поживем

       Евгений Аркадьевич давно перестал беспокоиться из-за отдышки. Привык.  Таблетки от давления, подагры и сахара – с них начиналось утро. Даже если засиживался у телевизора до глубокой ночи, то и тогда для сна хватало пяти–шести часов. Это раньше он любил ходить пешком. Порой часами. Теперь выйти из дома заставляла только необходимость. Жизненное пространство для него сузилось до двух комнат и кухни небольшой квартиры. Он однажды заметил, что дни особо ничем не заполненные тянутся долго, а кончаются неожиданно быстро. Явственно ощутил, как это совсем близко -  вчера и сегодня. Работа, семья, заботы казались бесконечными, всё заполняли собой, а когда их не стало, вдруг оказалось, что они рядом, на расстоянии вытянутой руки – раннее детство и старость.
    Но внутри сидел какой-то бес. Старик даже сам себе не хотел признаваться, что он старик. Когда он впервые почувствовал, что молодость прошла? Лет двадцать назад он ехал в троллейбусе.  Усталый.  Придремал, прислонившись к окну. Очнулся и обомлел от стыда и ужаса – в салоне работал контроллер, а он забыл купить билет. Переходя от сидения к сидению, контролёр приближался, и вместе с ним неумолимо приближалась минута неизбежного позора. Ему бы с независимым видом подняться, протолкнуться к выходу, небрежно, якобы спохватившись, кинуть в кассу деньги и с достоинством выйти.  Вместо этого он словно придавленный оставался на месте, даже не пытаясь пошевелиться. Когда очередь дошла до него, попытался встать, но молодой человек участливо взглянув, произнес: «Сидите,сидите! У вас ведь пенсионное удостоверение?». Он только молча кивнул.
   Придя домой, спросил жену: «Я похож на пенсионера?». Взглянув на его огорченную физиономию, она расхохоталась, и он успокоился, и с облегчением, даже охотно принял для себя эпизод этот как нелепую случайность. Но какая-то заноза, как звонок, нежданно раннее предупреждение о неизбежной и, казалось, ещё далёкой, и вдруг ставшей явной, старости осталась. И он отчётливо сознавал, что гадость эта только затаилась и теперь, как скрытая болезнь,  будет напоминать о себе, останется с ним всегда. 
     Он сидел на кровати, свесив ноги и чуть наклонившись вперёд. Со стороны могло показаться, что он сосредоточенно думает. На самом деле мысли приходили обрывками и также уходили, не оформляясь, не оставляя следа. В окне белел рассвет. Наконец, тяжело опираясь на руки, он поднялся и побрёл в ванную.
   «Это зеркало, наверное, увеличивает», - подумал он. Повернулся сначала одним потом другим боком. Левое плечо показалось худее правого. Дёсны кровоточили меньше, чем позавчера. Голову он мыл каждый день иначе редкие волосы топорщились на висках и затылке, а лысина явно обозначалась среди лоснящихся седых прядок посередине. Долго вытирал голову полотенцем, зачёсывал волосы назад и начинал бриться.
   Пену расходовал экономно. Начинал с боков шеи, сначала сверху вниз потом-снизу вверх. Слева внизу была маленькая родинка. Всякий раз, закрывая её рукой, он вспоминал своего сослуживца шумного  Жору Буряка. Они были в Питере и, вроде, по одному делу, но на обратном пути в купе в подпитии «рыжий», так за глаза его называли, «раскололся»? что ездил совсем по другой необходимости -  к медицинскому светиле на консультацию. Бреясь, он нечаянно срезал родинку на шее и запаниковал, боясь рака. Умер он в сорок пять лет  и совсем от другой болезни.
   Теперь нужно было провести щёткой от затылка ко лбу, а потом зачесать волосы справа налево, получалась причёска иногда даже удачная, и ему казалось, что серебряная прядь у пробора выглядит красиво. О такой пряди он мечтал в семнадцать лет, завидуя однокласснику, которого Господь такой прядкой наградил уже тогда. Однажды он даже намазал чуб «серебрянкой», краской,  которой покрывают могильные ограды, но ничего хорошего не получилось. Вместо благородной седины волосы слепились в проволоку белого цвета и никак не отмывались, и их пришлось выстригать. «Одна только радость у Прова была, что волосы шибко из носа росли», - мысленно с горькой иронией проговорил он некрасовские строчки, разглядывая мешки под глазами и  впалые щёки. Волосы действительно надо было постригать, но уж очень не хотелось идти из ванной в коридор, где висело большое зеркало и ярче свет. Пришлось.
