Правда о Пухе Тополином

                ПРАВДА о ПУХЕ
                (Тополином)


                ----- 1 ------

  - Сколько сейчас на твоих? – поинтересовался я.
 - Без нас  -  шесть…

  Да. Так оно всё и было. Было есть и было будет. Часы показывали, без нас шесть. Мои  отставали,  но не на много. Впрочем, это не имело решающего значения.
Значения ничего не имело уже давно.
  «Циклон» обрушился так некстати, разрушив наши последние планы. Мы так редко строили планы, и, как только возводили их до третьего этажа, так начиналась какая-то ерунда. Почти как  теперь. На этот раз, ерундой оказался «циклон», и, надо сказать, он на славу справился со своей ролью ерунды, просто на славу.
  Планы рухнули. Всегда неприятно, когда рушатся планы. Особенно неприятно, когда с ними падаешь с третьего этажа.  Впрочем, всё обошлось.
  Мы стояли на земле и отряхивались от пыли, как от назойливых мух, и в некоторый момент казалось, что планы рухнули только с первого. Через пару-тройку часов, придётся забыть об этой неприятной ситуации всё равно и  я предложил забыть о ней тотчас же, не откладывая память о ней в долгий ящик. По крайней мере, сам последовал своему предложению.
  « Зачем об этом думать, ломать над этим голову несколько часов к ряду, когда всё это не будет иметь никакого значения по истечении уже такого короткого срока».  Значения ничего не имело уже давно.
  Дурная привычка стояла и ещё долго что-то   кричала,
Высунувшись в окно по пояс. И, хотя это касалось непосредственно нас – Нас это уже совсем не касалось…


                ----   2   -----

  За великими радостями пришли великие беды. Горизонт был наглухо залит свинцом, а дорога асфальтом. Ни один росток не смог бы пробиться сквозь это грязно серое, заезженное, как старая пластинка, полотно. Мы шли по нему на северо-запад, огибая просторы городских пустырей. Туманное утро пробивалось сквозь нас, выдаивая наши последние соки и ложась на душу камнем средней тяжести. Вокруг что-то происходило, к чему-то готовилось, но это не ощущалось в той степени, но уже стоило обратить на это своё серьёзное внимание.
  Когда-то давно, когда в существующей системе координат не была выбрана точка отсчёта наших дорог и не были проставлены знаки приоритета и препинания – не было ничего.  Не было политики и понижения цен на нефть. Не было умников и безумцев – НИЧЕГО.
Была чёрная комната без окон и, наглухо закрытой, дверью. И каждый из нас знал свой угол и смотрел на северо-запад, туда, где садилось Солнце нового века волшебной страны  ERIDAN.
  Мы были не против, но и не то чтобы за. Мы держались  в стороне от звериных троп и шёлковых путей. Мы вышли из города по утренней дороге предпоследних надежд, зарекшись и перемигнувшись между собой. Аллегория и аллергия нашего воображения нарисовала посреди пустыря дверь, заросшую абсолютно диким кустарником и заваленную неподъёмно тяжёлыми камнями.  Из века в век, все, кто проходил здесь, даже случайно, обходил её стороной, предпочитая не напрягать лишний раз свои, ничтожно малые, силы. Нам не хотелось гадать, с чем это было связано в первую очередь. Может быть, все они были не любопытны или тот раз был в самом деле лишним, но они так и не захотели увидеть, что скрывает она от глаз.
  Необъяснимое чувство подсказывало нам, что за этой дверью именно то, что нам так необходимо. Это был какой-то кошмар. Чувство какой-то разницы понижало остроту зрения и слуха, мы ориентировались,  словно по запаху.  Эта дверь вела на северо-запад. Предположение не покидало нас и, тем самым, отнимало последние  силы, продлевая состояние беспокойства.
  Утро незаметно переплавлялось в день. Студень тумана расползался по щелям, оставляя во всех углах цветущую сырость. Мы шептали всякую чушь на языке деревьев, и это никак не было похоже на молитву. Ни с какого боку. Это было чем-то большим, словно бы последствием войны. Нет, пожалуй последствием мира.
  Мы стояли в великом раздумье у двери, как никогда бы не стояли у Китайской стены.  Вокруг не было ни души, только безумное Солнце  вело стрелки своих часов к полудню. Когда стрелка укажет на дверь, придёт время её открыть. Или обойти. В очередной раз разминувшись с тайной. Тогда это и будет знак.
  Оставалось ещё чуть-чуть и развязки будет не миновать. Её будет не миновать в любом случае, так что мы собирали остатки былого благополучия в один кулак, собираясь пробить брешь в пугающей неизвестности.
«Кто, если не мы? Когда, если не теперь?» - задавались мы вопросом, типа «Быть или куда?» Ужасно хотелось пить.
  Иссякали реки и сроки. Надвигалась гроза. Много воды с небес, много воды в слова. Солнце скрывала, сбившаяся с курса, туча, наполненная доверху кратковременными осадками. Стрелка солнечных часов так и не доползла до сути вещей, Солнце скрылось, скомкав последнюю надежду на то, что за великими бедами, возьмут да и придут великие радости.

                ------- 3 ---------

  Мы возвращались назад мимо пустых магазинов, пылесося такие же пустые карманы. Мы смотрели по сторонам и соглашались с собой в том, что пора бежать.
Бежать прочь от самих себя, заметая следы поганой метлой не состоявшейся разсказы. Уже самое начало года не предвещало никаких изменений к лучшему, а теперь это стало проявляться особенно отчётливо. Во всех линиях и пропорциях. Как на холсте.
  Шёл очередной Санитарный Год. Грязные мужики в грязных спецовках из крытых фургонов, отлавливали бездомных собак, кошек и граждан, таких же грязных, как они сами и их фургоны.  ПУХ давно собирался завести себе собаку, ну, или кота, но его всегда что-то останавливало. Что именно, он и сам не мог сказать, но когда вопрос становился ребром, всегда что-то мешало.  И принятое было решение, откладывалось на неопределённое время.  Вообще, оставлять всё на потом, было в духе его времени.  К тому же, он был большим лентяем. Ему было лень всё абсолютно. Поговаривали, что лень родилась намного раньше него и это была, очевидно, тоже та голая правда, хотя, какая именно он, как никто толком, не знал. Тот, с кем он шёл, говорил что-то о том, что нужно делать, когда возникает в этом необходимость, и это была его правда.  ПУХ говорил тогда ему – «Твоя правда», и они, соглашаясь, жали друг другу руки, и расходились по домам, оставаясь каждый при своём мнении.
  Все вокруг, а так же те, кто входил в этот круг лишь изредка, считали, по каким-то своим приметам, что на дворе заканчивался … век. Был ли он таки по счёту, на самом деле оставалось загадкой для многих счастливых людей, которые, судя по определению, не наблюдают не только часов.  Во всяком другом случае, ПУХ знал наверняка, что его любимое число двадцать один и в нём ещё жила прекрасная мечта, что следующий  век будет более удачным. Посему, он с особой охотой соглашался со всеми по этому поводу по поводу  и без, дабы не показаться не от мира сего.  Он со всеми соглашался, но поступал всегда на оборот. Это было его сдвигом фазы. Точно таким же образом, он сдвигал всё происходящее вокруг себя. Это было, словно его хобби. Было и другое  любимое занятие – кидаться из крайности в крайность.  Делал он это для того, чтобы наполнить окружающую недействительность интересом и подкрасить эмоциями. Насколько ему это удавалось, сказать трудно, но иногда, входя в раж, он выходил в аут. А когда ему не удавалось получить отыгранное состояние, он выжимал из себя последнюю окраинную зону, которая именовалось просто Скукой. Последнее время  она всё чаще приходила к нему в гости. Она, видимо, просто и бескорыстно, любила его, но он не придавал этому её странному поведению, никакого значения. Он брал её как должное, но не получал от этого ни какого морального удовлетворения.  Она просто любила его навешать, как только может женщина навещать любимого.


