Шрамы прошлого Гл. 10

Адам Бортич, а теперь Олег Иванович Забродин, трудно приживался в этом сером, как казалось ему, сыром городе. После комфортной и сытой жизни в семье дяди, где он был обласкан любовью тётушки, ему в этом постоянно плачущим нудным дождём небом было неуютно и грустно. Он не мог расслабиться, казалось, что ему постоянно не хватает воздуха, и он не может вдохнуть полной грудью, чтобы свободно выдохнуть и расправить плечи. Поэтому за время нахождения в Ленинграде он похудел и даже немного ссутулился. Он боялся. Боялся разоблачения и ненавидел. Ненависть кипела в нём ко всем. К рабочим в мастерских, к Забродину старшему, к Насте.
Особенно он боялся отца Насти, который всегда смотрел на него колким и пытающим взглядом. Адаму казалось, что дядьку мучают подозрения, поэтому он и задаёт ему иногда каверзные для Адама вопросы, пытаясь застать его врасплох. Ему надоела Настя, которая вечно болтала и тоже старалась выудить у него какие-то истории о жизни в Пскове. Одно спасало, что дядька был постоянно в разъездах, а работы в депо было много, и Адам пропадал в ремонтных мастерских до ночи.
Последнее время Адам жил как на пороховой бочке. Он чувствовал, что скоро должно что-то произойти такое, что опять изменит и перевернёт его жизнь. Он никогда не игнорировал свои предчувствия. Прислушивался к своим догадкам. Скорее всего, он обладал чуткой интуицией, которая и теперь подсказала ему, что надо готовиться к очередному побегу из этой его питерской части жизни.
Однажды, вернувшись с работы, Настя обрадованно сообщила, что в июне, когда она окончит семилетку и получит аттестат зрелости, отец отправит её с Адамом в Псков к сёстрам, отвезти им деньги и гостинцы, которые они собирали для них.
– Я всегда хотела иметь сестричку, а тут их целых две. Надеюсь, они не такие буки, как их брат. Слова из тебя не вытянешь. Знаешь, может и отец с нами поедет. Правда, здорово!
– Конечно, здорово, – задумчиво ответил ей Адам, – но меня могут и не отпустить с работы.
– Ты что-то совсем не рад, – Настя нагнулась к нему и поцеловала в щёку, – я никогда никуда не ездила на поезде. Только на трамвае.
От её прикосновения мурашки пробежали по телу парня. У него опять, как это было раньше, когда он иногда подглядывал за ней, как она переодевается, предательски зашевелилось то, что не должно было выдавать его появившихся низменных желаний. И то, что у него не было возможности осуществить свои эротические, но почему-то жестокие фантазии, пробуждало к Насте звериную ненависть, которую он старался прятать.
Адам всегда выглядел старше своих лет. Это и помогло рослому статному парню с пробившимся тёмным пухом под носом играть роль убитого им Олега, который был старше его на два года. До прибытия в Ленинград он не страдал недоеданием, был обласкан любовью тётки, поэтому его новый родственник первое время иногда с подозрением косился на него и однажды как-то пошутил:
– Не похоже, чтобы голод тебя замучил. Ладный такой! Сёстры тоже от голодухи в теле?
Адам тогда нескладно пошутил в ответ. Но дядька принял его смущение за обиду и, похлопав по плечу, усмехнувшись, успокоил: – Ладно, ладно, не обижайся, а то я подумал ненароком, что ты опух от голода.
Дядька со своими каверзными вопросами мешал ему жить. При нём Адам чувствовал себя скованно и напряжённо, боясь проронить не то слово, проговориться. Спасало только то, что он постоянно находился в разъездах. Тогда он решил, что с этим надо что-то делать. Но дядька сам нашёл выход из положения, предложив поездку в Псковскую деревню.

– Как не рад? Конечно, рад, – буркнул он, – поедем, конечно, поедем, тем более мне отпуск полагается, – встав из-за стола, он лёг на свою койку и прикинулся спящим.
Но сон не шёл. Интуиция не подвела.
– Вот оно это что-то! Это то, что должно случиться. Хорошо, если дядька не поедет, а то придётся найти способ избавиться и от него.