      Когда стали приходить удивительные счета за электричество он перестал днём смотреть телевизор и больше не пользовался электрочайником, прослышав, что этот удобный прибор«жрёт»  большое количество электроэнергии.  Чтобы вскипятить воду долго приходилось ждать, когда наконец из носика маленького никелированного чайника покажется струя пара. Чайник был изящен, но с узким дном и противно дребезжал и трясся на плите, как припадочный.  Он взял за правило с утра не портить себе настроение чтением в газетах уголовной хроники, а  устаревший «Шарп» стоявший на холодильнике  извлекал не бездарные завывания «мега звёзд» отечественной эстрады, а любимые ностальгические джазовые мелодии.
    По мере того, как медицинская книжка неуклонно толстела, пополняясь новыми записями, меню сбрасывало вес, как дерево осенние листья.  Мясо и копчености, колбасы и сосиски, соусы, острые приправы остались в прошлой жизни, врачи настоятельно рекомендовали куриные грудки на пару, лёгкий сыр, два яйца в неделю, овощи, но и то с разбором,  фрукты. Завтрак превратился в унылую овсянку, обезжиренный творог и воспоминание о яичнице с салом и бутербродах с маслом и сырокопчёной колбасой.
« Чем реже мы бываем на могилах предков, тем ближе подходим к собственным. Не важно,,  как и что случалось в твоей жизни, важно, с чем ты остался в конце.  Потому,  что всё равно, как не живи, с чем пришёл с тем и уйдёшь. А память, какую память ты оставишь по себе? А тебе не всё равно? И кто вообще о тебе будет помнить? Ты-то сам на могиле отца вот уж лет десять, как не был» - проносилось в голове пока он, стоя у раковины, ополаскивал керамическую кружку и губкой вытирал тарелку.
   Мыть за собой посуду  он себя приучил  с тех времён, когда по долгу жил за границей в одиночестве. Сегодня он заставлял себя делать это, даже когда недомогал. Он никогда не выходил из дому в грязной обуви, чистка зубов и ежедневное бритьё так же относились к утреннему ритуалу, который исполнялся не для кого-то, а позволял к самому себе сохранять уважение, не опускаться. Один раз дай себе поблажку - дальше брюки винтом, спущенные носки и грязные трусы. За своей одеждой он следил всегда. Обе жены никак не могли научиться выводить утюгом  концы воротничков. Брюки и рубашки гладил сам.
  У него были две тёщи и ни одного тестя – оба преставились до того, как их дочери повыходили замуж. С обеими он ладил, не прилагая к этому особых усилий. Он отчётливо осознавал, что оба брака распались во многом из-за него. Ему было удобно, устраивая семейную жизнь, перекладывать ответственность за бытовые, да и не только, дела на плечи спутниц. В одном случае он недооценил самостоятельный характер жены, а в другом переоценил возможности «хрупких женских плеч». Нет, его не терзали угрызения совести, не мучили воспоминания. Они затушевались, отошли в прошлое сами собой и только порой налетали оттуда внезапными приступами короткой острой тоски.
  Сидя перед телевизором на диване, в пол уха слушая диктора новостей и листая книгу, он ловил себя на том, что не понимает, что читает, и не слышит, о чём говорят с экрана. В это время голова его занята совсем другим. Он размышлял о том возрасте,который постепенно отбирает  возможности, одни радости сменяет другими. Проявляются немощи и скудеют желания. Какой в этом смысл? На кой чёрт нужен такой «заслуженный отдых». Дни проходят бездарно и бесполезно. Потом в голову приходило, что, может, в этом-то и смысл – потешить себя  безнаказанной ленью, ничего неделанием.  В достигнутой, наконец, безответственности, которая ни кому не приносит вреда.
  Одиночества он пугался только, когда схватывало сердце или внезапно кружилось голова. А когда отпускало, и отступала паника, он сам себе с насмешкой говорил: « Вот так оно и есть – «останешься один, и некому будет подать стакан воды».  И «забывал» о том, что случилось.  Он, вообще, старался гнать от себя плохие мысли, как предвестников дурного и страшного. Конечно, он понимал, что это суеверие, и всё же, и всё же…
   Мысль о неизбежном, хотел он или не хотел, возвращалась. Она засела где-то в бессознатель-ной глубине егодуши, и возникала, всплывая, словно со дна колодца. Тогда ему рисовались картины ухода, всегда разные, но всегда неожиданные. Когда разыгрывалось воображение, он даже представлял реакцию тех, кто был ему когда-то близок – своих жён, друзей, знакомых. Он наверняка знал, какие слова они скажут, как вообще всё это будет выглядеть. Иногда ему со злоб-ной досадой приходило в голову, что только  это и вызовет в последний разискренний интерес к его персоне. В голове звучала запомнившаяся, но теперь неизвестно чья строчка:«Над покойником повоют, заколотят и зароют, тихо с кладбища пойдут, долго мучиться не будут, дружно выпьют и забудут».
