Наваждение

Было около четырех часов дня, когда после бурных любовных утех мы вышли на улицу вдохнуть свежего воздуха и купить куру-гриль. Их продавали метрах в пятидесяти от его дома, в маленьком гриль-киоске, прямо у дороги.
Мы ступали по свежевыпавшему пушистому снегу, крепко держась друг за друга, оживленно болтая и время от времени целуясь на ходу. Стоял март, составленный из тех по-зимнему свежих по-весеннему теплых, но пока еще не грязных дней, которые изредка случаются на излете зимы.
У гриль-киоска была очередь из трех человек, и мы, перемигиваясь и улыбаясь, стали в ее конце. Когда подошло наше время покупать куру, и мой друг уже был готов расплатиться, у киоска появился пьяненький мужичок. Мутным взором он обвел пространство перед собой и, видимо, не обнаружив в нем ничего более достойного внимания, чем  молодая женщина, щедро и с наслаждением потрепал меня по попке.
– Мужик, ты в себе? – я спокойно перехватила его шаловливую руку на втором заходе и решительно отвела ее в сторону.
Лицо пьяного просто лучилось радостью и довольством. Он раскинул руки в стороны, готовый меня облобызать, но не успел, потому что на шум обернулся мой друг. Его очки от возмущения перекосились, глаза стали круглыми, а лицо покраснело.
– Ах ты, скотина! Да я тебя!..
Если бы не кура у него в руках, он бы врезал пьяному и тем самым выбил бы из него всю его наглую несусветную радость. Но как-то все это выглядело неправдой, понарошку.
– Тихо, тихо, – я стала между ними. – Он же пьяный. К тому же, ну, где еще ему такая попка подвернется?
Я улыбнулась, разворачивая своего друга в сторону его дома, но он упорно порывался догнать мужичка, уже уходящего шаткой походкой и по-прежнему довольного.
– Твой гнев и выеденного яйца не стоит, – не вслух подумала я.
И что ты желаешь показать и доказать мне своим наигранно-страстным порывом? Что ты меня любишь? Что ради этой любви готов утратить даже чувство юмора? Что хочешь меня защитить даже ценой того, что я увижу тебя злобным? Стоит ли одно другого? И если ты меня не понимаешь даже в такой мелочи, наверное, пришло время, наконец, сказать то, что я знала с самого начала: все наши отношения – иллюзия, порожденная наваждением.
Я с разбегу ныряю в слово, в его прозрачно-лазурные глубины, причудливо декорированные коралловыми рифами скрытых смыслов. О них разбиваются любые иллюзии. Наваждение…
Корни этого слова – в глаголе навести, наводить. Ой, умру от счастья! Сразу возник калейдоскоп сменяющих друг друга картинок! Они внесли новое понимание того, что со мною происходило в течение почти десяти лет. Но…не выплеснуть бы с водой и ребенка. А…был ли мальчик?
Картинка первая про смысл слова «наваждение»: я стою, почему-то закрыв глаза, а кто-то Незримый надо мною стягивает нечто (или много нечт) и ведет его на меня, укладывает грузом сотен пиявок мне на голову, на плечи, на все тело – наводит их на меня.
Картинка вторая: у меня есть сундук. В нем –  приобретенные и интуитивные знания (вести от глагола ведать), а Некто, открыв сундук, захотел на ве;сти навести; искажения и завалил знания тоннами мусора эмоций и примитивных социальных программ.
Картинка третья: некто Незримый, управляющий иллюзиями, наводит макияж на истинное лицо происходящего, от чего естество оказывается под спудом изысканного многотонного грима – тот же мусор.
Если поиграть со словом, то в глаголе наводить можно обнаружить корень от слова вода. Вода во всех культурах есть символ быстротекущей изменчивой жизни: грязная – проблемной жизни, чистая – благополучной. Если же на воде имеется нечто (на-водить), то ее уже никак не назвать чистой. Сквозь то, чем покрыта ее поверхность, и самой воды-жизни не разглядеть.
