О годах в системе

В 1979-м, закончив школу, я поехал поступать в Хмельницкое артиллерийское, в котором уже на 4-м курсе учился братка Сергей. Все прошел на отлично, все сдал — но не приняли из-за возраста, я не мог принимать присягу; мне 17 лет исполнялось только в декабре, а тут июль.
Невероятно, но я добыл личные телефоны Передельского (Главком ракетных войск и артиллерии!) и  Павловского (Главком Сухопутных войск, зам. Минобороны!!), позвонил, говорил с Павловским, мол, хочу офицером стать, а меня не берут, мол, все сдал на отлично, а они... А мне генерал армии говорит: «Ты, парень, извини, но при такой нехватке лет даже министр ничего не сможет сделать. Ну была бы нехватка возраста хотя бы 4 месяца на момент присяги, а у тебя больше. Но ты не горюй, приходи на следующий год и поступай!» А я ему: «А вот вам хер, дядя, сухопутным сапогам! Я на будущий год в моряки пойду!». Конечно, я этого не говорил. Но подумал. И в итоге, поработав до мая на авиазаводе, сначала слесарем по разборке двигателей боевых самолетов Су-7, потом на ниве оформительства в ленкомнате цеха, получив рабочую закалку и язву 12-перстки от регулярного самогона с сальтисоном, в июне поехал в славный град-герой Севастополь, в дом №32 на Ленинградской, в котором выросла моя мама и проживала ее мама - бабушка Тося. Поехал поступать в нашу потомственную Нахимку.
В ожидании приемной сессии, экзаменов, физо, «мандатки», я успел сходить с приятелями и девчонками в поход на Инжир через Резервное.
Это сейчас на Инжир попасть — раз плюнуть: Балаклава, катер, Золотой пляж, тропинка на Инжир — кайфуй. Если найдешь, где приткнуться.
А это был 1980-й, Севастополь — закрытый город, база ЧФ. А в нем еще более закрытый, даже от самих севастопольцев, город Балаклава — база подводных лодок ЧФ.
И на Инжир был только один путь — автобусом до поворота на Резервное, потом пешком в горы к обрывам над Балаклавским заливам (красота неописуемая!), там во все времена была и есть сейчас удобная тропинка вниз, к морю. Там и находится урочище Инжир, тогда —  воистину заповедный край, дикая первозданная природа, еще не изувеченная поздними лесными пожарами, и чистое, как слеза младенца море. А какие там «комяхи» - каменные крабы!..
Наша компания доехала до места и потопала по тягуну в горы. Я был молод и спортивен, мне доверили рюкзак с самым ценным и тяжелым — 16-тью пузырями «Пивденочки» - портвейна Пивденнобузьского. Пока слабый пол отставал, я ломанул вперед и довольно бодро достиг верха.
Вру, конечно. Я приплелся туда как издыхающий мул на одной злости — шел и думал: щас дойду, упаду и хрен меня кто час с места сдвинет.
Доплелся — и передо мной открылась сказочная страна! С высоты полкилометра я увидел море. Его пересекал какой-то крохотный кораблик, игрушка во власти стихии. Куда девались усталость, «щас умру, меня не кантовать»?..
Я скинул рюкзак и маханул вниз по тропе «как на пятьсот». Через минут десять я был на берегу и, поскидав одежду, окунулся в еще не прогретое, но благостное и чистое июньское море...
Поблаженствовав несколько минут, я вышел, звеня бубенчиками, и пошел вверх. И встретил мою компанию только притопавшими к началу спуска. Они не поверили, что я уже искупнулся, вроде как времени прошло так мало.
Да. Тогда я впервые почувствовал силу эмоций. Я преобразился и сбросил усталость от одного только захватывающего вида! Конечно, будь мне 40-50 — меня бы так не торкнуло. Но в 18 такое возможно.
