Горный хрусталь

ГОРНЫЙ ХРУСТАЛЬ

Два дня от него нет писем. Маленькая больная девочка во мне извелась и истомилась. Это бесполезно, убеждай – не убеждай, уговаривай – не уговаривай, но редкие полчаса могут пройти без того, чтобы я не подошла к компьютеру и не загрузила почту. Ответ один: «Соединение завершено – получено 0 писем».
«С глаз долой» – это делают за нас. А вот «из сердца вон» – или сами, холодно и обреченно, или против нашей воли – с кровью, с болью, с надеждой на смерть. Да! Вот именно. Порою человеку надеяться больше не на что, как только на Смерть. Но у нее свои планы, занятость – работа. Приходится управляться самой, искать иные выходы.
И вот я вижу такую картинку: круглая комната со множеством дверей по периметру. Раньше сквозь эти двери туда и сюда сновали люди. Теперь в каждом из замков торчит ключ: ясно, что двери заперты. Заперты изнутри.
Посреди этой залитой белым сахарным светом комнаты стоит табурет, обычный деревянный табурет, на котором, свесив руки между колен, слегка наклонившись вперед и опустив голову, сижу я. На мне синие джинсы и синяя мужская рубаха в клетку, из-под которой выглядывает ярко-красная майка.
Я сижу здесь уже целый век. Целый век не происходит ничего. Только иногда, поднимая взор к одной из дверей, я взглядом поворачиваю в ней ключ вправо: дверь открывается, и входит Малыш. Она с озабоченным лицом направляется прямо ко мне, прижимает мою голову в своему животу (он теплый и мягкий), покачивает меня, словно младенца, и уходит обратно. Я запираю дверь.
Бывают дни, когда за одной из дверей слышится деликатный стук. Это мой друг. Он стучит дня два-три, так дружелюбно, так умеренно-отстраненно. Прости, уже не открою. Тебе пора строить гараж, заниматься своими детьми и работой – и те, и другие подкидывают проблему за проблемой.
Я подняла голову. Огляделась. Сегодня в одной из дверей почему-то не было ключа. Непорядок. Может войти неизвестно кто. Но куда мог подеваться ключ? Погодите, погодите! Это значит, стало возможным не только войти, но и выйти! Меня явно приглашают. Но куда?
Я осторожно и медленно приоткрыла дверь ровно на ту ширину, которая позволила бы разглядеть, что находится за нею, и сообразить, стоит ли дальше открывать, а уж тем более – входить.
Сразу за дверью я увидела круглый зал с колоннами из белого мрамора; в центре зала высился отполированный миллионами рук шивалингам .  Я обошла его кругом. Мои осторожные шаги звучали по мрамору плоско, как шелест бумаги. У меня было острое желание прикоснуться к святыне, в голове музыкальным сопровождением возникла старая индийская мелодия, которую я пела с детства. Эта мелодия, да еще родинка между бровей всегда убеждали не только окружающих, но и меня в принадлежности, в знаковом родстве со всем, что имело отношение к Индии, начиная с языка танцев и кончая нищетой и грязью, кастовыми разделениями и муссонами.
Когда рука моя легла на шивалингам сверху, картинка рассыпалась мелким золотым дождем, словно чья-то рука одним легким движением сбросила аккуратно сложенную мозаику на пол. Я смотрела на фрагменты изображения, и внутри у меня становилось холодно от предчувствия. Снизу вверх по позвоночнику пробежала волна – я содрогнулась, глаза закрылись от наслаждения, в ушах зазвенело.
Картинка сложилась в тропинку под ногами. Тропинка петляла среди яркой зелени и резко уходила вниз, к каменистому берегу неширокой горной речки.
Я подобрала сари, чтобы не замочить, и присела на корточки у самой воды. Рука от прикосновения к воде сразу заледенела той неизъяснимой чистотой и прозрачностью, которая исходит только от бегущих с гор потоков.
Опустив другую руку, я стала ждать, когда перестану чувствовать и ее. Мне казалось, что через кончики пальцев искрящаяся радость входит в меня и продвигается в самую сокровенную глубину. Там она и образует сияющий водоем.
Когда я подняла глаза, то на другом берегу увидела юношу, прислонившегося к стволу старого бука. Он глядел на меня с улыбкой. Руки его были сложены на груди, голова немного наклонена вперед так, что казалось, будто он смотрит исподлобья.
Я знаю, так призывно улыбаются мужчины, которые чего-то ждут от нас. И я знаю, чего. Они ждут, чтобы мы начали разговор о самом главном – о Нас Двоих. Я поднялась на широком плоском камне во весь рост и, слушая внутреннюю музыку, изобразила несколько движений из танца. Они говорили вот что: «Твои глаза сияют ярко, но их огонь не обогреет маленьких мотыльков, а испепелит их! Не будь жестоким, протяни ладонь навстречу, и пусть бабочка обретет дом и покой хотя бы на мгновение!».
Юноша снял сандалии. Я повернулась к нему спиной. Я стояла и смотрела вверх, на склон, по которому недавно спускалась от своего дома: это был сплошной зеленый ковер, то там, то здесь расшитый розовым и желтым шелком цветущих, переполненных весенним ароматом кустарников.
