Рыжий Джино

Сегодня день рождения моего брата. Я позвонила ему, чтобы поздравить.
– Знаешь, каким я тебя помню из детства? – спросила я.
– Да столько лет прошло, я уж не тот!
– Неважно, какой ты теперь. Важно, каким тебя помню я. Больше всего мне запомнилось, как ты пел, как ты рисовал, и еще – стихи…
– Какие стихи?
– У тебя в столе, в самом дальнем углу, лежали листочки со стихами, которые я тайком читала, переписывала и заучивала наизусть. Одно до сих пор помню. Хочешь, прочту?
– Ну, давай.
И я стала читать белый стих, которое в свое время открыл мне романтическую натуру моего юного старшего брата:
Ты видел, как роняет роза лепестки?
Нет? А жаль. А я видел.
Это удивительное зрелище!
Правда, немного грустное…
– Так это я содрал, наверное, у кого-нибудь! – весело заверил меня брат, не желая признавать себя артистом. Именно артистом он мечтал стать в юности. Но стал адвокатом – так выгоднее.
– Тоже неважно, содрал или нет, – сказала я. – Важно, что душа твоя тогда откликнулась этому стихотворению.
За пять минут поздравлений и разговоров он два раза назвал меня по имени. Такого не случалось ни разу за последние двадцать лет, что мы с ним были не в ладах. Как старший брат, он со многим не мог смириться: с непредсказуемостью моего характера, в то время как он все четко раскладывал по полочкам, руководствуясь логикой; с тем, что идя против правил, я родила сына вне брака, не спросив у старшего брата разрешения; с тем, что смогла найти в архиве справку, позволившую отцу, инвалиду войны, получить квартиру, в то время как брат жил отдельно своей семьей и старикам не помогал.
Пришла пора, и я за все поплатилась.
Когда ушли наши родители, оказалось, что, по новому закону, мой брат как инвалид имеет право на одну восьмую площади квартиры, в которой не то что не жил, но и почти не появлялся, чтобы проведать мать в ее последние годы. И за дарственную он потребовал две с половиной тысячи долларов – у учительницы, которая растила сына одна и получала примерно сто долларов в месяц.
Мой друг дал мне денег. Я отдала их брату. Мы сидели в машине, я пересчитывала купюры, а он заметно нервничал, потому что по роду деятельности обязан был во всем подозревать подвох: а вдруг обманут? Его не волновало, где я их взяла, как и то, сколько лет мне придется отдавать долг. И, тем не менее, у себя в душе я ощущала удивительный и неуместный покой и равновесие, что было крайне странно. Куда как странно – не по меркам обыденности – не чувствовать злости, ненависти или, по крайней мере, неприязни! Нет! Ничего этого во мне не было. Кроме уверенности, что все происходит правильно.
Да почему же, почему?! Что, какая сила, какие такие обстоятельства неведомого мне настоящего, прошлого или будущего так могли на меня повлиять, определив мое поведение и чувства?
Задачка была нерешенной и покоя мне не давала. Я пришла домой, приняла душ, а потом расставила по всей квартире свечи, зажгла их и благовония. Потом включила тихую фоновую музыку, легла на ковер в центре моей Персиковой гостиной и сосредоточилась на образе брата.
Он – не в пример мне – красавец. У него большие выразительные индийские глаза, небольшой нос, полные губы, аккуратный подбородок и…огненно-рыжие спутанные кудри до самых плеч. Что?! Рыжие кудри?! У моего брата волосы прямые, жесткие и черные!
…Джино тряхнул своими рыжими кудрями, закатил глаза и, притворяясь мертвым, свалился на стол, за которым завтракал.
– Джино, прекрати! – сестре надоели его шутки. – Когда только ты повзрослеешь!
Ничего серьезного в этом мальчишке! А ведь ему уже 26 лет!
– Джино, вставай! Хватит дурачиться, не маленький! Отвези меня в сад и сходи к молочнице – у нас сливки закончились.
Джино продолжал свою клоунаду. Он медленно поехал лицом по столу, а руки его под столом болтались, как у марионетки.
– Джино! Хватит уже!
Лианелле, сестре Джино, было 34 года. В двадцать она из-за того, что ее парень прямо накануне свадьбы ушел от нее к ее подруге, пыталась покончить с собой: она спрыгнула с самого высокого утеса на побережье. Врачи думали, что она не выживет. Но, как говорил Джино, она осталась жить, потому что за ним некому было присматривать. Родителей они потеряли, когда Джино исполнился годик, и с тех пор Лианелла была ему и за мать, и за сестру, и за подругу, и за учителя.
