Крылья творца

Выбегаю, бросив тело в улицу![1]

Знаете, кто так сказал? Один гениальный русский поэт, которого на моей малой родине чествовать бы точно не стали, заклеймив нонконформистом и революционером.

Прекрасная причина поставить спектакль по мотивам его стихов, не правда ли?

Мой театр — жалкое, захудалое деревянное зданьице на окраине Сиены[2], которое, я уже сбился со счета, сколько раз мы с моей труппой восстанавливали, иной раз полуразрушенное. Чаще всего с ним расправлялись либо огнем, либо топором. Тот, кто сказал, что на огонь можно смотреть вечно, приближаясь к спокойствию и просветлению, точно не видел, как горит его детище.

Вот так и теперь, я, в измазанной копотью одежде* — сегодня вместо премьеры возвращали театру подобающий вид — летящей походкой бегу* по живописной аллее. Природа — это, наверное, единственное, что радует меня в моем городе, который будто бы покинул пространственно-временной континуум, оставшись в бесконечном Средневековье, где любые свежие мысли вянут, как молодой цветок в знойной пустыне.

Взобравшись в очередную горку*, нехотя перехожу на шаг — все-таки легким не идет на пользу регулярно дышать дымом, задерживаясь в подожженном театре, чтобы спасать зазевавшихся членов труппы и самые ценные декорации.

Мои пальцы, пожелтевшие от дешевого курева*, отточенными движениями делают очередную самокрутку. Делаю первую затяжку. Пейзажи с искрящейся в закатных лучах зеленью кажутся еще прекраснее.

Знаете, может быть, я безнадежный оптимист, но я очень верю, что однажды взлечу*. А все эти трудности — временны, просто жесткая тренировка*. Ведь путь в искусстве никогда не бывает простым. Плыть по течению* культуры — способ изначально провальный. В историю всегда входили те, кто шел вразрез, плыл брассом, изнемогая, барахтаясь, но продолжая.

Так было в детстве, когда я поехал с родителями на Лигурийское побережье[3], а они не уследили за мной. Я заплыл слишком далеко, держась за найденное мной на берегу бревнышко, а потом волна вышибла его из моих рук. И маленький я, почти не умея плавать, отчаянно боролся за жизнь, пока меня не увидели и не спасли другие взрослые.

Стоит ли удивляться, что, чуть повзрослев, я стал все реже появляться дома?* От любви, ласки и внимания там доставались лишь крошки. Слышали стереотипы про сильную связь итальянских мужчин с их матерями? Так вот, я стал большим исключением.

Конечно, меня не слишком искали, когда я не появлялся дома уже по несколько дней подряд. Конечно, меня не спрашивали, чем я занимался все эти годы. А я поглощал залпом романы и пьесы: цензурные — из городской библиотеки, нецензурные — по интернету, в компьютерном клубе, тратя на него все свои карманные на еду.

Но, конечно, мне устроили взбучку, когда узнали, что я с товарищами из художественного колледжа поставил спектакль по «Венере в мехах»[4].

Отец сказал, что я опозорил семью, и со мной с тех пор не разговаривает. Мать тоже тогда использовала всю свою экспрессию, чтобы объяснить, как я заклеймил их доброе имя, но — клянусь — я заметил шаловливую ухмылку на ее лице, промелькнувшую буквально на долю секунды. В тот момент у меня закралось подозрение, почему отец всегда, сколько я себя помню, так лебезил перед ней.

Вынырнув из воспоминаний детства, в удивлении озираюсь по сторонам — я даже не понял, как оказался в этом районе. Народ здесь подозрительный, кажется, торгуют на углах* они не только травкой. На секунду в сознании рождается фантом того самого дурмана, глубокого, как темный колодец, упав в который, рискуешь там же отдать Богу душу.

Резко мотаю головой, впрочем, не особо привлекая этим внимание прохожих — здесь живут и фрики похлеще меня.

