Вопрос Страшного Суда

1
Деревня Зеленцыно протянулась на треть версты в три ряда крестьянских дворов или, по-здешнему, в три посада почти точно по линии с востока на запад. Сейчас под чистым послерождественским солнцем 1928 года избы и примыкавшие к ним скотные дворы ярко блестели оснеженными крышами, для далекого взгляда напоминая огромные сугробы, наметённые над темными стенами. В пяти косых саженях с востока от крайнего двора деревни пролегал просёлок, сейчас прикатанный полозьями саней, а летом покрытый двухвершковым слоем пыли, выбитой тележными колесами из супесчаной почвы, — мельничная дорога. По ней всё правобережье Сити на пятнадцать вёрст ниже Зеленцыно возило на водяную мельницу, чья плотина перегораживала реку вверху, под деревней Панкратово, до которой отсюда по дороге считалось три версты, зерно, а с мельницы — муку. Кроме того в Панкратово круглый год ездили в лавки за солью, сахаром, керосином и прочим необходимым товаром — в той стороне, в 35 верстах от Панкратово, на железной дороге стояла станции Новый Некоуз, до которой доходили ранее, в последние десятилетия Российской империи, все продававшиеся в ней товары, а теперь, в годы Советского Союза, все самые необходимые. Ни к бывшему волостному центру — ныне районному селу Брейтово, расположенному в 25 верстах ниже по Сити у впадения  её в Мологу, ни к бывшему уездному центру — стоявшему на юго-восток отсюда на реке Молога одноименному городу, железная дорога не подходила. Одна лавка в Панкратово принадлежала мельнику и была на первом этаже его двухэтажных хором на берегу реки. А вторая располагалась в самой деревне на первом этаже двухэтажного дома лавочника. Обе семьи жили богато и при царе, и при нынешнем НЭПе.

За западным концом Зеленцыно отлого снижалось к реке поле длинной саженей  в семьдесят, заканчивавшееся семисаженным обрывом, под которым к омуту скашивался участок правого берега, затопляемый весенним половодьем. Напротив, на левом берегу Сити, был заливной луг, принадлежавший заречной деревне Змазнево. У зеленцовских крестьян тоже был заливной луг  чуть пониже , разделяемый ими с соседней деревней. По причине весенних половодий на заливных лугах и в остальных местах по затапливаемым берегам  росли густые аршинные травы, в сенокос начисто, до самого уровня воды скашиваемые. В той стороне, ниже по реке с севера от Зеленцыно в двухстах косых саженях за бугристым пастбищем и темнели дворы самой близкой деревни, переименованной из Пупцево после революции 1917 года по воле тамошних мужиков и баб, обижавшихся, что их вся округа прозывала пупцовскими, а то и просто пупками, в  Тургенево.  С юга — на заснеженных сейчас гумнах чернели риги. В теплое время года вокруг них зеленели самые ближние покосы, рыжели почвой картофельные полосы. Гумна упирались в балку, всё более расширявшуюся и углублявшуюся по мере приближения к реке. Но слова «балка» в словаре местных жителей, именовавших себя сицкарями, не было, — вместо него говорили просто «ручей». В этом ручье, как, впрочем, и в других ручьях, перерезавших с интервалом от трети версты до полной версты холмистые поля, по-здешнему, холманы, и впрямь бежали ручьи из находящихся в стороне от реки между полей и в лесах логов и болотец летом крохотные, а весной превращавшиеся в бурные потоки, наполненные талой снеговой водой. Во время таянья минимум на неделю и тележное, и пешеходное движение между деревнями вдоль берега реки прекращалось, разве что верхом на коне можно было перебраться через вздувшиеся ручьи.