Мы спустились, искупались, поставили палатку (уже вечером, после «контрольного» прохождения мимо нас лесника) и отдыхали три дня в райском саду, сворачивая палатку утром и разворачивая на ночь. Рядом были три девчонки — но я был еще мальчик и, конечно, никакого секса у нас не случилось. Утром четвертого дня мы должны были вернуться — еда закончилась, курево тоже. Но такое море... И когда я нашел в кармане кожанки забытую пачку примы (пропитанной маслом, фу!), было решено окончательно — мы не бросим море и оно нам поможет. Мы остались еще на день, ели жаренных на железном листе мидий, варили комях, курили эти ужасные сигареты, но в итоге отдыхал я четыре полновесных дня на чистейшей природе и при благодатном море. А потом было самое интересное — я понял, но шпионам не рассказал, как можно попасть в Балаклаву нелегально, без пропуска.
Мы дошли от Инжира до Золотого пляжа, дождались катера (пропуска на нем никто не спрашивал) и через десять минут я шел по Балаклаве, впервые обозревая этот загадочный городок. Без курортной специфики, которая, не смотря на тоже вроде бы как закрытость присутствовала в Севастополе повсеместно, она была абсолютно другой.
Итогом моего приезда в Севастополь стало то, что в Нахимку я поступил, притом, на элитный «надводный» факультет.
В этой связи всю жизнь гложет меня один вопрос (жив был батя, я не спросил, а теперь и не у кого). После первого экзамена — математики письменно — мне сообщили, что у меня тройка, «Уд», так называемый. Потом на устной математике я отвечал на билет, почему-то это происходило сидя, и обратил внимание, что на столе лежит мой листок с ответом по письменному экзамену. И в его углу я увидел зачеркнутую надпись «Неуд.» Разглядывать времени не было и это так и осталось загадкой — почему в итоге получился «уд»?
Потом у меня осталось две версии — конспирологическая и реалистичная: первая основывалась на том, что отец вместе со мной приехал в Севастополе и, будучи на месте, он «порешал» с неким однокашником из руководства (типа полковника Подымского, своего училищного одноклассника «Фу-Бу»), чтобы тот прикрыл возможные проблемы с поступлением.
Кстати, в пользу этой версии говорит и то, что батя истер язык и истрепал себе всю психику, убеждая меня поступать в Нахимку. Знал батя и о моем стремлении служить срочную в десанте, я даже на заводе, пока работал, окончил кружок юных парашютистов и даже один раз прыгнул с парашютом Д-1-8, знаменитым «саваном», с которым было больше всего ЧП, а ЧП с парашютом — это мясо на земле, это смерть. Но мне повезло, приземлился успешно, хотя и в двух километрах от аэродрома, посреди болота. Пока до аэродрома дотопал через топь и никак не налегке (20 кг парашют, килограмм 15 «запаска») - скинул 4 кг веса. Так что если бы меня призвали на службу — попал бы в десант, самому главкому Марголину Василию Филипповичу написал, а добился бы. А призывали бы меня в скорее всего в 81-м, весной. Как раз в Афган весь десант кидали, базы основывать в регионах. И тут я, такой перец, самбист, из военной династии, с прыжком... Так что был у бати серьезный резон затянуть меня, в общем парня неглупого (в школьном курсе наук) и физически развитого, в военно-морское училище, от которого до Афгана было как от Чикаго до Луны.
А вторая версия была попроще: я же после завода поступал, так сказать «производственником». У нас льготы были как у армейцев, может потому мне, пролетарию, и починили «неуд» в «уд».
Так ли, иначе — но июля месяца 25-го числа года 1980-го от Рождества Христова Московская Олимпиада встретила гостей, Высоцкий уже окончательно предстал перед Господом, а я стал курсантом-моряком.
Своеобразие моей судьбы проявилось с первых дней в училище. На «абитуре» - когда мы, абитуриенты,  утром собирались в училище из своих уютных севастопольских домов и квартир, я ни чем не выделялся, не было к тому ни желания, ни удобных случаев. На первичные должности над нами, разболтанной шайкой пижонов-волосатиков меня никто не рассматривал, несмотря на стрижку под солдата и стальные глаза потомственного воина. Для этого хватало с лихвой и старшин с сержантами, тоже поступающими в училище и стоящими с нами в одном строю.