Джино в школу ходить не любил, зато кое-чему другому его и учить не приходилось. У него от природы был талант рисовать. Уже в семь лет он разукрасил рисунками все стены в прихожке. Поскольку денег на ремонт не было, картинки служили бесплатной выставкой для всех, кто приходил в их дом еще в течение пятнадцати лет, пока Джино ни стал популярным, а потом и знаменитым художником. Его картины выставлялись во Флоренции и Неаполе, в Милане и даже во Франции. За них давали хорошую цену, так что рукоделие Лианеллы, которым они худо-бедно кормились в прежние годы, осталось просто для удовольствия.
– Я способна себя и сама прокормить! – ворчала Лианелла, когда очередная волна тоски поднималась из сердца и темным пологом надолго накрывала ее разум. В такие дни, недели, месяцы она была настолько погружена в свою печаль, так замыкалась в себе, что избегала встреч даже с соседями и друзьями. Только Джино – ненормальный клоун – имел к ней доступ и право общения. И не только потому, что ей были нужные его руки, его уход, но и потому что он никогда не шел у нее на поводу, а всегда делал то, что считал нужным сам. У него была своя терапия.
Так, однажды Лианелла проснулась в своей комнате от звуков клавесина. Когда она открыла глаза, то не могла поверить, что это уже не сон: повсюду в комнате стояли старинные вазы со свежесрезанными цветами, а на расставленных вокруг стола швейных манекенах красовались удивительные шедевры – платья эпохи Возрождения. Где он их только взял! И пусть бы Лиа попробовала отказаться их примерить! Пока все это происходило, она и сама не заметила, как, продвигаясь от образа к образу, сменила собственный – с минорной тоски реквиема на мажорно-светлый менуэта.
И все-таки она понимала, что брат молод, красив, талантлив. Его дорога должна вести его дальше, а не лежать свернутым ковриком у ворот их дома из-за того, что она к нему прикована навеки.
– И ничего подобного, не навеки! – кричал Джино и скакал через стулья на террасе. – Однажды ты встанешь и пойдешь!
– Куда?! – Лианелла поджала губы и взглянула на брата с укором. – Куда, синьор Клоун, я пойду? Чем? И где и кто меня ждет?
– Глупая Лиа, мрачная тетка! – дурачок Джино, передразнивая сестру, изобразил страдальческую мину. Он принимал различные позы, манерно застывая в них, как актер, играющий трагедию.
– Паршивец! – Лианелла швырнула в него лежавшей под рукой книгой.
– Мимо! Мимо! Буль-буль!
Джино уклонился и проследил  взглядом траекторию полета книги от кресла Лианеллы до полукруглой резной оградки, обрамлявшей террасу перед домом и отделявшей ее от обрыва. Внизу плескалась сумасшедшая лазурь Адриатики, с готовностью принявшая в себя чьи-то глубокие мысли.
– Буль-буль… – повторил Джино, перегнувшись вниз. – Хорошо хоть у нас библиотека большая! Джино – дурачок! Зато Лиа – уууумная! Буль-буль!
В следующий момент, пресекая все возражения, Джино быстро подскочил к креслу Лианеллы, развернул его в сторону полукруглой арки, увитой созревающим виноградом, и, напевая мелодию “Ma che freddo fa ”, быстро двинулся в сад. Там Лиа продолжит писать свою новую книгу – он уже договорился с издательством в Пизе. Хоть это ее немного отвлечет и порадует.
А ему пора идти в мастерскую. К пятнице надо закончить портрет Марио и Франчески и начать пейзаж, наброски которого он делал, когда на берегу появилась София. Эта красотка уже неделю не выходит у него из головы! Самое время! Да и с младенцами есть кому нянчиться. Да! Не забыть купить охру и умбру. И к молочнице зайти!
…Музыка остыла и выпала белыми хлопьями тишины из картинки не существовавшего, но существенного прошлого. Может, потому я так легко и рассталась с деньгами, что мне было за что платить? Может, оттого я и не чувствовала досады и раздражения, что просто отдавала долг?
Мой брат – очень серьезный человек. А я – клоун. Когда рядом нет тех, кто мог бы надо мною посмеяться, приходится делать это самой. Хотя по этому поводу у нас с братом и остается непонимание, зато мы дополняем друг друга идеально. И, кстати, у него дома стоит мольберт с незаконченным портретом старика, который снился ему несколько раз. А на стене висит синяя гитара.
Когда-то Джино на ней играл, я помню…