Зато на этих холманах никогда не было неурожаев. В жаркие годы река, как горло кузнечного меха, втягивала в себя идущие с севера, северо-востока и северо-запада облака, которые сгущались здесь в чёрно-сизые тучи и гремели грозными грозами, падали обильными ливнями, валили по деревням деревья и изгороди мощными смерчами. А в дождливые годы избыток воды с холманов стекал в ручьи, а потом в Сить, превращавшуюся по виду в жёлтую от глины тропическую реку – какой-нибудь приток Амазонки. Раз избытка влаги в почве не накапливалось, то и в дождливые годы не только привычные рожь, ячмень, овёс и лён, но даже заокеанский картофель, больше всего любящий суховатые нагорья Перу, всегда вырастал на славу.  Самой большой проблемой для здешних крестьян с конца семнадцатого века была не погода, а малоземелье, и  со времен Петра-I они ходили в отходы, то есть на заработки в другие места. Одни в Петербург, где можно было при царях хорошо заработать, а другие по всей округе — в Мологу, в Рыбинск, в Ярославль и даже в соседние губернии. Ходили плотницкими артелями, потому что здесь все росли, можно сказать, с топорами в руках; каждый парень перед женитьбой сам для своей новой семьи избёнку ставил.  Где они работали, легко было узнать по их постройкам: коли видишь избу, ригу, сарай с четырехскатной крышей, то значит ставили её сицкари, знающие что такое могучие ливни и смерчи, летящие одновременно со всех сторон.

Кроме дороги, где можно проехать и на санях, и на телеге, а теперь и на автомобиле, прибрежные деревни связывала и тропка. Так как пешеход в отличии от лошади с телегой может взобраться на куда более крутой склон, то тропка проходила ближе к реке,  где впадины ручьёв были глубже, и прямо сквозь деревни, не огибая их, как это делала мельничная дорога. Именно эту тропку, пересекавшую и Зеленцынский ручей, использовала местная детвора для катания с горки. Те, кто поменьше, катались с более пологой зеленцынской стороны, а те, кто постарше, с противоположной, которую именовали горильдовской по названию стоявшей в полутора верстах отсюда  по пути в Панкратово деревни Горильдово.

Паша, которому в марте должно было исполнится восемь лет, скатился на легких деревянных салазках сначала с зеленцынской стороны, а потом решил попробовать проехаться с горильдовской — побыстрей и покруче. Втянув наверх за веревочку салазки, он сел в них, посмотрел на изогнутую тропку, слева упиравшуюся в прорезанный ею склон, а справа нависавшую над перпендикулярной к большой балке маленькой балке, оттолкнулся и покатил вниз. Салазки набирали скорость. Паша, склоняясь телом влево и притормаживая левой ногой, стремился вписаться в поворот, но на середине спуска не вписался, — его выбросило с тропки и он покатился рядом с салазками в овражек, сверкая на солнце ещё не потемневшими новыми лаптями.

Уткнувшись внизу в сугроб, он услышал насмешливый голос Ваньки Орлова:
Вот свернулись санки,
И я на бок — хлоп!
Кубарем качуся
Под гору, в сугроб.

Паша поднялся, сдвинул к затылку налезшую на глаза великоватую овчинную шапку, отряхнул вязаной рукавицей снег с пошитого из солдатской шинели армячка, и с порток, скроенных из домотканного крашенного полотна, и ничего не стал отвечать стоявшему на склоне Ваньке. Хотя можно было бы сказать, что здесь старше тринадцати лет никого и нет, что ты в свои шестнадцать, Ванька,  трусоват, коли пришёл на малых глядеть вместо того, чтобы пойти кататься со сверстниками с крутого речного обрыва. Можно было сказать, но тятька учил, что если кто глупости говорит, то не отвечай и не спорь, а то сам глупым покажешься.
Зато одетый в старый отцов полушубок Ванька не молчал:

— Пашка, беги домой! В вам вот-вот батюшка зайдёт. Я из деревни выходил, он уже к Алексею с Матрёной пошёл. Потом к Рубанковым зайдёт да и к вам.