                --------- 4 -----------

  Путь их следования пролегал мимо ларька, с живым названием ПИВО, облеплённого, как мухами,  любителей этого напитка. Очередь блюла приличие полу фраз, изредка выходя в эфир открытым текстом, перетекающим в прямую речь. Два мужика в мокрых и рваных штанах, тёрлись о свои нирваны, один из которых, был сильно пьян, а другой – не очень трезв, но всё по ним было видно. День находился в полузабытьи, в растоптанной и хлябающей жвачке переминаясь с ноги на ногу.  Над их головами летели птицы, всем своим внешним видом и характерным движением конечностей, напоминающие полупланетян. Двое, слизав последний глоток пены, достали по папиросе и отчалили в сизую муть по замкнутому полю своего полукруга, оставаясь целыми и невридимыми до самого конца.
  С наблюдения этой картины обыкновенного будня, начинался каждый день. Наблюдая подобные картины, они не произносили ни слова – ими и так были разрисованы все стены. Словами и картинами.
  Они шли дальше, размышляя в слух, благо вторая сигнальная система позволяла это делать почти безболезненно. Разговор между ними всегда сводился к одному, но им нравилось повторяться об  этом, ещё и ещё раз возвращаясь на круг никогда не прекращающегося развития этой темы.
  День был ветрено встречным. Небо бросало камни на асфальт мостовых и тротуаров, что было логичным и традиционным продолжением пасмурного утра.  Стрелки часов описывали в воздухе свои большие круги, отзываясь в мозгу циферблата иллюзией противовращения.  Навстречу им шла Женевьева, подтверждая своей приветственной улыбкой тесноту не реальной действительности. Дочь протянутой руки подала им руку и ПУХ, слегка сжал её в своей.  Перебрасываясь ничего не значащими фразами, они не обращали на себя внимания проходящих мимо людей, а я стоял в стороне, словно бы должен был следить за тем, чтобы им не мешали.  Выдохнув из себя по последнему «пока», мы расстались точно так же, как и встретились, дав клятвенное обещание не забывать друг друга и звонить .  ПУХ давно собирался сделать последнее и теперь у него был повод позвонить дочери вечерком.
  Мы оседлали коней и битком набитый вид электротранспорта потащил их по проспекту, как Луна всегда тащит за собой Верхолазов Тьмы. Был самый, что ни на есть, разгар рабочего времени, но, казалось, в этом городе давно уже никто не работал. Нас это мало занимало. Но находиться в тесноте, да ещё и в обиде, было слишком неудобно, если не обозвать эту ситуацию  более определённо. Наверное поэтому, мы предпочли обществу другого рода общения, выплеснувшись из троллейбуса прямо по капли тяжёлой воды, которые небо продолжало ронять на головы тех, кто не взял с собой зонт. Мы тоже не взяли.
  Навстречу нам шли треногие леди, придерживающиеся, видимо, каких-то своих принципов, как и той стороны, которая при артобстреле бывала наиболее опасной.  Их лица, цвета окислившейся меди,  сквозь дым дешёвых сигарет, казались более объёмными, чем того требовала ситуация. Те, кто входил в состав жюри, оценивали их по своей шкале, пытаясь разглядеть за дымовой завесой их нарисованные глаза. Отчасти, нам это тоже удалось, но это снова не имело никакого значения. Значения вообще ничего не имело. Решительно ничего.
  На минуту выглянувшее Солнце, образовав угол между днём и вечером, вновь скрылось из виду. Мы и Они расстались у Парка и поплелись по всему пустому множеству сторон, которое имелось в наличие у каждого из нас, которое возвращало каждого в свою систему координат и в свою точку отсчёта в ней.  В ту, которую было просто необходимо вернуться даже тогда, когда не особенно и хотелось…

  ПУХ поднялся на второй этаж своей пятидневки. Дома никого не было. Он открыл дверь и, словно газ, занял своим телом весь объём маленькой прихожей. Запихнув ботинки в приёмник для обуви, а кассету в приёмник для музыки и ничего не перепутав, он поставил чайник на плиту и, распахнув дверь комнаты, водрузился в кресло, наполняя обстановку режимом ожидания.

                ------- 5 ---------

 - Здравствуйте! – не забыл он поздороваться. – Женевьеву можно попросить к телефону?
  Дочь жила в коммуналке и ПУХ, зная об этом, решил вытащить её оттуда, во что бы то ни встало.
 - …как ушла? … не одна? … не сказала куда, но вернётся утром?
  На том конце положили трубку, выполнив миссию автосекретаря.
  «Что ж, её вытащил кто-то другой…» - подумался ему сей незатейливый постскриптум. Соседи – просто клад.
ПУХ нисколько не ревновал её. У неё была своя жизнь, у него – своя. Что их связывало? Пожалуй, ничего.  Просто в те редкие минуты, когда их параллельные прямые, вдруг, пересекались, когда они оказывались один на один перед обстоятельством действительности,
Ему было хорошо с ней рядом. А ей? В те редкие минуты. Когда их пути… она говорила, что хорошо.
Как было на самом деле, никто не знал. Он успокаивал себя тем, что не связывал её никакими обязательствами перед собой и не давал ей никаких поводов об этом мечтать или, хотя бы, так думать. Они избегали говорить об этом, как в слух, так и между собой, поэтому, оставляя это на их совести. Последуем их примеру.
 
  Обманувшись в своей нелепой надежде сделать дочери приятное, он включил телевизор. Информационная программа всех времён и, пожалуй, народов, в очередной раз шла по всем каналам, так что не было необходимости их переключать. По восьмому женщина в нижнем углу, переводила слова на непонятный мне язык жестов.  «Ещё полчаса телевизор может отдыхать». – Пух ткнул кнопку «выкл».
  Всё  шло к тому, что и эта ночь, точно также сгорит в жертвенном огне, как и предыдущая, и отыграть состояние у неё не удастся, ни в нарды, ни в бильярд.
А если и придёт Скука, то и она не сможет снять напряжение с вешалки его статического электричества.
  Он закрыл дверь своей комнаты и оказался в удушливо тесной обстановке одиночества, тишину которого ничего не нарушало, кроме скипа половиц под креслом-качалкой.
  Полчаса проистекли, как никогда – незаметно медленно. ПУХ включил то, что не так давно с раздражением выключил, в надежде заполнить окружающее пространство вокруг себя тем, что привлекло бы его внимание.  Диктор, сообщив о том, что было неплохо на сегодняшний день, нехотя перешёл к сводке погоды, в которой не было никаких радужных перспектив на всю следующую неделю. И жертв, как всегда, не было. Хотя, с водкой – любая погода будет хороша.

                -------- 6 -------------

  Новое утро было, как две капли воды, похоже на предыдущее и идентифицировано общим порядком по звонку будильника. Очертания крыш отпускали туманы.
ПУХ стоял перед иконой окна, наблюдая за манёврами перелётных птиц.  Через минуту другую он решил, что пришло время пить чай и отправился на кухню, воплощать задуму в реальность.
  Утро не принесло, как хотелось, особого энтузиазма, точно также, как и не оставила сомнений на этот счёт, хотя, с вечера обещало быть мудрым. Достаточная необходимость, как и необходимая достаточность, уводила в сторону от предъявления претензий высшему разуму, исчезнувшему  из поля зрения в стакане кипятка. Впрочем, он и не принял бы никаких претензий и рекламаций, перекидывая всю вину на дурную наследственность и трудовую династию.
  ПУХ с самого  начала не знал, чего он хочет, а теперь и подавно.  Это была та правда, которая брала  за горло, и переворачивала всё вверх дном, иногда вызывая носовое кровотечение, нуждающееся в остановке. Как только зашкалившая кровь заканчивала своё существование в раковине, принимались необходимые меры к спасению, что не давало ему полностью ей истечь, и оставаться совладельцем ситуации.  Несмотря на всю её однозначность, у него немного поднялось настроение, что, может быть, являлось обратной величиной падения давления, если причиной, стало быть, было оно.  ПУХ набрал на диске нужное количество цифр и коммутатор, чутко отреагировавший на его желание поговорить, не ошибся номером – соединив его с нужным абонентом, как именовал он тех, кто пользовался его услугой хотя бы раз.
 - Здравствуй, умница в последней инстанции…
 Женевьева не ответила на его приветствие. Потому что в этот момент сладкий зевок свёл ей челюсть, исказив лицо до не узнаваемости.
 - Что тебе снилось, крейсер известный?  - спросил он, для того, чтобы что-то спросить, а не для того, чтобы заглянуть в толкователь снов.
  Минут десять они перебирали в уме известные им слова, обходя острые углы отношений, составляя их таким образом, что понять, о чём шла речь, было почти невозможно. Это называлось  искусством общения – умение  говоря ни о чём, всё-таки о чём-то говорить, имея ввиду совсем другое. Как правило, к концу разговора это становилось очевидно понятно, но почему-то всегда стоило стольких усилий для челюстно-лицевой мышцы. 
 - Может быть,  встретимся? – наконец ПУХ решил доиграть  эту версию развития ситуации.
 - Может быть…- получил он ответ в продолжению ко всему сказанному. – Но это будет последний раз.
  Он запивал чаем последний бутерброд и думал об этих последних словах Женевьевы.  Их было так много, этих «последних», и, в тоже время, не так много этих «последних», а в этот раз за этим стояло что-то другое, что имело какую-то вескую причину, которую предстояло принять, как факт.

  Закончив свой завтрак, оказавшийся очень лёгким, ПУХ вышел на улицу, находясь в состоянии кого-нибудь убить, и первым, кто попался под его горячую руку, было Время. До вечера оставалось ещё так долго, что сидеть в ожидании назначенного свидания дома было просто невыносимо. Ему не впервой было, убивая минуту за минутой, убивать часы, которые, составляя порой целые сутки, находились в смятении и не знали, куда от него деться.
«Одним больше – одним меньше» - думал ПУХ обо всём этом, имея под этим бесконечность того, что возможно себе вообразить в качестве бесконечности.
«Всё равно из этого ничего не получиться».