Чего, собственно, от нас требовалось — без опозданий прибывать по-утрам, ходить в расслабленном строю по училищу от аудитории к аудитории, в которых проходили консультации, без ведома старших эти аудитории не покидать и не шарахаться по училищу в одиночку. После консультаций нас вели на обед (каким же он казался отвратительным! Его ели только иногородние, которые проживали при училище, в эллинге на водной станции) и отпускали на свободное время. Можно было идти в учебный корпус готовиться к экзаменам, но можно было и уходить по домам до завтра. А вот когда нам зачитали последние итоги экзаменов, огорчив последних «несчастных», которым мы до третьего курса потом завидовали, и успокоив сердца остальных счастливчиков, наша жизнь круто изменилась.
Ну, во первых нас отпустили по домам до завтра, предупредив, что с завтрашнего дня мы до самой присяги из училища не выйдем — начнется КМБ, курс молодого бойца.
Все получат форму, кому не хватит ума подстричься сегодня в городе, завтра будут подстрижен в местной цирюльне. Бесплатно и просто — под «ноль».
Все будут распределены по отделениям и взводам-классам, по 30 курсантов (правда, у «летунов» и «БРАВистов» на третьем факе народу было меньше и взвода были даже по 18 курсантов).
Всем назначат командиров — от отделения до роты.
Каждому определят место во взводном кубрике — койку, тумбочку на двоих. Мы пойдем на склад, принесем и расставим в кубриках кровати, кому не свезло - поселиться в уже обжитом помещении, но всем без исключения предстоит получить со склада матрац, синее суконное одеяло  и подушку, и к ним комплект постельного белья, два вафельных полотенца — белое лицевое и лиловое для ног. Следом нам надлежало получить форменную одежду и снаряжение.
Получение формы превратилось в эпопею почти на весь день. Попробую вспомнить перечень обмундирования и снаряжения, которое каждый персонально получал в подвале вещевого склада, выходя оттуда увешанный шмотьем, как мешочник. А как иначе?
Итак.
Черная беска.
Белая беска с запасным чехлом.
Три дюралевых анодированных красных звезды с серпом-молотом и лавровым венком — кокарды на бески и зимнюю шапку.
Две черных рапсовых ленты «ВВМУ им. Нахимова» с якорьками на концах.
Черная меховая шапка-ушанка из распушенной овчины.
Берет синий х/б и малая дюралевая анодированная (дальше буду просто писать дюралевая, анодированный был весь дюраль в нашей форме) залитая красной эмалью звездочка с серпом-молотом.
Роба матросская синяя х/б с синтетикой для носкости — куртка и брюки.
Два гюйса — воротника форменных флотских.
Три тельника — фуфайки флотских х/б полосатых, два тонких, один теплый, с начесом.
Двое трусов саржевых семейных синих. Трое пар носок (или носков?) Две пары тонких черных, пара теплых шерстяных.
Ботинки юфтевые рабочие, они же прогары, гады.
Ботинки хромовые шнурованные— «хромачи».
Ремень кожаный широкий с латунной бляхой ВМФ.
Ремень брючный брезентовый, для вдевания в брюки при ношении ремня кожаного поверх шинели в зимнее время.
Бушлат флотский черный из приборного сукна, двубортный.
Шинель матросская черная из шинельного сукна, однобортная.
Галстук суконный черный под шинель, бушлат.
Подворотнички для подшива на галстук.
В этом всем курсант, после соответствующей подготовки и обшивки, мог нести всевозможную службу и вести повседневную жизнь, не покидая стен училища. Кстати, вместе с формой мы получали синие и черные курсовки-галуны из латунной канители на сукне, а белые - на х/б, с одним печальным углом — первый курс, и канителевые же звездочки на черном/синем сукне или белой х/б - по одной на предмет формы.
Также шли на подшив погоны на шинель и бушлат, суконные черные с белым кантом, такие же погончики на голландку. Бескантовые х/б погончики с рисованным желтой краской якорьком на рабочее платье — робу. На погоны и погончики из сукна выдавались комплекты больших и малых погонных дюралевых якорьков, обвитых дюралевым же канатом.