    Он любил стоять у окна. Особенно в дождь, когда стекло делалось мутноватым от стекающих струй,  улица рисовалась размытыми красками, а на душе становилось немного грустно.Он вспоминал, как ему нравилось ехать за рулём по холодным от  дождя улицам,  глядя на теснящихся у автобусных остановок людей, торопящихся прохожих с зонтами,и чувствовать себя удобно отгороженным теплом и уютом от этой мокрой суеты, и хотелось ехать куда-нибудь далеко, только бы не кончалась дорога.
  В летние дни особенно на закате ему было тревожно, но от чего -  понять он не мог. Скорее всего, это были зарницы памяти о молодой тоске тёплых ночей в маленьком дачном домике, где он лежал, глядя в лунное окно на серебрящиеся, словно освещённые театральным фонарём, деревья в саду, слушал перекличку собак, далёкие раскатистые гудки пароходов, огромными домами, проплывающими  по чёрной реке. Во всём была мечта и тайна. И все ещё были живы.
   Каждый день должно было быть какое-нибудь дело. Если ничего не предвиделось, его нужно было придумать. Иногда дела планировались с вечера. Они могли быть «разного достоинства», как их иронично определял он для себя. Покупка лекарств в аптеке, вынос мусора – относились к мелочёвке.Не часто он навещал родное министерство, и это относилось к делам серьёзным. Сюда  его пропускали по специальному удостоверению, почти такому же, как у штатных сотрудников, с указанием  бывшего статуса, только с добавлением - «в отставке». Одна эта строчка как бы обесценивала все предыдущие, удостоверение, несмотря на герб и вишнёвую кожу, словно теряло в весе в прямом и переносном смысле.
Но к этому, так же как к равнодушно снисходительным взглядам полицейских при входе он уже привык.Очень хорошо, ярко сохранилось в памяти, как он почти столкнулся с входящим в здание  бывшим премьер- министром.  Он отступил на шаг, пропуская высокого солидного мужчину, чьё лицо знала вся страна. Свиты не было, его сопровождал только один охранник. Полицейские, увидев перед собой «человека из телевизора», даже не взглянули на протянутые им «корочки», они разом вытянулись и взяли под козырёк, мгновенно превратившись в бравых служак. Тогда ему, действующему начальнику, эта сцена показалась смешной, и даже с некоторым злорадством  промелькнуло в голове сравнение живой собаки и дохлого льва.
Когда ему приходилось встречаться с бывшими сослуживцами-пенсионерами, он всегда с любопытством слушал их рассказы о житье-бытье в новом качестве. И всё больше укреплялся в мысли, что возня с внуками и беззаботная дачная свобода грозят быстренько превратить некогда деятельного  человека всклочного посетителя ведомственной поликлиники. И всё от того, что без осмысленного достойного занятия, предоставленный самому себе, к этому обстоятельству он оказывается не готовым, не живёт, а смиряется с доживанием.
Он и сейчас помнил эту встречу. Водитель остановил машину возле гастронома на Плющихе. Он вышел и увидел идущего навстречустарика в разношенных сандалиях, мятой безрукавке, со старомодной «авоськой» в руках. Неприметнаяскучная фигура, затрапезно одетого заядлого пенсионера. От прежнего генерала, перед которым не так уж давно навытяжку стояли большие чиновники, осталась только пышная седая шевелюра. Он мог бы просто пройти мимо, тем более, что к нему лично этот человек не всегда проявлял внимание, явно давал почувствовать разницу в табели о рангах. Но он вдруг ощутил порыв, смешанного с жалостью великодушия, захотелось сделать этому человеку что-то приятное, оказать уважение, поддержать.
 Обратившись к нему по имени отчеству, поздоровался. Старик, поднял голову, в глазах его что-то мелькнуло и тут же погасло, он кивнул в ответ, и, не останавливаясь, прошел мимо. Ему показалось, что старик его не узнал. Он ещё какое- то время постоял, глядя   ему вслед, с лёгкой грустью думая, что вот таксреди пыльных городских деревьев, витрин банков и аптек, людей,озабоченных сегодняшним днём, идёт, а, скорее, неприметно бредёт в никуда ещё одна человеческая история.
Он писал книгу о прожитой жизни.
   Для неё он придумывал разные названия. Одни казались удачными и свежими, но на утро виделись трафаретными штампами. Не сразу дозрел он – название это  метафора, отражающая ту основную стержневую мысль, которая будет проходить через всю книгу, не давая ей превратиться в пошлую биографию с картинками.
  Когда умер отец, он был очень молод, когда ушла мама – ещё не стар. Обе эти потери соединились у него с двумя словами – никогда и всегда. Никогда, потому что прервалась связь с прошлым, всегда от того, что жить с этим придётся до конца дней. Старушка на кладбище, узнав, кого он хоронит, сказала: «Теперь, сынок, у тебя на небе будет ещё один ангел-хранитель», и ему на минуту стало легче.