Паша подумал с минуту и потащил салазки к тропке на зеленцынском склоне, которая от деревни, от завора рядом с их избой, была протоптана к реке. По ней их деревенски угол ходил за водой на Сить. Носили воду  в основном бабы да девки — две бадьи подцепят на коромысло, коромысло на плечо и полверсты несут, а мужики по очереди с утра ходили с пешнёй да лопатой, замерзавшую прорубь чистить.

В Бога Паша верил. Мать мамки бабушка Арина ему ещё маленькому объяснила, кто такой Бог, и молится научила. И тятька с мамкой, и сёстры в Бога верили, а вот старшие братья не верили. Иван, тот даже комсомольцем был, в кампанию борьбы с неграмотностью устраивал у них в избе обучение неграмотных стариков да баб, — с разрешения отца, конечно,  но антирелигиозной пропагандой не занимался. Да и никто из местных в деревнях этим не занимался, ибо давно тут повелось — хочешь верь, хочешь не верь; а если веришь, то верь, как хочешь. Вот и бабушка, которая родом была из деревни Михалёво, верила по-своему и священников не уважала. Объясняла, что в старину священники ставили Бога выше всех и в церквях славили только Бога. А потом приехали из Киева поляками подученные попы и поставили рядом с Богом царя, стали их одинаково славить. Старых верных Богу священников в огне сожгли, а крестьян к помещикам прикрепили, и вся жизнь пошла на Руси не по-божески.

Михалёво стояло на левом берегу Сити, если вброд перейти реку или переплыть на плоту, то до него идти всего версты четыре. А вот от Михалёво до ближайшего левобережного храма в Юрьевском, поставленного на том месте, где в сече с татарами погиб владимирский князь Юрий Всеволодович,  было более шести вёрст, — более полутора часов пешего хода. Поэтому михалёвские даже и при царе молились по избам, в Юрьевское ходили лишь крестить новорождённых, в Пасху освятить куличи и яйца, да в Крещенье за святой водой. У всех михалёвских в избах висели старинные образа, на них и молились. А по чуланам ещё были и старообрядческие иконы, на которые тоже в определённых случаях молились.  Бабушка Арина, когда к дочери переехала жить, один старообрядческий образ в Зеленцыно привезла — покровительницы стад Настасьи. Когда коровы телились или овцематки ягнились, она с ним шла в хлев принимать телят или ягнят, и всегда всё хорошо проходило.

А тятька как-то рассказывал, что при царе, когда ещё его отец был парнем, учёные нашли в Михалёво могилы старые-престарые, аж одиннадцатого века от Рождества Христова. Давно, значит, в бабушки Арины деревне люди живут. Интересно, как они в древности жили? Какие у них образа были? Или они сначала, как брат Иван говорил, березам, дубам да солнцу с луной молились?

Да, бабушка священников не любила, мамка же к ним относится равнодушно, а тятька говорит, что, ежели какая работа появилась, то, значит, она нужна Богу и людям. С тятькой, мамкой и сёстрами он в церкви в прошлом и в позапрошлом году был в Троицу. Красиво в церкви: на стенах Христос, Богородица и святые нарисованы, а вверху высоко-высоко на потолке Бог Отец на облаке сидит и вокруг него ангелы летают. Но все равно, когда в небо смотришь, в ясное голубое небо, лучше, потому что там в небе настоящий Бог живёт, а в церкви только нарисованный. Вот и бабушка Арина учила, что, когда молишься на образ хоть Спаса, хоть Богородицы, хоть святого апостола, не на доске ты должен их видеть, а на небе. Он так умеет: и доска, и оклад, и изба — всё прочь улетает, остаётся лишь Богородица, которой он чаще молиться, или Христос и небо.