С особым содроганием мы получали комплекты парадно-выходной формы - №2 и №3. Эти формы летнего и осенне-весеннего времени отличались лишь голландками — в форме-два она была белая х/б с синими манжетами и несъемным синим воротником с белой изнанкой, а в форме-три — синяя суконная, на которую пристегивался форменный воротник. И еще — при форме-три носили и белую беску, и черную, в зависимости от даты на календаре — первого мая все надевали белые головные уборы, хотя бы и при шинелях, а первого октября переодевались в черные, невзирая на погоду.
Черные суконные брюки флотского образца, не с гульфиком, а с лац-бантом, отстегивающимся по-бокам спереди верхом брюк.
Вся эта прекрасная форма — и два, и три, была нам выдана с прицелом на будущее, на КМБ нам ее поносить не светило, только на репетициях присяги, а в остальные дни —  только роба.
Робу мы подгоняли на себя сами, хотя, ни красоты, ни форсу от нее не требовалось — удобная рабочая одежда и все. Брюки с тем же лац-бантом и с двумя боковыми карманами, куртка-голландка с большим нагрудным карманом, сшитым по размеру матросской книжки на кораблях. Но у нас их не было, а на карман вверху нашивали кусок белой ткани  (подворотничка) с набитыми трафаретом цифрами — боевым номером. Он содержал главную информацию для любого начальника, смотрящего на курсанта с целью определить — какому командиру надо будет сообщить об объявлении курсанту незаслуженного взыскания за спланированное им нарушение дисциплины — факультет (1, 2 или 3), курс (1, 2, 3 или 4 (пятый, выпускной курс робы не имел и номеров не носил), класс (1, 2, 3, 4, 5) и номер бойца в алфавитном списке взвода; мой первый номер был 1.1.5.20, что расшифровывалось как первый факультет, первый курс, пятый класс и двадцатый слева воин.
Все имущество, кроме носков и белья, выдавались единичными экземплярами на весь срок носки. А срок этот был весьма напряжный, рассчитанный на бережную носку и ежедневный уход. А «хромачи» полагалось носить только при выходе в город или при несении нарядов в форменной одежде, а не в рабочей — при дежурном по училищу, в карауле, на КПП. И за пять лет, с учетом 5 курса, носившего только хромовую обувь, ботиночки изнашивались до дыр.
Не взирая на знаменитую флотскую традицию носить «ниже ватерлинии» только широченный «клеш», нам брюки выдавались уставной формы «дудочка», не расклешенные. Сколько сил и выдумки потрачено курсантами на приведение формы в приятный глазу и бесящий начальство вид! Брюки расшивали до последней возможности шва, «торпедировали» (натягивали на фанерный клин и распаривали с утюгом), а самые отчаянные вшивали в низ брючин клинья из такого же брючного сукна. Но это было чревато. Если боец попадался в штанах «с клином» начальству или патрулю — 5 суток «губы» за «порчу государственного имущества» было гарантировано.
«Бески» оснащали «утюгом» - специально изогнутой бескозырочной пружиной, которая имела форму яйца и вкладывалась под коленкоровый отворот околыша бескозырки. Околыш бески при этом принимала удобную овальную форму и лучше прилегала к голове, повторяя ее очертания, не превращая курсанта в посмешище оттопыренными краями круглого околыша на овальном черепе («светя стрехами», как выражались опытные воины).
На старших курсах многие решались и, распотрошив внутренности белой мичманки, удалив практически всю тулью, кроме небольшого фрагмента впереди, называемого за внешнее сходство «лобком», закрепляли сверху «лобка» круглую немного уменьшенную пружину и надевали на нее белый чехол, заведя его нижнюю кромку прямо на околыш. От этого мичманка обретала такой «послуживший», поношенный,  «видавший виды» вид и становилась похожа на старый шампиньон. И называлось это «преступление» характерно - «грибан».
С этого заветного склада мы получали также вещмешки - «рундуки», как их от века звали на флоте. Среди курсантов такого названия эти зеленые армейски «сидоры» не имели, потому что у нас были свои рундуки — платяные шкафы на «главной палубе», как называлась зона перед кубриками, где проходили все построения роты и пролегали все пути — и на выход из корпуса, и в ленкомнату, и в кабинет ротного — начальника курса, и в туалет с умывальником, и в спортуголок, и в баталерку.