Я ведь видел в своей жизни много слез... Настолько много, что, если их высушить, соли* будет не меньше, чем я вдыхал с тех самых дорожек, дарующих вдохновение. И, что тогда было даже важнее, — безразличие к тем, кто его не оценит.

Пока я еще понимаю последствия роковых мыслей, закрадывающихся в голове, надо уходить. И лучше бы пройти через церковь.

Представляете, я, последний пошляк и развратник, позорящий высокое итальянское искусство и свою примерную консервативную семью, верю в Бога.

Поверят ли когда-то они? Что в моем сердце тоже находят место высокие, религиозные чувства.

Сколько набожных писателей изливали бумаге душу в самых томных, самых кричащих откровениях: Боккаччо, Достоевский, Фитцжеральд... Каждому наверняка было непросто. А я, ко всему прочему, несу свои откровения на сцену, давая презирающим меня и мое искусство людям возможность излить свой праведный гнев тут же, без посредничества литературных критиков.

«В этом доме нет Бога»* — такую эпитафию дали бы моему театру. А потом сожгли бы его, как сжигали на костре в Средневековье девушек, которым по несчастью достались волосы цвета одной из мощнейших природных стихий.

Знаете, во что еще я верю? — Во время*. И в то, что в нем поразительно много параллелей. А как иначе объяснить тот факт, что мышление некоторых людей в двадцать первом веке принципиально не отличается от средневекового?

Хотел бы я иметь крылья, вылитые из церковных свеч! Интересно, люди смогли бы опошлить то, что капли освященного воска падали бы на мою спину, а я бы находил наслаждение в этой боли? И кого волновало бы, что главная тому причина — обретение свободы.

Однажды я взлечу*. Это неизбежно. Я уже прошел так много, что из одной моей жизни можно сплести мемуар и поставить по нему скандальный, душераздирающий спектакль. Только не в Сиене. Иначе славу я обрету не иначе, как посмертно.

«С восковыми крыльями за плечами я буду искать эту высоту»*.

А сейчас я стою на самой высокой точке города, вижу его как на ладони, весь его консерватизм, залатанный в кирпич, сквозящий в архитектуре средневековых зданий.

Умоляю, отвезите меня туда, где я выплыву! Здесь я задыхаюсь*. Задыхаюсь от дыма и от узости мышления, от ограниченности местных людей.

«Данте Алигьери — гений!» Бесспорно. А Джованни Боккаччо — жалкий пошляк[5]? Да что вы говорите. Вы слышали о готической вертикали?[6]

Почему люди так стремятся болтать о том, в чем не смыслят? Ни черта не смыслят!* Этот вопрос не дает мне покоя чуть меньше, чем всю жизнь.

Прохладный ночной ветер проникает под тонкую ткань полурасстегнутой рубашки... Как же мощна сущность природной стихии на этой вдохновляющей высоте!* Потоки воздуха ласково-сильно взъерошивают волосы, поднимая светлый каскад с уже было понурившихся плеч.

Как же меня пьянит ветер...* И опьянение это подобно возношению в небеса, но с правом вернуться на землю и, окрыленным, продолжить ковать себе дорогу к всенаполняющему счастью.

Я ведь верю во время. Если познать его смысл, уловить чувство времени, то можно воспрянуть не только из ненависти, но даже из забытья*.

Как же этот ветер воплощает мощь природы*. И мощь человеческого ума, не скованного предрассудками культуры, свободного, как сам ветер, летящий над городом.

Исполненный чувством свободы, я возвращаюсь в театр. Мне стало так легко наедине с собой, в окружении этого города, — который будто теперь и не давил одной своей сущностью, — что я бы с удовольствием летал по его улицам до самого рассвета. Но мои ребята, ставшие мне семьей по духу, по призванию, точно бы меня хватились. Вот уж кому не все равно, где и в каком состоянии я провожу дни и ночи.

