Кошкин дом

Он стоял вдалеке от шумных московских трасс и магистралей на берегу тихой Яузы рядом с прекрасным арочным мостом с витыми узорчатыми перилами. Слева от дома, через дорогу, раскинулся парк; на другом берегу реки стоял авиазавод Туполева. Андронников монастырь неподалеку, с неописуемым великолепием работ Андрея Рублева, навевал мысли о высоком, о духовном.
За этим я и приехала в Москву.
После провала на экзаменах в МГУ мне все равно трудно было расстаться с мечтой стать астрофизиком. Поскольку ни моя семья, ни мой город, ни целиком общество на этой планете меня не устраивали в принципе, а изменить их не представлялось возможным, я решила сбежать к далеким неведомым звездам и забыться. С первого раза не удалось.
После фиаско в МГУ целый год я училась в Воронеже, но необратимо тосковала по Москве и, особенно, – по высотному зданию МГУ, которое своим шпилем указывало в небо, туда, где неверными облачными стопами, как мне казалось, был помечен мой путь. Сбежав из Воронежского университета и проработав почти год в одном из НИИ родного города, я не уставала мечтать о столичной круговерти – студенческих клубах, кафе, музеях, бесчисленных выставках и необъятных книжных магазинах, в которых практически можно было жить…
Тайком от родителей и брата я распродавала книги домашней библиотеки, извиняясь и убеждая их в том, что эти деньги послужат благому делу: я стану великим человеком.
Однажды октябрьским вечером, когда отец на кухне ремонтировал очередные часы, а матушка, лежа на диване, читала газету, я взяла чемодан и пошла к выходу.
– Ты куда? – глядя поверх газеты, спросила меня матушка.
– В Москву, – спокойно ответила я, вышла и закрыла дверь.
Они не видели меня полгода. Они ничего обо мне не слышали целых полгода. А я даже спустя десятилетия, когда все страсти стали далекими и пустыми, не догадалась спросить, что они чувствовали в те дни, когда их дочка просто исчезла из их жизни. Сейчас мне это очень интересно, но родители уже ушли. А тогда ушла я, чтобы самостоятельно шаг за шагом двигаться вперед и вверх.
 Началось мое движение с самого низа: приехав в столицу, я стала лимитой – безгласным, бесправным существом, которому даже книги из библиотеки запрещалось брать на дом. Зато я сразу же поступила на подготовительные курсы при МГУ и влилась в бурный поток студенчества.
Работа на одной из плодоовощных баз нашлась почти сразу. Здоровая и полная веры в себя и свое великое будущее, я готова была если не разгружать вагоны, то уж перебирать капусту точно. Когда начальство узнало, что у меня аттестат средней школу почти с отличием, мне предложили у них работать…бухгалтером! Скажи я своим друзьям, что непредсказуемая, спонтанная и загадочная поэтесса и танцовщица вдруг согласилась сидеть на пятой точке и составлять рекламации и искать среди потрепанной документации потерянные вагоны, они бы дружески посмеялись. Именно дружески-вежливо, поскольку в те поры я – бухгалтер, по их представлениям, было более невероятным, чем костер на дне реки.
В общежитии, которое мой батя позже, посмеиваясь над его нравами, окрестил Кошкиным домом, мне вначале выделили койку в комнате на четверых. На самом деле там пока жила лишь одна молодая женщина, Ольга, которая в день моего приезда была на работе.
Невинная и телом, и разумом, в свои девятнадцать лет я была готова к суровой правде жизни, которой всегда меня пугала матушка: «Жизнь тебя научит!». Боевые учения начались в первый же день. У пухленькой девушки на кухне я спросила имя курчавой еврейского вида женщины-вахтерши: она сидела при входе в общежитие, и ей мы предъявляли пропуска.
– Ее зовут тетя Сара, – мило улыбаясь, ответила пухлик.
Чего проще? Человек – имя!
– Здравствуйте, тетя Сара, – моя вежливость прогнулась и треснула под могучим ударом. Им стала реакция кошки, которой одновременно переехали хвост, пролили на нее чайник кипятка, а потом еще какой-то затейник подсоединил к ней громкоговоритель и приставил к вискам оголенные электрические провода.
Тетя Сара вопила.
Пухлик, гнусно усмехаясь, выглядывала из кухни.