Распаковав полученные вместе с обмундированием «хозпакеты» - моток разноцветных (белых, черных и... зеленых? ну да, сидор чинить!) ниток с парой иголок, курсанты расселись на свежезастланых кроватях (первый и последний раз, в дальнейшем нам сидеть на кроватях строго запрещалось), разложили одежду и началась швейная страда. Хорошо было таким, как я, кто был знаком с рукоделием — мы быстро попришивали погончики к робе, не все, правда, ровно, но навык от этого только укрепился, когда старшина заставлял отпарывать и пришивать по-новой. Боевые номера мы пришивали чуть позднее, когда строевая часть всем оформила военные билеты и списки личного состава — по взводам и ротам. Тогда же нам отдельно дали время и хлорку для «клеймения элементов форменной одежды» - разведенной водой кашицей из хлорки, спичками мы наносили на изнанку этих «элементов» фамилии с инициалами и номера военных билетов. Тихо завидуя при этом курсантам Лёхе Лей и Славику Ляху, и посмеиваясь над несчастным Сашей Леберянским. После высыхания надпись оставалась белой, так как хлорка обесцвечивала ткань.
Клеймение было делом важным, старшины проверяли всех и заставляли халтурщиков доводить клеймо до нужного уровня читаемости. Ремни клеймились простой шариковой ручкой, благо изнанка у них пока еще была светло-желтая. Ну и белые голландки тоже подписывались ручкой. Как-то Валера Донцов, о котором еще будет рассказ позднее, умудрился подписать хлоркой даже шнурки ботинок. Реально. Взял иголочку, развел хлорочку и подписал «Dont».
К чему я так долго и подробно описал этап нашего вхождения в службу? Просто, чтобы стало понятно читающему — в жизни молодого парня наступил этап вживания в социум, в самой гипертрофированной его форме — в воинском коллективе. И меня, как и всех моих сослуживцев ждал интереснейший период в жизни — поиск себя в коллективе.
И вот тут впервые проявилась моя внутренняя тяга к исключительности. Так как я перед поступлением полгода работал на заводе художником-оформителем, то при опросе курсантов на предмет имеющихся у них особых умений и навыков я честно сообщил, что имею опыт оформительства, что и определило мою дальнейшую судьбу на данном коротком, но очень плотно насыщенном событиями отрезке жизни, до окончания училища.
Меня вызвали на кафедру «Марксизма-Ленинизма», где мне лично начкаф кап-раз Очеретяный (Очертенелый в фольклоре) поставил задачу на изготовление актуальных стендов для учебных аудиторий кафедры.
Дело шло к 26-му съезду КПСС. Эхо 25-го уже совсем затихло, пятилетние планы во всех отраслях были согласно призыву партии выполнены где за четыре года, где за три. Лозунги потускнели, дезактуализировались(!) и просились на замену. Благо дата очередного съезда уже была определена на февраль будущего года, поэтому требовалось начинать звать народ к свершениям, достижениям, сплав воинского мастерства, высокой технической оснащенности и нескрушимого морального духа советских воинов требовал повторной закалки и цементизации. Этому и должны были служить мои стенды.
Но начинался КМБ, как я писал. Каждая его минута была расписана до самых мелочей. Поначалу я в потном строю товарищей носился по «системе» (так мы называли Нахимку) от аудитории до аудитории, на техпозицию, на водную станцию, стадион, УПК...
Потом меня все чаще стали прямо с утреннего построения забирать на кафедру, где я оставался один в аудитории, делал их оргалита и досок объемные стенды, красил их, наносил на них указанные руководителем тексты, помещал фотографии, делал рисунки. Почти все занятия до обеда я «шланговал» на кафедре, приходя в кубрик только перед построением на обед. Но так как я, во-первых, ничего на чужие плечи не перекладывал, нес наряды как все, ходил «на картошку», во-вторых, моя художественная жилка нашла применение среди товарищей — я стал рисовать старшекурсникам выпускные альбомы, некий аналог матросского дембельского альбома у срочников. Рисовал, не прячась от товарищей, они это видели, рассматривали картинки — а много ли у военного в казарме развлечений? Программа «Время»?