Наваждение – это нечто наваленное на важное, на значимое, и это нечто скрывает суть под грудой внешней ерунды. Как же докопаться до сути? А никак. Вода со временем сама унесет мусор, и поверхность жизни вновь предстанет в своей первозданной чистоте. Наваждение рассеивается, и ты волей-неволей вынужден принять открытия или забросать их новым хламом.
– Ты его совсем не знаешь, – сказала мне его жена. – Он не такой, каким его тебе рисует твое влюбленное воображение. Он мне после каждой вашей встречи рассказывает абсолютно все.
Большой маленький мальчик делится с мамочкой своими приключениями и ищет ее одобрения? Нет! Я не верю!
Но мое «нет» скорее звучит как несогласие с услышанным, чем отрицание существующего. К тому же могу ли я верить человеку, который меня ревнует к своему собственному мужу? До наших с ним отношений мы с его женой были так близки, что души наши, казалось, являлись продолжением одна другой. Или… это только мне казалось? Теперь же моя душа смотрела в другую сторону. И что меня так привлекло в этой стороне?
Наверное, то, что я его узнала с первого взгляда. Когда он появился, что-то во мне произошло, словно в моей памяти он уже был записан. Я смотрела на его лицо и видела коридор наших отношений с дверью в дальнем его конце. Над дверью горела надпись «Выход».
Как же мучительно каждый раз, начиная что-то, пусть и любовь, осознавать, что всему придет конец! Но не мучительно-горько, а мучительно-сладко, поскольку и тело, и душа уже трепещут в предчувствии былого, в ожидании и предвкушении твоего участия в сюжетах, до поры сокрытых от взора. В мгновение ока передо мною пронеслась наша взаимная страсть, его поездки ко мне, мои поездки к нему, тихое увядание цветка взаимности; недовольство его жены, которая сама меня  просила об отношениях с ее мужем, потому что ненавидела секс; его предательство; мое предательство; наш разрыв; его смерть.
Был ли это составленный подсознанием план? Было ли это видением предписанного, сквозь которое следовало пройти, чтобы что-то понять? Неважно. И то, и другое есть надмирная тайна.
А вот что остается для меня по-настоящему мучительным, так это отсутствие ответов на земные вопросы. Например: почему я вовлекаю и вовлекаюсь? Стоит ли начинать, если все равно наступит конец? Почему мы часто идем против самих себя? Что мешает нам жить с достоинством и не унижать другого? Я нашла себе утешение в такой формуле: главное, что нужно миру, – это наше участие. Нам позволено делать выбор только в мелочах. Согласившись с такой идеей, с этого времени во всем происходящем со мною я принимала участие пылко, с готовностью, со всей силой нерастраченной любви одинокой женщины, в свободном полете, разрешая ему и самой себе все.
Тем не менее, трезвый разум, как верный пес, был начеку. Он не поддавался сконструированно-спонтанному наваждению, которое охватило сердце и все, что ниже. Рассудок занудно и методично отмечал, записывал и складывал в тайниках памяти все знаки, который мне посылались. Может разум-то их и посылал? Еще один вопрос: если мне посылаются знаки прекратить то, что я сейчас делаю, зачем начинать надо было, кидать меня в сюжет? Сразу же после первого знака, постигнув суть происходящего, выйти из сюжета? Не пройти и не познать его этапов? Не увидеть, как все сложится? А спектакль?!
И вот – сложилось.
Витиевато и просто. Вначале повитийствую в свое удовольствие.
Вчера волна воспоминаний выбросила на каменистый берег размышлений мусор наваждения: полусгнившие бревна от кораблекрушения иллюзий; потрепанные и помятые буровато-серые дурно пахнущие водоросли подозрений; несколько расколотых ракушек безнадежности в ожидании его приезда; да парочку тусклых мертвых рыбешек отрезвления.