   В церковь он ходил редко, хотя с возрастом собирался ходить по воскресеньям. Не получилось. Первый священник, которого он смутно помнил из раннего детства, был толст и страшно бородат. В церкви, где его тайком от отца крестили, было холодно и гулко, и в памяти кроме этого и золотого креста на чёрной рясе ничего не осталось.
  В церковь ходила бабушка. Она была старая и не знала грамоты, говорила о каких-то «вечернях», «заутренях», приносила сухое несладкое тесто, называвшееся просвирой, заставляла его есть. От неё он слышал о каком-то «Писании», всё в жизни определявшем и объяснявшем. Папа сердился: «Мама, не морочь ребёнку голову!» В пионерском экстазе он гримасничал, прыгал перед бабкой и плевал в потолок: «Ну, где он твой Бог! Нет никакого Бога!». Бабка только печально смотрела на него, крестилась и тихонько вздыхала: «Грехи наши тяжкие, прости Господи!»  Но, даже повзрослев, вспоминая об этом,он особо   не терзался раскаянием,– что, де, понимал маленький мальчик, если и грешил, то проститься ему, не ведал ведь что творил.
 А вот когда случилась эта история, тогда – ведал, ещё как ведал!
 Они, трое студентов и подружка, сорвавшись с лекций, летним днём оказались у церкви, стоявшей у стадиона. Во время матчеймонахи  собирались на колокольне и даром могли любоваться игрой, за что мужики на трибунах матерно подшучивали над этой их «привилегией». Из озорства зашли. Для них это было приключение, островатое и даже рискованное – узнает кто – неприятности, комсомольские разборки обеспечены.
   К их удивлению в храме был народ. Перед иконами горели свечи, из окон под куполом пробивался свет, в котором клубились мелкие пылинки. Шла служба, низкий баритон выводил нараспев полупонятные слова. Никто не обратил на них внимания, не обернулся. Но он сразу почувствовал себя неуютно, даже растеряно. Стоявшие рядом мужчины и женщины, были как-будто все вместе, объединённые одним общим переживанием и в то же время каждый наедине со своим.Объяснить этого он не мог, но почти физически ощущал напряжение царившей здесь глубокой сосредоточенной душевной работы. И онне знал, как себя вести. Подруга тоже явно оробела, крепко взяла его под руку.
  «Расцепитесь!»,- услышал он за спиной свистящий шёпот и не сразу понял, что это относится к ним. Обернувшись, он увидел злобные глаза пожилой женщины, - «Расцепитесь!» - опять прошипела она. Подруга отпустила его локоть. Они смутились, хихикнули, и чтобы вернуть уверенность стали с независимым и слегка высокомерным видом, случайно оказавшихся здесьлюдей,  оглядывать иконостас и фрески, негромко переговариваться. То и дело он стали ловить на себе неприязненные взгляды. Потом подошёл мужчина в чёрной рубашке, застёгнутой на все пуговицы. «Молодые люди, покиньте храм!» - твёрдо потребовал он.
  На улице шли машины, торопились прохожие, тепло шелестели тополя.  Он почувствовал себя так, будто  вынырнул из-под воды или из томительного сна  вернулся в привычный понятный мир.
 И в этот момент к ним подошла пожилая женщина в деревенском платочке. Она оглядела каждого и остановила взгляд на нём: « Мальчика окрестить приехали, а крёстного отца нет, мать есть, отец нужен. Давай сынок, помоги, а я тебе за это десятку дам!» -  попросила, а, вернее, предложила она. Это была сделка, понятная и выгодная -    никто ничего не узнает, а десять рублей на дороге не валяются!
 Таинство совершалось не в самом храме, а в часовне рядом. Довольно долго пришлось ждать батюшку. Наконец он появился, совсем молоденький, тоненький и невысокий, с такой же тоненькой каштановой бородкой, в рясе и синей бархатной шапочке. Быстренько и деловито оглядел деревенскую семью, внимательно царапнул его  взглядом,но ничего не сказал.
Служка открыл дверь, они вошли. Снаружи часовня выглядела почти маленькой, а внутри оказалась просторной и светлой. Ему дали младенца, предварительно развернув его из тёплого одеяла. Он упитано тяжелел в руках, не пищал, не сопел, а просто спал, иногда открывая сонные глаза, или шевелил ногами. Мать его молодая женщина с простым широким лицом поправляла пелёнку и, беспокойно поглядывая на студента, тихонько спрашивала, не тяжело ли  его держать.
