Фантазия по Чехову

«Чайка» Г. Служителя как ФАНТАЗИЯ на тему переписки О. Л. Книппер и А. П. Чехова


 Начав свой анализ и предваряя все, вероятно, возникшие при чтении преамбулы вопросы, нельзя не заметить, что небольшой рассказ Григория Служителя «Чайка» в 8500 символов прямо биографичен, и без знания становления Ольги Книппер в творческой жизни и истории её переписки с мужем Антоном Павловичем понять текст невозможно. Он кажется несвязным бредом и с точки зрения литературного анализа представлял бы минимальную ценность. Но, в духе модернизма, сюжеты и цитаты писем метаморфизируются и предстают читателю под новым углом и при иных обстоятельствах, смешиваются с вымыслом, что интересно чрезвычайно. Следственно, мой анализ нацелен на «вскрытие» этих нюансов в доказательство минимум талантливости автора рассказа, а максимум — представить анализ как призму, через которую можно найти на фигуру самого автора; который, определённо, перечитывал переписку любимого писателя Антона Павловича с его друзьями и семьёй (как признавался сам Служитель в интервью). Много цитат и много размышлений об отношении Служителя к людям Ольге Леонардовне и Антону Павловичу.

 История отношений героев рассказа берёт начало в 1898 году, когда автор пьесы наведывается на репетицию спектакля «Чайка». «Бывают в жизни большие светлые праздники. Таким светлым праздником был в моей жизни 1898 год — год моего окончания драматической школы Филармонического училища в Москве, год открытия Московского Художественного театра, год моей встречи с А. П. Чеховым. И ряд последующих лет был продолжением этого праздника. То были годы радостного созидания, работы, полной любви и самоотвержения, годы больших волнений и крепкой веры» — из воспоминаний О. Л. Книппер-Чеховой, или просто барыни (здесь и далее цитирование без примечаний).

 1898 год — год, когда на сцене нового, во многом — революционного МХТ с большой надеждой была поставлена пьеса Антона Павловича Чехова «Чайка», которая двумя годами ранее имела сокрушительный неуспех в образцовом Александрийском театре.
 «...недавно бедная "Чайка" обломала крылья в Петербурге в первоклассном театре, и вот мы, никакие актеры, в театре, никому не известном, смело и с верой берёмся за пьесу любимого писателя. Приходит сестра Антона Павловича Мария Павловна и тревожно спрашивает, что это за отважные люди, решающиеся играть "Чайку" после того, как она доставила столько страданий Чехову, — спрашивает, тревожась за брата»

 «Чайка» была пропедевтикой в новое искусство XX века, сложна и непонятна. Над ней бились в попытке единственно верно поставить на сцене, не думая об успехе, перебираясь с летней сцены в «сырое, холодное, далеко ещё не готовое помещение, без пола, с огарками в бутылках вместо освещения, сами закутанные в пальто» — юные актёры новой школы Станиславского и Немировича-Данченко, одухотворённые и страстно влюблённые в Чехова. Они жили искусством, из раза в раз прочитывали пьесу в попытке подобрать ключ, подобраться к ней — и видно, не без успеха.

 «17 декабря 1898 года мы играли "Чайку" в первый раз. <…> Мы все точно готовились к атаке. Настроение было серьёзное, избегали говорить друг с другом, избегали смотреть в глаза, молчали, все насыщенные любовью к Чехову и к новому нашему молодому театру, точно боялись расплескать эти две любви, и несли мы их с каким-то счастьем, и страхом, и упованием. Владимир Иванович от волнения не входил даже в ложу весь первый акт, а бродил по коридору.

 Первые два акта прошли... Мы ничего не понимали... Во время первого акта чувствовалось недоумение в зале, беспокойство, даже слышались протесты — всё казалось новым, неприемлемым: и темнота на сцене, и то, что актёры сидели спиной к публике, и сама пьеса. Ждали третьего акта... И вот по окончании его — тишина какие-то несколько секунд, и затем что-то случилось, точно плотину прорвало… Всё слилось в одно сумасшедшее ликование… И "Чайка" и Чехов-драматург были реабилитированы». В знак успеха пьесы белокрылая чайка даже стала эмблемой МХТ, будущего МХАТа, символизирующая самобытность театра.

