать, продавать, обменивать на другие вещи, можно ею баловаться, играть, бросать её, ломать, разбивать, можно забывать про неё или, напротив, заботиться о ней, чтобы от неё получить больше удовольствия и выгоды; и, конечно, смешно было бы тут думать, хотят ли вещи, чтобы с ними так обращались, хотят ли вещи, например, чтобы хозяин их разлучал друг от дружки, держал бы вместе с какими-либо иными вещами, отсылал их вдаль, портил их и т. д.

   Кто из нас спрашивает об этом свои собственные вещи?

   Конечно, никто, смешно даже подумать такую глупость.

   Вот точно так же смешно было господам-дворянам воображать себе, будто следует обращать внимание на желания или жалобы крестьян.

   Крестьянские желания да жалобы казались барам даже ужасно неудобным делом.

   Подумайте себе, читатель, если бы вдруг ваши какие-либо вещи, например, ваш собственный стол, ухват или часы, стали бы выражать свои жалобы и желания!

   Удобно ли бы это для вас было?

   Нет, вы, конечно, огорчились бы от этого, подумавши про себя: нынче эти негодные вещи заявляют всякие свои жалобы, а завтра они, пожалуй, перестанут и слушаться нас, станут упираться — ведь это было бы чистое наказание с ними!

   Также и помещики недовольны были, что их крепостные люди-вещи смеют чего-то там хотеть или о чём-то мечтать.

   Настоящая, неживая вещь лучше для хозяина, чем вещь-человек, она только молчит да слушается, никогда не перечит ни в чём; а человек — такая иной раз досадная вещь, возня с ним!

   Оттого-то и не любили так господа своих крепостных, они для них были не только вещью — хуже вещи!

   Оттого-то иногда иной барин, к невыгоде своей, засекал насмерть своих крепостных людей вместо того, чтобы продать их с выгодой, или хотя бы обменять на чёрно-пегую гончую суку или красивую трубку для табака;


   8


терпение иногда терялось у благородного владельца крестьян, и он срывал свой гнев, себе же в убыток.

   Впрочем, иногда приходилось поступать барам так невыгодно из-за порядка и для страха.

   Надо было, запоровши одного упрямого человека, нагнать страх на всех прочих, чтобы потом они уже пришли в хороший порядок, какой полагается совершенно послушным и во всём согласным неживым вещам; а когда люди-вещи станут послушны, то и можно с ними управляться и распоряжаться, словно с мешком угольев или вязанкой дров — куда хочу, туда и верчу.

   Хочу, – разлучаю сына или дочь с матерью, хочу, — женю или выдаю замуж, за кого знаю без всякого спросу будущих женихов и невест; хочу, — продаю мужа от жены; хочу, — закладываю или перевожу людей за тысячи вёрст в дальние мои деревни; хочу, — для баловства моего, обучаю крестьянских босоножек-девчонок всяким затейливым пляскам, а когда подрастут, сделаю из них для себя и своих гостей весёлый дом; хочу, — обучу своего дворового холопа всяким наукам, сделаю из него доктора, учителя, живописца и прочее, а потом, для своего удовольствия, стану бать ему морду, заставлю чистить сапоги, или хоть в солдаты сдам.

   Ведь это всё – мои безответные вещи, мои подданные — я с ними и играю, как знаю, на то я и барин над ними!

   Всё, что здесь описано, всё исполнялось и на самом деле, в старинные, барские времена.
 
   Был у крепостных как будто и свой дом, и своё поле, и семья, и скотина, и прочее, но всё это было лишь докудова позволял кто-то сторонний, кому в один час можно было двинувши лишь пальцем, уничтожить всю эту крестьянскую собственность и крестьянское счастье.
 
   Над крепостным вечно висела чёрная туча, и вечно ждал он казни, неведомо ему, за какую вину.
 
   А барин над ним измывался не потому, чтобы барин был уж такой разбойник по своему нраву, а просто для улучшения своей барской жизни или для необходимого порядка, чтобы му-


   9


жики не зазнавались. Кошке-то игрушки были, а мышке-то слёзки.