 Запомнилось хождение вокруг купели и то, как на вопрос священника: «Крёстный отец, крёстная мать в Бога веруют?», бабка ребёнка, торопливо за него заверила: «Веруют, веруют!». Потом она долго доставала из платка деньги и при этом всё приговаривала, что он теперь за мальчишку в ответе, должен будет ему привозить подарки, конфеты, варенье. Он с тревогой начал понимать, что теперь, когда дело сделано, мамаша пытается цену сбавить и не ошибся. Заявив, что денег не хватает, она ловко сунула ему в руку бумажки и устремилась к семье. Он развернул ладонь, там было восемь рублей.
 Прошло, уплыло, стёрлось, но не забылось. Зацепило.За некоторые душевные движения ему было стыдно, за другие наоборот. Это в молодости бодро и радостно, сильный и любопытный, подхваченный  жизненным потоком, смело идёшь вместе с ним в неизведанное, в старости –  идёшь навстречу этому потоку, с каждым шагом медленнее и труднее преодолевая течение. Грустные опыты жизни сливаются в одно -  смирение, смирение…
  Хочется ли старикам вернуться в детство? Это -  вряд ли. Но, что точно – на протяжении всей жизни хочется положиться на помощь кого-то старшего, опытного, мудрого, способного научить, дать единственно верный совет, как правильно поступить, как не угодить в ловушку, что спросить и что ответить, куда идти, кого любить. И разве есть конец этим вопросам?Вообщем, какой-то детский сад, только для взрослых. Так пришло название его книги.
   Чистый лист бумаги и манил, и пугал. Буквы складывались в слова, слова – в предложения, строчки оживали  картинами пережитого, иногда забегали друг за друга, путались, торопились объяснить чувства и мысли.
Первое время он писал от руки. Вычитывал написанное своим жутким «докторским» почерком. Достал с антресолей компактную «Эрику». В своё время такая машинка была не всем по карману, но он мог себе это позволить. Дело вроде пошло, но надоело вставлять копирку, менять ленту, стал раздражать трамвайный звон бегущей каретки. Он решил идти в ногу с жизнью.
Ноутбук ему подарили на день рождения. Им он пользовался как справочником или смотрел фильмы, которые не шли по телевизору. Несколько раз попробовал начать печатать. Латинские и русские буквы путались перед глазами, точки и запятые становились не на свои места, с трудом находились на клавиатуре. Определив свои способности, как «технический идиотизм», он от мысли овладеть компьютерным письмом с налёта отказался. .«Хорошо не жили, нечего и начинать!», с иронией, но признать пришлось. Но время от времени всё же попытки продолжал.
   Он всю жизнь ездил на механике. Но однажды служебный «Мерседес» был куплен с автоматом. Пару раз он на ходу по привычке переключил скорость вручную и чуть не врезался головой в лобовое стекло, и в сердцах бросил своему водителю: « Я на этой дряни ездить не буду!» и услышал в ответ «А придётся!». Сказал это Афанасич тоном таким строгим и безапелляционным, что сам смутился собственной смелости. Стал суетливо убеждать, что дело простое, нужно только привыкнуть. Он же тогда слегка оторопел от неожиданности, но потом искренне расхохотался,  оценив афористическую точность «указания».
 Вспомнил об этом, когда пальцы уверенно забегали по панели, когда научился  править текст, стирать, переставлять местами, сохранять в памяти. Так что действительно – «пришлось!»
Со временем работа над книгой из интеллектуальной забавы, игры с необязательным результатом  превратилась в дело, которое необходимо было закончить. Это вносило беспокойство и вместе с тем выстраивало какой-то внутренний порядок. Иногда он приступом, за несколько дней печатал страниц десять, а, бывало, не подходил к «станку» по месяцу.
  Засыпал он легко, для этого было два испытанных способа. Либо он мысленно переносился в какую-нибудь из стран, где приходилось подолгу жить, и пытался восстановить до мелких деталей вид знакомых улиц и зданий, либо представлял себяна баскетбольной площадке или футбольном поле. Сон приходил вместе скартинками далёких столиц, запахами спортивного зала, душевой в раздевалке, стуком и звоном летящего мяча.
 Но теперь почти каждую ночь, закрыв глаза и подоткнув с боков одеяло, он возвращался к прерванному тексту, дописывая его, правя, ища ходы продолжения. Иногда даже, преодолев лень, вскакивал с постели и спешил перенести на бумагу, то, что придумалось только что. Засыпая, он торопил ночь, представляя,  как утром перечитает эти «гениальные» строчки. И вот оно наступало это утро, и он нетерпеливо пробегал глазами  плоды ночного вдохновения, и, увы, -  чаще всего, то, что при луне казалось удачной находкой, при дневном свете превращалось в наивное словоблудие.