Короче, я не вел себя глупо и быстро заслужил уважение товарищей за художественный дар и компанейскость.
И даже когда вся рота отправилась в шлюпочный поход на веслах и под парусом к мысу Лукулл, а я остался работать на кафедре, я не получил ни одного косого взгляда или упрека.
Так сложилось, что в ходе КМБ подавляющее большинство курсантов обрели клички — Пума, Питон, Киса, Гансик, Фуксик и т. п. Но я не стал ни «Петухом», не помню, вроде как и не пытались, ни «Петей», как в школе. Меня стали звать «Боряпетухов», вот так, слитно. И лишь Юра Кузьмин, наш старшина класса, старшина 1 статьи с БПК «Москва», еще того, прежнего, вертолетоносца, он один называл меня «Артист».
А потому, что я и в самом деле умудрился уже в сентябре вступить в нашу училищную театральную труппу, стал самодеятельным артистом-юмористом.
На базе клуба училища с конца 70-х годов существовал «Курсантский театр эстрадных миниатюр — КТЭМ. Шутки в сторону!». Отец мне рассказывал, что и в бытность его курсантом у них тоже был КТЭМ. Но тот театр канул в небытие из-за невостребованности и отсутствия энтузиастов.
А мой КТЭМ создал в середине 70-х капитан 3 ранга Маркевич и на его энтузиазме театр вырос, окреп и стал весьма популярен в городе.
Как привило мы готовили 3, иногда 4 концерта в год: весенний на темы женщин и любви, осенний на темы всего подряд, конечно новогодний концерт и в мае Капустник лучших вещей прошлых лет «The Best Of All», «Бэстафол» попросту.
Готовить новый концерт мы начинали сообща почти сразу после показа предыдущего концерта. Собирались  в  клубе,  в  нашей гримерной, начинали говорить ни о чем, кидать идеи, забраковывать, высмеивать несмешное, отвергать рискованно пошлое (Ржевские же все через одного!) и шаг за шагом за месяц получали наброски трех-четырех сценок. Потом шло полегче, день за днем набиралось сценок на час честного действа, выбирали из очень старого что-то достойное повторения (те же бурлесковые «Мушкетеры» или «У шпиона дома»  пережили только за мои 5 лет несколько реинкарнаций). Всем давалась задача шлифовать тексты и, где-то через месяц-полтора начинались репетиции.
Господи, какое было прекрасное творческое и легкое время!
Я как-от переделал слова чьей-то песни:
«Сцена. Это место святое для нас.
Я готов быть на ней каждый час,
Чтобы творчеством радовать вас...»
У меня были пять интереснейших лет учебы офицерской науке, пронизанные легким и шальным творчеством и сдобренных животворящим искрометным юмором!
Помню вас, друзья и коллеги по сцене: Серега «Сара» Саркисян, Андрюха «Иван» Иванов, Костя «Кот» Хонюков, ныне покойный, к сожалению, Игорь «Зеля» Зелепукин, «Француз» Шилов, Серега «Швед» Швецов, Жека «Блин» Блинов, Вовчик «Бузя» Бузник, мой к тому же одноклассник, Игорь «Андрон» Андриянов, Адик Касумов, тоже оставивший нас... Вот вы все, молодые, веселые, шальные. Вы вдыхали в меня жизнь, я ведь по-натуре настоящий Стрелец, тухлый и безжизненный.
Тухлость моей натуры ярко проявилась в самое трудное время обучения, на середине 2-го курса. Мне настоелозила военщина с военно-морским маразмом и я, боясь обидеть отца своим бегством от трудностей, попытался отчислиться по учебе, завалив сессию. Но, к сожалению ли, к счастью, не получилось, слишком простые попались вопросы на первом экзамене.
Нет, ну вот взял я билет, прочитал первый вопрос: «Импульсный метод определения расстояний»... Многие даже не  поняли, о чем речь? Ну вот и я не понял. Стою у доски, думаю: «Ладно, все равно решил экзу валить и отчисляться.» Ничего не пишу, жду очереди отвечать. А там у них чего-то застряло, я скучаю. Смотрю опять в билет — и тут меня аж потом прошибло! «Да не может быть, чтобы так все просто. Выдал импульс, получил отражение от объекта, время умножил на скорость света, разделил на два и получил расстояние до объекта. И весь вопрос?» Я нарисовал на доске радар на берегу моря, луч и его отражение от кораблика. Написал формулу: S = t · c/2.