Адам долго думал, как он будет убивать дядьку. Продумать надо было все варианты, потому, что дядька не Олег Забродин, щуплый, не заметивший в нём подвоха. А здоровый, сильный мужик, явно подозревающий его. И он, конечно, сможет постоять за себя и защитить свою дочь.
– А поездку в Псков он задумал лишь для того, чтобы разоблачить меня, – думал Адам.
– А как мне с Настей быть? Ладно, там видно будет. По любому назад мне дороги нет. А Настя ничего, складной стала, – от сладострастных мыслей он облизнул пересохшие губы, – Нет ситуации, из которой я не смогу найти выход, – подумал он, проваливаясь в тяжёлый сон.
Получив табель об окончании семилетки, Настя, радостная от того, что в её табеле значились одни «оч.хор.», за исключением одной «удочки» (удовлетворительно) по математике, прибежала домой и замесила тесто на пироги. Настало время, которого она очень ждала. Ей предстояло первый раз почти самостоятельно покинуть свой дом.
– Жаль, конечно, что папка с нами не поедет, – сказала она Адаму, который вернулся с работы.
– Я знаю, меня дядька предупредил, его опять в дальний рейс отправили. Велел передать тебе, чтобы ты слушалась меня, как его. Поняла?
– А чего тут не понять? Сейчас пироги допеку и начну слушаться тебя. Спать ложись, завтра вставать рано.
Отобедав и собрав с собой всё необходимое, он не забыл проверить и припрятать в вещевом мешке немецкий нож, остроту которого он проверил на теле своего попутчика. Адам лёг спать, точно зная, что в этот дом он уже никогда не вернётся.
Погода двадцать первого июня сорок первого года в Ленинграде стояла тёплой. Город проводил путешественников тёплым дождём, который не помешал Насте зарядиться хорошим настроением. Все сутки, которые они находились в пути, она не умолкала, рассказывая попутчикам о цели поездки, о своём двоюродном брате, о его обезображенной руке, своём отце. И это пугало Адама.
– Вдруг среди них окажутся соседи или знакомые настоящего Забродина?
Помог пассажир с верхней полки, который постоянно спал и которому, наверное, надоел трёп и смех девчонки.
– Не быть тебе разведчицей, – сказал он сонным голосом, – всё выложишь разом.
Тема разговора пассажиров сразу поменялась. Все тихо стали переговариваться, делясь своими опасениями о надвигающемся фашизме. Настя испуганно умолкла и вскоре заснула, но ненадолго. Через некоторое время вместе со всеми они вышли на конечной станции. Псков встретил их тёплым лёгким туманом.
– Болтушка! – Послышался голос одного из попутчиков ребят, – бери братца и айда к нам! Не всё пёхом шлёпать получится. Высадим вас у развилки. А там, через лес и ваша деревня, – приглашал он их сесть в кузов «полуторки»
Адаму не хотелось далеко отъезжать от города, но слово лес определило ясность в его ещё туманном плане.
Насте было всё интересно. Она восторгалась всем. И этим ранним утром, и природой, и вообще поездкой, которая для неё была событием. Подпрыгивая от того, что машина подскакивала на постоянных ухабах и кочках, она хваталась за руку Адама, и это приводило его опять в странное состояние. Его всё больше охватывало желание овладеть ею.
Наконец попутчик, выглянув в окно пассажирского сидения, крикнул, что им надо пройти через лесок, где и будет нужная деревня.
– Да знаю я, – ответил ему Адам и, попрощавшись с водителем и попутчиком, они вошли в лес.
Настя шла по еле заметной тропинке и считала кукушкины «предсказания».
– Один, два, – считала она птичьи ку-ку, – чего замолчала, негодница? Мне ещё жить и жить, а ты, – говорила она, когда Адам предложил ей остановиться и подкрепиться.
– Ты что, не можешь потерпеть? Давай на ходу пирожок съешь, – девочка горела нетерпением скорее добраться до дома.