«Хорошего вечера, дамы и господа!»* — бросаю я с пропитывающей звучный голос иронией, только перешагнув порог, в сторону пустого зрительного зала. Сегодня у нас должна была состояться премьера: «Опасные связи», по роману Шодерло де Лакло, три месяца работы над сценарием и столько же репетиций... Но, как вы уже понимаете, приверженцы классического искусства вносят в нашу программу свои коррективы.

«Актеры, ваш выход!»* — восклицаю я с беззлобным смехом, теперь не слишком печалясь об отложенном спектакле. Давно не чувствовал себя таким окрыленным — не в угоду всем, кто против меня, и на радость тем немногим, кто со мной.

Горячо обнявшись со всеми актерами, кто на исходе сил еще приводит в порядок наше детище, я с сияющей улыбкой подхожу к своей верной подруге, вечной музе и любви всей моей жизни. Виктория[7]. Она, подпирающая рукой голову от усталости, но с неугасаемым огнем в глазах заново расписывает деревянную декорацию в виде корабля, которую мы не смогли вынести при пожаре из-за ее огромного размера. На щеке девушки застыла капля белой краски. Подняв на меня голову, она широко улыбается — капля сдвигается выше, в направлении этой прекрасной улыбки. Ее блеск можно вынести, но не выразить словами[8].

— Да, я сумасшедший, — говорю совершенно спокойно. Рука обводит растрепанные волосы, полураспахнутую рубашку и свое исполненное легкостью и радостью лицо, на котором еще недавно красовалась лишь застывшая маска тоски и злобы на мир. — Зато не такой, как они*.

Виктория, не переставая проливать на меня божественный свет своей улыбки, устало поднимается на ноги. Подходит ближе ко мне, но не бросается в объятия, а лишь протягивает руки, с вытянутыми вверх ладонями. Мои — устремляются ей навстречу, покрытые ожогами пальцы сплетаются с ее тонкими, длинными, испещренными разноцветными брызгами краски.

— И ты сумасшедшая, — молвлю, заражаясь ее улыбкой, — зато не такая, как они*.

— Мы сумасшедшие, — повторяет она, как мантру, с озорством в глазах, — зато не такие, как они*.

Поглощенный этим волшебным моментом, я все-таки замечаю боковым зрением движение сошедшихся на сцене актеров, до моего слуха доносятся их неразборчивые перешептывания. И, прежде чем я успеваю повернуть голову, чтобы спросить, в чем дело, зрительный зал наполняет их восторженный хоровой возглас:

— Мы сумасшедшие, зато не такие, как они!*

Я смотрю на них, исполненным любви и благодарности взглядом, радостно смеясь вместо с Викторией. И в очередной раз убеждаюсь, что «тише воды, ниже травы»[9] — это точно не про нас.

Занавес.

*Здесь и далее звездочкой отмечаются фразы, заимствованные из указанных к рассказам песен, как прямые цитаты, на языке оригинала или в переводе, так и в измененных формулировках. Данный рассказ написан по мотивам песни "Zitti E Buoni" группы M;neskin.

[1] Измененная цитата из стихотворения В.Маяковского «Лиличка!»

[2] Маленький город в Тоскане с населением около 50000 человек; считается одним из самых консервативных в Италии.

[3] Италия с Запада омывается Лигурийским морем, это побережье ближе всего к Сиене.

[4] Скандальное произведение австрийского писателя Захера-Мазоха, которое повествует о стремлении мужчины подчиняться женщине.

[5] Автор собрания ста новелл «Декамерон», многие из которых весьма откровенного содержания.

[6] Принцип готической вертикали — от низменного к возвышенному. В «Божественной комедии» Данте это путь из ада, через чистилище, в рай. В «Декамероне» Боккаччо это новеллы, начинающиеся с эротических сюжетов, заканчивающиеся историями о человеческом благородстве.

[7] Викторией зовут единственную девушку в группе M;neskin.

[8] Отсылка на образ Беатриче из «Божественной комедии».

[9] Русская версия названия песни от автора перевода Ольги Комаровой.