«Тетя Сара» – было кличкой, а не родным именем вахтерши, и она всячески скрывала свою этническую принадлежность. Но местных дев нельзя было провести на мякине. Они любили конкретное и четкое, хотя не были лишены и некоего лиризма. Позже, на той же кухне, с тем же пухликом, которую звали Тоней, я наблюдала совершенно умилительную сцену. Она что-то рассказывала своей товарке, не просто перемежая повествование матом, а вставляя его через слово. Я в это время гладила белье и для забавы считала: через слово. Иногда нормальные слова встречались даже реже матерных. Ее подружка слушала, а под конец сладко потянулась, вздохнула и сказал:
– Ой, Тонька! Как же я тебя люблю! До чего же ты красиво говоришь всегда! У меня так не получится!
Мне предстояло увидеть еще много красоты.
В первый день моей жизни в общежитии соседки Ольги долго не было домой со смены, так что в одиночестве пришлось попить чай, потом заправить койку казенным бельем и мирно отойти ко сну. Проснулась я от звуков.
Во-первых, спросонок сразу не удалось сообразить, где я. Во-вторых, звуки доносились с койки справа от меня – мы были разделены только небольшим проходом и столом с двумя стульями. По характеру возни мне вначале показалось, что кому-то плохо, но вскоре я поняла, что как раз-таки хорошо: на кровати моей соседки кипел секс. Уйти я не могла. Наорать – тоже: я – вежливая девочка.
К тому же у меня был богатейший опыт: всякий раз, когда батя приходил домой никакой, я научилась спасаться от криков, скандалов и прочего шума самостоятельно, никому не докучая. Делюсь опытом: кладешь на голову подушку, сверху укрываешься одеялом опять-таки с головой, а уши затыкаешь пальцами, причем не изнутри, а нажимая на козелки (так можно, играя, регулировать шумовое оформление сцен). При этом самой лучше всего жужжать: с заткнутыми ушами твой собственный голос кажется громче и сильнее глушит художественную реальность.
Мне удалось продержаться до утра, хотя было нелегко. Нет, никаких сексуальных помыслов не было, я этому еще не успела научиться и перенять у посторонних расхожую схему поведения. Меня одолевало не морализаторство, а исключительно удивление: как можно?! Удивление скакнуло по шкале вверх, когда поутру я увидела, что Ольга, с которой мы, наконец-то, познакомились, беременна на 6-7 месяце…
Не то чтобы я не знала, что люди этим занимаются на любом сроке. Однако было что-то в их ночной оргии настолько угрожающе-безбашенным, что, по-видимому, мой разум подтолкнул меня к заключению, что будущая мама не очень-то обеспокоена судьбой своего ребенка. Буквально через пару дней пришло подтверждение моей правоты. Оно было выгравировано на уплотнившемся воздухе комнаты отвратительно-тошнотворными воплями Ольги, ее слюной и зубами – на полурваном матраце, который еще две ночи назад стоически терпел любовные страсти, и на плохо штукатуреной стене – Ольгиными ногтями. Ее крутило, складывало пополам, изгибало и даже рвало от боли.
Мне еще было два года до того возраста, когда я осознала силу любви и решила, что приносить людям исцеление – достойное занятие. В тот вечер я просто пыталась вести себя так, как поступала бы моя мать. Я сразу же предложила Ольге срочно позвонить в скорую, потому что по всем признакам у нее начались преждевременные роды, и требовалось спасать маленького. Мне было непонятно, почему Ольга отказывалась, сопротивлялась моим благим намерениям, даже когда уже в исступлении кусала спинку стула, стоявшего около ее кровати. Наконец, по тоже непонятной для меня причине она согласилась, и я позвонила в скорую. Ольгу увезли.
Девчонки, Наташка и Галя, из комнаты напротив все объяснили наивной провинциальной девочке: Ольга пошла к «нужной» медсестре, заплатила деньги, и та ей сделала укол, стимулирующий роды. А я пыталась помочь… Кому? Но на следующий день все равно помогла.
Рано утром позвонила Ольга и попросила принести в больницу ее вещи, часы, радиоприемник и сигареты. Мы стояли у окна в коридоре. Она курила и говорила с улыбкой:
– Ой, ты знаешь, так жалко Сережку, так жалко!