 Несмотря на прогрессирующий туберкулёз, Чехов продолжал самоотверженно работать и писать, одаривая театры новыми пьесами: «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишнёвый сад»… В связи с болезнью Антон Павлович был вынужден кочевать из Москвы в Ялту и обратно (при облучении солнцем коховские, туберкулёзные, палочки погибают; в Москве же солнца меньше, больше стресса и вредный для здоровья климат), стараясь присутствовать в том числе на репетициях спектаклей, на одной из которых двое людей и знакомятся.

 С июня 1899 года завязывается известная переписка Ольги Леонардовны с Антоном Павловичем. В духе ролевой игры, писатель и актриса предстают в определённом амплуа и до конца выдерживают взятую роль. Чехов — опытный и великодушный наставник, в будущем любящий муж, тоскующий от одиночества и расточающий нежности молодой жене. Ольга Леонардовна предстаёт впечатлительной женщиной, мучающейся от чувства вины, что не могут они до конца соединиться: он в Ялте из-за болезни, она в Москве из-за театра. Ольга жаждет его признания, что не она виновата в разлуке, что так сложились обстоятельства. И муж убеждает, что не пристало ей терзать себя, что она должна быть веселой и радовать близких своими успехами.

 "Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству", — писал Антон Павлович. И это утверждение снимает все обвинения в сторону Ольги Леонардовны, что «если бы» жена отказалась от театра и уехала в Ялту, Антон Павлович не рвался бы в Москву, в губительный климат, и прожил дольше. Все эти «если бы» пусты и из разряда метафизики. Продолжение той жизни, которую оба вели, было совместным их решением, и некоторый намёк на обвинение Ольги Книппер в непонимании таланта Чехова, пренебрежении им и «перехват чеховских годов жизни» абсурден, который, однако, заметен в стилистике рассказа Служителя. Это унижение значимости Ольги Книппер может единственно объясняться большой любовью к Чехову, что всё-таки можно простить автору.

 Возвращаясь же к хронологии отношений героев, возможно, резкая и неожиданная заинтересованность Чехова Ольгой обуславливается не только бесспорным талантом последней (однако талант Служитель в Чеховой отрицает), но и дружбой её с Марией Павловной, сестрой писателя. Мария Чехова шутливо предлагала брату завязать роман, поухаживать за актрисой: «По-моему, она очень интересна», — отмечала сестра в письме.

 Итак, в сентябре 1898 года Чехов посетил в Москве несколько репетиций МХТ. Ставили «Чайку». «Во время первых репетиций Чехов заметил Ольгу Леонардовну Книппер, красота которой и тонкое проникновение в роль Аркадиной произвели на него весьма сильное впечатление. Это была молодая женщина двадцати восьми лет, с широким лицом, сверкающими умом глазами и густыми чёрными волосами. Она только что закончила курсы драматического искусства и решила посвятить свою жизнь театру. Едва увидев Чехова, она поняла, что это не простая встреча», — так представляет их знакомство писатель Анри Труайя.

 Второй спектакль «Царь Фёдор Иоанович» для актрисы стал дебютным; она исполняла в нём роль царицы Ирины. Игра актрисы произвела на Чехова самое благоприятное впечатление: «Ирина, по-моему, великолепна. Голос, благородство, задушевность — так хорошо, что даже в горле чешется <…> лучше всех Ирина. Если бы я остался в Москве, то влюбился бы в эту Ирину», — писал Чехов другу Суворину. И с тех пор «начал медленно затягиваться тонкий и сложный узел... жизни» Ольги Книппер-Чеховой, пережившей своего мужа на 55 лет и оставившей воспоминания об Антоне Павловиче:

 «А. П. Чехов последних шести лет — таким я знала его:

 Чехов, слабеющий физически и крепнущий духовно...

 Впечатление этих шести лет — какого-то беспокойства, метания, — точно чайка над океаном, не знающая, куда присесть: смерть его отца, продажа Мелихова, продажа своих произведений А. Ф. Марксу, покупка земли под Ялтой, устройство дома и сада и в то же время сильное тяготение к Москве, к новому, своему театральному делу; метание между Москвой и Ялтой, которая казалась уже тюрьмой; женитьба, поиски клочка земли недалеко от трогательно любимой Москвы и уже почти осуществление мечты — ему разрешено было врачами провести зиму в средней России; мечты о поездке по северным рекам, в Соловки, в Швецию, в Норвегию, в Швейцарию и мечта последняя и самая сильная, уже в Шварцвальде в Баденвейлере, перед смертью — ехать в Россию через Италию, манившую его своими красками, соком жизни, главное музыкой и цветами, — все эти метания, все мечты были кончены 2/15 июля 1904 года его словами: "Ich sterbe" (я умираю)» — запомните это надрывное сравнение с чайкой, оно будет связующим и ключевым в разборе рассказа Служителя.