А Богородице он чаще молится, потому что у их деревни престольный праздник — Рождество Богородицы,  она деревенским покровительствует, помогает. К тому же и Байловская церковь, где он крещён, именуется как церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы, — и там Божья Матерь рядом. В Троицу они в церкви службу мало слушали. Постояли с полчаса, подал тятька записку, кого помянуть за упокой, поставили свечки да пошли на могилки. В позапрошлом году на могилки тятькиного отца Ивана Павловича, которого Паша плохо помнил, — дед умер, когда внуку только четыре исполнилось, и бабушки Веры Васильевны, — она через год после деда умерла. А в прошлую Троицу ещё и на могилу бабушки Арины, которая в апреле умерла, накануне сева, и хоронили её в тёплый солнечный день. Ночью умерла: заснула и не проснулась. Все говорили, что это очень хорошая смерть, что Бог, значит, любит бабушку. А Паша все равно плакал, убегал в огород, под яблоньку садился и плакал, потому что сколько ещё бабушка могла рассказать ему интересного.

Тяжкая у неё жизнь была. Родители умерли, когда ей было восемь, — в семье тётки воспитывалась, в семье небогатой, а потому, как выросла, никакого приданного не было. А без приданного только за бедняка можно замуж выйти. Впрочем, она любила своего мужа Перфилия Петровича, и он её любил. Поженились они в 1882 году, а в 1884 году родилась дочка Александра. Потом уже никого не было. Земли у них было мало да ещё Перфилий и в долги влез, как избенку им ставил, вот и ходил работать в Питер. В начале апреля уйдёт, а возвращался только в начале октября. Бабушка Арина сама и пахала, и боронила, и сеяла, и траву косила да сено сушила — коровёнка была у них и лошадь. А потом сама и жала, и снопы вязала-возила, и картошку копала… Перфилий, возвратившись из Питера с заработком, только зерно досушивал да молотил.

А осенью 1889 года пришёл, стал кровью харкать и к следующему лету умер сорока четырёх лет от роду, — заработал чахотку на свинцово-белильном заводе в Питере. Пока болел, недоимка накопилась, а денежного прибытка никакого. Прокормить себя и дочь деревенская баба, конечно, могла тогда, но негде ей в деревне денег заработать. Вот и пришлось ей восьмилетнюю Сашу отвезти на станцию Волга, отдать в работу на шерстопрядильную фабрику. Там два года девочка с такими же детишками из семей бедняков теребила шерсть, — шерстяные свалявшиеся комки, полученные после стрижки овец, они своими маленькими пальчиками по двенадцать часов в день превращали в пух, выдирая из шерсти колючки, грязь, колтуны. Спали они на нарах в казарме. Хозяин кормил их и зачислял на счёт каждому ребёнку в месяц шесть рублей, — за такие деньги можно было тогда купить 10 килограммов сахара или 15 литров подсолнечного масла. Но как недоимку погасили, бабушка забрала мамку домой.

Да, вот и он, и все его сверстники-ровесники, — как мальчишки, так девчонки, — осенью в первый класс школы пойдут, а при царе-то кого-нибудь бы на фабрику отвезли, кого-нибудь в няньки отдали. Да девчонок тогда и вообще не учили. Тятька четыре класса ЦПШ на «отлично» кончил, а мамка ни читать, ни писать не умеет. Да и считает только деньги, а так просто считать не умеет — цифры не понимает. Тропка по гумнам, а потом между огородами привела Пашу к их новой избе, поставленной тятькой в 1925 году в южном посаде. Прежняя маленькая избушка, точно такая же, какая сейчас у младшего тятькиного брата Фёдора, обзаведшегося пока лишь одним сыном, стояла ещё ближе к гумну, там, где сейчас в саду-огороде растёт куст сирени. Очень мамка сирень любит, и Паша тоже любит — такой удивительный запах! А тятьке больше ландыши нравятся. Да, тоже чудесно пахнут. Но всего лучше пахнет ночная фиалка, цветок здесь редкий. Но, когда она цвела, они с бабушкой всегда ходили на берег Сити, нарывали букетик, и теперь он знает, где ночная фиалка растёт.

