The Architect of Eternal Music Reflections on Crea

          Архитектор вечной музыки: размышления о творении, утрате и искуплении
                Автор: Владимир ХлынинЪ (Angelblazer)
                2024-12-19


       В замысловатом круговороте человеческого творчества существует скромный, но важный инструмент: карандаш. Его судьба не предопределена — он меняется вместе с руками, которые его держат. Для некоторых он становится инструментом мастера-художника, рисующего линии, которым суждено украсить галереи, такие как Третьяковская галерея. Для других же он превращается в дирижерскую палочку, оживляющую музыкальные образы. В советские времена простой карандаш «Сакко и Ванцетти» привел бесчисленное множество детишек в школы живописи, а избранных — в величие Большого театра. Такой скромный предмет, но он несет в себе двойную силу творения и трансформации, отражая безграничный потенциал человеческого самовыражения.

       Искусство и музыка разделяют эту силу, но расходятся в своих формах постоянства. Художник работает в одиночестве, вливая свою душу в холст, который будет существовать в музеях, сохранённый для поколений, чтобы восхищаться им. Композитор, однако, создает нечто гораздо более эфемерное — портрет в звуке, ищущий свою жизнь через музыкантов и дирижеров, которые воплощают его на сцене, мимолетный, но трансцендентный. Картины находят своих хранителей в вечных залах галерей, в то время как музыка вибрирует в пространстве, внедряясь в сердца тех, кто её слышит и исполняет. Но, лелея эти творения, мы также должны помнить фундаментальную истину: «Психология сохранения не всегда совпадает с психологией творения. Одна консервативна, другая революционна». Шедевр живописи может исчезнуть навсегда, но гений в музыке пребывает, несомый самой своей природой. Музыка превосходит осязаемое — это не объект, а божественный язык. Через музыку человечество общается с Создателем, находя питание в ее вибрациях, пропитание, столь же необходимое, как хлеб наш насущный. В тишине, как в одиночном заключении души, это отсутствие ощущается остро; только музыка может пробудить спящий дух.

       Но, как и карандаш, музыка зависит от рук, которые ею владеют. Можно использовать их, чтобы царапать ругательства или создавать диссонанс, который дезориентирует и разрушает. Мир может выдержать плохую живопись, но плохую музыку? Она разъедает, потому что это вибрация, и мы живем в резонансе с ней. Она формирует наши сердца и, через них, мир вокруг нас.

      В своих руках я держу не карандаш, а его музыкальный аналог - дирижёрскую волшебную палочку. С её помощью я мечтаю создать то, чего великий архитектор Соломон достиг одним словом. Он произнес невыразимое Имя, и сами стихии повиновались: ангелы и демоны, звери земли, моря и небеса собрались, чтобы построить дворец любви. По-своему я вторю его деянию. Я призываю звук — не кирпич или камень — и из клавиш моего органа поднимаются валы из золота, прозрачные, как стекло. Моя симфония возносится, хрупкий, но возвышающийся собор вибрации, соединяющий землю и небеса, пока их границы не растворятся.

       По мере того, как музыка нарастает, дворец расширяется. В его светящейся архитектуре возникают новые чудеса, образованные взаимодействием звука и тишины. "Он, как душа, неразделим и вечен — неколебим, свободен и беспечен". Небесные тела, кажется, вращаются вокруг моего творения, их свет неколебим. И из этой структуры звука появляются фигуры. Некоторые из них живые, влекомые к обновлению и открытию. Другие — ушедшие, ненадолго возвращающиеся в мир, теперь достойный их присутствия. В этот момент творения всё, что было и будет, сходится — и через эту музыку я тоже обретаю целостность.

       Однако, как и дворец Соломона, музыка затихает. Так же быстро, как она поднимается, она растворяется, оставляя после себя только эхо. Слёзы приходят непрошеные, не от отчаяния, а от горько-сладкого осознания непостоянства. Ибо каждый акт творения — это прелюдия к потере — и каждая потеря — обещание искупления. То, что хорошо - будет жить снова. То, что сломано - будет починено. На земле мы видим только фрагменты в виде радуги; на небесах они образуют идеальный круг.

     Музыка — это не просто искусство, это диалог с божественным. Каждая нота, каждый аккорд несёт в себе фрагмент вечности, отражение невыразимого. Три простых тона, сыгранные вместе, не просто производят звук; они рождают звезду. В этом заключается чудо музыки — её сила выходить за рамки обыденного и касаться бесконечности.

       Когда я размышляю о моем исчезнувшем соборе звука, я нахожу утешение в Создателе, истинном Архитекторе всего вечного. Музыка, которую я теряю, на самом деле не потеряна — она хранится в памяти божественного, совершенствуясь для вечности. Каждая печаль, каждая неудача — это всего лишь шаг к целостности. Радуги музыки, которые мы слышим на земле, — это фрагменты большей симфонии, которую мы услышим полностью только за завесой.