 «Казалось бы, очень просто разрешить эту задачу — бросить театр и быть при Антоне Павловиче. Я жила этой мыслью и боролась с ней, потому что знала и чувствовала, как ломка моей жизни отразилась бы на нём и тяготила бы его. Он никогда бы не согласился на мой добровольный уход из театра, который и его живо интересовал и как бы связывал его с жизнью, которую он так любил. Человек с такой тонкой духовной организацией, он отлично понимал, что значил бы для него и для меня мой уход со сцены, он ведь знал, как нелегко досталось мне это жизненное самоопределение»

 «Я невольно с необычайной остротой вспомнила все эти переживания, когда много лет спустя, при издании писем Антона Павловича, я прочла его слова, обращенные к А. С. Суворину ещё в 1895 году: "Извольте, я женюсь, если вы хотите этого. Но мои условия: всё должно быть, как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне (он жил тогда в Мелихове), и я буду к ней ездить. Счастья же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, я не выдержу. Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моём небе не каждый день».

 Выходит, Ольга Леонардовна оказалась пределом мечтаний Антона Павловича в отношении семейного счастья; как счастливы были супруги, можно судить не только по письмам и совместным фотографиям, но и по факту: Ольга Леонардовна неотлучно находилась у постели супруга в часы его смерти. Чувства были искреннейшие с обеих сторон. И вот, на 35-м году после смерти мужа, Ольга Леонардовна как будто плывёт по Волге на пароходе, и накрывает её ретроспективная призма рассказа Григория Служителя с обилием старых добрых имён: Евгении Яковлевой, матери Антона Павловича, Немировича, её художественного руководителя и наставника, Москвина, Бальмонта, Fougere Royal и  Guerlain Neroli — как будто женщина живёт прошлым, плывя по реке жизни от рождения своего к смерти. К служительской Ольге Чеховой прикрепляются эпитеты «мечтательная», «томная» — и, впрочем, она провозглашается пустой формой без содержания, или с содержанием, но крайне поверхностным, ведь она живёт предметно, она «специально окружила себя множеством ненужных безделушек, которые можно было бы без сожаления пускать в расход, чтобы откупиться на время от смерти» — влачит бессмысленное своё существование, заполняя его пустыми эзотерическими суевериями.

 «Она [Ольга Леонардовна] пользовалась этими духами в другой, прошлой или позапрошлой жизни» — и эти наблюдения её созвучны с одной Машиной репликой из пьесы «Чайка»: «А у меня такое чувство, как будто я родилась уже давно-давно; жизнь свою я тащу волоком, как бесконечный шлейф... И часто не бывает никакой охоты жить». Ольге Леонардовне также «стало казаться, что никаких ролей она на самом деле не играла; что всё это её выдумки, блажь, кисейный шлейф [!] из снов и фантазий» — Григорий Служитель так апеллирует цитатами, что навязывает мысль, будто Ольга Леонардовна отождествляется с героиней пьесы «Чайка»; Аркадиной, скорее всего, которую она играла в молодости, во втором своём спектакле после дебютного. Но неизвестна трактовка, отношение Григория Служителя к роли Аркадиной или Треплева в «Чайке». Что есть подлинное искусство, а что — фальшь? Кто олицетворяет первородное, чистое искусство: Аркадина или её сын? Из представленной мной трактовки рассказа, сделаю предположение, что ищущий новые формы Треплев будет ближе к идеалу творца.

