Пустые сады. Узелковое письмо

ПУСТЫЕ САДЫ
(узелковое письмо)

Карты ложатся ровно, в ряд: сейчас – надежда, через час – известие, вечерочком – встреча, на всю ночку – любовь, сердце успокоится – благородным королем. Нет, вот последнего не было, легла крестовая дама – это значит, что успокоюсь я самой собой.
Тучи сизо-фиолетовые, небо насквозь прохудилось – дождь то включают, то резко обрывают его недопетую песню, не дают высказаться.
И я никак тебе всего не выскажу. Ты уже отворачиваешься в предчувствии новых восторженных восклицаний? Тебе уже не нужно сияния моих глаз, ведь правда?
Прошу тебя, успокойся, потому что спокойна и я. Я тихо умерла внутри самой себя. Нет, похороны не состоялись, меня просто развеяло по ветру, включило в общий круговорот веществ, энергии, чувств, неизбежности.
Теперь существует только моя оболочка, это как раз она открыла тебе дверь в прошлый раз. Помнишь, как мило ты гримасничал в прихожке, пытаясь вызвать улыбку на моем лице. Я изо всех сил напрягла мышцы, и она почти получилась. Но ты уже почувствовал, что что-то не так, что-то произошло. Ты ощутил запах свободы: тебя отпускают. Свидетельством тому было мое отступление.
Даже когда мы обнялись и, уходя, ты коснулся своими теплыми и мягкими губами моих полуостывших каменных губ, ничто во мне не дрогнуло, ничто не сдвинуло тяжелый надгробный камень над моей душой.
Я растрачена. Как могут быть растрачены деньги. Как, порою, мы тратим бесценное время или напрасные усилия. Я иссякла. Нечто – возможно, исключительно одна сила инерции – еще водит моей рукою, чтобы это письмо не оборвалось на полуслове. Для чего я пишу его? С ним вытекают последние капли тебя – и в песок!
Все напрасно. Разве не было это известно с самого начала? Но я жила! Выходит, жизнь оказалась напрасной. А сейчас я совершенно ненапрасно мертва…
Пришла пора сделать признание: я тебя не люблю. Почему же мы продолжаем отвечать на вопросы друг друга, с готовностью прижимаемся щекой, пьем чай на моей кухне?!
– …У тебя такой вкусный чай! И сама ты!.. Ты, что думаешь, я не замечаю твоих женских прелестей? – спросил Он, подавшись вперед.
– Думаю, не замечаешь, – ответила я. – Иначе бы за все время нашего общения я хотя бы раз это почувствовала.
– Я – скрытный! – Он откинулся на подушки дивана и улыбнулся.
Зачем-то принято продолжать начатую игру, и никто не спрашивает, хочется ли тебе в нее играть. Но мне было не до игр, тоска напоминала паровой молот, удачно смонтированный прямо в центре груди.
Желая освободиться от ее тяжести, я расстегнула кофточку. Он поставил чашку на стол и вытер губы. Его взгляд четко следовал за моими руками. Я бросила кофточку на пол и стала наливать чай.
– Мне тоже можно? – спросил он, оттянув воротник рубашки.
– Твое дело, – ответила я, откусывая пирожное.
Он включил весь свой артистизм. Лицо его преобразилось, словно он вышел на сцену, и зрители уже замерли в предвкушении яркого зрелища. Незатейливая блудливая улыбочка дернула уголки его губ, из глаз выплеснулись влажные томные намеки, клейкие, как липкая лента для мух.
Мухой, по замыслу, полагалось стать мне. Но я была бестолковой мухой. Вместо того чтобы, приклеившись к нему, смиренно дрыгать лапками, я давно уже оторвалась и ползала поодаль. Именно – ползала, потому что мои легкие прозрачные крылышки безвозвратно остались на липкой ленте его приторных взглядов.
Рубашка упала рядом с моей кофточкой. Два полуголых чудака пили чай за кухонным столом.
– А чая еще много? Мы должны его весь выпить? – спросил он, вставая с дивана.
Как я могла раньше терять голову от одного только взгляда на него! Не видела и не желала видеть ничего, что могло бы разрушить идиллическую картину моих розовых садов! Там все было совершенно – и каждая роза в отдельности, и все они в целом – грандиозный вселенский букет, предназначенный только ему. Очнись! Пусть мужчины дарят тебе цветы!
Позже, спустя годы, привычно упрекая в чем-либо жену или поучая внуков рассказами о своей жизни, он вздохнет: «Она писала мне стихи, дарила розы, сдувала с меня пылинки». Он скажет это с ностальгией по любви, потому что никогда не испытывал ее по отношению ко мне.
Да, все было именно так – и стихи, и розы, и бессонница от одной только мысли, что он может придти. Я вела себя как мужчина, а он?.. Конечно! Мы поменялись ролями! Но почему? Что заставляло меня так настойчиво преследовать его, поджидая у дверей, в парке, на остановке трамвая, высматривая в уличной толпе?
Я просто хотела вернуть свое. Хотела или хотел? Занятная трансформация!
…Она часто поутру убегала к морю посидеть на своем любимом камне. Волны напевали незатейливую песенку о том, как небесный свод целует их там, у самого горизонта. Утром она не заплетала свои пушистые волосы, и ветер любил их укладывать на свой манер. Тепло первых утренних красок мягко ложилось на золото ее волос.