   Однако не в одном этом только, не в одном только распоряжении дворянского племени всем народом, будто своею собственною вещью, состояло крепостное право. Эта дворянская масленица была только часть, только крепкая основа всего того горя, каким жила тогда наша порабощённая страна.
 
   Крепостное право расширяло свои чёрные крылья, растопыривало свои лютые когти ещё гораздо дальше, давало знать себя и там, где не стояли даже лицом к лицу друг с другом злой притеснитель-помещик и бедный великомученик-крестьянин.
 
   Нет, крепостное право виднелось даже и там, где имел дело крепостной мужик со своим же братом крепостным мужиком; оно и там выворачивалось на свет, где вовсе уже мужиком не пахло, где имела дело между собой одна чистая «белая кость», где было на взгляд всё так пышно и благородно, среди генералов, графов, князей и министров, среди их превосходительств и их сиятельств.
 
   И тут сияло крепостное право во всём своём блеске.

   Как это? — спросит тут читатель.

   Ведь крепостное право — это значит право крепости, то есть, собственности на людей; а людьми в собственность владели больше дворяне.

   Значит, крепостное право было право дворян на собственных их крестьян?

   Так, да не так.

   Уже сказано, что самая-то суть крепостного права — в распоряжении человеком, словно неживою вещью.

   Вот такое распоряжение, словно вещью, было в старо-барские времена и среди самих крестьян, друг над дружкою, где только было это возможно для подневольного человека, а также и между «благородными» людьми.

   Всё государство сверху донизу знало в обращении с людьми один только закон: согнуть другого в бараний рог, сделать из человека не своего слугу, а, просто свою вещь, игрушку, или же — тряпку себе под ноги,


   10


   О которую вытирают уличную грязь.

   Такое уж было доброе старое время, не тем будь помянуто!

   Но в чём же крепостной крестьянин-то крестьянин мог показать свою волю над другим крепостным?

   Мог он это делать, прежде всего, в семействе своём.

   Тут уж большак, отец или дед-старик, командовал сыновьями и их бабами и детишками, а также своею женой и, если были работниками, словно генерал над пленными неприятельскими солдатами.

   Чуть что вышло не по приказу большака, так он пускает в ход тумаки да колотушки, бьёт верёвкой, бьёт поленом, бьёт вожжами; женит сыновей, на ком ему понравится, пропивает дочерей, за кого ему покажется, не спрашивая, желают ли они и не плачут ли от его родительских милостей.

   Всем их заработком и семьёй, и судьбой большак распоряжался, как ему выходило по мысли.

   И опять-таки не потому так делалось в крестьянской семье, чтобы злость какая особая была в старинных людях, а оттого просто, что в тогдашние времена, при большой бедности крестьян, да ещё при работе на помещика, хозяйство только и можно было содержать и размножать большою семьёй, а чтобы в большой семье не пошли раздоры да ссоры, надобна была власть большака над всеми.

   Большак же был в ответе за всё своё гнездо перед помещиком, он и командовал за то всеми.

   Такая же точно мужицкая команда над своим братом-крепостным происходила всюду, где только помещики или начальство установили от себя надзор за порядком среди своих «подданных».

   Так командовали своими соседями разные бурмистры, старосты, приказчики, ключники и прочая приближённая к барину челядь.

   Они командовали тоже отчасти из усердия, чтобы угодить барину, отчасти для своей пользы, потому что мужику тоже одним только притеснением тогда можно было разбогатеть да, может быть, после того, выйти на волю.

   Однако, как сказано, и дворяне обращались, высшие с низшими, нисколько не лучше, чем с крепостными.


   11


   Генерал, министр или богатый князь, просто, ни во что не ставили разную дворянскую или чиновную мелкую сошку, считали их наравне со своими крепостными лакеями, а то и хуже. Они стояли за дворян мелкопоместных лишь в том случае, когда дворянам сопротивлялись в чём-либо крестьяне.