  Они встретились, как всегда,  у метро, поприветствовав друг друга кивком и, обменявшись добрыми словами приветствия, уместными в данном случае при встрече старых знакомых.
 - Знаешь, - сказала она, - Дом культуры, что напротив нас, переименовали в дворец.
 - Что ж, - ответил он. – У культуры должны быть свои дворцы.  А значит и свои дворецкие.
  Пройдя по проспекту до площади они растворились в толчее себе подобных, что создало неприятное ощущение поиска своего места под солнцем, которое уже пряталось за ближайшую  многоэтажку.
  Наконец, осознав окружающее как не главное, к тому же, не дающее никакой отдушины во внеземное, ПУХ предложил поехать к нему, что не было отклонено её парламентом, хотя и не выглядело со стороны, как обоюдное решение.  Женевьева приняла приглашение, скорее всего, просто выполняя обещание, которое, на самом деле, и не было таковым, а, может быть, возвращая  долги за его угробленное с ней время. Хотя, он и не признавал за ней никаких долгов.
 - Тебя любит небо – вот ты и дома. – Повторил ПУХ своё излюбленное приветствие домашнему очагу, открыл дверь ,и, пропустив Женевьеву, вошёл сам, включив в тесной прихожей свет, выползший вдруг из-под нижнего белья абажура.
  Дочь одела предложенные ей мягкие шлёпанцы и сорванцы её натуры  почувствовали себя, как дома. На самом деле, не плохое качество, когда это можно, не чувствовать себя в гостях. Она прошла в комнату, которая всем своим видом и содержанием, напоминало гнездо, в котором уже давно отсутствовала рука настоящей хозяйки, а хозяин был отборным лентяем или ему не доставало времени, что было маловероятно, если судить по тому, как он лихо с ним расправлялся.  Возможно, существовал и третий вариант, но он мог быть любым из оставшихся не перечисленными, так что, правильного теперь всё равно не отыскать.
  С лева от окна стояла кровать с пухлыми подушками, накрытая покрывалом непроходимых болот. Напротив неё – письменный стол, который служил иногда и обеденным, над которым висели книжные полки. Фиолетовый телефон заполнял нишу их ассиметрии и  молчал почём зря. Над кроватью висел ковёр, размерами чуть меньше теннисного стола, который стыдно было и назвать ковром. Остальные предметы обстановки заполняли место действия, участвуя в эпизодах по мере сценообразования.  Единственное, на что по настоящему, стоило обратить своё внимание – это цветы. Ими были заставлены все подоконники и ПУХ почти никогда не забывал их поливать, на что они реагировали буйным ростом и хорошим к нему отношением. На всё это вместе взятое, с потолка смотрела лампочка, которая, в трудное для мошкары время, служила ей оплотом.  Но это было только половиной беды, так как свет всегда можно было погасить.
  Вошёл ПУХ.
 - Я поставил чайник на газовую плиту, - сказал он с необязательным уточнением, и,  для того, чтобы удержать нить разговора в своих руках, поинтересовался на счёт чая или кофе.
  Как всегда в таких случаях, музыка стала не лишней деталью и чёрное пятно, поставленное на проигрыватель, стало отдавать запеченные в своей памяти шипения и звуки танцевальной мелодии.
  ПУХ снова отлучился на кухню. Пока он отсутствовав, Женевьева не давая себе скучать, продолжилка изучать комнату, хотя, подобные вещи и не нуждаются в таком проявлении внимания. Им просто всё равно, кто и какими глазами на них смотрит. И что думает. Она же бывала здесь и раньше, и раньше ей не казалось всё таким обыкновенным. Раньше здесь всё было  по другому.
  Они сидели и тянули, кажущийся непринуждённым, разговор, к которому, кстати говоря, их никто и не принуждал, отпивая маленькими глотками содержимое чашек.  За занавешенным окном тянулась тяжёлой ношею ночь…
 - Тебе налить ещё?..
 - Я давно хотела тебе сказать… - Женевьева опустила глаза в чашку, словно бы желая убедиться в том, что там ещё что-то осталось, или просто посмотреть на выражение своих глаз. – Я выхожу замуж…
  Для него это было неожиданным поворотом и он не сразу нашёл, что сказать, и это дало ему возможность заметить появившиеся на щеках слёзы. ПУХ не любил всяких сюсюканий, кривляний и трогательных сцен, но тут он не удержался и посмотрел в алмазы её заплаканных глаз, словно проходя через таможню её и своего бьющегося сердца.
 - Почему же ты плачешь?..
  Он не стал спрашивать, кто её будущий муж и желать счастья в семейной жизни, потому что первое было ему не интересно, а второе было естественно само по себе. Он всегда желал ей только счастья. И это была единственная правда и иной тут не пахло.
 - Прости, что любил тебя – имел слабость. – Промолчал он и, обняв, проводил до дверей первого полусна.

                --------- 7 -----------

  Он вышел на балкон и прожорливо  вдохнул  полной грудью  восточного ветра. С тех пор, как он очнулся на её берегу, прошла неделя. Женевьева уехала в неизвестном направлении и растворилась в просторах необъятной необъяснимости,  похоже, что навсегда.
  Город овалов жмл своей жизнью, а ПУХ в нём жил своей, насколько возможно жить своей жизнью в чужой. Ничего не менялось в движении планет и часовых стрелок, да и их движение ничего не меняло, как бы это не утверждали астрологи. Иногда он слышал топот этого табуна, но это были, всего лишь, кони памяти. Первого узла.  И  они возвращали его назад, в страну EN, где всё было честно и чисто во времена её рассвета, когда после двух лет изгнания всё вдруг переменилось. Возможно, так и должно было произойти – страна была обречена, но … ПУХ вернулся на опустевшее выжженное место и обнаружил на сером фоне пепла её закат, мерцающий красноватой улыбкой угольков, в том месте, где, предположительно, находился её горизонт. Это стало значительно сильным ударом и выбило его из седла повседневности надолго, если не навсегда.  Его лень стала проявляться особенно отчётливо. Приходя домой, он ложился на кровать и обрастал тридцатилетьем, как гнилой пень мхом, то и дело включая и выключая телевизор.  Скука всё чаще навещала его и он не мог от неё избавиться, кроме как  оказавшись в лабиринте привычек, становящимися дурными. То о чём он думал. Всё это время, читалось у него в глазах, а любовь проходящих мимо, даже задевая, не успокаивала его до конца.  Слава богу, им не нужно было читать стихи, а они не пытались читать ему мораль – он так всего этого не хотел.  Поэтому, лёжа на белой простыне и бесцельно глядя в потолок, он ни на что не отвлекался и не отвечал на телефонные звонки, которые отдавались в его больном воображении колоколами предчувствий.
  Когда на подоконнике впервые зацвели цветы Фиолета он впервые по настоящему обрадовался и долго находился под впечатлением, то и дело вспоминая дочь.
Он представлял себе, как за панорамой бытия, она веселиться с каким-нибудь лысым лакеем и этим опять портил себе настроение.  Его левый глаз становился мариновым, а правый смотрел с неба в сторону и он носился по квартире, укушенный бешеной мухой. Происходили какие-то внутренние изменения и он сам не понимал, какие именно.

             


                ---------- 8 ----------

  Ушла ещё одна морфологическая ночь, вместе со своими диалектическими снами.  Правда патрулировала город, а начальники патруля срывали с деревьев глазные яблок и употребляли их по назначению, прямо в сыром виде.  Инесса-Принцесса с тёмно сером зонтом и в тёмно сером мышином плаще, протискивалась сквозь толпу к выходу.  Меня не пускали к ней двое дюжих молодцов, тыкая лицом в хлябающую жвачку грязи, после выпавшего осадка.  В таком неприглядном виде я ни за что не сгодился бы королеве в зятья,  что являлось из двух зол равным.
  Я препёрся домой пешком, потому что трамваи не ходили круглосуточно, а на такси я не ездил принципиально, в виде, достойном только сожаления, разделся и отдался первым встречным размышлениям на не расправленной кровати, постепенно оказавшись в логове смертельной усталости.

…Мы сидели на кухне старой однокомнатной квартиры, которая была такой же старой, как и однокомнатной, и бутербродили с чаем, бродя по местам, ставшим для нас одним больным местом. Последний раз мы занимались лет шесть тому… и это было тем более странно, при тех обстоятельствах, что произошли за такой короткий срок по обе стороны баррикад, разводя нас всё дальше и дальше.  Я смотрел в окно и видел, как на пустыре перед домом, один за одним, разбиваются самолёты гражданской авиации…
…Раздался звонок в дверь. Это был гость 21. Он всегда врывался без приглашения, считая, видимо, что уместен в любом количестве.  Он присоединил к нам свою персону и попросил достать для него столовый прибор.  Ворочая в чашке семнадцать ложек песку, он был несказанно доволен, о чём нам не сказал даже спасибо.  Он работал дезорганизатором массового сознания и даже в нерабочее время лил нам на мозг несу светную чушь, в которую и сам наверняка до конца не верил.  Я, иногда, даже завидовал ему. Но только иногда… и ему…
…Я оставил их наедине и, закрывшись в ванной, наполнил ёмкость водой. Затем открыл сток и не раздеваясь нырнул, увлечённый водоворотом, внутрь сливного отверстия. «Когда-нибудь всплыву, но уже  на другом конце замкнутого в круговорот воды, течения. Когда-нибудь.»
  Птица семи небес явилась под утро, когда я доедал завтрак.  Завтрак от слова завтра. Она рассказала, что самолёт, ушедший рейсом из «Оттуда», оставил в раскисшем небе отпечатки пальцев и, если я возьму след, то без труда найду его по выпавшей слюде. Она говорила о чём-то ещё, о чём-то обыкновенно неважном, посасывая крепкий утренний кофе, но, почему-то ничего не хотелось делать. Даже без труда.