А ту маленькую избушку тятька поставил перед женитьбой в 1905 году. В 1906 году родился брат Иван, который сейчас в армии, но ближней осенью придёт. В 1908 году родился брат Александр, который сейчас тоже в армии, — минувшей осенью призвали. В 1910 и 1912 годах родились сёстры Екатерина и Мария. В 1914 году родился брат Павел, но не он. Тятька тогда и хотел новую избу поставить — деньги на лес накоплены были, да зимой 1916 года забрали его на германскую войну.  Год он просидел в окопах, потом попал в плен, работал в Германии на тамошнего крестьянина. Там крестьяне не так живут, как в России: у каждого есть кирпичный дом и кирпичный скотный двор, в каждом доме у каждого электрический сепаратор, у каждого двора стоит электрическая молотилка — богато живут. А в России, как и тыщу лет назад, зерно из колосьев выбивают цепами, сметану в масло сбивают в кубышке… Вернулся домой тятька в мае 1918 года. А тот Павел умер в апреле от брюшного тифа. Бабка Арина знахаркой-травницей была и семью, и всю округу целебными травами лечила, но внука спасти не смогла — мал ещё был и слаб, чтоб тиф победить.

А вот он, нынешний Павел, родился уже в 1920 году и получил имя брата, потому что у них в роду всегда у каждого Ивана был сын Павел, а у каждого Павла был сын Иван. Люди совсем не умирают, объясняла бабушка Арина, а переходят жить на другой свет после смерти, а там хотят, чтоб и здесь их часть осталась. И коли ты Павел, то в тебе и все прошлые Павлы живут, а коли Иван, то все прошлые Иваны. А если ты получил имя умершего братика, то теперь точно до старости доживёшь, потому что как бы две жизни в тебе. Да и братик умерший с того света помогать будет: он ведь грехов не успел наделать и на том свете живёт рядом с Христом и Богородицей, значит всегда их попросить помочь тебе.

Перед фасадом новой избы с ещё не почерневшими брёвнами стояла маленькая белая в серых яблоках кобылка, запряжённая в сани. В санях лежали два полотняных мешка, уже наполненных святочными дарами прихожан священнику, и сидел паренёк лет пятнадцати в нагольном полушубке, заячьей шапке и новых валенках. Паша решил, что это, вероятно, поповский сын, про которого говорили, что он в этом году, закончив семилетку, собирается уехать в Питер, который теперь называется Ленинград, поступать в техникум. Хоть бывшую имперскую столицу и переименовали, но на Сити всех уехавших туда по-прежнему называли питенбурами. Впрочем, так же именовали и всех уехавших в другие города.

Паша, сунув салазки под высокое открытое крыльцо, резво взбежал по ступеням и через пахнущие рожью сени, в которых справа от входной калитки помещался огромный дубовый ларь, а рядом с ним стояли ручные жернова, сняв перед дверью шапку, вошёл в избу. В просторной избе (сруб был десять на десять аршинов) справа от двери белела большая, сажень на сажень, русская печь. За ней в правом ближнем углу  расположился кухонный угол со столом, с суденкой — широкой тумбочкой, в которой хранились ёмкости с льняным,  конопляным, подсолнечным маслами, соль, мази для животных и прочие необходимые не каждый час вещи; с полицей — деревянной сушилкой, на полках которой на ребрах стояли миски, тарелки, плошки и вверх дном металлические кружки и глиняные бокалы; и с двумя большими полоками на уровне выше человеческого роста. Одна из них шла по стене, а другая перепендикулярно ей и упиралась в печь. На полоках лежали самовар, противни, скалки, сковороды, самая большая из которых была диаметром не менее, чем в десять вершков — в ней пекли ватрушки с творогом, стояли формы для хлеба, чугуны…

