Печальный воин

ПЕЧАЛЬНЫЙ ВОИН

У меня никогда не было барабана. Настоящего, из кожи антилопы. Гулкого, как каменные стоны над ущельем. Плотного и могучего, как экстаз грозы, обрушенный на испуганные листья, – они в ужасе трепещут, не подозревая, что это ни что иное, как счастье несет в себе такую разрушительную силу.
Затихают барабаны грозы, гроза уходит, оседает на верхушках дальних деревьев, а пространство все еще полнится гулом, содроганием фиолетовых всплесков, в которых воедино слились неудержимая страсть красного и бездонный покой синего цветов.
Я думаю о том, как они взаимонаправлены: это огонь, раздвигая волны, внедряется в аквамарин, позволяя поглотить себя без остатка, но остается теплом окружающих вод, или вода, дрожа от страха, в полном отчаянье раскрывается каждой своей молекулой навстречу новой судьбе испарения и устремляется в самое сердце пламени? Парадокс вечного единения взаимоисключающих стихий… Может быть, в соединении несоединимого и состоит настоящее счастье? Найти ответ в который раз мне помог Его Величество Случай.
С моей близкой подругой Аллой меня связывают тысячелетия приязни, десятилетия дружбы, годы пристального сердечного внимания. Я всегда получаю ее помощь, когда кажется, будто мир отвернулся от меня. Она приходит с подарками, наши разговоры не оканчиваются с ее уходом, ее забота обо мне давно вне рамок типичных отношений двух самостоятельных дам, обсуждающих не столько проблемы взаимоотношений в семье или с мужчинами, сколько ищущих ответы на вопросы вечности.
Иногда, когда она по территории моей души не только прогуливается, но уже разбивает лагерь и разводит огонь, я, шутя, восклицаю:
– Ты кто мне? Что ты меня пасешь?
Она, покровительственно похлопывая меня по плечу, с качественными театральными интонациями отвечает:
– Малыш! Я – твоя мама! У тебя же уже нет мамы? Теперь я за нее!
Я не думаю, что мне в тягость эта наша игра. Степень искренности, с которой она проявляет свою заботу, невозможно подделать.
Она всегда была сверхактивной, чем многих шокировала, потому что ее прямота и откровенность часто граничили не только с открытием, но и с открыванием. Вплоть до эпатажа, будь то прическа, одежда или поведение, с помощью которых можно было как наблюдать реакцию окружающих, так и свободно самовыражаться.
Но она умела раскрывать людям сердца не только своей предельной обнаженностью, но и талантом. Читая в компании Бродского, она зажигала свечу, минуты две в полной тишине входила в образ, а потом начиналось действо: ее глаза погружались в глубину самих себя, руки с длинными тонкими пальцами, словно проснувшись, резко вскидывались к лицу, а голос, войдя в тональности страстей, беспокоил и направлял по дороге к слезам.
С другой стороны, ей ничего не стоило сказать человеку в лицо то, о чем он и подумать-то боялся.
– А почему я не должна этого говорить? Ведь это правда! – поднимая брови, спрашивала она меня.
– Знаешь, не всегда твоя правда совпадает с правдой другого человека, – отвечала я.
Наверное, из-за этого несовпадения при своей удачливости и благополучии во всех сферах жизни Аллочка постоянно что-то искала. И, похоже, не находила. У меня ее образ всегда ассоциировался с размышлениями, с философией, с интуитивными прозрениями. Но «во многом знании премного печали», оттого-то ее глаза, даже когда она смеялась, оставались грустными.
Иногда в сновидениях ей показывали то, что должно произойти со мною в этот день. Видимо, мы были связаны не только шестью годами школьной жизни и тридцатью годами блужданий в поисках себя и друг друга.
Интересной стороной все повернулось однажды летом.
Дочь Аллочки должна была вернуться из лагеря, куда в свои 14 лет попала впервые, и настрадалась, по ее оценкам, вволю, не сумев вписаться в систему подчинений и ограничений. Моя подруга решила устроить ей встречу.
– Помнишь, у Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой?», – сказала она. – Так вот, я организовала Дашке в ее комнате настоящую саванну: купила скамейку в виде дикой кошки с хвостом, огромного пятнистого жирафа из мыльного дерева, а главное – два барабана из кожи антилопы – один поменьше, а другой большой, круглый. Поставила ей пальму в комнату. В общем, все, как надо.
–  У меня никогда не было настоящего барабана, – добавила она. – Мы сегодня с мужем весь день в них били.
И вот теперь я сижу на скамейке, на спине дикой кошки, справа стоит жираф и печально заглядывает мне в лицо в надежде, что я смогу, сумею извлечь из недр отзывчивости звуки, которые, подобно золотым кистям травы, нарисуют землю, воду, воздух и душу его родины.
Вначале руки судорожно реагировали на желание ума профессионально выстроить красивые ритмы, чтобы вся семья моей подруги с предопределенным удивлением открыла для себя, что я причастна и этому языку. Так хотелось явить себя под аплодисменты, что, я подозреваю, это вытеснило из моего окружения все, что могло бы способствовать исполнению мечты грустного жирафа, сделанного из мыльного дерева.