                --------- 9 -------------

  ПУХ  вышел из дома на пять минут раньше. Ему не терпелось увидеть кого-нибудь из людей и чем скорее – тем лучше. С чем это было связано теперь. Он и сам не мог бы толком объяснить, только первые встречные не всегда те, кого хотелось бы встретить. Живой картиной несостоявшейся жизни, навстречу ему шёл человек, по всем параметрам оправдывающий это название.  Специфические запахи  раздвигали рамки версты так, что они не укладывались в голове, даже будучи сложены втрое.  Он что-то попросил у ПУХа, кажется одолжения или покурить и тот отстегнул из монетницы несколько монет, как милостыню, сунул тому в ладонь, и хотел было пойти дальше, но благодарность в это утро, как и верста, не знала границ и преследовала его, повторяя причины и необходимость подобной просьбы, изрыгая из души сопли исповедания, пока ПУХ, насколько возможно вежливо, отказавшись от седьмого спасиба, не ускорил шаг. 
 - Вот и первый встречный, - подумал ПУХ,  всё же сумев извлечь улыбку из потайного кармана, подумав о части, как о целом, но не приняв свою мысль всерьёз.
  Теперь можно было никуда не спешить и он чинно шёл своей дорогой, которая, конечно, не была его собственной, в прямом смысле, в сторону улицы, где звенели трамваи.   Каждая собака, в число которых входили и кошки, перебегавшая ему дорогу, посмотрев на него, доверчиво нежно подставляла своё тело для ласки и иногда ему казалось, что разум человека – спорное преимущество  перед любой живой тварью, но он никогда и ни под каким предлогом, не согласился бы на перемену мест этих слагаемых, даже если бы ему сказали, что сумма, в конце концов, останется неизменной.
 - Здравствуй, дева Марина.
  По настоящему странное совпадение шло навстречу вторым случайным прохожим, за невозможно короткий, для такого дела, промежуток времени. Имеющие уши слышать, могли поверить всему, чтобы она не слепила, посему ПУХ принял необходимые меры предосторожности, оказывающиеся иногда не лишними.
 - Куда плывём? – спросила она и, стало очевидно ясно, что обмена мнениями будет не избежать.
  Неизвестно, кто был меньше рад этой случайности, но выяснилось, что ему всё равно, а ей не помешает его присутствие и он изменил направление своей дороги на противоположное, подчиняясь  какой-то  незыблемой прихоти пожелания.  «Так будет лучше» - думал он в этот момент о своём благополучии, отказываясь заглянуть в глубину оказавшегося колодца.
  По истечении некоторой продолжительности, всё происходящее убедило ПУХа ещё раз в том, что всё на свете и в темноте, продаётся и покупается. Поимённое перечисление всего заняло бы уйму страниц непечатного текста, посему, успокаивало только одно – не все продают. Некоторые, правда,  сдают в аренду, но это уже почти другой разговор.
  На этот раз, Марина надоела ему быстрее, чем обычно и, доплыв до метро, он извинился, сославшись на дела, которые совсем вылетели из его головы, вернулся в соё русло, дождавшись пока коричневый язык эскалатора не затащит её в сою пещеру.  Ей было приятно думать, будто это из-за неё все дела могут вылететь из головы, хотя это было совсем не так. «Это всё так не кстати».
  Забившись в телефонную будку, ПУХ набрал по памяти семизначный код, но услышав длинные гудки, бросил эту идею. Так, опытным путём,  выясняется то, что никого нет дома или ни с кем не хотят говорить. Ничего не оставалось, как принять вечер с распростёртыми объятиями в свою скромную кампанию и списать очередной день, который не принёс никаких новостей и изменений, да, если задуматься, то и не мог принести.  Нудна была внутренняя реконструкция того, что называется отношением к окружающему миру, но темнеющее небо подсказывало иной выход – дождаться заката. Но городской закат теряет половину своей красоты и значимости и, похоже, не было смысла его дожидаться…

            ------------ 10 ------------

  Причины,  заставляющие думать, что всё не так, открывает перспективу для домыслов и догадок «почему» и формирования букв в обозы слов, а тех, в свою очередь, далее, по цепочке логических преобразований. Изменяя лишь порядок и падеж.  Таким образом, компромисс дерьма и горсти перламутра откладывался до лучших времён.
  Лучшие Времена… Их ожидание  иногда выводит из себя, как пятна с одежды какой-нибудь новый пятновыводитель из маленького тюбика – не все. Но всё таки их ждут. Как нищие милостыню, как голодные подаяния. В конце концов, ожидание становиться бесконечным, хотя бы потому, что никто толком не знает. Как они должны выглядеть, эти лучшие времена.  Ведь критерии размыты, а мнения предвзяты, а вакансии давно распределены.  Впрочем, все дальнейшие измышления неуместны, как и официальные заявления правительства Богу.  Это так же верно, как то, что Земля вращается вокруг Солнца…

  Сегодня оно, выглядывая из-за туч, почти не согревало. Этот не перегорающий фонарь, смотрел с недостижимости своих высот и удивлялся моему безумию. В такой час с трудом верилось и Копернику и Галилею, да и все остальным.
  Как много времени  прошло с последней замши. За это время многое изменилось безвозвратно.  Одним словом – Осень. Хотя и самое её начало.  Осень всегда страшна.  Хотя бы тем, что за ней последует Зима.   А Зима…
Зима в этом случае, должна быть менее страшна, возможно лишь потому, что имеет в перспективе Весну, эту старую деву, пытающуюсю представить доказательство своей невинности. А, может, невиновности.  И ей это, чаще чем никогда, удаётся сделать. С завидной долей постоянства. Когда-то и у меня мелькали сомнения на этот счёт, но теперь счёт окончательно не в мою пользу.
  Позднее утро…
  Птица семи небес вот уже с полчаса, как стучала когтём в окно. Потом мы пили чай и она рассказывала мне о том, что за лесами и за морями, куда её недавно носило, всё ни как у людей. Правда, как у людей, она , кажется опять не сказала. Должно быть, не знала наверняка или ни разу не была в тех краях, где живут  люди.  Ещё она рассказала о том, что ход времён там не подвластен никому, но девы там за одну минуту становятся вдовами, а солдаты – скитальцы, пока мир их цел и не вредим.  Она говорила ещё о чём-то обыкновенно неважном, посасывая свой крепкий утренний…

                ------------ 11 -------------

  Женщина, рожая детей, обрекают их на медленную и мучительную смерть, повторял ПУХ про себя это предположение, не обращая внимание  на площадную ругань базарных вдов…
 - Коммутатор.
 - Девушка! С Цирком соедините, пожалуйста. Добавочный 37.
 - Цирк. – Ответила какая-то бабуля.
 - Главного клоуна позовите пожалуйста, будьте добры.
  Волшебные слова так и лезли из ПУХа по проводам в ухо ответившей вахтёрши так, что та не смогла отказать в просьбе, а он наблюдал сияние из телефонной трубки.
  После некоторого  раздумья её взял ЛИТ.
 - Привет главному клоуну. Я звонил тебе вчера целый день, то домой, то сюда. Где ты пропадал? – бурчал ПУХ в трубку свою скороговорку.
  Разговор длился не долго, так как каждый из них предпочитал говорить глядя в глаза, а не на что-то иное, будь это даже такая замечательная веешь, как телефон.  Они договорились встретиться в шесть и именно в это время, с допустимой погрешностью своих часов,  ПУХ уже жал на звонок его квартиры на Зверинской.
 - Сколько мы с тобой не виделись?
 - С тех пор, как расстались…
 - Кажется, это было недавно. Вчера.
 - Если и вчера, то не с нами. – ПУХ скинул ботинки и прошёл в комнату, куда пригласил его ЛИТ, чувствовать себя как дома.
  Стены его комнаты были увешаны цирковыми плакатами, с которых смотрели звери и люди, так или иначе, принадлежащие этому делу. ПУХ ощущал на себе их взгляды почти телесно. Они смотрели на него, как на чужака, вторгшегося на чужую территорию, в их святая святых, напустив в атмосферу состояние неловкости.  Непринуждённой беседы на этот раз не получилось.  ЛИТ, как всегда, приглашал ПУХа побывать на представлении, а тот, как всегда, отнекивался, выставляя лень куда-то переться, в качестве весомого аргумента.  ЛИТу весь вечер кто-то звонил и это облегчало ситуацию затягивающегося молчания,  за которым следили звери и люди, так или иначе, причастные к этому делу, да и говорить было особенно не о чем.
 - Сейчас ко мне придёт баба, - сказал он, после очередного звонка. – Ты не обращай на неё внимания, ладно?
 - Может быть, мне лучше совсем уйти, чем совсем не обращать? – ответил ПУХ, как всегда длинно, тогда как достаточно было бы одного слова, заключённого в самом вопросе.
  В то самое время, пока они оба чему-то улыбались улыбками, больше похожими на кривляния  идиотов перед зеркалами души,  в комнате появилась та, о ком говорил ЛИТ и на кого не нужно было обращать внимания.  Поздороваться всё равно пришлось, а значит и познакомиться.
 - Это Франсуаза.  – Назвал он вошедшую, представляя её ПУХу. – У неё есть ключи от западных ворот…
 - А это ПУХ, - сказал он ей. – Мой фронтовой друг…
  ПУХ привстал с дивана и слегка наклонил голову, считая неуместным проявления другого внимания со своей стороны.
  Некоторое время ЛИТ говорил с ней о непонятных и не интересующих никого, кроме их самих, вещах, после чего он отправил гостью на кухню, найти себе что-нибудь съедобное и поскольку та отсутствовала не долго, следовало сделать вывод, что найдено ничего не было.  Так они сидели ещё некоторое время, молча слушая обшарпанный Шарп, и, наверное, размышляли о своём или придумывали  о чём ещё можно поговорить после долгой разлуки, которая и под душем не тонула, и на газе не горела, и вообще, ничего с ней такого не становилось.
 - У тебя сколько свободного времени сегодня?
  У ПУХа  сегодня всё время было свободным, но он понял, что имел ввиду клоун, и поднялся с дивана.
 - Не обижайся пожалуйста. Я тебе звякну на днях. Числа пятнадцатого я еду в Москву, я тебе говорил…
Скажи мне, что ты не обиделся?