В красном углу — левом дальнем от двери — на полке, которую называли божница, стояла большая икона, посередине которой сверкал позолоченный восьмиконечный крест, а вкруг креста были писаны сцены из жизни Христа: поклонение волхвов младенцу, пощение в пустыне, произнесение Нагорной проповеди, распятие, положение во гроб, явление ученикам после воскресения. Впрочем, сицкари никогда не использовали слово «икона», они всегда говорили и говорят — «образ», а во множественном числе «образА», с ударением на последнем слоге. Видимо потому, что писанное изображение для них только знак царства божьего.  Да и сами иконы они особенно не берегли: как почернеют, так и сжигали, а если осыплются, так использовали в кухонном хозяйстве их доски в качестве крышек и подставок. А тех, кто поклоняется всяким «намоленным иконам», сицкари считают за идолопоклонников.  Перед большим образом на свисавшей с потолка цепочке висела синяя лампадка, горящая желтым масляным огоньком. По бокам от него, по обеим стенам висели образы двенадцати апостолов, по шесть с каждой стороны — одиннадцать учеников, избранных самим Христом, и Матфей, выбранный этими одиннадцатью на замену Иуды Искариота.

В дальнем правом углу, где расположился стол, за которым завтракали, обедали и ужинали, тоже была божница, но поменьше. На ней в центре стоял образ Богородицы; справа совсем уже потемневший образ, на котором Иисус разговаривал с Магдалиной; и слева образ апостола Павла, внушавшего наименьшее среди  апостолов доверие сицкарям по причине того, что он делал, будучи Савлом.

В ближнем левом углу стояла железная кровать с блестящими колпаками и шариками на спинках, на которой спали тятька с мамкой, — единственный фабричный предмет мебели в избе. И горка, стоящая в простенке между окнами горничной и столовой половин, и все столы, табуретки, скамейки, и широкие дубовые лавки — по западной стене на всю стену, а по южной до кровати — были сделаны самим тятькой. А стоящая у печи узкая железная кровать, на которой прежде спала бабушка Арина, а сейчас сестра Екатерина, выкована михалёвским кузнецом.

В красном углу за столом, на котором были разложены пышки, пироги, ватрушки, яйца, жареные налимы, спиной к фасадной стене сидел священник Байловской церкви отец Кирилл, невысокий полноватый седобородый мужчина возрастом чуть старше тятьки. Он был в чёрной шапочке, в чёрной рясе с большим серебряным крестом на груди. Его полушубок лежал рядом на лавке. Отец, которому шёл уже пятидесятый год, русобородый и худощавый, сидел наискосок от попа.

— Паша, иди к батюшке, он тебя благословит, — обратилась к зашедшему сыну мать, стоявшая перед столом.

Но Паша шмыгнул в проём между печкой и стеной, влез на печь, стал стягивать с себя армячок и лапти.

— Стесняется, — извинительно проговорила мать к священнику, — мал ещё.

— Н-да-да-да, — протянул отец Кирилл, — в церковь надо почаще приводить.


2
— Мать, принеси ещё чашку, садись с нами чайку попить, — обратился тятька к мамке, принесшей из горки две фарфоровые чашки и блюдца.

— Напилась уже, — отнекнулась мамка и пошла к обеденному столу, за которым сидели старшая сестра Катя, пятилетняя сестрёнка Анна и трёхлетний братик Сеня. Малые, буквально разинув рты смотрели на священника. Особенно их внимание привлекал крест на груди. В красном углу на божнице рядом с образом стоял подобный крест, но тёмный медный, а у батюшки крест так блестел.

— Хорош чаёк-то у тебя Иван Павлович, — ласковым низким голосом похвалил отец Кирилл самоварный напиток, с шумом отхлёбывая чай из блюдца и ворочая во рту кусочек сахара, взятый из колотой грудки с блюдца у самовара.

