Предательство

(из книги "Будулай на коне едет по стране)
***1***
 
Ещё с вечера Кроха почувствовал не ладное. Обычно хозяин всегда перед сном заходил к нему. Слова добрые, ласковые на ночь говорил, а то и укроет половником, от мороза жалел. А бывало, когда никуда не спешил, то и рядом присядет на стульчик. Вздохнёт и скажет: «Сколько же мы, брат, с тобой поколесили то по стране...». Почешет себе лоб, сдвинув шапку на затылок, носом шмыгнёт, а ему по спине ладонью проведёт, ласкает. Жалеет. И Кроха в тот миг счастлив был, возносился от гордости и любви, слезу пускал, знал: ладно на душе у хозяина.

Последние дни декабря. Много воспоминаний у него о их совместной поездке. И тоска по дороге зарождается ручейком, пока мелким, — ждать начал и не дождётся уже весны. Вот характерец неуёмный! И не то, что боялся Кроха попасть в не милость, сказав ему какие-то слова не к делу, а больше напоминаниями: как они с гор на Урале летели быстрее ветра; или, как хозяин тащил его с навьюченными мешками спереди и сзади по сосновому лесу под проливным дождём да по зыбучим пескам Урюпинским. «Эх хе-хе...», — вздохнёт бывало хозяин. Это он вспоминает, когда гроза лютовала перед Пыжмой, огромные огненные копья бросала в них тогда, пытаясь пригвоздить к земле. Или, хуже того, как отбивались от волков под Иркутском. И впервые увиденных, высоко в гнезде, на столбе под Кобриным, не в кино и на картинках, а живых, в один из июльских дней, огромных, заботящихся о своих детёнышах аистов. Чудные птицы! Красавцы! Они то улетали, то возвращались. По одиночке неся в своих клювах какую-нибудь живность. А птенцы, разинув клювики, млели от удовольствия, когда в них мать или отец, засовывали вкусненькую букашку, комарика, или мушку. И, как потом огромный кот лез по тому столбу к гнезду, а отец крылом и мощным клювом пытался скинуть на землю незваного гостя…

Было всё. Но сегодня с утра хозяин почему-то не пришёл по традиции поприветствовать, «доброе утро» сказать, пожелать хорошего дня и готовиться к новому походу.Что=то пошло не так. Железная душа не могла понять в чём дело и что случилось. Но сердце неожиданно кольнуло. Предчувствия смутные заползать стали. Чувствовал Кроха, что что-то происходить началось. А вот что?

Мороз за ночь дошёл до трескучего. Кроха дрожал. Колёса, руль, седло инеем тонкой паутиной запленил, сковал мёртвой хваткой. Дышать тяжело.

Уже и первый луч, давнишний дружок, сквозь оконце в гараже пробился, смело ступая по полу, через стульчик, по столу с разными инструментами и запасным деталями, подбирался до Крохи. Но солнце не спешило одаривать теплом никого сегодня. Оно холодным шаром катилось по ярко-голубому небу, а посланцу же его так хотелось согреть своего приятеля. Потом он спросил: о чём это Кроха пригорюнился? «Да так, — ответил тот, — на душе не спокойно».

«Не хочу тебя расстраивать», — хотел было сказать луч, пытаясь хоть как-то согреть друга. Где только они не встречались: и по дороге в Брест, и на Ладожском озере, и на берегах могучей Сысолы, и в Волгограде на Мамаевом кургане, и на крутых спусках и затяжных подъёмах Урала, и многие сотни и тысячи километров он наблюдал его каторжный труд. Где подгонял  спину, а где и шалил — вместе с ветром навстречу бежали. Сроднились однако, больше чем друзьями стали, братьями. Потому и не хотел он огорчать его: сестрица Луна рассекретилась, передавая ещё в начале недели часы на границе ночи и утра — сменить намерился хозяин своего верного друга на нового, шепнула та Месяцу при встрече. После такого сообщения луч несколько дней пристально присматривался к хозяину. Другом теперь не хотел называть его, больше подходило — предатель. Но видел луч, видела сестрица Луна, да и Месяц уже не один раз пожалел, видя, как мается хозяин, места не находит себе: понимает — за семь лет верной службы предаёт Кроху он.

И всё — тому причина, Игорь…