В этот момент тут ко мне подходит препод, смотрит на доску и говорит: «А, ну тут все ясно. Готовьте второй вопрос». А второй вопрос — «Работа фазочувствительного выпрямителя приемника РЛС «Гарпун» противокорабельного комплекса «Рубеж». На стене висит огромная, 2 на 3 структурная схема РЛС «Гарпун». А у меня уже боевой раж проснулся, иду, ищу, нахожу кучу квадратиков, обведенных зеленой рамочкой с надписью «ФЧВ». В каждом квадратике буковки с названием блока, их расшифровки мы все знаем, слышали-запомнили, как ФЧВ — фазочувствительный выпрямитель. Я прошелся по ним, там еще и эпюры выходных сигналов у блоков, тоже помощь. В общем, когда ко мне подошел препод, я бодро провел указкой от магнетрона до передающей антенны и рассказал, какие сигнал проходит блоки и как изменяется. Препод покивал, сказал: «Ну, в принципе правильно. Только сигнал идет от приемной антенны, наоборот.» На что я, как идиот, светски содрогаясь, зазуммерил, елозя ногами: «Ну, да, я имел ввиду наоборот...» Не знаю, настроение, что ль у препода хорошее было, но ответ он принял. Не помню, что там было с задачей, но экзамен я сдал на «хорошо». Ни минуты не готовясь и собираясь его завалить.
А дальше уже по инерции сдал остальные предметы и уехал на каникулы к родителям в Луцк через Москву, через Олю.
Потом, уже весной 1982-го по здоровью меня списали из плавсостава, по этой причине запретили мне идти «ДП» - дальний поход, хотя вероятнее наоборот — из-за подготовки курсантов к «ДП» меня списали с плавсостава.
Пока друзья-моряки ехали в Кронштадт, чтобы отправиться в дальний поход на учебном судне «Хасан», я,  предоставленный сам себе, смылся в самоволку, чтоб покупаться у скал Херсонеса, Там меня тепленького взял комендантский патруль, хоть я и попытался сбежать по утесам в сторону Собора Святого Владимира. Однако, по дороге я понял бессмысленность этого рывка, так как на камнях осталась моя роба с военным билетом, и я сдался к патрулю.
Тот привез  меня комендатуру, где меня поместили в «обезьянник» с пьяными матросами, потом я пару часов шагал по двору комендатуры - «тянул носок». Потом меня забрал офицер из училища, там мне на построении объявили 5 суток «губы», однако, в нее я не попал, отработал в ленкомнате у замполита, делал наглядную агитацию.
К началу нового курса меня перевели с первого, корабельного, на третий, береговой факультет. Помню, меня даже спросили, какой класс я выбираю, а меня старый приятель Андрей «Джеймс», «Блек шуз», «Перик» Перегудов уговорил попроситься в БРАВ-класс, что я и сделал,  продолжив учебу «сапогом», как называли всех береговиков, вместе со старым новым другом Периком.
*     *     *
Годы шли, менялись курсовки на рукаве. Как-то на 5 курсе сдавали экзамены. Мы сделали преподу — фанату чая, на экзамене элитное чаепитие. А он принимал экзамен всегда один и после трех стаканов чая ходил в туалет, минут на 5-7, на первый этаж. А все дубы, которые как раз к этому моменту готовились отвечать на билеты, эти 5-7 минут выписывали на доски свои ответы со шпор. Мичман, который сидел в кабинете, честно отрабатывал свои две поллитры «Посольской» и «ничего не видел».
В общем, пришло время стажировки и мы с одноклассником Рафом Ахматдиновым укатили на паровозе в направлении Симферополь-Грозный-Баку, там сели на паром в Красноводск, где нас встретила машина из местного дивизиона ОВРа, которая привезла на базу.
Назавтра приехал КУНГ из Джафары, который отвез нас за 70 с лишним километров на север по берегу Каспия в 162-й отдельный учебный ракетный дивизион — в/ч 51385, в морском народе называемый «Джафара», где я болтался «непришей» до апреля.