— На ярмарке в Мологе осенью у нэпмана настоящего индийского прикупил, — пояснил тятька.

— Ты не куришь и не пьёшь, так, наверное, тоже по запаху настоящий лист отличаешь. Я всегда по запаху выбираю.

— Точно, отец Кирилл, — согласился тятька, — у настоящего чая всегда настоящий чайный запах. А как чего-нибудь подмешают, ну хоть иван-чай, хоть какую другую траву, и запах уже не тот. Не обессудь, я тебе нынче только пирогов, ватрушек да яиц приготовил, коровки-то не доятся. Вот отелятся и уж к Пасхе и творожок, и маслице будет, и сыру сварим.

— Не обижай, Иван Павлович. Ты же тридцать лет меня знаешь, — вздохнул почему-то отец Кирилл, — ничего мне особо не надо. Тем более сейчас, когда все три дочки в Питере. Да, слава богу, и коровка у нас нынче рано, накануне Рождества отелилась. Вот-вот и овцематки объягнятся.

— Как дочки-то?

— Аксинья замужем за священником живёт, двое сынишек уже. Забижают там теперь, конечно, клир, но пока терпимо. Пелагея за летчика-офицера замуж вышла, а Дарья в университете учится, историю изучает.

— Умны у тебя дочки-то. А сын-то что думает?

— Тоже летом в Питер собирается, хочет в техникум поступить
строительный, чтоб научиться мосты строить. Мечтает и через Сить поставить от Семёновского к Покровскому.

— Значит, не по твоим стопам…

— Не всякому желается души строить, чем священство занимается, — опять вздохнул отец Кирилл, — Ты-то сам чего с малыми в церковь не заходишь? Ведь с  Троицы не был. Вот и на Рождество не пришёл.

— Некогда всё. На Рождество старая овца ягнится стала и как уйти, Арины-то нет, царство ей небесное. — теперь вздохнул уже тятька, — Мы ведь помним Бога, не забываем. Вот как Александра да девки сядут прясть, так я им то Евангелие читаю, то книжечку про какого-нибудь святого или святую, — штук сто их у тебя в церкви прикупил.

— Всё это не по-соборному, не по-церковному, — заметил священник, — опять-таки с прошлой Пасхи не исповедовались.

— Мы люди-то простые, отец Кирилл, как деды верили, так и мы верим.

— Знаю, как вы верите, — опять вздохнул отец Кирилл, — к столу без молитвы не садитесь, а на ночь под сошком плошку с кашей оставляете для домового. И как в вас язычество искоренить? — вот вопрос.

— Ну так-то оно так, но и у нас есть вопросы к церкви, — допив чашку, заметил тятька.

— Есть вопросы, так задавайте, —  я отвечу, — приободрился священник.

— Вопросов-то много, — тятька почесал в бороде, — Вот накануне у супруги возник вопрос о Страшном суде.

Отец встал, потянулся к божнице, вытащил из-за большого образа книгу. Паша знал, что это Евангелие. Там на правой половине страницы по-русски написано, — буквы мальчик уже знал, только складывать в слова ещё не научился, — правда, по старому, с «ятями», а на левой половине страницы не по-русски, а по старославянски. Тятька, брал по вечерам в руки Новый Завет, так и читал им: сначала по-старославянски — он в ЦПШ на «отлично» учился и всё понимал, а потом читал по-русски. По-первому всё как-то необычно торжественно выходило и хоть непонятны многие слова были, но пробивало до дрожи, а по-русски всё понятно было и проникновенно до слёз, но не так торжественно.

— Вот что Христос-то говорил, — тятька открыл Евангелие и стал читать, — «Когда придет Сын Человеческий во славе Своей и все святые ангелы с Ним, тогда Он, как Царь, сядет на престоле славы Своей. И соберутся пред Ним все народы, и Он отделит одних людей от других, подобно тому, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов по левую. И пойдут они в муку вечную, а праведники в жизнь вечную.»