Мне не встретятся янтари восторгов среди этого хлама. Они хранятся отдельно. Меня занимает то, как собрать воедино мозаику всех знаков, которые наваждение укрывало плотным брезентом вовлеченности. Вспомнить все не получится. Так пусть хотя бы некоторые из них щедро обрамят мою глупость. Краше она от этого не станет, но висящая в раме картина, по крайней мере, завершена.
Глупость неосознаваемая разрушает; осознанная глупость делает тебя игроком. Ты творишь чушь и наблюдаешь, как на нее реагируют те, кто пока еще принимает ее за истину. А что остается? Только коллекция сюжетов на пути к осознанию, к трудному пониманию того, что ты сам из себя представляешь и что творишь. Возникает даже шанс порадоваться  тому, что, слепые, мы видим многое – обнаженную суть. И эта суть ходила, нагая, ничем не прикрытая, заглядывала мне в лицо через левое плечо или, тяжело вздыхая, останавливала меня посреди дороги и смотрела прямо в глаза.  Что она, безгласная, хотела мне сказать? То же самое, что и его жена? Я вздыхала, отводила свой взор и шла дальше. Но память неопровержимо хранила все.
…Мы отправились с ним прогуляться в художественный салон неподалеку от его дома. Я понимала, что для него это – подвиг. Во мне же проходила тотальная мобилизация счастья. Картины, скульптуры, батик, краски, журналы по интерьеру…
Там, где я зависала, он вежливо улыбался; там, где меня накрывал восторг, он рассматривал что-то у себя на рукаве; там, где мои глаза сияли, он, отвернувшись, легонько зевал. Веря, что созвучие есть редчайший дар, радостно было уже оттого, что он рядом по доброй воле. У меня же не вызывало никакого восторга крыть, как он, крышу на даче или копать котлован под баню! Тем более что он проявил некое уважение к моим чувствам, купив мне несколько журналов, три рамочки и пастель.
Когда человек совершает благодеяние, того не осознавая, оно становится именно благом. Не бывает запланированных благодеяний. План предполагает результат и отчетность, и люди скатываются в выгоду. Разве истинное благодеяние будет на что-то рассчитывать? Какая ему была выгода от того, что он потратил свои деньги, и я светилась радостью? Никакой. Требовался еще один ломоть счастья – для него самого.
Как только мы вышли из салона, он потянул меня в маленький магазинчик по соседству.
– Я хочу купить тебе духи! – по расписанию пришло его время светиться, и он делал это искренне.
– Мне не нужны духи, у меня есть дома два флакона, – честно сказал я.
Кому нужна твоя честность, если человек вознамерился тебя жёстко облагодетельствовать и кинул на это всю тяжелую артиллерию.
– А это будет мой! Я куплю! – мы уже стояли перед прилавком. – Девушка, покажите мне вот эти духи. О, как пахнут!
Я демонстративно ушла в другой конец магазина, понимая, что меня не слышат. Уже через минуту, одержимая пороком воспитания, я вернулась, дернула его за рукав, развернула к себе лицом и спокойно, глядя в глаза, произнесла:
– Ты меня не понял. Услышь меня: Мне. Духи. Не. Нужны.
– Понял, понял! – он рассмеялся. – Девушка! Я беру эти, «Эдита Пьеха».
– Господи! Да я терпеть ее не могу! Сам будешь ею душиться! – пыталась остановить его я.
Бесполезно. Бутылочка гнусной формы и отвратительного содержимого была упакована, оплачена, а любимая неизбежно и насильно «обрадована» этой щедростью. Похоже, мое негодование выросло из скрытого понимания того, что меня не просто не слышат – не уважают. Из мерзости негодования тонкой блестящей змейкой выползла злость – ядовитая сила. Она со всей своей мощью ударила по флакону духов. Когда, вернувшись в свой город, я распаковала духи, то увидела, что их просто нет – они стали взвесью желтых капелек, болтающихся в белесой жидкости. Выбросила с облегчением.