Но с этим-то было просто – нажал на верхнюю клавишу и буквы стройными цепочками быстро и навсегда исчезали с листа. Вот если бы такая же клавиша была в голове! Щёлк, и так же легко можно было стереть из прошлого,то, что он знал сам о себе и чего стыдился, мысли, поступки, тайные желания и вожделения, всё то, что составляет другую половину души. Он твёрдо уверился -  том любых мемуаров мог бы быть дополнен не менее толстым томом тех признаний их авторов, которые, будь они представлены миру, многих великих и почитаемых сравняли бы с толпой, а многих мучеников лишили бы святого венца.
  Такова цена слова на белом листе, и заплатить её сполна не удалось ещё ни кому.
По мере того, как двигалась работа, он, перечитывая написанное,  началвидеть себя словно со стороны. И постепенно, человек, произносящий слова, совершающий поступки, делящийся с этих страниц своими размышлениями, становился не вполне им самим. « Развивай фантазию!» - учил его отец с детства. И он с иронией не мог не отметить, что кое-чего в этом направлении достиг. Но совсем не фантазии на тему собственной жизни были его целью, он совершенно не собирался «нетленным творением» обессмертить своё имя. И хотя толика тщеславия щекотала сознание, задача была проста – по возможности откровенно и без всяких завитушек рассказать о том, как жил,  о чём мечтал, что видел, кого судьба посылала на встречу на этом пути. Рассказать  так, чтобы не скучно было собеседнику, сидящему напротив.
  Странно, но азарт скорее закончить книгу и усталость от самого текста и необходимости заставлять себя вспоминать,жили вместе с ожиданием радости, какого-то даже душевного подъёма. Он уже представлял, как будет выглядеть книга -  непременно в твёрдой обложке, с фотографиями. Их он долго отбирал, раскладывая на диване целые горы цветных и чёрно-белых, застывших на глянцевой бумаге мгновений  прошлого.
  Он не переживал их заново и нисколько не мучился сожалением об ушедшей стройности фигуры, досаду вызывали только безуспешные попытки вспомнить имена некоторых, стоящих рядом людей, а многих он совсем не узнавал. Нашлись фотографии и тех, которых, как говориться, век бы не видеть, а на других показались лица мужчин и женщин, с которыми его ничего не связывало кроме случайных, ничего не значащих встреч, которые, казалось, должны бы были давно уйти из памяти навсегда, а тут, поди ж ты, – глянул на фотографию и ожили целые сцены, зазвучали голоса и интонации, вспомнилось даже то, о чём говорили, над чем смеялись.
  Эта абсолютная  избирательность собственной памяти оставалась загадкой, непостижимой особенностью сознания. Он искал и не находил смысла почему в голове на всю жизнь засело именно это, а не что другое, ну, зачем помнится, как у серо-белой стенышколы  выбиваются из-под асфальта тощенькиелучики свежей весенней травки, почему живым ярче всего папа запомнился, поправляющим шляпу перед зеркалом в ванной, он не понимал зачем  помнил, как хрустит снег на лыжне в старом парке, для чего сами собой незваные и ненужные возникали лица людей, виденных лишь однажды.
   Он помнил себя на улицах городов, названия которых вылетели из головы напрочь, но отчетливо знал, что вот там, за углом, стоит аптека, дальше шляпный магазин, а у конного памятника маленького  рейнского городка есть крохотное кафе. Он помнил татуировку на плече паромщика на переправе через Меконг, выражение лица впервые увиденного мужа своей любовницы, когда она «осчастливила» их мимолётным знакомством, трамвайные рельсы в Бремене, скользкую траву на берегу озера…Зачем нужен весь этот хлам ни к чему не годных видений?
   Тысячу шагов – именно столько по совету доктора он ежедневно старался проходить по квартире. Сначала он их считал, потом стал засекать время движения – двадцать пять, тридцать минут.Кровать, два круга у стола в гостиной, коридор, кухня, и – всё с начала. Болела поясница, икры ног, но он не давал себе поблажки, разве немного хитрил, как бы ненароком останавли -ваясь, чтобы взглянуть в окно или без надобности переставить посуду на кухонном столе. Но это  прощалось. Иногда. Чаще всего за «маленькие футбольные хитрости» следовал штраф в виде дополнительных минут ходьбы.
  Вот уже два дня, как нечего было печатать, незачем садиться к компьютеру. Книга была закончена. Он аккуратно сложил пачку листов в жёлтую картонную папку с тиснёной надписью «Дело», завязал бантиком белые «кальсонные» тесёмочки. Папка оказалась не очень тяжёлой. «Вот, вся жизнь уложилась в несколько листов» - подумалось ему. И пришло на ум, что это наверно символично – надпись на папке, совпадает с оконченным делом. В какой-нибудь конторе таких папок много – Дело№1, Дело№7, а здесь одно дело, первое и последнее.