 В «Чайке» Служителя сквозит тема просроченной жизни: «Fougere Royal исторг холостой выдох, парфюм давным-давно был пуст» — однако Ольга Леонардовна хватается изо всех сил за своё прошлое. «Она пользовалась этими духами в другой, прошлой или даже позапрошлой жизни, каждый раз когда выходила в роли царицы Ирины». «Иногда и того хуже: вдруг ей чудилось, что она уже умерла, но вокруг не было никого, кто мог бы это подтвердить или наверняка опровергнуть» — не было рядом никого, из той, прошлой, театральной жизни. Как будто все они, вышеперечисленные, канули в Лету. Загвоздка в том, что лейтмотив смерти и двойственности настолько символичен и субъективен, ведь в рассказе нет всезнающего языка автора, что невозможно утверждать какие-либо версии со ста процентной вероятностью. Если Ольга Леонардовна умерла, её душа и содержание, то на земле осталась её пустая форма без содержания, в пользу чего говорит её текстовая дезориентация и положительная флегматичность (воспринимает прошлое как сон). «В небе со стороны берега появилась точка. Она быстро увеличивалась — и вот с криками на перила села чайка» — чайка, которая больно уж темпераментна. Обращается к ней Ольга Леонардовна как к «царице волжских волн» — не как ли к царице Ирине? Ещё любопытнее её односторонний диалог:

 «— Ты… спрашиваешь меня, что такое морковь? Ну что я могу тебе ответить… Морковка — это морковка, и более о ней ни-че-го не известно».

 Имеет ли эта реплика вес, если читатель не вооружён собранием писем Чехова к Ольге Леонардовне? Но ведь, я повторюсь, Григорий Служитель тасует цитаты, играет со смыслами, и речь здесь вовсе не о моркови, но о жизни. Оригинал звучит так:

 Книппер-Чехова спрашивает в письме: «Антонка, что такое жизнь? Я ничего не понимаю. Мне кажется, что я глупая, глупая, ограниченная. Мне ужасно грустно и тяжело». Ответ А. П. Чехова: «Ты спрашиваешь: что такое жизнь? Это всё равно что спросить: что такое морковка? Морковка есть морковка, и больше ничего неизвестно».

 После данного катастрофически важного уточнения текст Служителя встаёт с голову на ноги и без искажения. Это ядро философии рассказа. Чехов — учитель «юной» Ольги, которая представляется себе бездарной, и для автора рассказа истинно бездарной, с чем, однако, мирится её муж. Через образ чайки, с которого фактически началось знакомство Ольги Книппер с Антоном Павловичем, актриса ловит контакт с прошлой своей жизнью, с пьесой, в которой играла Аркадину, однако того не помнит. Скорее эта знаменательная встреча подписывает Чеховой приговор: она безвозвратно отрезана от своего прошлого. «Запас её воображения иссяк» — нам бесконечно приходится выслушивать некий пассивный залог: Ольге Леонардовне всё кажется, она ни в чём не уверена и ни о чём твёрдо не мыслит. Ольга Леонардовна из властительницы дум и сердец, актрисы, стала безыдейным наблюдателем. Вероятно, сразу после смерти мужа. Неужели Антон Павлович настолько её возвысил до себя, что, предположительно, всегда будучи посредственностью, она стала известной актрисой? приблизившись к гению?.. Вопрос смоделирован на основе авторской философии рассказа. И яркая её натура умерла вместе с Чеховым.

 Это прикосновение к божественному, гению отсылает к следующим строчкам из воспоминаний Ольги Леонардовны, которая, так или иначе, всё же являлась женой бессмертного писателя: «Помню, когда я везла тело Антона Павловича из Баденвейлера в Москву, на одной глухой, заброшенной, никому не известной станции, стоявшей одиноко среди необозримого пространства, подошли две робкие фигуры с полными слёз глазами и робко и бережно прикрепили какие-то простые полевые цветы к грубым железным засовам запечатанного товарного вагона, в котором стоял гроб с телом Чехова. Это были люди простые, не герои, а из тех, которые приходили к нему "посидеть", чтобы после молчаливого визита уйти с новой верой в жизнь». Антон Павлович Чехов обладал удивительной выносливостью, силой воли и самоотверженностью и жил не для себя, но для других. Будучи смертельно болен, не щадя себя и не лелея года своей оставшейся жизни, он поехал в беспросветную глушь, на остров Сахалин препарировать каторжных больных. Не побоялся, не отмахнулся презрительно, но подарил жизнь большому и бессчётному количеству безымянных простых людей, обменяв их на свою. И то было его взвешенное решение. Антон Павлович был человеком с большим и больным сердцем, и говорить, что выбрал он в жёны женщину посредственную, значит не уважать его. Пускай и было расстояние между супругами, пускай и в письмах не обо всём они друг другу докладывали, но были счастливые, пускай и редкие, минуты в обществе друг друга. В обществе двух умных людей. И значимее они любой критики в адрес одного или второго художника.