  ПУХ уже давно ни на что не обижался.  И  ни на кого не обижался. Если только на самого себя.  Ему было уже давно на это всё наплевать, потому что он наверняка знал, что всё это очередной обман зрения. А зрительная память у него была неплохая. Натянув куртку, он вышел на улицу, не сказав даже «пока» или «спасибо», не сказав ничего, что могло бы послужить вдохновением на новые подвиги никого. Он шёл навстречу поднятым ветром песчинкам, как искусствовед по музейным залам. Он знал их всех в лицо, но совсем немногих по именам, а они его даже в лицо не знали.  Месяц слез с тучи и смотрел теперь голодным волком, с высоты ближайшей многоэтажки.
  Вернувшись домой, ПУХ попросил у будильника не будить его год и, на всякий случай, выключил свет.  Ему завтра нужно было рано не вставать…


              ------------ 12 -----------

  Я положил  свои глаза в сундук и наблюдал сквозь замочную щель, себя, но без глаз.
   По тротуару шло Лицо, и было видно, как сто тридцать четвёртый  идёт на обгон. Последний пилот сто тридцать четвёртого  бросил ему то, что бросают в таких случаях, и исчез в пыли информацией к размышлению.  Первая встретившаяся цветочница – та, что нашла свою любовь в выращивании роз на небоскрёбах, поведала ему на полном серьёзе, что семена, которые дал ей Семеон, взошли и что со дня на день, следовало ожидать чуда. Но, то ли это будет не то чудо, то ли не оттуда она не смогла разумно объяснить.
   Поток информации прервался кратковременным пробуждением и я так и не узнал, чем всё это закончилось, а потом и вовсе забыл.
   Безголосые птицы летели в трубу, а на семнадцатом этаже топтали кони.  Я, имеющий уши слышать,  слышал об этом очень отчётливо. Дом дрожал, как при землетрясении, которое было в этих местах последний раз очень давно и не в мою бытность, так что, обитатели этих мест говорили, что это, должно быть, и не правда совсем.  Лифт не работал и по лестнице в восемь часов я поднялся наверх, полюбопытствовать, что происходит...
   Владыка видов из окна стоял на своём и молча смотрел поверх меня. Я для него не существовал, как физический объект вообще, отчего делалось немного обидно, но не так обидно, если учесть, что я был без глаз. Так он стоял и смотрел в одну точку. Провожая её взгляд, я пытался отыскать её на горизонте, совпадающим,  на этот раз, с плоскостью балкона.
   Комок подступил к горлу, когда мне удалось увидеть, на что он так пристально смотрел и ноги сами понесли меня вниз, сокращая время вдвое. За окном стоял перламутровый день – день дветысячилетия. На столе  художник читал читал обнажённой натурщице сказки Отщепенца Михаила, а она слушала их, потому что, и он и они ей нравились...
   Птица семи небес влетела ласковой ланью и села на спинку кровати, с которой я едва слез и занимался обычной по утрам процедурой – готовил завтрак.  Завтрак – от слова Завтра. Птица сказала, что самолёт упал в океан и, что ведутся работы, по его обнаружению. И только мне она добавила, что все пассажиры доплыли до ближайшего необитаемого берега и решили остаться здесь навсегда.  Она просила об этом никому не говорить, но ведь я и не сказал, а только написал. Если это не одно и тоже, то я не прошу у неё прощения...


        ---------- 13 -------------

   Так, в очередной раз, словно бы в отместку, на подмостки вышел день. Решался вопрос, каким быть компромиссу дерьма и горсти перламутра. Пропорции кровосмешения менялись в течении суток и в течении рек.
   ПУХ шёл в контингенте толпы туда, куда глядели его глаза, и было замечательно то, что он видел именно то, на что смотрел.  Видимость остатков былого благополучия сводила,  кого хотела, с ума. Или могла свести.
  На перекрёстке какого-то проспекта с какой-то улицей,
аншлаг наблюдал столкновение троллейбуса с камазом и он, невольно, оказался очевидцем этого, свидетелей, как всегда, не нашлось, и он не захотел становиться судьёй. «На пересечении главных дорог трудно разойтись с миром», - подумалось ему. Ему подумалось ещё что-то, но на этот счёт, ничего нового не подумалось, потому, что это было важно только тем, кто непосредственно был замешан в случившемся тесте.  Но, никогда нельзя когда случай возведёт на тебя напраслину и смешает тебя с грязью.
   Из толпы тех, кто зевал и чихал над произошедшей аварией мозга, выскочила какая-то дама и, направляясь к телефонной будке, столкнулась с ПУХом лицом к лицу. Она что-то виновато объясняла ему, но вина её не была доказана и он счёл своим долгом, утешить её, хотя у него это всегда плохо получалось.
 - Я сидела у окна и тут... – плакала она.
   ПУХ сочувствовал ей, как мог, но ничего не мог с собой поделать, как только повторять какие-то глупости насчёт того, что всё будет хорошо, во что ему самому плохо верилось иногда. Впрочем, как ещё можно сочувствовать человеку, который чудом остался жив? Разве что, совсем молчать.
   Кругом уже бегали люди в белых халатах, помня, что в их помощи нуждаются больше те, кто не может об этом сказать. Тут же возник стихийный пункт сбора крови и те, в ком не спал гражданский долг, на этот раз встал в очередь без всяких гарантий двух выходных и бесплатного питания.  Его группа не подходила никому из тех, кто в ней нуждался и он, взяв женщину под руку, отвёл её в сторону и, за имением времени, даже проводил её до дома. По пути она немного отошла от всего этого, словно бы на третий план, и даже попыталась улыбнуться, когда ПУХ попытался пошутить. Это было добрым знаком и ПУХ простился с ней у парадной в полной уверенности, что теперь с ней всё будет в порядке, в том смысле, что теперь принято понимать под порядком.  Выяснилось, что её зовут Евгенией, и что муж у неё художник, и что она была бы рада, если ПУХ зайдёт к ним на огонёк, в чём тот сомневался. Не в том, что она будет рада, а в том, что зайдёт.
 - Женя. Женщина. Жена художника… - припомнил он стих, принадлежащий шариковой ручке его старого товарища, когда дверь парадной закрылась и та, о ком, возможно,  шла речь, исчезла за ней в своём мышино сером плаще.
  Северный ветер в тысячу голов, разносил собранные в кучу листья по равнине – ровеснице последних королей.
Ему внезапно захотелось стать новой метлой, что бы чище мести и, почему-то, это случалось с ним всё чаще и всё дольше, как и то, что приходилось терпеть. Долгое
Лето хоть и прош9ло транзитом, всё же оставляло за собой право вернуться назад без нашего на то разрешения.  Авария мозга добавила несколько экспонатов в коллекцию клинических смертей и, оставшись у выживших позади, оставила память, до следующего удобного случая вспомнить об этом или порыться в ней…


                ------  14  --------

  Дни осени приходили и уходили, не считая нужным даже оправдываться за такое своё поведение. Это воспринималось всеми, как должное, только потому, что никто не хотел вмешиваться в ход времени. Или не мог хотеть.  Или это было всё равно никому не под силу. Всегда неприятно оправдываться в том, что ты не делал или не мог бы сделать, но, чему быть – тому не миновать.
  На тополях оставалось всё меньше листьев и птицы уже собирались в стаи, чтобы покинуть приютившие их места.  Где был их дом, Там или Здесь?  Все считали, что Здесь, а им казалось, что Там.
  Нет, об это никогда не узнать наверняка.
В зеркале появились её печальные глаза. Дворняжка улыбнулась самой себе. Она была ещё ничего собой и ей хватало сил долететь до тёплых краёв, и времени, чтобы следить за собой.
 - Мне пора улетать, - пропела она.- Ведь ты же знаешь, что значит отстать от стаи?
 - Никто не знает, что значит отстать… - я напустил  на своё лицо интонацию многозначительности, хотя,  абсолютно ничего не хотел этим сказать.  Вся мораль этой фразы заключалась в потухшем небе, до которого, казалось, было рукой подать.
 - Скажи, ты веришь мне? - Наивная. Она думала что ей, как и всем женщинам, можно верить.
  Перспектива следующего признания,  как и любого другого, не прельщала меня своим противодействием.
 - А я хотела тебе сообщить нечто важное… - забыла она  добавить превосходную степень «очень».
 - Какую-нибудь правду? Например ту, что у тебя аллергия на тополиный пух?  Чтож, я охотно поверю тебе…
 - Отчего же?
 - Оттого, что это ничего не изменит. И как бы ты хотела, и как бы я не хотел, я не смогу полететь с тобой. Хотя бы потому, что не умею летать.  И как только форточка за тобой захлопнется сквозняком, ты уже будешь вне досягаемости моего зрения и вне уловимости моего слуха. Странно, что я до сих пор рассчитывал на что-то иное.
 - Научись лететь, - плюнулась она своим советом и, напоследок, чмокнула в щёку. – Я – позвоню…
 - Позвони…