   Но пустоты, которой он боялся, не наступило. Жило какое-то предчувствие продолжения, пока не понятно какого, но обязательного и желанного. Он списывал это своё настроение на пришедший май. Любимый смолоду месяц. Тогда он рождал томление, предощущение  чего-то хорошего, всё его существо  расцветало зелёным цветом молодого будущего. Ему всегда нравился вид напыжившихся почек, с едва заметно показавшимися из них уголками листочков. И всё это всплыло, нежданно и просто, как неожиданно найденная дорогая сердцу вещь.
   Вместе с открытым окном в комнату хлынул холодноватый весенний шум города. «Сорок один, сорок два, сорок три…»- считал он шаги,  а потом в какой-то момент вдруг понял, что давно двигается по инерции, без всякого счёта. И именно тогда он решился на давно задуманное -  отправить текст нескольких глав в редакцию уважаемого толстого журнала. Эту, как он сам с насмешливым задором определил, «лихую» мысль следовало облечь в послание редактору.  Прервав хождение, он сел к ноутбуку и начал печатать текст, который  без усилий и правки сложился быстро и правильно.
 «Уважаемый господин N, в течение многих лет я с большим интересом знакомлюсь с материалами, публикуемыми Вашим известным и авторитетным изданием. Считаю, что само его существование в купе с редакционной политикой, является безусловным интеллектуальным и культурным достоянием страны.
   Возглавляемый Вами журнал, наряду с публикацией известных, маститых авторов, открыл читателю и немало новых талантливых имён. Ни в малой степени не претендуя на нечто подобное, я всё же осмеливаюсь предложить вниманию редакции некоторые страницы собственных воспоминаний и размышлений об увиденном и пережитом за годы работы в стране и за рубежом.
 Был бы весьма признателен, если у редакции найдётся возможность каким-то образом ответить.
Прошу ещё раз принять заверения в моём искреннем…»
     Он перечитал написанное и счёл, что оно такое, как надо – ни нахальное, не подобострастное, без претензий, но с достоинством.
  На экране поплыли страницы, выделенные голубым цветом, потом умный компьютер приказал их скопировать и вставить в свободное поле нового письма. Теперь оставалось самое главное – нажать клавишу «отправить». Действовать надо было на подъеме и кураже, пока не нахлынули сомнения, опасения, мандраж и безволие… И он нажал.
Прошла неделя, такая же, как все другие. Проглядывая электронную почту, он  сокрушался и, стараясь выглядеть реалистом, про себяповторял : «ничего там нет», втайне надеясь, что такое «колдовство» сработает. Не сработало. Ответа не было ни через две недели, ни через месяц. А дальше и надеяться было глупо и наивно. Но всё же втайне он искал этому оправдание, списывая  не очень вежливое безразличие «главного»  ну, допустим, к периоду отпусков или загруженностью редакторов журнала, многих из которых, в связи с финансовыми трудностями, надо полагать, пришлось сократить.
 Хотя он бы на их месте нашёл пять минут, чтобы накрапать несколько строчек, скорее всего, такого вот содержания: «Уважаемый имярек, в редакционных планах на обозримый период не предвидится публикация материалов по тематике, относящейся к присланному Вами. Весьма сожалеем, возможно, Ваши мемуары могут представить интерес какому-то другому изданию». И дальше уже издеваясь над собственным самомнением, ехидно «дописывал» последнюю строчку: «Поцелуй себя в задницу, старый дурак!»
  В общем-то, всё происходило так, как и должно было быть. Кем он себя вообразил, таких «писателей», как г……а! Марают листы бездарными виршами, сочиняют дурацкие пьесы, от чтения которых штукатурка осыпается с потолка, делятся «глубокими» мыслями, по недоразумению  занесёнными в буйные головушки «ветром со стороны Каспийского моря». И все, естественно,нискольконе сомневаются, что просто осчастливят редакции своими творениями, и шлют и приносят   толстенные трактаты, без устали, осаждают пороги,  нагло отрывают от дела, травмируют психику наиболее интеллигентных дам-редакторов, своей непроходимой тупостью, графоманской белибердой.
   Как не гнал он от себя эти тёмные облака невесёлых мыслей, стараясь принимать, как должное и в принципе справедливое, если, конечно, рассуждать здраво,  то, что попытка его реализоваться на литературном поприще не увенчалась успехом, горечь разочарования нет – нет, да возвращалась, напоминала о себе, саднила душу.
   Но и это уже становилось привычным, постепенно слабело и угасало. Так же, как лето к началу сентября заметно устало, вспыхнуло последней неделей жарких дней и потихоньку стало рисовать город жёлто-зелёными красками наступающей осени.
   24 сентября он надел спортивный костюм и на лифте спустился к почтовым ящикам. Кроме жировок за коммуналку в ящике оказался длинный конверт серо-голубого цвета с логотипом того самого журнала. Первым его движением было вскрыть конверт, но, секунду подумав, он удержался и решил прочитать послание дома.