Она не знала, что я часто просто притворялся спящим, чтобы не смущать ее. Она все-таки относилась ко мне больше как к отцу, чем как к мужу, – слишком велика была разница в возрасте. Но ее свежесть и непосредственность не умирали от моих прикосновений, а только прятались где-то в глубине на то время, пока я был рядом с нею. Стоило же ей ощутить себя свободной, как она становилась похожей на весеннюю птичку, легко порхающую среди цветов.
Их семья была очень бедной, шесть человек детей. Ее мать облегченно вздохнула, выдав старшую дочь замуж так удачно, за богатого лавочника, каким был я.
Девочка не любила меня. Она делала все необходимое по дому, старалась мне угодить. Но в постели закрывала глаза и отворачивала лицо, когда я пробовал ее немного приласкать. Мне становилось больно, внутри сразу обозначалась какая-то безнадежно-серая пустота, которую ничем нельзя было заполнить, даже удачными сделками. Мне так хотелось, чтобы взгляд ее, обращенный ко мне, стал теплым, чтобы однажды рука потянулась ко мне не только для того, чтобы передать чашку или хлеб!..
Она любила море и ходила туда каждое утро вдохнуть свежесть нарождающегося дня. Из окна я часто следил, как она, подпрыгивая, сбегала по узкой крутой мощеной улочке, что вела от нашего дома к берегу. Я думаю, что там она мечтала стать чайкой, чтобы улететь от меня. Или о том, что ее вдруг заметят с проплывающего мимо корабля и возьмут с собою. Или ей представлялось, наверное, как она растекается белой пеной, чтобы я уже никогда не мог собрать ее и принести домой…
Мы мечтали о разном, но, встречаясь, никогда не говорили об этом. На самом-то деле лицом к лицу стояли два вопроса. Ее вопрос вырывался с криком: зачем ты меня так любишь?! Мой же молчаливо ежевечерне, по ночам, каждое утро и в течение всего дня до захода солнца взывал к ней: почему я тебе не нравлюсь?!
К открытию лавки она всегда успевала вернуться, румянец украшал ей щеки, глаза блестели – вот что значит молодость! Ветерок подул – а она уже красива! Покупатели тоже любили ее и старались подольше задержаться в лавочке, чтобы насмотреться всласть. Она была лучшим товаром моей лавки, бесценным товаром.
Все случается вдруг. Однажды меня обокрали. Лавка была цела, стекла и двери повреждены не были, ничего не пропало. Кроме моей красавицы. Сама бы она не убежала. Я одевал ее, как куколку, но денег давал только на необходимые покупки, уехать ей было не на что. Ну, а кто может увести молодую и красивую жену у старого толстого лавочника, догадаться не трудно.
Сочувствующих набежало целый двор, и все, как выяснилось, всё давно знали. Все, кроме меня, как полагается по сюжету. Где бы я ни появлялся, мне спешили сообщить пикантные детали, мелкие подробности похождений моей девочки. Можно было подумать, что она была первая потаскушка в нашем городке. Чего только от зависти люди ни наговорят!
Как-то я зашел в таверну выпить пива – и там встретил те же взгляды и услышал те же слова. Пришлось сказать им правду, иначе легенда начала бы обрастать совершенно немыслимыми сплетнями.
– Остыньте, я сам отпустил ее! – я сказал это так убедительно, что у многих открылись рты. – А рты захлопните, пиво вытечет!
– Нет, Бьерни, ты сдурел на старости лет! Как это – сам?! Разве она тебе не жена? – они наперебой старались доказать мне, что дураки не они, а я.
– Жена. Но девочка не любила меня. А тут – красавчик, молодой капитан... Я же не вампир, чтобы пить ее кровь! Вот и отпустил.
Судачили они долго. По всей округе ходили разговоры, сталкивались лбами мнения, высказывались предположения. Но потихоньку все затихло. Вернулось в свое русло все и для меня: каждое утро, прежде чем спуститься в лавку, я выглядывал из окна и видел ее весело бегущей к морю.
Мне приятно думать, что в моей памяти она так и останется юной и божественно красивой, что время уже не позволит себе надругаться над ее телом, превращая ангела в старуху. Милая моя девочка! Но и я уже не услышу ответа на мучительно разрывающий сердце вопрос: ну, почему ты меня не любила?!
Терпеть отвержение было выше моих сил. Спи спокойно, я буду приходить к тебе раз в году, в день нашей свадьбы. Я тебя отпустил, теперь ты свободна, как и мечтала. Только, прошу, не осуждай меня, глядя с небес на мое жалкое существование, – ведь в нем была любовь. Она в нем и осталась. Нет только того, кто бы мог эту любовь принять. Но ведь и раньше такого человека не было!  Значит, я ничего плохого не сделал. Я люблю тебя!
…У американских индейцев существовал забавный способ передачи информации – узелковое письмо. На отдельных веревочках в определенной последовательности завязывались узелки разной величины, чтобы потом по ним читающий мог воспроизвести все, что ему хотели сообщить.
Мы завязываем узелки наших взаимоотношений на нити времени и посылаем письма в вечность. Похоже, мне удалось прочесть письмо, один временной узел развязан полностью: я поняла, почему мне так хотелось отдать этому мужчине все, что у меня было. Меня не испугала даже смерть собственной души. Наверное, искупить свою прежнюю ошибку становится возможным, только поменявшись местами с тем, кому ты причинил боль, войдя в его положение.
– Знаешь, – сказала я, поднимая одежду с пола. – Ласки двоих безразличных друг к другу людей – это уже совсем другая история. Тебе пора.
Он молча надел рубаху, обулся, прикоснулся губами к моей щеке и пошел домой воплощать объявленный мною сюжет со своей женой.