Через десять минут, в течение которых руки гладили кожу барабана и пальцы пытались разговаривать с нею ни о чем, я вдруг обнаружила, что зажимы в мышцах исчезли. Ум нас напрягает, состояние БЕЗумия раскрепощает. Я доверилась, полностью отдалась своему телу, в каждой клетке которого, в невидимых глазу структурах совершенно неопровержимо запечатлена вся история человечества, да и планеты в целом. Ритм ее жизни нарисует любой пейзаж подробно, до деталей…
…Я в Африке. Серо-желтые просторы саванн с редкими бутылочными деревьями; кричат павианы; гудит, подобно барабану под моими пальцами, земля под ногами стада антилоп; обманчиво нежится на солнце семья львов; розовые цапли, как огромные невиданные цветы, освежают старый раскидистый баобаб…
Все время вечера женщины были заняты тем, что расписывали уже готовые сосуды, украшая их линиями различной длины и толщины. Линии где-то пересекались, а в других местах парили свободно, словно распластавшие крылья птицы в ночном небе, если глина была черная, или в свете солнца, если горшок был сделан из красной глины. Моя палочка ломалась уже дважды. Нгоди во второй раз взглянула на меня с укором, словно это мои руки были виноваты в том, что так все получалось. Напротив, мои руки сегодня были слабы, как никогда, потому что несколько ночей вместо того, чтобы спать, я разминала его мышцы.
Он ничего больше не требовал от меня. Он приходил уже пятую ночь и не просил ничего, кроме помощи. Мне так странно было проводить время с ним рядом, каждый раз удивляясь, почему он не зажигается, глядя на меня. Я называла его по имени, которое придумала сама: Тот, Который Холоден, Как Ночь в Пустыне. Даже и не знаю, зачем мне понадобилось, чтобы он стал теплее, и без него вокруг было столько воинов и молодых мужчин, которые к вечеру стояли у моего шатра…
Обычно, не сводя с него глаз, я медленно стягивала металлическую пряжку, резко сбрасывала свой красный плащ из козьей шкуры с длинной тонкой бахромой по краю. Он падал к моим ногам, прикрывая щиколотки, украшенные браслетами из стеклянных бусин и разноцветных камешков (дырочки в них сделал Тот, Кто Силен По Ночам). Я переступала через складки плаща и, улыбаясь, опускалась перед ним на колени. Лицо его ничего не выражало. Я начинала с пальцев рук, потом разминала его предплечья, плечи, грудь, ноги, спину – выражение лица его не менялось.
Пять ночей я, молодая женщина, вычеркнула из своей жизни только из-за того, что, идя вслед за своей глупостью, позволила ему войти в свой дом.
– Может, тебе не стоит приходить к женщине вообще? Надо определить свою судьбу, – сказала я.
О-пределить судьбу – значит узнать о пределах тех возможностей, внутри которых мы можем двигаться. Пересекать эти пределы людям запрещено, иначе бы не было порядка в мире, потому что человек и без того силен. Вот я могу оставить его у себя, а могу прогнать. Но чего-то мне не дано, не позволено, стоят стражи судьбы и не пускают. Может и его что-то удерживает от нежных объятий со мною?
– Моя судьба мне известна, – ответил он. – Ты же помнишь, что, когда луна была на ущербе, мой отец не захотел уходить. А ведь ему уже было 60 полных циклов. Когда я душил его длинным бычьим хвостом, мне помогали мои друзья-воины. Все смеялись и шутили, а я чувствовал, как сжимается мое собственное горло. Я душил самого себя.
Он отвел мою руку в сторону, давая понять, что мне уже пора закончить мою работу.
– Мне непонятна твоя тоска, – сказала я. – Так делали всегда, так уходили все наши предки, так уйдем и мы, если не удастся закрыть глаза раньше.
Его печальный взгляд сказал мне, что он боится смерти.
– Ты боишься смерти?
– Я не боюсь смерти, я – воин, смерть – мой попутчик. Я вижу своего отца, когда сплю. Он смотрит на меня, держа бычий хвост в руках. Он смотрит на меня.
– Это просто сон. Даже не пророческий. Обычный. Завтра сходи на его могилу и засни прямо у жертвенного камня, попроси отца показать тебе твою судьбу. У тебя не будет сомнений больше.
Я накинула плащ, показывая, что ухожу.
– Ты куда? – спросил он, протягивая ко мне руку.
Я сплюнула в сторону, собрала слюну вместе с землей и слепила шарик. Он знал, что теперь, получив от меня это подношение, никогда не должен будет меня касаться, даже смотреть в мою сторону, когда я прохожу, покачивая бедрами, с корзиной на голове.
– Меня ждет Тот, Кто Ищет Услады. С тобой я ничего не получаю пятую ночь.
– У тебя уже растет сын – ты идешь к его отцу?
– Я не скажу, потому что не знаю. Что ты спрашиваешь, кто его отец? Как всегда, придет время, мальчик вырастет и тогда совет племени определит ему отца и наставника.