Она прошла за Адамом, который свернул с тропинки и присел под раскидистым кустом. Сняв с плеч дорожный мешок с провизией и подарками. Девочка совсем не ожидала нападения. От неожиданности и страха она онемела, когда он с силой бросил её на землю. Она пыталась сопротивляться, но под напором здорового подонка совсем обессилила и только с ужасом смотрела на него широко раскрытыми, полными страха глазами. Этот взгляд и власть над беспомощным телом девочки придали ему до этого неизведанное чувство превосходства. Наконец, оставив растерзанное тело, он откинулся на ещё сырую траву. Обессиленная Настя продолжала лежать. Она не плакала, не кричала, только смотрела в небо, наверное, догадавшись, что скоро её душа взлетит туда белым пушистым облаком.
Но вдруг она встала и, шатаясь, сделала несколько шагов в сторону тропинки.
– Куда пошла? Стой! – приказал ей Адам.
Настя остановилась, нагнулась и подняла с земли камень. Она не видела, как Адам достал нож из вещевого мешка. Развернувшись, она хотела кинуть в него камень, но не успела. Острый нож вонзился в её грудь. Девочка замертво упала к ногам убийцы. Он склонился над жертвой и методично, с силой стал кромсать ножом её и без того истерзанное тело. Он знал, что девчонка уже мертва, но ему доставляло удовольствие вонзать нож в её мягкое тело. Он словно играл ножом, как ребёнок играл бы со своей любимой игрушкой. С улыбкой и спокойствием.
Изуродовав до неузнаваемости её лицо, он закидал безжизненное тело ветками, переоделся, умылся в небольшом лесном ручье и двинулся назад в город.
Ему казалось странным, что после издевательств над Настей ему стало легче. И не только телом, но легче стало и на душе. Казалось, что тот камень сдержанности, который он держал в себе всё время, которое жил с родственниками Олега Забродина, упал с его души.
– Я не Забродин, – произнёс он, – Я Адам Бортич.
Ему вдруг, захотелось пройти на центральную улицу Пскова, зайти в дом, где он был счастлив, обнять тётю, которая его любила, как сына. Побывать там, где ему было хорошо, и он решил так и сделать. Но чем ближе он подходил к псковскому вокзалу, тем больше в нём поселялось какое-то неясное предчувствие.
После полудня он добрался до здания вокзала и увидел толпу людей, которая собралась около столба с радиотранслятором. Все внимательно слушали экстренное сообщение правительства. До Адама долетели слова сообщения, который зачитывал Заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров СССР и Народного Комиссара Иностранных дел товарищ В.М. Молотов. «Сегодня двадцать второго июня сорок первого года, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбёжке со своих самолётов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот человек. Налёты вражеских самолётов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории».
– Война… – это слово волной перекатывалось от человека к человеку. Оно острой пикой пробивало сердца людей. Рыдали женщины, плакали дети. Мужчины, угрюмо опустив головы, сжав пальцы в кулаки, слушали сообщение.
– Куда ехать? Надо домой возвращаться и на призывной пункт бежать, – услышал Адам, как один мужчина с горечью объяснял своей жене.
– Призывной пункт? – до Адама дошло, что ему по паспорту Олега Забродина уже восемнадцать лет, – но на самом деле мне всего шестнадцать. Так и знал, что что-то случится. Моё предчувствие ещё ни разу не подводило меня. Война… Надо же! Нет, я не хочу на войну. Ну и что война? Только я ещё не дорос, чтобы за кого-то жизнь свою отдавать. Да что я переживаю? Призывной возраст с девятнадцати лет. Может, ещё всё обойдётся.
Адам отошёл от скопления гудящих, переговаривающихся людей и прислонился к дереву. Почему-то ему вспомнились рассказы дяди о его поездке в Германию. Он часто и восторженно рассказывал о том, что видел.
– Какие там красивые дома, ухоженные улицы. Порядок и чистота на заводе. А пиво! Какое вкусное у них пиво! Да, культурная нация, – говорил он в конце воспоминаний, – не то, что наш свинарник.
– Культурная нация. А тебя из-за этой нации расстреляли наши некультурные. Вот теперь немцы пришли поквитаться за тебя. И я за тебя отомщу.