Мой наив поднимался зеленой волной недоумения. Может, что-то случилось с тем, кто пылко работал на ней две ночи назад? Может, это его так зовут, а она в меру таланта проявляет свою заботу? Ничуть. Она имела в виду младенца, которому, походя, даже имя придумала:
– …А он, представляешь, лежит у меня между ног и ручками-ножками сучит… – вздохнув, произнесла Ольга, и ее вздох прозвучал, подобно плевку в пустой до этого таз, куда позже успели кинуть то, что могло бы стать ее сыном.
Удивительно, как мы приспосабливаемся выживать! Если некуда больше идти, то остается только один выбор – стать как все или остаться, какой ты есть. Я выбрала второе и через этот выбор обнаружила себя в роли наблюдателя, коллекционера, частично – участника полевых антропологических исследований. Познай человека! Иначе чем еще заниматься среди людей?
Чем же занимался Кошкин Дом по будням и по выходным? Народ работал и развлекался, как и полагается, в соответствии с расписанием. Работа была тяжелой – даже мужики из Моспогруза пасовали перед девочками из общаги, которые стокилограммовые бочки с огурцами кантовали, как одноразовые стаканчики. Конечно, после таких перегрузок и отдых полагался достойный: покушать, выпить, мужика поиметь и поспать вволю. Иногда последнее, если мужик попадался тоже достойный, на время откладывалось.
С недостойным расправлялись быстро и жестоко.
– Верка опять мужика вчера в окно выкинула! Всю рожу ему разбила! И чего – не видит разве, козел, к кому лезет со своей пипеткой? – девчонки на кухне всегда делились впечатлениями и ожиданиями, которые время от времени обманывали даже матерых.
– Представляешь? Я его накормила, напоила! Только в койку улеглись, а там…  В общем я решила: что зря посуду пачкать? И под зад ему коленом дала! Думаешь, обиделся? Тот еще кадр! Утирается и мне же кричит: «Больше не приду к тебе!» Нет, ну каков?! – Галя, прижав к животу руки, просто исходила смехом.
Иногда мужик, как мне рассказывали, являлся в комнату к своей сердечной зазнобе, а уходил, побывав на всех ее соседках. Девочки предохраняться не любили, поэтому и передавали из уст в уста адрес и расценки медсестры или доктора, которые могли скоропостижно помочь.
Однако и среди местных рукодельниц встречались удивительные уникумы. Так тетя Клава, невысокая, сухонькая, в летах, с длинным и острым, как у комара, носиком, обучала зеленых неумех делать самим себе аборт… столовой ложкой. У нее за долгие годы уже до автоматизма была разработана методика. Себе она, по ее словам, самостоятельно помогла избавиться от 14 беременностей. И один раз даже родила… во сне. Все сделала, как надо, стала телевизор смотреть в ожидании, да и заснула. Проснулась через часок: глядь меж ног – готово!
Если же избавиться от плода страсти по каким-либо причинам сразу не получалось, то одни шли путем Ольги и делали аборт на позднем сроке. Другие, как молодая чета, жившая на первом этаже, поступали гораздо проще.
Они оба были невысокого росточка, кругленькие и не избалованные красотой ни лица, ни души. Просто жили – работали, ели, растили ребенка, а все прочие, незваные дети, отправлялись туда, где их никто не найдет. Мама Таня донашивала ребенка полный срок, без малейшего писка легко рожала прямо в общежитии, а папа Леша потом приносил с почты ящик для посылки, и он становился последним пристанищем маленького человека. Иногда его отправляли в плавание по Яузе, а чаще закапывали где-либо в шикарном парке неподалеку от общежития. Я при этом не присутствовала, детей не считала, а только слушала, слушала и слушала рассказы. Не от кого-то постороннего – от самих родителей. Им это казалось забавным. Нет, не забавным! Скорее они считали себя очень сообразительными, находчивыми людьми.
Моя закаленная семейными баталиями психика все происходящее воспринимала без ужаса, как неизбежный факт жизни. Голый факт. Совсем голый… Скоро он пришел во всей красе.
К тому времени с одной спокойной девочкой мне удалось поселиться в комнате на втором этаже, и все эти выбрасывания мужиков из окон и ночные оргии, как мне тогда казалось, немного отдалились. И тут Танька подвела. 
Танька – одна из дев с первого этажа. Она была красива – деревенская девочка невысокого росточка, стройная, с огромными глазами и сочными губами. На щеках у нее были ямочки, что, как она говорила, совершенно сводило мужиков с ума. И они ходили за ней табунами, пока один, наиболее ярый, ни разогнал всех. Он добивался Танькиной любви по всем канонам дешевых любовных клише. Там были и конфеты, и цветы, и стояние (и даже ползание) на коленях за ней по коридору.