Мне ждать, пока он ступит в ледяную воду? Пока он преодолеет омертвляющий тело и оживляющий душу горный поток? Мне сделать вид, что мы не знакомы и не провели тысячи вечеров, рассказывая друг другу о жизни звезд и о странствиях души среди иных миров? Что мне сделать такого, чтобы он, глядя сейчас на меня со спины и с каждым шагом приближаясь к непредсказанности новой встречи, мог потом вспоминать ее с радостью?
Я долго растирала его ступни, прижимая их то к животу, то к щеке, пока они опять не стали розовыми и теплыми. Мы всегда возвращаем мужчин к жизни, даже тогда, когда им и не приходит в голову, что они уже умерли. В благодарность за это они дарят нам поцелуй.
– Сегодня я уезжаю, – сказал он. – Если ты не согласишься поехать со мною, я умру.
– Ты это делаешь часто, – с улыбкой заметила я и смахнула рукою зеленого жучка, заблудившегося в его волосах. – Сколько я тебя буду оживлять? У меня уже целая коллекция твоих поцелуев. Хочешь взглянуть?
Мы поднялись, и я быстро потянула его за руку вверх по тропинке, ведущей к небольшой пещере, в которой часто любила бывать одна. Пришло время войти туда вместе с ним. Может быть, ему понравится?
– Вот видишь, это – поцелуй, который ты подарил мне прямо на улице, почти в толпе, тогда, зимним вечером, помнишь? Я тронула тебя за рукав, ты быстро обернулся и… – я протянула ему небольшой зеленый камешек.
– А этот, мимоходом, с печалью в глазах, усталый, словно не меня ты целовал, а свою жену, – на ладони лежал дымчатый кварц.
– А вот легкий, как ветерок, ненадежный и почти ласковый поцелуй – он возник, когда ты уходил от меня однажды вечером, у двери, помнишь? Я еще держала тебя за руку, но ты уже ускользал, мысленно был далеко, – я взяла с земляной полочки осколок голубоватого сапфира.
Он был одним из самых лучших в коллекции. Часто я сидела у входа в пещеру и смотрела сквозь него на солнце. И солнечный диск, и трава, и деревья, и облака, и ручьи становились сказочными, призрачными и настолько едиными в этом голубоватом сиянии, что, казалось, одно было продолжением другого.
Он с улыбкой рассматривал камни. Было в этой улыбке что-то неуловимое, какое-то предожидание, предуготовление. Потом он поднял голову, взял меня за руку, спокойно, но с внутренней силой притянул к себе и посмотрел в глаза так, словно видел впервые за последние сто лет.
– Такого камня мне вовек не найти! – после долгого и жаркого поцелуя выдохнула я.
В этот момент все вокруг резко потемнело, померкло, предметы утратили четкость очертаний, словно погрузились в воду. В первый момент показалось, что какой-то великан завалил пещеру огромным камнем, и мы остались в ней замурованными. Грохот завершил эту мысль, утверждая темную власть неизбежности.
– Тебе страшно? – спросил он вздрогнув.
– Нет, – ответила я, – мне очень страшно. Ведь не осталось ничего, взгляни: только я, ты и наши поцелуи.
– Твои камни! – поправил он. – Я сегодня уезжаю!
– Ты помнишь, что ты сказал? Что если я не поеду с тобой, ты умрешь. Чтобы ты жил, я осталась. Вот, я рядом, и ты жив.
– Знаешь, – он отмахнулся, – быть живым там, где со всех сторон стены, – это все равно, что лежать в просторном гробу! Хорошо, что ливень скоро закончится.
– Мне не надо с тобою ехать, там умру я, – я пошла к выходу.
– Так что же нам тогда делать? – он усмехнулся. – Если умру я, ты-то в своей пещерке будешь продолжать играть разноцветными камешками своих воспоминаний. Но если умрешь ты, тогда уж точно некому меня будет оживить…
– Ливень кончился, – я выглянула наружу.
Небо быстро светлело. Мутные потоки, сбегающие по склонам, меняли цвет и силу реки. Она, теперь темно-серая, бурная, недовольная своим видом, расплескивая свое недовольство по сторонам, несла в долину все, что сказали ей Земля и Небо за тот короткий промежуток времени, пока вода низвергалась вниз.
Где-то в отдаленье томно и влажно пропела флейта. Я, осторожно ступая по скользкой тропинке, цепляясь за ветви ближних кустарников, пошла на ее голос. Это играла моя сестра, она всегда играет на флейте после дождя, когда сырой воздух делает звуки более живыми, пульсирующими. Часто на них откликаются птицы. Они слетаются отовсюду, и вокруг нашего дома начинается настоящий концерт. Это небесное пение поражает своей непроизвольной слаженностью и призывает жить до следующего дождя, до нового падения тьмы.
Стало ясно, что пришло время вернуться к себе. Я не стану оглядываться назад. А он не позовет меня.
Но если он все-таки произнесет мое имя, выкрикнет его с силой, с нежностью, с устремленностью, я остановлюсь и подожду.
И расскажу ему, как еще до сегодняшней встречи, гуляя в горах и поднявшись на одну из окрестных вершин, я наткнулась на замечательный кристалл горного хрусталя. Он был так необыкновенно чист, что сиял на солнце всеми гранями, словно только что вышел из-под руки мастера. Это был Великий Мастер. Это был Прекрасный Поцелуй.