Он почувствовал такую жгучую ненависть к тем, кто отобрал у него дядьку и вместе с тем сытую, обеспеченную жизнь. Казалось, что даже отца он ненавидел меньше, чем коммунистов. Чем этих, сейчас окружающих его людей.
Но оставаться в Пскове он боялся.
– А что если вернуться в родные места? Может, мать найду. Она подтвердит, что я ещё малолетка. Если её нет, так соседи вспомнят меня. Не каждый год там рождался шестипалый ребёнок, и не каждому сыну отец пальцы на руках рубил?
Адам решил поступить так, как подсказывала ему интуиция. Он узнал, что из Пскова в Полоцк идут только два состава днем и вечером, и что как раз в четырнадцать часов отходит дневной состав. Ещё через сутки он был в Полоцке. А ещё через некоторое время он стоял у дверей бывшего дома отца в родном селе.
Оказалось, что теперь в их доме живёт председатель сельсовета, бывший сосед. Бедняк, со своей большой, многодетной семьёй. Посмотрев на его обезображенную руку, он узнал его.
– Никак Меченный? Сын Власа? Неужто ты? – удивился он.
Адам вошёл в дом. С лежанки на печи, увидев незнакомца, как горох, с шумом и гамом посыпались малолетние дети погодки бывшего соседа, а теперь хозяина его дома. Дома его отца.
– Что, понравился наш дом? – со злостью в голосе процедил Адам, с брезгливостью глядя на беспорядок и неухоженность в когда-то чистом доме.
– Так это! Маманьку твою на хутор определили с детьми, – заикаясь от смущения, стал оправдываться председатель, – а мне по должности полагается.
– Полагается, говоришь? – от того, как произнёс эти слова Адам, у мужика забегали мурашки по телу.
Зная свой грех, он боялся, что сын ненавистного им Власа узнает о том, что это он написал донос на богача соседа.
– Так кто не грешен? А уж Влас такой зверь! Даже сына мальца не пожалел. А я всё ради детей, – думал он, но произнёс, – так моя хибара совсем развалилась. А детей, видал сколько? Моя их…
От взгляда, брошенного на него этим крепким высоким подростком, он осёкся.
– А то живи, пока в Армию не забрали. Слыхал, дела какие? Фриц на нас попёр.
– Какая Армия? Забыл, сколько мне годков? – пробурчал Адам.
– А чего мне вспоминать? Мой-то старший сынок уже побежал добровольцем. Он постарше тебя на годок? Но по хлипше на видок. А ты во-на каким вымахал. И не сказать, что годков мало.
Бывший сосед приглашал его остаться на первое время у них. Но Адам отказался. Ненавистным взглядом окинув напоследок дом, где раньше ему было плохо, а теперь и чуждо, и ненавистно, он вышел во двор.
– Гибнуть за каммуняк, которые лишили меня счастливой жизни, я не буду. А немцы, как говорил дядя, культурная нация. Вот им и послужу.
Культурную нацию ему пришлось ждать недолго. Уже пятнадцатого июля сорок первого года Полоцк был оккупирован гитлеровской армией на долгие три года.
Адам перебрался в Полоцк. Теперь соседи по улице, тихо перешёптываясь, старались не встречаться с маленьким извергом Меченным, который с высоко поднятой головой и превосходством во взгляде всегда проходил мимо их дворов. Люди боялись этого полицая, услужливо помогающего своим фашистским хозяевам в комендатуре пытать и мучить людей. Слава о его зверских подвигах быстро разлетелась по городу и округе.
А Адам наслаждался и властью над людьми, и своей вседозволенностью. Ходил он по городу всегда в чистой форме полицая, в начищенных до блеска сапогах, из голенища которого выглядывала ручка его любимого ножа, а в его исковерканной руке всегда находилась плеть.
Бояться молодого предателя людям было за что. За любовь к истязаниям Меченного побаивались даже его хозяева. Со звериным наслаждением он пытал людей, а возвращаясь в город после карательных операций по сожжению близлежащих деревень, на его лице появлялась самодовольная улыбка, а из закрытых окон дома, в котором он жил, выгнав прежних хозяев, иногда доносился его истерический смех.