 Лифт полз на четвёртый этаж, дрожал,  его болтало и потрясывало. Нехорошее предчувствие закружило голову.  Дёрнувшись, лифт застыл между этажами. Он стал нажимать жёлтую кнопку вызова диспетчера,пока, наконец,  сопровождаемый хрипами и эхом,  в динамике не раздался женский голос.Стараясь говорить спокойно, он объяснил своё положение. Динамик молчал.
  - Вы меня слышите! – срывающимся голосом,  почти прокричал он.
  - Слышу, слышу, успокойтесь, я пытаюсь понять, в чём дело, - голос доносился, как из колодца.
  В  замкнутых пространствах, он впадал в панику, терял самообладание, переставал нормально соображать. Приступ клаустрофобии мог настигнуть его даже в плотной толпе у эскалатора метро, в длинном автомобильном тоннеле. Страх нагнетал фантазию безвыходностью, пеленал волю.
   - Нажмите кнопку этажа выше, - проскрежетал динамик.
 Он нажал, лифт не двинулся.
 - Ну? – спросил невидимый собеседник.
- Не едет, - он сам удивился визгливым ноткам своего голоса.
- Тогда попробуйте, нажать на первый этаж.
 Он нажал на самую нижнюю кнопку. Лифт подпрыгнул и пошёл вниз. «Значит, не откроются двери» - с отчаянием  загадал он.
   Двери открылись.
Здесь, прямо у лифта,  он надорвал конверт, достал сложенный вчетверо лист плотной бумаги с трафаретом «Главный редактор»   и стал читать.
  «Уважаемый Евгений Аркадьевич, затянувшееся моё молчание, надеюсь, извинительно поскольку связано с довольно продолжительным недомоганием. Теперь, слава Богу, всё наладилось. Сразу хочу сказать, что Ваша история мне понравилась и стилем изложения, языком, интересным содержанием. Это моё мнение разделяют и коллеги, познакомившиеся с Вашей работой. Мы бы с удовольствием предоставили бы Вам наши страницы, но, к сожалению, не сможем этого сделать…»
  Всколыхнувшая было его волна радости, разом ушла, погасла, опустила на землю. Не став дочитывать и без того понятное послание, он не спеша стал подниматься к себе. Чёрт с ней с одышкой, только бы в лифте не застрять! Дома бросил письмо на письменный стол, и стал думать. Это ему только казалось, что он думает. В голову вперемешку лезла всякая ерунда к делу не относящаяся: « Надо бы купить стиральный порошок и губку для чистки ботинок, пора пригласить компьютерщика,  сколько лет племяннице Кате, когда день рождения у неё?» и прочая такая дрянь и мелочь.
      И вдруг ворвалось отчаянное: « Да что же он один, что ли журнал этот! Назло всем переведу текст на немецкий, и отправлю в Германию, есть там ещё связи!  Вот так вот!»
  На минуту охватило его лихорадочное веселье, восторг, летящих под откос!  Сел к столу, решительно развернул отброшенный листок. «…. не сможем этого сделать в ближайших номерах, план уже свёрстан. А вот в первом декабрьском номере мы запланировали  Ваш материал.  Если не возражаете, приступим к работе уже сейчас. Дайте знать.
  Жму руку»
                х  хх
   После публикации воспоминаний в лучшем художественно-политическом журнале страны я несколько раз пытался дозвониться до Евгения Аркадьевича , хотел поздравить с несомненной удачей, успехом, но телефон не отвечал. Рассказывали, что его  видели на выставке Ватиканских сокровищ в Пушкинском музее, что он выступал в Доме литераторов. Мы же встретились в фойе Вахтанговского театра на премьере. Его высокую сухощавую фигуру нельзя было не заметить,  в праздничной суете нарядной толпы он выделялся ростом и массивной седеющей головой в очках с притемнёнными стёклами. Рядом с ним была под стать ему высокая молодая дама, смуглая, черноволосая, со слегка удлиненным лицом, что её совсем не портило, а наоборот  придавало её красоте нечто библейское.
  - Екатерина Олеговна!, - представил он свою спутницу.
 Я пожал её узкую сухую и сильную руку, обратив внимание на коротко остриженные ногти, и подумал, что она, наверное, медик. Заметив мой взгляд, она  улыбнулась:
  - Я арфистка в оркестре «Новой оперы».
 Евгений Аркадьевич нашей встрече был явно рад. Выглядел он здоровым и помолодевшим. Когда я ему об этом сказал, он довольно заулыбался и, наклонившись ко мне, тихо спросил: «Хороша?», я только понимающе заговорщицки кивнул.  «Поживем ещё, старик, поживём!» и, взяв с меня слово вскорости его навестить, повёл свою красавицу в партер.