На следующий день Печальный Воин, как я его назвала, по моему совету отправился к могиле предков. Я тихо пробралась следом посмотреть, как все будет. Он убрал с могилы отца мелкий сор, травинки, веточки, слетевшие в дерева, пригладил землю руками и улегся поверх, прямо рядом с жертвенным столбом. На его вершине в углублении еще оставалась свежая пища – он, наверное, приносил ее сюда каждый день. Я подумала, что буду ждать его возвращения и того, что он расскажет. Очень странно ведет себя воин, Тот, Который Не Похож На Других, так я его назвала про себя.
На этот раз он пришел рано утром, когда я еще не успела уйти по общим делам. Сын мой спал, и солнце еще не опалило снегов на вершине Горы.
Он вошел молча и лег рядом с моим сыном.
– Чего ты хочешь? – спросила я. – Что тебе сказали предки, что ты увидел ночью?
Он молчал. Казалось, он просто заснул. Я потрогала его за плечо. Теплая кожа, свежесть живого тела откликнулись мне. Откликнулись? Впервые? Я решила настоять на своем – мягко взяла его лицо в ладони и повернула к себе.  Большой и сильный воин плакал.
– Говори, – твердо сказала я, взглянув в его глаза так, как всегда делает Великая Нгоди. Перед ее взглядом становится ребенком любой. И он тоже стал ребенком, а потом и сам сказал мне об этом.
– Я уйду в пещеры, моя судьба – одиночество, – сказал он. – Мне не надо ждать, уйду завтра. Теперь я знаю, почему ты мне нужна, но не как женщина. Я знаю, что ты меня прогонишь, – это уже случилось однажды.
– Что ты увидел? – повторила я свой вопрос.
Он поднялся, обхватил колени руками, положил голову поверх и сказал куда-то в сторону:
– Мне мой отец показал, что судьба моя связана с твоею, но не теперь, пока мы живем время до бычьего хвоста. Я был твоим ребенком раньше. Я хочу быть им и теперь. Если бы твоей матерью был я, я не сказал бы тебе «Уходи».
– Я знаю твое имя, – сказала я, гладя его по голове. – Оно звучит так: Тот, Кто Безумен. Нгоди даст тебе снадобье из кишек гиппопотама, ты будешь спать три дня и три ночи, а потом станешь смирным.
Что с ним стало! Он схватил меня, сжал изо всех сил, начал тряси так, что все кости у меня захрустели, а сын проснулся и заплакал. Да, снадобье уже не понадобится.
– Отпусти меня, мне больно, – сказала я спокойным тоном.
Он разжал свои объятия, поцеловал моего мальчика, хотя воинам не полагается этого делать, и направился к выходу из жилища.
– Больше не приходи, – сказала я ему вслед, но почему-то горло мое сжалось то ли от слез, то ли оттого, что его тоска, в которой перемешалось прошлое, будущее и небывшее, передалась мне, проникла внутрь и капнула расплавленным металлом в самый центр моего сердца.
Я подумала, в самом ли деле я сожалею о пяти потерянных ночах. Может быть, он все-таки что-то мне дал, кроме ласки?  Завтра я попрошу Ндури побыть с мальчиком, а сама пойду спать на могилу своих предков. Вдруг мы и правда части одного целого, но успели забыть об этом? И едиными, похоже, могут быть не только мужчины и женщины, которые делят ложе. Это странное знание.
Оно меня тревожит. Оно меня смущает и велит искать не там, где я это делала всегда, по привычке, по правилам. Но ведь это неправильно – принять его и похоронить себя заживо, отказывая Всем, Кто Одержим Желанием! Они будут думать, что мужчина в моем шатре выполняет то, что полагается не только воину, но и мужу, а это совсем не так.
Пусть уходит, если он болен. Его мать не я, его мать – любая женщина, когда-либо ходившая по нашей земле, вдыхавшая воздух предгорий и волю саванны, ветер морских побережий и шум тесных тропических лесов. А мой ребенок – любой из тех, кто сегодня в течение дня встретится на моем пути. Кому из них откажу я, их Мать? Великие духи! Что это такое говорит мой язык?! Не пора ли и мне обратиться за помощью к Нгоди?
…Барабан затих, я сняла с него руки – в них еще продолжали жить отголоски и сюжеты, ритуальные танцы и звонкое пение женщин у костра, мой шатер с заспанным ребенком и сын, отвергнутый своей матерью…
– Как тебе? – спросила я Аллу. – Виртуозно?
Она сидела за столом в своей шикарной синей кухне в окружении семнадцати самых экзотических видов комнатных растений, и глаза ее смотрели куда-то за горизонт.
– Алл, ты меня слышишь? – спросила я, пару раз ударив в круглый барабан из кожи антилопы.
– Да, слышу, – протянула она задумчиво. – Знаешь, я слышу не только тебя. Я в себе услышала нечто такое, что меня сейчас занимает... Даже почувствовала копье у себя в ладони, такое длинное, из отполированного руками черного дерева. Почему-то я шла по дороге одна. Совсем одна…
Грустный жираф, сделанный из мыльного дерева, тихо вздохнул.