       Итак, я возвращаюсь к своим тональностям, прослеживая путь от минора к мажору, от диссонанса к консонансу. Каждая вибрация отражает жизненные испытания и триумфы, наконец, разрешаясь в основополагающей простоте До мажора. Здесь, в его тихом сиянии, я отдыхаю, готовый мечтать снова. Ибо, как и карандаш, музыка — это инструмент, которым я творю, и средство, которым я искупляю свои страсти...

              Записано, вдохновлённым ежедневным музыкальным подвигом на сцене
              моих друзей на острове Буян, в царстве славного Салтана.


              The Architect of Eternal Music: Reflections on Creation, Loss, and
              Redemption
                By Vladmir Angelblazer, 2024-12-19


      In the intricate cycle of human creativity, there exists a modest yet important instrument: the pencil. Its destiny is not preordained—it shifts with the hands that hold it. For some, it becomes the tool of a master artist, sketching lines destined to grace galleries like the Tretyakov. For others, it transforms into a conductor’s baton, bringing musical imagery to life. In Soviet days, the simple "Sacco and Vanzetti" pencil led countless children into schools of painting, and a chosen few into the grandeur of the Bolshoi Theatre. Such a humble object, yet it holds within it the dual power of creation and transformation, echoing the limitless potential of human expression.

       Art and music share this power but diverge in their forms of permanence. The painter works in solitude, pouring their soul into a canvas that will endure in museums, preserved for generations to admire. The composer, however, creates something far more ephemeral—a portrait in sound, seeking its life through musicians and conductors who bring it into existence on a stage, fleeting yet transcendent. Paintings find their guardians in the timeless halls of galleries, while music vibrates through space, embedding itself in the hearts of those who hear and play it. But as we cherish these creations, we must also remember a fundamental truth: “The psychology of preservation does not always align with the psychology of creation. One is conservative; the other, revolutionary.”

       A masterpiece of painting can vanish forever, yet genius in music endures, carried by its very nature. Music transcends the tangible—it is not an object but a divine language. Through music, humanity communes with the Creator, finding nourishment in its vibrations, a sustenance as essential as bread. In silence, as in the solitary confinement of the soul, this absence is keenly felt; music alone can awaken the dormant spirit.

       But like the pencil, music depends on the hands that wield it. One may use it to scrawl profanity, to create dissonance that disorients and destroys. The world may withstand poor art, but poor music? It corrodes, for it is vibration, and we live in resonance with it. It shapes our hearts and, through them, the world around us.

       In my hands, I do not hold a pencil, but its musical counterpart—the conductor's magic wand. With it, I dream of creating what the great architect Solomon achieved with a single word. He spoke the ineffable Name, and the elements themselves obeyed: angels and demons, beasts of land, sea, and sky assembled to build a palace of love. In my way, I echo his act. I summon sound—not brick or stone—and from the keys of my organ rise ramparts of gold, transparent as glass. My symphony ascends, a fragile yet towering cathedral of vibration, bridging earth and heaven until their boundaries dissolve.

       As the music grows, the palace expands. Within its luminous architecture, new wonders emerge, formed from the interplay of sound and silence. He, like the soul, is indivisible and eternal - unshakable, free and carefree Celestial bodies seem to orbit my creation, their light unwavering. And from this structure of sound, figures emerge. Some are the living, drawn toward renewal and discovery. Others are the departed, returning briefly to a world now worthy of their presence. In this moment of creation, all that was and will be converge—and through this music, I too am made whole.

       Yet, like Solomon’s palace, the music fades. As swiftly as it rises, it dissolves, leaving only echoes in its wake. Tears come unbidden, not from despair but from the bittersweet knowledge of impermanence. For every act of creation is a prelude to loss—and every loss, a promise of redemption. What is good will live again. What is broken will be mended. On earth, we see only fragments in the form of a rainbow; in heaven, they form the perfect circle.

       Music is not merely art—it is a dialogue with the divine. Each note, each chord, carries a fragment of eternity, a reflection of the ineffable. Three simple tones, played together, do not merely produce a sound; they birth a star. In this lies the miracle of music—its power to transcend the mundane and touch the infinite.

       As I reflect on my vanished cathedral of sound, I find solace in the Creator, the true Architect of all that is eternal. The music I lose is not truly lost—it is stored in the memory of the divine, perfected for eternity. Each sorrow, each failure, is but a step toward wholeness. The arcs of music we hear on earth are fragments of a greater symphony, one we will hear in full only beyond the veil.

       And so, I return to my keys, tracing the journey from minor to major, from dissonance to consonantia (harmony). Each vibration reflects life’s trials and triumphs, resolving at last into the grounding simplicity of C Major. Here, in its quiet radiance, I rest, ready to dream anew. For, like the pencil, music is the tool with which I create—and the means by which I redeem my passions...


              Written, inspired by the daily musical feats on the stage of my
              friends on the Isle of Buyan, in the realm of the glorious Tsar Saltan.