По возвращении пытался описать впечатления в плохоньких стихах:
…Вот я вернулся из пустыни,
С ног отряхнул пустынный прах
И в Севастополе постылом
Стою я с дрожию в ногах.
Все так знакомо, так обычно,
Как будто не было разлуки,
Знакомы люди, краски, звуки
И неба цвет знаком отлично…
А было ново, сногсшибанно –
Барханы, ханы, дастарханы,
Верблюды, чужеземны люды
И говор иноземный странный.
Летели дни, мелькали луны,
Звездился южный небосвод,
Сверкали тихие лагуны
Под зеркалом соленых вод.
Вараны чудились на гребнях
Песчаных гор и груды щебня
В порту морском казались тоже
Спиной дракона. Но негоже
Большому дяде верить в сказки,
Когда конкретную задачу –
Учиться службе без подсказки,
Сурово ставит день горячий.
И окунувшись с головою
В ту круговерть с названьем «Служба»,
И взяв нетвердою рукою
Бразды могучего оружья
Вдруг с облегченьем ощутил,
Что это только с виду страшно.
А есть ли здесь, кто не забил
На службе болт? Такой несчастный
Здесь не живет. Тут знают точно
Закон простой для всех времен:
«Не х… работа, будет прочно
Стоять, ей падать не резон»
Узрев в «специфике» лазейку
От напряженья всяких жил,
Я не клянул судьбу-индейку
И очень даже сладко жил.
Но грянул час, пришла пора!
Не осенившись папиросой,
Я аж с шести часов утра
Летал, как смерч, пугал матросов
Своею напряженной миной.
Они привыкли видеть Борю
Без напряжения во взоре,
С походкой мягкой
и картинной.
А Боря уезжал отсель…
…Летя за тридевять земель
На крылышках «Аэрофлота»
Я проклинал в душе кого-то.
Кого – и сам не знал….
На этом муза покинула меня и стажировка осталась недовоспетой...
Наталья в мае приехала из Ельца, я сбежал из системы через забор (был оргпериод), она подъехала на такси, мы поехали на Летчики в ЗАГС и подали заявление на регистрацию брака. Нам назначили свадьбу на 21 июня, за день до выпуска, как раз на второй день после того, как Наталье стукнет 21 год. А ведь на свадьбу с алкоголем могли невесту не пустить, если ей было меньше 21! Антиалкогольный бред 1985 года..
Да-да! Мы решили пожениться. Притом, целиком по моей инициативе. Сидел я как-то в системе, ваял нетленку в виде диплома и подумалось мне — как быть?
Я не хотел уезжать в место распределения на службу холостяком. Знали мы их печальную судьбу — холостой лейтенант был, как бы поточнее определить, неблагонадежный, что ли.
В гарнизоне холостячек нет, а если образовалась одна, то столь специфическая особа, что с клеймом к ней ходить смысла нет, где поставить не найдешь. А мужское требует свое. И начинаются нехорошие истории с участием чужих жен и молодых лейтенантов.
Да и наваливают на одиноких «лейтёх» все тяготы общих проблем — стоять вахты в праздники, жить в общаге, без личного пространства. А заниматься одинокому чем вне службы? Только бухать?
Взвесив все обстоятельства, а также все, что я успел узнать о Наталии и ее «наследственности», я предложил ей стать моей женой перед выпуском.
Не помню этот разговор, но он точно был и Наталия даже выставила ограничения для места будущей службы. С учетом того, что она — девочка крымская, если меня распределят на север, она останется тут, у родителей.
С учетом того, что мне практически на 100% была гарантирована Джафара, я спокойно согласился и пообещал службу «исключительно в южных регионах Родины».
Время пролетело незаметно, диплом, госы, я стал посещать будущих тещу с тестем, подкормился (кстати, я чинно-благородно пришел и попросил у них руки их дочери, во как!), потом день рождения с невероятно вкусным тещиным столом, выпуск и свадьба.
А потом отпуск и - началась невероятная жизнь молодого офицера в песках Каракумов на бреге моря Хвалынского...