   Тут уж было всё равно, прав ли крестьянин или нет, дворянин, хоть и будь он душегуб и заведомый грабитель, всегда получал защиту, а крестьянам его всегда доставалось за то, что посчитали себя выше дворянской вещи. Но когда такого дела не было, так тот же дворянин оказывался вроде собственной вещи знатного человека.

   Знатный человек тогда держался такого правила: хочу казню, хочу милую, и никто пикнуть не смей.

   И миловал он тех из числа низших людей — всё равно, дворянин или не дворянского корня, — кто служил ему беспрекословно и верно, как служит человеку его сапоги или ружьё на охоте, словом, кто был его прихлебателем, наушником или цепной собакой.

   Такие послушные люди-вещи сами нередко выбивались послушанием в знатные господа и тогда, своим чередом, помыкали множеством дворян и чиновников.

   Строптивым же людям, хотя бы из очень благородных, тогда подчас худо приходилось, а строптивостью считались все собственные мысли и желания. Кто не соглашался быть вещью знатного человека, тому грозила опала, ссылка иной раз и отдача в солдаты, и Сибирь, и кнут – всё то же самое, что полагалось непокорному крепостному крестьянину.

   Понятно, что при таком распоряжении людьми, самые знатные господа считали уже всё государство, кроме себя, да ещё двух-трёх самых знатных же семейств, за свою собственную вещь, и на свете существующую лишь для их выгоды и для их забавы; и вот они всем огромным народом играли, словно деревянной игрушкой, и без всякой совести грабили и обирали всех людей и казну.

   То же самое делали их любовницы и лакеи, а за ними и любимцы любимцев, и лакеи лакеев, за-


   12


правляющие полицией, судами, палатами и приказами.

   Только стон стоял по всей нашей родной стране от этих правителей и от их лихоимства и кривосудия.

   Словно навсегда исчезла правда из нашей земли, и она как будто в плен попала к злым разбойникам.

   А на самом-то деле, не от злости всё дело было, а от целого устройства; при таком устройстве исстари , люди, родившись на свет, же видели кругом себя одно крепостное право и только им одним  умели строить своё благополучие.

   Что же мог сделать со всем громадным устройством один какой-нибудь человек?

   Переделать всего он не мог, помирать тоже не хотелось, вот и делал за другими так, как весь порядок указывал.

   Потом входил во вкус, становился зол и безжалостен с людьми, привыкал драть с живого и с мёртвого, и гнать, как бунтовщика, всякого, кому такой порядок приходился не по душе.

   От самого верхнего человека до нижнего, всё наше государство стояло тогда на крепостном праве, все были или злыми господами, или чужою, бессловесною вещью, лакеями, рабочей скотиной.



                А. Дивильковский**

                --------------------


       Для цитирования:


А. Дивильковский, НЫНЕШНЕЕ КРЕПОСТНОЕ ПРАВО,
Книгоиздательство Мягкова Е. Д. «Колокол», С.-Пб., 1906, стр. 1–66
Всего страниц 66
   

       ПРИМЕЧАНИЯ СОСТАВИТЕЛЯ:


   В связи с публикацией этой брошюры Петроградским комитетом при Главном управлении МВД по делам печати было возбуждено судебное преследование против виновных в напечатании брошюры под заглавием «А. Дивильковский. Нынешнее крепостное право», т. е. против книгоиздательства «Колокол» и типографии Товарищества «Народная польза» (Коломенская, 39 (так в Архиве!)) в Санкт-Петербурге.
                (Дело № 133 в Российском Государственном Историческом Архиве, шифр: 776, Оп. 11).

   В ходе подавления революционных событий — в 1907–1909 годах они были вынуждены прекратить работу; к тому времени А. А. Дивильковский уже покинул через Финляндию территорию Российской Империи и продолжил свою революционную деятельность в эмиграции в Швейцарии и Франции.


      *Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и с тех пор и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в эмиграции, а затем в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.