– Я тебя не понимаю, не «читаю» вообще! Весь мой опыт протестует против того, что человек живет, как ты: постоянно в хорошем настроении, окруженный друзьями, помогающий им и днем и ночью, – говорила я. – Ненормально это! Хочу хоть раз увидеть тебя в гневе, натуральным!
Он был вполне натурально веселым. А что до гнева, то увидеть его настоящее лицо я все-таки сподобилась…и пожалела о своих словах. Или – не пожалела? Или – они дали мне хороший импульс закрыть прочитанную книгу. Не сами ли мы предсказываем исход спектакля, дергая марионеток за ниточки?
При мне он, как мог, проявлял заботу и по отношению к жене, и к своим двум сыновьям, и к моему сыну. Из уст одного из сыновей и прозвучал еще один гонг:
– Ой, мы все так любим, когда вы к нам приезжаете! – воскликнул мальчик в мой очередной приезд.
– Потому что я всегда пироги пеку? – улыбнулась я.
– Да нет! Потому что папа много разной вкусной еды накупает к Вашему приезду. А в другое время у нас поесть нечего, кроме борща, который мама на неделю вперед готовит…
Приезжая ко мне, он тоже всегда накупал гору продуктов, зная, как мы с сыном едва сводим концы с концами. Маленькая иллюзия временного изобилия и благополучия была слишком милой, чтобы оказаться отвергнутой. И стон женщин всех времен и народов: пусть так, чем ничего?! Я его любила, ждала, писала стихи, и усердно убеждала его жену, что он – лучший мужчина в мире. Она улыбалась в ответ. Как он не слышал меня, так я не слышала ее.
Он – любящий, щедрый, добродушный, веселый, заводной, сексуальный, старательный. Патология… наваждение… Где-то должен был быть ответ. В конце задачника?
Наша игра длилась долго, годами. Постепенно разговоры становились короче, визиты – реже, а иллюзии – прозрачнее. Наваждение спадало с глаз пеленой, которая скользила дальше вниз, поверх сердца, и опускалась тонкой потускневшей омертвелой плёночкой прямо под ноги.
Однажды остановив на них свой взгляд, я увидела его рваный носок и палец, выглянувший наружу. Рубашка на нем в этот приезд тоже была старой, затертой и откровенно грязной. Откровенная грязь предельно откровенна. Без комментариев.
И что, выгнать? Или постирать? Когда программа материнского инстинкта уже активирована, альтернативы нет. Постирала. Накормила. Полюбила. С червяком в сердце.
Не очень-то и любилось. Печально как-то. Уже догорает закат; уже сбегаешь вниз по склону и трудно остановиться, ноги сами несут тебя вперед. Понимаешь, что конец. Но не веришь. Наваждение.
…Перед моим очередным к нему приездом он не позвонил мне, чтобы предупредить, что у него гостит друг из Киргизии. Как это? Я к нему еду на три дня, сам пригласил, чтобы побыть с ним наедине (жена отдыхала на даче), а в квартире еще кто-то!
В первый же день – лето было жарким – он предложил сходить на реку. Весь берег Москва-реки пестрил разноцветными подстилками, на которых возлежали тела и тела. Дети бегали и визжали, играли в мяч и плескались в воде, гонялись за собакой и строили замки из песка – им пока разрешается.
У меня никакого настроения не было. Но не уезжать же прямо сейчас, через три часа после приезда? А надо было бы. Или… не надо? Если бы я уехала сразу, то не получила бы ясных доказательств своей глупости, о которой я знала всегда, но в тайне от самой себя надеялась, что она – явление временное.
Почему, почему мы сразу же не действуем так, как подсказывает сердце? Уже и рассудок рассудил и сделал вывод, а мы и его не слышим. Тогда к кому же мы прислушиваемся? К тому, кто ткет надежную затхлую и липкую паутину Наваждения? Принадлежим ли мы себе, когда идем против себя?