 
                ---------  15  ----------

  Осень – словно коррозия. Ржавеющие листья обнажали ветви деревьев и они представали перед глазами в самых открытых и причудливых позах, пока зима не  напялит на них свои парики.  Коллекция друзей забыла о нём, похоже, что навсегда и всем им он мысленно желал плохой погоды. Низлогающиеся силы небес преломили пространство так, что пришлось преломить перед ним колени,  и боль пересекла всю его левую сторону сверху вниз. 
  Ветер. На всём белом свете был только ветер.  ПУХ тянул себя до воскресенья, как только мог, из последних сил своего здоровья отталкиваясь от земли. Он шёл по грязи столицы императрице целовать ноги.
  Старая память обнаружила себя возле знакомого дома и накрутила спираль соблазна зайти в гости. Толкнув ногой дверь парадной, он оказался на грязной, заплёванной лестнице, не зря называвшейся клеткой.  Испарения из подвала наполняли подъезд специальными запахами до самого последнего этажа, добравшись до которого, ПУХ  нажал кнопку звонка.
  Дверь открыл мальчик лет семи, не смотря на то, что ему было сказано, не открывать незнакомым, и зашнурованным взглядом посмотрел на звонившего.
 - А родителей нет, - откровенно доложил он, угадав верно, что пришли не к нему.  – Но они скоро вернуться.
 - Тогда ты разрешишь мне подождать их? – воспользовался ПУХ внушаемым доверием и тем, быть может, что мальчик вспомнил дядю.
  Эта была обычная, для этих мест и среды обитания, квартира, со своим уютом быта, а также, с тёплой водой и крепким сном, которая могла называться и жилищем и крышей над головой.  Вообщем, это был не худший вариант, если учесть. Что у многих не было даже такого.  Обстановка была скромной,  как у нормальной интеллигентной семьи, и не нуждающейся в отдельном описании содержимого, разве что на стенах, вместо ковров, висели картины, принадлежащие авторством, по всей видимости, хозяину, если знать, что тот художник.
Посмотрев на них своим, несведущим в этих делах, взглядом, ПУХ плюхнулся в кресло в комнате, служившей гостиной и одновременно чем-то ещё.
 Из короткого разговора с мальчиком, он узнал, как того зовут и что «женщина средних лет» – его мать, почему-то подув о том, что зашёл зря, но раз уж решил подождать – ждал.
  «ЛИТ так и не звонит», - думал он. «И Женевьева пропала».
  Заражённый миражами луж он отчётливо представлял себе, чего ему не достаёт и, в надежде, что мираж исчезнет,  закрыл глаза.
 - Дяденька ПУХ, папа с мамой пришли.
  ПУХ открыл глаза и сразу же уронил взгляд на часы, но цифры  расплылись у него перед глазами.
 - Познакомься, - представила Женя мужа, - Это мой муж. Он художник. А это ПУХ…
 - Просто, ПУХ. – подтвердил он, приободрив замявшегося живописца.
  Неизвестный и, ставший теперь известным ещё одному человеку, художник протянул ему руку, приняв, как должное,  комплимент насчёт милой супруги и отличного сына.  Это развязало им языки после сложившейся неловкости и разговор потёк своей рекой, заполнив стаканы вкусным  чаем.
 - О, это мой девятый сын. Я ждал его полдня в пещерах полуправды, - рассказывал художник оказавшемуся собеседнику, переходящую из уст в уста, легенду о диком восходе, снабжая её  своими зарисовками на этот счёт, так что ПУХ едва дождался её окончания.
  Напоследок, художник пообещал написать его портрет и пригласил зайти для этого ещё раз, на что ПУХ не мог не согласиться – ему всегда хотелось висеть на стене своим портретом.
   Так, раненный в спину, он побрёл домой, распущенный и хмурый, искать иные партитуры для своей ностальгии по славному прошлому рыбных мест, по разбухшим сводкам о погоде, не то ранней зимы, не то поздней осени.  Евгения – королева кухонь и спален, как и всё, что было днями раньше, теперь будет называться прошлым и будет отдано на растерзание отделам памяти. Когда-нибудь и вся жизнь будет прошлым и тогда наступит одно сплошное настоящее, живое и невредимое и в прошлом и в будущем.


            -------------  16  ------------------

  Я стоял по колено в холодной воде и стирал знамя, которое должны были отправить в музей боевой славы. Оно было в крови и поэтому, его нужно было стирать.
 По обе стороны от меня стояли автоматчики в зелёных касках и тыкали стволами мне в бока.  Я никак не мог понять цель их присутствия – то ли они охраняли знамя, то ли меня. А, может быть, они просто не нашли желающих грезиться в холодной воде или считали, что без  их участия знамя будет плохо постирано? Сколько догадок и домыслов возникает сразу, когда не знаешь, что толком и к чему.  К тому же, я выхожу из возраста, когда задаются похожими вопросами.
  Бессонница, с периодичностью железнодорожной конницы, соблюдала график движения электричек вперемежку с товарняками, по близко проходящей железнодорожной ветке.  В мозгу отдавались и отстаивались их гудки и тяжёлое дыхание, наряду с надрывным хохотом соседей с боку и истерическим плачем и топотом ребёнка сверху.  Одних хотелось успокоить, другим – заткнуть рот. Был, правда. Ещё один выход, убивающий сразу трёх зайцев,  но зайцев, почему-то, в этот раз было жаль.
  Я вышел из дома и пошёл по улице искать приют в иных местах, срывая с попадавшихся на пути, деревьев глазные яблоки.  Я с наслаждением прокусывал их кожуру и слизь, стекая с губ на шею, ползла за воротник, но, поглощённый очевидностью, которой было в избытке, я не замечал этого, как и многого другого.  Обтерев слизь платком, я сел на длинную скамейку и, развернул  купленную в круглосуточном киоске, газету.  Газета оказалась на моём языке и тотчас же  просоответствовала своему назначению…

   Птица семи небес положила мне на лоб своё крыло. Да, я был болен, но пока был в состоянии дойти до кухни.  Она сказала мне, что всю ночь я куда-то шёл, хотя точно знал, что никого не застам на месте и, видимо, всё-таки прошёл свою остановку. И это не должно никого удивлять – остановку можно не только проехать, но и пройти. Наверн7ое. Только для того, чтобы дойти до ручки … которая открывает знакомую дверь.

             --------  17  ---------------

  Дегустатор  дождя был пьян от собственной лени. В его расколотый череп ввалилась зима и в сознании пахло медициной, как и у тех, кто в это день посетил его дом. Посетители. Не дождавшись своих официанток, смылись, предоставив право платить по счеам ПУХу.
  Он очнулся, крестом на шее у безродной,  и не узнал себя ни в одном из зеркал её дома. Это был он и, в тоже время, не он. Так случалось не часто, но иногда случалось и с ним.  Чьё-то лицо в отполированном трюмо, показалось ему знакомым.
  Зимнее солнце садилось за подоконник, накрывая тёмной вуалью змеиный дом – конвеер сна.  Фея села на подлокотник кресла и сдавила руками шею ПУХа,  желая запустить его механизм, но сон не приходил. Бессонница мучила, сжимая в тисках  его голову, вонзаясь прямо под левое крыло. От этого ночь была намного длиннее сна и выбивала альфу и омегу у него из под ног.
 - Я – человек, по милости и воли. – сказал он ей. – У меня есть свои запахи, свои повадки и даже, своя боль.
У меня есть две руки и голова на шее, но всё. Что мне дорого в этой жизни  связано только с тобой.  И, если ты не против, я буду любить тебя дальше…
  Она ответила что-то. Возможно, что не  против. Или ей это было безразлично, но она не хотела его обидеть.
  Они смотрели в потолок со звёздами и видели, как их души шагают от облака прямо к облаку, рука об руку. И никто не мог осудить их, потому что все судьи спали после тяжёлого дня, а у других был выходной.
  ПУХ вышел, для начала во двор, потом на улицу, а потом и простор проспекта приветствовав его полосами огней по обе стороны, вынес на руках к Площади Мира.
Постояв там с полчаса, он решил двигаться дальше, потому что из двух зол, он выбирал добро и теперь в голову ему не пришло ничего умнее, как отпятится восвояси.  Прождав следующие полчаса троллейбус и втиснув в него своё помятое тело, он погнал лошадей по маршруту, прямо в грязную капель и, только оказавшись дома, наконец разделся и, почувствовав себя свободным ото всех и всяких, опять завалился спать…