Настороженно к нему относились и его хозяева. Особенно после того, как он привёл карательный отряд в деревню, где стоял его родительский дом. Пока каратели грабили и расстреливали оставшихся в селе малочисленных жителей, он закрылся в доме отца с семьёй Дробыча. Что там происходило, осталось тайной, но истошные крики женщины и детей, мольбы и плач самого бывшего председателя сельсовета, а теперь старосты, долго доносились из-за закрытых дверей.
Закончив издевательства над беззащитными людьми, Адам в пропитанной кровью форме вышел из дома. Глядя на карателей, которые, уничтожив в огне всё село дотла и расстреляв всех её жителей, собрались у единственного, ещё уцелевшего дома Власа Бортича, Адам истерически засмеялся. Продолжая смеяться и шатаясь, словно пьяный, он подпёр дверь дома жердью. Полицаи, поняв его желание поджечь дом, помогли ему это сделать. Адам продолжал корчиться от смеха, даже когда послышались крики оставшихся внутри ещё живых детей.
Он смеялся и катался по земле в безумной истерике до тех пор, пока к нему не подошел рослый детина полицай и, не подняв его с земли, ударил в пах. Схватив корчившегося от боли Адама, он забросил его в телегу.
Из сожжённой семьи председателя сельсовета Захара Дробича остался в живых один лишь средний сын. Несмотря на свой возраст, а было в ту пору Ивану всего лишь одиннадцать лет, он был связным в партизанском отряде. Во время истребления деревни фашистами мальчик находился недалеко, спрятавшись в укрытии. Он с ужасом наблюдал за сожжением деревни, слышал доносившиеся крики о помощи, стоны замученных сестёр и братьев. Проклятия своей матери, посылаемые Меченному. Когда он вернулся в отряд, партизаны еле признали в нём до этого бойкого, добродушного мальчишку.
Тёмные волосы Ивана поседели. Обессиленный и убитый горем мальчик не дошёл до партизан. Разведчики из отряда нашли его в лесу без сознания. Ещё долго он кричал по ночам, рыдал от обиды на себя за то, что ничем не смог помочь своим родным.
Молва о преступлениях Меченного, как и ненависть к малолетнему упырю, быстро разносилась по округе. Не раз Иван видел убийцу в Полоцке, и не раз Меченного пытались ликвидировать партизаны. Но извергу всякий раз удавалось избежать возмездия.
За годы, проведённые в Полоцке, Адам преумножил свои подлые подвиги. Но его интуиция матёрого зверя подсказывала, что скоро придёт конец вольной жизни карателя и наступательные действия Красной Армии заставят фашистов отступать.
В апреле тысяча девятьсот сорок четвёртого года Адаму стало понятно, что наступает конец и этой его Полоцкой жизни. Надо было срочно действовать, чтобы скрыть свои зверства и начать новую жизнь под другим именем. Приглядевшись к задержанным, находящимся в подвале комендатуры, он обратил внимание на одного парня, похожего со своей комплекцией. Фашисты срочно готовились к отступлению, поэтому, воспользовавшись суетой и неразберихой, творившейся в комендатуре, Адаму удалось почти незаметно вывести его и привести в свой дом, в котором находился приспособленный под пытки над людьми погреб. Здесь он проводил свои нервы в порядок, давая волю своим изощрённым садистским наклонностям.
Через несколько дней он знал всё о жизни молодого парня. А ещё через несколько дней ночной Полоцк осветило зарево пожарища. Наутро люди с облегчением крестились, узнав, что в пожаре сгорел заживо и сам Меченный.
– Наконец партизаны достали его, – разносилась радостная весть по округе.
– Наконец мне удалось прорваться, – думал Меченный, перейдя линию фронта.
Боялся он лишь одного запутаться в деталях своей новой биографии. Но и здесь дьявол помог ему. Получив осколочное ранение и без того в обезображенную руку. Надо такому случиться! После сильной контузии, он очнулся в полевом госпитале, где в дальнейшем, ему простилась некоторая забывчивость. Но, пройдя проверку гэбистов и получив новые документы, он был комиссован и с почестями отправлен в тыл.