Передержка в безвременье

Он безумно устал. Устал смертельно…
Боль не отпускала уже ни на миг. Она не была резкой или нестерпимой. Скорее, похожа на сильный зуд. Все ноги ниже колена, до самых ступней, зудели и чесались.
Чесать было нельзя. Кожа лопалась и сочилась кровью. Лекарства не помогали.
Днём он хоть как-то отвлекал себя чтением. Заходил в интернет и читал-читал-читал. Всё подряд. Всё, что вызывало хоть какой-то интерес.
Постаревший мозг быстро уставал, и порой он ловил себя на том, что просто тупо смотрит в экран. Без мыслей. Без чувств. Без памяти.

В магазин выходил редко. Есть не хотелось, и хроническим полу голодом он довёл себя до того, что терял сознание при ходьбе. Людей он видеть не мог. Они вызывали зависть и ненависть. Они здоровы, а он нет. Они будут жить дальше, а он стремительно умирает.
Он не мог смириться с грядущей смертью. Как так? Он исчезнет, а мир продолжит жить, словно его никогда и не было. Так быть не должно!
Если бы он мог унести с собой весь мир, он бы согласился умереть прямо сейчас. Но мир не собирался умирать, и он терпел. Жил всем назло…

Ночью зуд становился нестерпимым, и он то вскакивал и метался по квартире в трусах и майке, то снова ложился в грязную кровать с давно нестираным бельём. Выл, плакал, стонал, проклинал. Он нестерпимо хотел жить. Жить здоровым.

***

Эта ночь всё-таки наступила. Та, к которой он постепенно готовился. Сил терпеть не осталось.
Сегодня он снова вскочил в два часа ночи. Заметался. Обессиленно упал от голода. Пополз. Встал на четвереньки. Добрался до банки с сахарным песком и потянул её за собой в ванну.

Он сидел на полу возле ванны и жадно ел сахар, запивая водой из-под крана.
Головокружение прошло. Он встал.
«Значит, сегодня...» — сказал он себе. Пора.
Сделал необходимые приготовления для родных. Выдохнул. Решился. И…

***

Он летел. Его тело обвивал чёрный плащ-не плащ — какое-то одеяние, помогавшее ему ловить потоки сильного ветра в вышине. Что-то похожее на перепонки белки-летяги. Чёрная плотная ткань, которая крепилась к запястьям и щиколоткам и, раздуваясь, держала его в воздухе.
Земли не было. Его окружал густой белёсый туман.
Боли не было тоже. Впервые за много месяцев он не чувствовал ни боли, ни зуда, ни страха, ничего. Только ощущение стремительного полёта.

Ему хотелось кричать от счастья. И он закричал — «Это я! Посмотрите! Я лечу! Я здесь!».
Никого. Он пытался всматриваться вниз, в туман, но кроме молочной пелены внизу и вокруг, ничего видно не было.
Он закричал громче.
Снизу и сзади из туманной пропасти, разворачивая длинный белый стебель, быстро поднялась огромная чаша такого же, как туман, плотно-белёсого цветка, похожего на колокол.
Бросок, и цветок охватил его полностью от стоп до шеи. Чаша колокола плотно сжалась и так же стремительно, как появилась, исчезла в туманной глубине.

***

Что было дальше он не помнил. Сознание погасло, как только чаша цветка сомкнулась вокруг него, и вернулось, когда за ним захлопнулась огромная каменная крышка.
Плаща-перепонки больше не было. Он был абсолютно голый. И почему-то с длинными когтями на пальцах рук и ног.
Когти помогали ему держаться за выступы камней закрывшейся крышки и стен вокруг неё. С паучьей ловкостью он карабкался по стенам и дну крышки, скрёб когтями, пытаясь выбраться и дико, не человечески выл. Говорить членораздельно он не мог, зато отчётливо помнил теперь всю прожитую жизнь до мельчайших подробностей.

Крышка не поддавалась, и он впервые взглянул здесь вниз.
Глубокая каменистая пещера в форме большого мешка. Внизу, в самом центре, огненно-красное лавовое озеро с раскалёнными светящимися камнями вокруг. Оттуда веяло теплом. И он вдруг понял, что страшно замёрз, и ему надо туда, внутрь.
Он ловким кошачьим движением оттолкнулся от стены возле крышки и нырнул с высоты в огненное жерло.
«А-а-а-а-а-а-а!» — завыл он от нестерпимой разрывающей боли.

***

Это длилось нескончаемо долго. Он выбирался из огненного пекла. Карабкался по камням к крышке и скрёб когтями щель между нею и стенами. Его облик постепенно менялся. Кожа стала зеленовато-серой. Когти чёрными, изогнуто-длинными, твёрдыми и острыми.
Он больше не помнил прежнюю жизнь. Он только знал, что будет здесь до того дня, когда он должен был уйти из Мира по судьбе, а не по своей воле.

И он ждал. Нырял в огненную бездну, когда замерзал, или выползал к каменной крышке, когда больше не в силах был выносить жар.
Страдания, которые он отказался выносить в Мире, сопровождали его здесь стократными мучениями. То, от чего он бежал, пришло вместе с ним.

***

Его отпустили и вернули человеческую речь только один раз. Когда урна с его прахом опустилась рядом с прахом его матери, как он и завещал.
Он держал свою урну в когтистых руках, пока светлый полупрозрачный силуэт его матери спускался к нему откуда-то сверху. Он вскочил и с криком: «Мама! Мама моя!», обхватил мать, всё крепче и крепче сжимая её в объятьях, впитывая всем своим существом то нежно-трепетное,  внутреннее, что сияло в груди её призрачного силуэта.

Мать застонала.
Мощные энергии оторвали его от неё. Свернули в бараний рог и потащили назад, вниз, в его каменный мешок. Последнее, что он видел, был взлетающий к сияющему свету силуэт плачущей от жалости матери.
«А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!» — дико и плотоядно орал он. «Я хочу есть! Я хочу её есть!» — бесновался он, мечась по стенам своей темницы. Нырял в лавовое озеро. Выпрыгивал снова. Опять нырял.
Тело его изменялось всё сильнее. Вот оно уже чёрное, рогато-острое, чешуйчато-твёрдое…

***

«А вот и внутренняя суть...» — задумчиво произнёс распределяющий.
«К демонам его, когда срок придёт.»

***