              -------------  18  ---------------

  В окне ломался и крошился сухой периметр перед утреннего неба и, когда солнце, наконец. Выглянуло из-за карниза соседнего дома, комната наполнилась тусклым дневным светом зимы.  Лампочка, выглядывающая из-под нижнего белья абажура, выглядела уставшей и с тоской смотрела на этот белый, безумно белый свет.
  На перекладных он добрался до улицы Присутственных мест только затем, чтобы там поприсутствовать.   Метель дрожала и осторожно ложилась на его плечи мёртвым грузом ненужных грёз и  случайных вспоминаний, надежд на то, что всё изменится к лучшему и очень  скоро, если не измерять во времени.
  У наспех сколоченной трибуны, обитой,  забрызганной  грязью, тряпкой, Олени слушали рассказку толкущегося на ней, Фомы. Поскольку они все были братьями Лены и Петра, то не сразу верили сказанному, а некоторые из них не поверят никогда. Те же из них, что вступали в дискуссию, а кто так сразу в драку, получали своё и понимали в ответ, что компромисс  дерьма и горсти перламутра опять на состыковывался между собой. Может и к лучшему…
  «Какое Зимнее солнце», - подумал ПУХ.
Предвкушение праздника переполняло его избытком чувств по этому поводу, так что ему хотелось выпить за чьё-нибудь здоровье. Из парадных сквозило Рождеством, особенно из тех, из которых ему приходилось выходить, уходить или уезжать.  Сколько раз он хотел начать новую жизнь с Нового Года, а сколько раз с понедельника, он и сам не помнил, тем более, что понедельник всегда был тяжёлым днём, первый день нового года странным, для всякого рода начинаний.
  Время стирало из памяти события, лица и номера телефонов, так что не к кому было обратиться за напоминанием, что он значил во всей этой истории и кому и чем был обязан.
  Светофор моргнул зелёным, приоткрыв лазейку через поток авто на другую сторону проспекта.  Это было его любимым местом времяпрепровождения и он возвращался сюда для того, чтобы просто и не торопясь прогуляться  по нему и, быть может, увидеть что-то новое.  Нового было мало. Тёплая зима была бы хороша, если бы снега совсем не было, а так. Случающиеся до плюса, потепления, превращали тротуар в грязное месиво, по которому трудно было переставлять ноги.
  В кинотеатре шли эротические фантазии  известного  не у нас режиссёра, который души не чаял в русской душе.  Фильм назывался – «Голые Скалы», но ПУХ не любил ходить в кино.  Тем более, что горы на афише, казались очень высокими…
   «А всё таки, у художника плохо выходили руки и лица», - подумалось ему без всякой необходимости сравнивать несравнимые вещи, но, почему-то, подумалось.  «Возможно, только нарушая пропорцию, можно создать новый метод, а создавала новый метод – нарушить пропорцию».  Ему хотелось верить, что то, что когда-то радовало, не уйдёт просто так, не оставив хоть какого-то заметного следа, хотя бы на фотоплёнке или ещё где, но чтобы к этому можно было хоть иногда вернуться, в дни старого летоисчисления и жить там сегодняшним днём всегда. Иллюзии и на этот раз запитали половодье его чувств, так что те, выйдя из берегов, оставили на мокром месте глаза.
  Город бился в рождественской лихорадке.
  Всё шло хорошо, считал он. И он шёл и снег, и время. Иногда ему даже казалось. Что этот тройственный союз, как никогда, крепок. И стоит только прибавить к нему немного пространства и чуда будет не избежать.

                -----------   19   ---------------

  Граница тени располагалась по обеим сторонам баррикад и располагала необходимыми средствами для самообороны. На ней проводил я те редкие минуты блаженства, в окружении предметной пустоты, когда одна, большая из равных,  половина, была освещена солнцем, а другая ничем. Почему-то, отчётливо ясно появлялось перед глазами бесконечное картофельное поле, где группа людей, увязших в грязи по колено, наблюдала стену дождя, идущую на них. В один момент, кто-то оказался по одну сторону дождя, а кто-то по другую. Это было замечательно объяснимо. Возможно, это был даже знак…
  Я поднял с почвы клубень и заглянул ему в глазок…
 
  На столах четверга четвертовали четвёртую осень  подряд.  По следам человечества я дошёл до окраины и законодатели брызг вылили на меня  уже вёдра воды так, что на мне не оставалось ни одной, более или менее сухой, нитки.  Поза восточных ветров, на фоне поваленных деревьев, выставляло всё в неприглядном свете так, что любовь. Проходящих мимо, не вызывало ответного чувства  в ста случаях из ста у одного.  Было видно, что время медлило с выбором.
 
  Я сплёл руки на груди, попытавшись замкнуть свое биополе, и оказавшись в кольце собственного Я, увидел ЕГО.
  Под мерное постукивание там-тама и своих подбитых каблуков, ОН двигался ко мне по прямой, но на самом деле. Стоял на месте.  ОН делал мне знаки, которые я не мог разобрать, а, может быть, он делал их не мне, а кому-то за моей спиной?
  Мы орали дуэтом у дома, напротив пропасти, для того, чтобы похоронить свои испуги и всё то, что в нём оставалось, под обломками догадок и измышлений, но дом не рухнул.  Я вспомнил, что забыл выключить свет, телевизор и газ и то, как мы вышли невредимыми из рук подруг, оставив им память о нас. Плохую память. Но, почему-то, в этот момент, было на это наплевать. Наверное  потому,  что скоро пришла Утка и сказала – «Прости её».  А потом пришла Цапля и попросила о том же.
  У НЕГО было редкое имя. Его было очень трудно узнать, а узнав запомнить…
  ОНА висела над пропастью, заполняющейся раскалённой лавой и молила о пощаде.
 - Помилуй её опять, - прохрипел сидевший на уступе скалы Ворон.
  Достигнув ступней её ног, лава застыла…
  Силы оставили бедняжку и она упала без чувств, на ещё тёплую поверхность. Запах цветов привёл ЕЁ в чувство и те поблагодарили ЕЁ, за то, что она не рвала их.  К ней подходили безногие мужчины и говорили спасибо, за то, что ОНА  танцевала с ними.
  Звуки там-тама затихали, как и удалялся стук его подбитых каблуков.  Сквозь замочную скважину, на цыпочках, ввели ЕЁ и мы оказались один на один перед пространством, не поддающимся восприятию через зрение и остальные чувства.  Тогда откуда-то пришёл Голубь, и сказал – «Прости ЕЁ». А потом пришёл Лебедь и попросил за неё о том же. Имел ли я право прощать или нет? Едва эта мысль прошила мой мозг, как стало темнеть. Не сразу – постепенно. Так, в наших широтах, день сменяет вечер, а вечер - ночь. Глазам не нужно было привыкать к темноте,  и было отчётливо видно, что меня окружало.
  Я висел над пропастью, заполняющейся кипящей лавой. Красные комья с чёрными окалинами производили страшное впечатление не оставляя шансов на благополучный исход.  Что случится раньше – оборвутся путы, привязывающие меня к жизни, или  лава достигнет моих ног, потом колен… И я буду заживо сожжён в её недрах, как спичка, не отав ни грамма тепла.
  У дома напротив пропасти, под мерные поплёвывания там-тама, плясала та, что побывала на моём месте с тем, чьё имя было невозможно узнать, и чьё мне так и не удалось запомнить…
  Хлынул спасительный дождь. Много воды с небес, несколько капель в слова.  Игра с огнём всегда заканчивается всемирным потопом в масштабах пожара, но, едва капли достигали сковородки,  они испарялись и становилось совсем нечем дышать. Шипение с ужасающим шумом врывалось в уши и перепонки едва выдерживали нарастающее давление.  Наконец. Терпение лопнуло, вырвавшимся из груди воплем отчаяния…
  Бросив картофелину в грязь, я затоптал её  ступнёй не щадящего ботинка поглубже.  Если не сгниёт, то даст свои плоды…

  Птица Семи Небес села на окно.  Она выглядела бледно и была сильно исхудавшей и что-то несвязно говорила мне, что только подтверждало мои опасения.
Я с трудом улавливал исходящие из её уст звуки и переводил на понятный мне язык. Она рассказала о том, что люди, оставшиеся на острове, образовали сообщество и им было очень хорошо, но потом произошло извержение и остров, рассыпавшись на куски, исчез по водой…

              -----------  20  -----------

  Под новый год, ПУХ отправлялся на ЮГ. Там уже двадцать лет жил его отец, который покинул его, по причинам вполне понятным, для желающих их понять.
  Белый пустырь был покрыт толстым и ровным покровом снега, из которого торчали мраморные. Гранитные, а иногда и просто бетонные столбы, обозначающие место, где живёт человек. На столбах были пышные головные уборы, которые, приезжающие в гости, обычно стряхивали рукой на землю, потому что живущие там, сами не могли этого сделать, чтобы поприветствовать навестивших.  ПУХ, разгребая перед собой снег ластами зимних сапог,  приблизился к квартире отца, стряхнул шапку снега с его головы и посмотрел на стирающуюся фотографию на эмали и на выдолбленные в мраморе инициалы, с каждым годом всё больше покрывающиеся ржавчиной. Он его почти не помнил, если только «почти» не заменить на «совсем».
  Они поприветствовали друг друга…
 - Стареем, брат, стареем на глазах…
 - Что делать, отец. Годы идут и не походят стороной. В этом их суть и только в этом. И больше ни  в чём.
 - Суть и правда, только в этом, но иногда о них забывают, в ожидании обещанных перемен и великих паводков, под высоковольтной радугой.  Перемены произойдут из грозы, но не из прозы, помни об этом. И при этом, непременно найдётся тот, кому убирать со стола.  А потом найдут других на место заключения, но они будут уже в роли ветра или утра и будут очень сильны в своих ролях.
 - Уедем отсюда? – ПУХ положил свою тёплую руку на его мраморное плечо.
 - Уедем, сын, - отдал он часть своего тепла. – Подожди, вот только вернётся лето и мы поедем… Ты сам выбирай место. Тебе там видней…
 - Мне всё равно куда ехать, лишь бы с тобой, ты же знаешь…

  ПУХ сел в экспресс и тот, через двадцать одну минуту пути, вернул  его в реальную действительность, заставляя забыть о данных обещаниях.
  Деревянное чудо попросило у него закурить, когда он выходил из подземного перехода. ПУХ узнал в просившем старого школьного товарища, но всё равно ничем не смог ему помочь и, так и не признавшись, направился дальше, не ощущая своего тела.  Он думал о том, что к расквартированным в земле когда-нибудь прибавиться и его квартира. Возможно, найдётся и тот,
кто стряхнёт снег с его столба, указывающего её местоположение.