Я осталась.
Махнула рукой и первая побежала к реке.  Мой друг со своим гостем следом ворвались в теплую воду, и минут десять мы скучно плавали. Когда я злюсь на невозможность понять людей, то ухожу в природу. Ее я понимаю всегда. Мне быстро нашлось занятие: я гонялась за утками, ловила проплывающие мимо травинки, сплавала к желтым кувшинкам и обратно.
Дома мой друг, смеясь, рассказал, как ему показалось, забавную историю, принесенную с пляжа:
– Представляешь, когда мы следом за тобой побежали, одна из бабёх сказала соседке: «Гляди, гляди! Одна сучка двух кобелей ведет!»
Конечно, я обратила все в шутку, но поняла, что пора ставить точку. Никаких многоточий! Тем более что последовало продолжение, и оно было более чем красноречивым.
На следующий день мне нужно было побывать в университете и в библиотеке, а вечером мы с моим другом (когда-то я его звала возлюбленным) договорились сходить в кафе. Вернувшись из библиотеки, я обнаружила дома только 35-летнего бизнесмена из Киргизии. Он мне и сказал, что мой друг уехал…на дачу. С ночевкой.
Наверное, все-таки наваждение. Или – все яснее ясного? Я должна была провести ночь один на один с чужим мужиком? Испытание? А кто ты такой, чтобы меня испытывать? И снова мне непонятно, почему я тут же не собрала своей сумки и не уехала. Хотела все-таки поговорить с ним открыто. Но на этой планете люди не разговаривают – даже те из них, которые годами прорастают друг в друга.
Вечером мужичок пытался меня спровоцировать на массаж его якобы больного плеча. Я ему сказала прямо, без обиняков:
– Отвали. Не отстанешь – придется идти к хирургу яйца пришивать.
Понял. Хоть и неинтеллигентно выразилась, но четко. Спал в зале, как мышка. Поутру, не дожидаясь своего друга, я уехала. Пусть думает что хочет. И этот щеголь – пусть говорит что хочет. Я за себя знаю.
В прихожке, перед уходом, случайно задев ногой груду старых газет, приготовленных для растопки печки на дачи, я увидела свою книгу и томик стихов, написанных для моего бывшего возлюбленного. Он их и не раскрыл. Я забрала книги с собой и поняла, почему в этот раз стихи шли так тяжело. Иные дети и не должны рождаться.
Он позвонил на следующий день:
– Ты почему уехала, а?
Объяснять?
Но он приехал ко мне еще раз, после Нового года. У меня не было никакого желания доказывать, как непорядочно он вел по отношению ко мне, потому что в то время уже другое Наваждение мутной волной застило мои небеса. Приехал? Будешь спать на диване.
– А я тебе подарки привез! – как всегда, игриво, начал он, открывая сумку.
Мои чувства, обостренные новой и – слава Богу! – платонической любовью, еще до того, как мой друг достал свои подарки, уже просканировали ситуацию и составили отчет: ложь.
Он подал мне в руки китайский заварочный чайник, сделанный в виде книжного шкафа – бездарная подделка; две свечки в форме сердца; маленькую плюшевую обезьянку; какие-то колокольца… В общем, смешно.
– Зачем ты все это привез? Оно же не для меня. Это ученики твоей жене подарили.
– Ты что? – он сделал круглые глаза.
Эволюционный трюк. У нас, у взрослых, глаза прищурены, потому что жизнь учит вглядываться и различать, не доверять и изобличать. А вот у младенцев глаза пока круглые. Младенцы чисты и наивны. Вот и приспособились люди во лжи делать круглые глаза, тем самым убеждая визави в том, что они искренни и правдивы, аки младенцы.
– Как ты можешь?! Я специально ходил в магазин, выбирал!
– Это?! Это – выбирал?! Не смеши! Ты схватил первое, что попалось тебе под руку в ее шкафу – и все. Врать зачем?