Танька смеялась и спала с ним ради того же смеха.
– И запомни, – говорила она мне, – если ты проявляешь свои чувства, то считай пропала – на голову мужик сядет! Вон я – лежу себе, как бревно, в потолок пялюсь, а он там, у меня между ног, из последних сил убивается. А стоит мне хоть пальцем пошевелить, как он вообще в рай попадет! Чего напрягаться?
Мужик Таньку все равно напряг, а заодно – и всех нас. Однажды, когда я читала у себя в комнате (моя соседка Света уехала погостить домой), вдруг раздался судорожный стук в дверь. Я открыла. Мимо меня пронеслась растрепанная Танька и быстро нырнула под Светкину кровать. Я закрыла дверь на ключ. Танька просунула свой нос меж железных прутьев спинки кровати и шепотом произнесла:
– Посижу у тебя чуток, ладно?
Стало ясно, что избыток страсти ее поклонника уже невозможно было сдерживать, и он обильно хлынул через край: мужик после очередного Танькиного над ним издевательства пришел в общагу голый и с пистолетом. По лестнице грохотали ноги, на кухне гремели сброшенные кастрюли и сковороды, звонко плакали разбитые оконные стекла, зычно и сочно матерились девки и тетки – везде и во всем царил хаос.
Тетя Сара вызвала наряд, мужика одели и повязали: страсть осталась неудовлетворенной. Танька спаслась. А нам, Наташке, Гале и мне, досталось: через неделю пришла повестка явиться в качестве свидетелей на Лубянку.
Наташка была удивительно стройна, красива и интеллигентна, и мне не удалось выяснить, как этот цветок оказался в гадюшнике под названием Кошкин дом. Галя была крупна, обаятельна, но некрасива лицом, хотя это щедро компенсировалось потрясающим интеллектом. Ей от природы была дана и память, и логика, и сила мысли, увы, направленные только на одно: получить москвича. Ей так и не удалось отхватить себе этот приз, потому что судьба связала ее с уголовником, и она уже не могла от него отвязаться ни при каких условиях. Он ее бил, пропивал ее деньги, выгонял, а она возвращалась и возвращалась…
– Почему, Галя? Ты ж умная баба!
– Никто лучше него не трахается!
Что сказать? Нечего!
И на Лубянке говорить было нечего, потому что, может, Наташка с Галей на первом этаже что-то и видели, а я из-за закрытой двери только слышала. Однако легенды и кино сделали свое дело: в таком исторически значимом месте у меня начался настоящий мандраж сразу же, как только мы переступили порог.  Вы помните? Мне было только девятнадцать. Нас долго вели по длинным пустым коридорам, и я представляла, сколько людей здесь пытали, сколько крови и слез заливало стены и паркет.
 В кабинете у следователя задавались простые вопросы, но шло какое-то непонятное давление, словно нам хотели показать, что все мы – второй сорт. Наверное, так и было. Но и они сами, здешние, были не первой свежести.
Когда на меня давят, а я по правилам не могу убежать, приходится придумывать собственные правила. Внешне моя трясучка никак не проявлялась, но внутри, в животе, происходило настоящее землетрясение, которое вскоре поднялось такой волной, что у меня стали друг о друга постукивать зубы. Такое пережить было трудно. Поверить в то, что мне страшно? И вот от страха я стала задавать вопросы следователю то на польском, то на английском, то на испанском языках.
Следователь не был матерым – от силы лет двадцать восемь. С таким природным катаклизмом он, видимо, встретился впервые, так что поначалу даже пытался вслушиваться в мои вопросы и отвечать по-русски. Быстро поняв, что, запутавшись, потеряет свое фирменное достоинство, он вызвал сопровождающего, выписал нам пропуска и отпустил с богом.
После посещения Лубянки к нам пришли из местного милицейского отделения. Видимо, им спустили разнарядку почаще проверять такую нестабильную публику, какой представлялись девочки с овощной базы. Три красивых мента вначале с нами поговорили, порасспрашивали, а потом, выполнив свой долг, решили тоже развлечься – люди есть люди. На следующий день они пришли снова – вроде по делу. На третий день они явились уже в гражданском и прямиком в комнату Наташки с Галей. Судя по их лицам, у них были самые радужные ожидания, а девчонки не планировали влипать еще и в секс-историю.