                -----------  21  --------------

  Зима, ворвавшаяся в тёплые объятья на крыльях сквозняка, теперь уходила задними дворами,  бросив свой последний камень в сторону Луны, так что ПУХ стал постепенно забывать, чему его учила на протяжении недель метель. Теперь он был готов вступить в март владыкой подсознания, не обращая внимания на все субботние субтитры.  А до календарной весны оставалось всего два часа, которые, впрочем, ещё предстояло прожить.
  Ночь была подобна бездонной бочке для капли дождя и своей безразмерностью напоминала носки.  Разговоры за чашкой кофе, продолжающиеся до часу ночи, как всегда, ничего не решали и ни к чему не обязывали. Каторжанка пристально часто и пристально посматривала на часы, давая понять, что ей пора уходить.  Остальные смотрели на часы из чистого любопытства, потому что в два часа ночи им было уже некуда  спешить, или  они хотели казаться счастливыми людьми. ПУХ никого из них не держал, но в глубине того, что кто-то называет душой, хотел чтобы хоть кто-то остался. Студень его гостеприимства расползался на весь этот бардак и обволакивал всех своей ненасытной дружелюбностью.  Священнодействие, которое должно было последовать вслед за этим, было всем известно, но его не произошло.
 - Знаете, - сказал он, - Я ведь был трижды проклят за сегодняший день.
 – Знаем, знаем, - сказали и подтвердили они, хотя сам он не припоминал, чтобы говорил об этом раньше.
  ПУХ, тлевший всё это время, как кончик сигареты, едва зажёгся своим повествованием, как ему тут же всё надоело и, достав из морозильника словарного запаса какую-то очередную чушь, он поставил точку в своём распространении на всякий счёт.
 - Знаешь, - предложила Каторжанка, пытаясь оправдать своё присутствие, - Пойдёмка  лучше выльемся. Или художнику попозируем.
  Если это не было предложение руки, то чем тогда было?
Отдавая друг другу температуру тел, они растворились в томной неге, прямо напротив альфы и омеги и чего-то ещё, после чего пришло раннее утро, прямо противоположное вечеру по своим параметрам. Фаза некошеной Луны, имевшая превосходные степени отражённого света ночью, исчезала из поля зрения до вечера, так что теперь нужно было следовать за солнцем. Ранним воскресным утром понимаешь, что новая жизнь с прошлого понедельника опять не началась, но ещё есть пара сотен в запасе.
  Его разбудил длинный пронзительный всхлип телефона, который всегда так не вовремя возвращает из полётов во сне.  Междугородка…  Кто мог звонить ему в такую смертельную рань? Да ещё по межгороду?
В том. Что звонили ему, не было сомнений – и адрес и телефон, да и фамилия, совпадали, но что-то у них там заклинило, а другого клина не нашлось и телефонистка мило сообщила, что разговор перенесён на позже.  Что всё это могло значить, он так и не узнал, потому что так никто больше и не позвонил, оставив его потерянным в догадках.
  С послезавтрака и до обеда, не последовало ничего, кроме бреда, который располагает к поступкам,  после которых удаётся узнать, от чего умирать, а так же, на что потрачены столько лет, в пересчёте на лошадиные силы.
  Мастер по свету вышел на небосклон среды, словно бы только затем, чтобы снова навести мосты, порядок и справки и засветиться на дышащем месте. Так начинался день. Золотые нити, вплетённые в живопись городской ассамблеи, находились в томительном ожидании чуда и лета-июля. Лето было бы единственным спасение для них, но до него было ещё так далеко…
                ----------  22  -----------

  Становясь на один шаг ближе к краю пропасти, приходит понимание того, что за серебро заплатят медью, а за золото – кровью.  А нам, когда прикажем долго жить, возможно и станет обидно, но боли мы уже не почувствуем, потому что интерес к ней будут проявлять только похоронные бюро и то только для того, чтобы сорвать побольше деньжат, да те, кто придёт бросить в нас ком земли, который, ударившись о крышку двери во внеземное, станет последним камнем, который не найдёт отражения в глазах, а канет как в воду, вонзаясь отголосками прошлого в берег. И в него будет трудно выстрелить из пистолета, так как будет не поднять правой руки и не прищурить левый глаз. Но, зато не будет грызть совесть. Наступит великое безразличие, ко всему что было и чего не стало. И тогда будущее не сможет выстрелить из пушки, потому что не в кого будет стрелять.  И поезд, покинув свой вокзал-пристанище, потащится по своему полотну на многие километры мимо, не способный больше принести ни вреда,  ни пользы…
   ПУХ шёл по зелёному городу. Распространявшаяся сырость ила и климата смущала его меньше всего., но водовороты толпы поглощали его с головой, и он захлёбывался в их непредсказуемости. Дельцы подбивали бабки, а бабки просили милостыню в переходах метро.  Город Овалов жил своей жизнью, а ПУХ в нём жил своей, насколько ему не удавалось жить своей жизнью в чужой.  Город был его другом,  если считать другом того, кто не был врагом.  Стоило ли думать об этом сейчас и до сих пор, когда значение ничего не имело, решительно ничего.  Теперь его интерес к жизни, проявлялся всё чаще, засвеченным кадром из дешёвой мыльницы, что заставляло его бродить по улицам или сидеть дома, покусывая усы и кремируя рукописи, разбиваясь в кровь о стены парадоксов.  Ностальгия по рыбным местам выходит из моды и, те минуты, в которые было хоть как-то ничего, не удаётся сохранить в памяти в первозданном случаем виде.  Последние раскопки не дали положительных результатов и из оков бешенства вернули  его к вселенской лени.  На всё наплевав. ПУХ запихнул в троллейбус своё тело, и водила погнал лошадей по установленному кем-то маршруту, а казалось, что всё уже обошлось.   Наверное, всё таки нет, раз это так походило на правду...

         ----------  23  ------------

  Магистраль взлётной полосы уходила в бесконечность двух восьмых и терялась в зарослях лопухов. Пассажиры оборотного рейса, приглашённые на посадку, табуном  выкатили на взлётное поле, чтобы окунуть себя в мягкие удобные кресла лайнера.  Тот ждал отправления в полу разобранном виде. Сантехники ковырялись в моторах, а стюардесса, милая премилая, не обращая ни на кого внимания, целовалась с бортинженером.  Видимо, они провожали друг друга в последний полёт.  Билетами служили  флаеры, похожие на этикетки от бутылок.
  Я занял своё место, которое показалось мне моим, и через несколько страшных минут, под ногами оказалась сплошная подушка из облаков, скрывающая от глаз те места, куда никогда не наступит моя нога, и я попробовал читать.  Сосед по палате, до сих пор делающий это также безуспешно, отложив шутки в сторону, спросил меня, что я об этом думаю…
 - Видимо – ничего, - ответил я, чтобы у того не возникло больше вопросов, но тот не поверил.
 - Как – ничего?
 - Да так, - подтвердил я. – Ничего.
 - А что вы читаете? – вырвал он книгу у меня из рук. – Правда о чём?...
 - А вы? – счёл я возможным заглянуть на коленкор его книги. – Охота за кем?..
  - Да как вы можете это читать, - сказали мы в один голос и прекратили этот разговор навсегда.

  Магистраль посадочной  полосы уходила в бесконечность двух восьмых, теряясь в зарослях лопухов.  Там, за тридцать восьмым числом, шёл переводчик на задних лапах и нёс за спиной ржавый меч правосудия. Кого он собирался судить на этот раз?

  Птица Семи Небес, влетев в окно, определила наступившее на мозоль утро, как доброе и несла всякую чушь, пока я не приготовил нам завтрак.  Завтрак от слова «завтра». Она помнила об этом с тех пор, как я впервые об этом подумал, но ей нравилось, когда я в этом повторялся. Тогда она кланялась мне и касалась меня своим крылом и говорила разные, приятные на слух, слова, которые, по причине скверной памяти, я не помню, потому как, сам не говорил их никому. Даже ей. Растворяя наш диалог под звук радиоточки, который сообщал о, случившихся за последние сутки, происшествиях, мы не заметили, как допили свой чай.
Больше всего её потрясло то, как неуправляемый троллейбус, сломав решётку моста, нырнул в реку. Она видела это собственными глазами.
 - Я хотела рассказать, но не знала как?
 
  Я подошёл к окну.
За ним наступало на пятки время Тополиного Пуха…


                1991 год


           Хорошо
      
Как хорошо, что я не пьян.
А был бы пьян – могло быть хуже,
Но не настолько, чтобы нужно…
Искать себя в какой-то луже,
Или другой какой изъян...
Свиньёй с планеты обезьян.
В петле, затянутой потуже.
Подельником меж Инь и Ян.

По отпечаткам разговора,
Успев, за вышедшим в окно,
Решить, да ну его в оно…
Терпение и волокно.
Мысль, при наличии простора,
Требует повара и вора,
Сражающихся в домино.
В плену мажора и минора.

Не поддающихся подсчёту,
Ни на бумаге, ни в уме,
Нутро транслируя во вне…
Натуру приперев к стене,
Выбив согласие и квоту,
Воздав и волку и койоту.
К не настоявшейся Луне.
Ни приближаясь ни на йоту.