Он изобразил обиду, а я сгребла хлам и понесла его в свою комнату. Я должна была швырнуть его в помойку и распахнуть дверь – вот Бог, а вот порог? А игра?  Но я точно знала, что права. В голове уже одна за другой промелькнули картинки: их квартира, антресоль, куда его жена складывает тонны подаренных учениками игрушек, его сумка в прихожке…
Присев на корточки перед тумбочкой, я еще раз внимательно осмотрела все безделушки. Потом позвала его.
Он стоял в дверном проеме и улыбался в ожидании того, что услышит. Он продолжал улыбаться и после того, как я сказала.
– Посмотри сюда, дружок, и в следующий раз будь внимательнее, потому что твоя новая пассия может и обидеться.
Я подала ему обезьянку, под хвостом которой болталась незаметная бирочка, а на ней шариковой ручкой было написано: «Дорогой Н. от ее учеников».
– Ах, черт! – он рассмеялся. – Надо же! Не доглядел!
Это и вправду было смешно. Сюжетец, так сказать. Что ж, люди и в законном браке творят непотребство, так что же говорить о наших отношениях, в которых на каждом шагу – отступление от нормы?
В норме все выглядело так: спустя год после моей первой встречи с его женой, когда с ним еще и не предполагалось никаких отношений, я позвонила ей и сказала, что мы расстаемся навсегда. Я писала стихи, она – музыку, мы вместе ставили спектакли… Но год – великий цикл – завершен, а дальше все пойдет иначе. Я уже «видела» как. И не была с этим согласна, потому что уважала свою подругу.
И что случилось после моего заявления? Ее как прорвало: она звонила каждый день, приезжала из Москвы каждые две недели, чтобы только удержать меня. У меня было алиби: удержала. Чтобы потом, спустя десять лет, сказать:
– Я не потерплю любовницу моего мужа у себя в доме!
Спустя десять лет.
И именно в этот свой последний приезд я, наконец-то, увидела доселе сокрытую сущность своего друга. Его не изменить – он уже умер. А я низко склоняюсь в земном поклоне за науку: всегда доверяй себе! Только себе!
Произошло это так.
Я наводила порядок в зале, когда услышала, как мой друг на кухне спорит со своим младшим сыном. Они повысили голос, и я, зная, что легко могу успокоить обоих, пошла на кухню. К этому времени перепалка закончилась, и единственное, что я увидела, так это моего друга на пути из кухни в ванную, дверь которой была рядом. Но на этот раз…он был настоящим! Мой взгляд споткнулся о его искаженное неподдельной злобой лицо, и я просто не узнала знакомых черт – их не было! На мгновение, как молния, передо мною сверкнула сущность жестокого, жесткого тирана и неумолимого диктатора, способного убить.
Я остановилась, замерла в шоке, но тут же овладела собой, потому что он повернулся в мою сторону, и черты его лица, словно мозаика, сложились в знакомый облик. Эта маска даже попыталась улыбнуться. Но я все так же, молча, с широко раскрытыми глазами смотрела и смотрела на него. Он подошел ближе обнять меня, и я, чтобы не слышал его сын, почти шепотом произнесла:
– Я тебя увидела. Знаешь, если бы ты мне показал это лицо десять лет назад, мы бы расстались в то же самое мгновение. Зачем ты врал? Неужели только секс?
– Да я и не врал, – ответил он. – Я был, каким был.
И он прав.
И я – права.
Все участники – правы. Спектакль окончен, занавес опущен, всем – спасибо! Каждый преуспел в своей роли, но уже тянут, тянут играть другую пьесу!
Новое наваждение?
Может, затем оно и нужно, чтобы учиться его отбрасывать, чтобы тренировать собственную честность и смелость, мгновенно следовать знакам, не предавать самого себя?
Может быть.
А, может, и нет.
Может, я просто дура.
Но меня, если честно, это больше не беспокоит.