Они подговорили меня им помочь. Через какое-то время после прихода ментов я влетела в их комнату с лицом, талантливо оформленным испугом, и зловеще прошептала:
– Быстро, быстро! Никого из посторонних в комнате – комендант идет! Тетя Сара по секрету сказала! Обещались через пять минут быть здесь!
Уйти я не смогла – я должна была это видеть! Милиционеры подскочили, побледнели, засуетились, похватали свои пиджаки и заметались по комнате уже с ними в обнимку.
– Сюда, сюда! – Галя распахнула окно.
Фундамент первого этажа был очень высоким, и мужики, перевалившись на ту сторону, какое-то время висели, а потом срывались и шмякались о землю, как переспелые подгнившие груши. Когда они ушли, мы поставили диск Тухманова и под «Вагантов» отплясывали так, что, тетя Сара и вправду прибежала – узнать, что стряслось. Потом девчонки нажарили две огромных сковороды картошки. Мы ели ее, давясь от хохота и вспоминая лица непрошенных гостей.

За полгода жизни в Москве, я приезжала домой два раза, но к родителям не заходила, а останавливалась у подруги. На родителей я была зла за то, что, как мне казалось, детство мое могло бы быть и поприличнее, без непрерывных скандалов, оскорблений, унижений и бессонных ночей. Вот мне и показали лучшую жизнь в столице.
Однажды у подруги я познакомилась с П., который начал за мной откровенно ухаживать. Влюбленная в другого и отвергнутая им, я не имела ни малейшего намерения развивать эту тему. Избавиться от ухажера было легко. Я нафотографировала П., прочитала по фотографии всю его суть, поняла, что это не мой вариант и ушла в сторону. Но П. не сдавался и однажды без предупреждения приехал ко мне в столицу.
Мне в голову не пришло сказать решительное «Нет» и прогнать его тут же. Человек ехал, хотел поговорить, у него какие-то там чувства имеются…как прогнать? Совсем не люди, что ли? Мы погуляли по Москве, а ночевать я его привела в свою комнату, потому что Светка снова где-то удачно болталась.
Стоя у самой двери в свою комнату, когда уже в замке поворачивался ключ, я вдруг услышала дикий вопль. Орала пожилая и очень вредная сплетница с моего этажа – тетя Нюра. Мне не сразу пришло в голову, что кричит она про меня – просто стояла и пыталась понять, вслушаться:
– Ба-а-абы! Гляньте! Гляньте, снег скоро пойдет! Наша-то целомудренная девственница, ангел наш, кобеля привела! Бабы, быстро все сюда! Во картина!
Мы спали на разных кроватях, но глаз я не сомкнула.
И что, подумала я? Завтра я выйду в коридор, на кухню. Мне что-то надо доказывать? Почему? С какой стати? Перед кем мне отчет держать, кроме себя? И – почему, почему, почему? – всех должно волновать, что я непохожая? Быть такой, как они, значит помочь им поверить, что все идет, как надо. А это не так. Все как-то неправильно. Тили-бом, тили-бом! Загорелся кошкин дом!
В марте приехала моя матушка. Ей удалось узнать мой адрес у моей подруги. Она плакала и просила меня вернуться; сказала, что отец бросил пить. В это я не поверила.
– Мы тебе стол письменный купили! – сказала она, утирая краешком косынки глаза.
Это был аргумент аргументов.
Все школьные годы я делала уроки на подоконнике или на кухне, потому что столы были завалены батиными железками – он ремонтировал часы и фотоаппараты. А теперь – неужели, правда? У меня будет свой собственный стол?!
Матушка приехала вовремя. Именно тогда, когда я все уже поняла про неспешное и однообразное течение обыденности меж двух берегов. Одним было унижение и бесправие, в которое лимитчицы погружались все глубже, а другим – их озлобленность и месть за испытанное унижение.
Мне вспомнились слова кастелянши с 18-го этажа высотки МГУ. Когда я сдавала ей белье после того, как провалила математику, эта пожилая седая женщина сказала мне:
– Э-э, деточка! Не горюй! У нас тут что ни месяц – так обязательно полет!
– Какой такой полет? – удивилась я.
– Не выдерживают, душеньки! Сигают из окна вниз! Так что тебя Бог уберег, что ты не осталась, скажи спасибо!
Говорю.
Спасибо.
Всем.