Отец Кирилл внимательно слушал, и все в избе слушали, не шелохнувшись, даже маленький Сеня. Тятька кончил выразительное чтение и спросил:

— Значит во время Второго пришествия-то на Страшном суде Иисус отделит овец от козлов, праведников от грешников, — всех, и ныне живущих, и ранее живших, и отправит овец в Рай, а козлов в Ад. Так у супруги возник вопрос: где же души умерших обитают до Страшного суда, в каком месте?

— Ну, Иван Павлович, от кого другого, я мог бы ждать здесь недоумения, но не от тебя, — засмеялся отец Кирилл, — Уж я-то уверен, что ты и сам знаешь: в первые два дня душа летает над землёй, где захочет. На третий день проходит мытарства. Затем на протяжении шести дней посещает райские обители на небе, в оставшийся тридцать один день глядит на адские бездны и на сороковой день ей назначается место, где ей пребывать до воскресения из мёртвых. Потому одни души по велению своей совести идут в Рай, другие — в Ад, и оказываются там в состоянии предвкушения вечной радости или вечных мучений.

— То есть по-церковному умершая душа сама своей совестью решает, где ей обитать до Страшного суда — в Раю или в Аду, — как бы подвел итог тятька, почёсывая бороду, но тут же продолжил, — Иначе говоря, ты, отец Кирилл, веришь, что иваньковские Славуха Нечаев и Гошка Денежкин да пупцевский Мишка Поджигалов, которые с сочельника пьют самогон и будут пить его до Крещения, не думая о детишках, которые побираются, отправятся по своей воле в Ад. А я не верю. Если бы у них совесть была, они бы не работали спустя рукава да не балясничали вечерами в комбеде, строча кляузы в район на всех, кто живёт побогаче.

— Надо, Иван Павлович, верить не только Святому писанию, но и всем отцам церкви, написавшим много разъяснительных книг, и святому преданию о них! — убежденно молвил отец Кирилл.

— Ну мы и верим, конечно, в первую очередь Святому писанию, — спокойно ответил тятька и снова стал читать из Евангелия, — «Ко всякому, слушающему слово о Царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное  сердце его». То есть и по Писанию у Славухи, Гошки и Мишки нет совести, — дьявол её похитил. Как же они при отсутствии-то совести будут после смерти совести слушаться?

— Ну, Иван Палович, и несёт тебя, — удивился отец Кирилл. — Вспомни Экклесиаста: «Видел я эту заботу человеческую, которую дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в том. Всё он соделал прекрасным  в своё время и вложил мир в сердце их...» При жизни душа порой не понимает истины, а как умрёт — тут и поймёт. Коли доброе в ней дьяволом похищено, её и повлечёт после смерти к дьяволу поближе, потому что она после смерти всегда будет под божьим оком.

— Неубедительно, потому что Христос говорил, что Отец дал свободу человеку, и  деды наши говорили, что по сему дарованию свободы злой человек и на том свете злым останется и будет всегда поступать по злому. А какое там пуще зло можно учинить, как не забраться после кончины в Рай и гадости праведникам творить? И сколько он их там натворит, пока до него Страшный суд дойдёт.

— Деды не думали, что во грехе живут. Бог Отец ещё при жизни помечает и праведников, и грешников, чтобы Христос сразу видел, кого в Рай отправить, а кого в Ад.

— А вот ещё вопрос насчёт Страшного суда, — повёл в другую сторону разговор тятька. — В газете «Известия» сообщили, что на планете Земля живёт сейчас два миллиарда человек, а, если посчитать и всех, кто уже умерли с тех пор, как люди появились, то всего будет 97 миллиардов. Если их всех вместе собрать, пишут учёные, то они займут окружность диаметром в 140 вёрст. И представь, отец Кирилл, пришёл Христос вершить Страшный суд и перед ним стоит этакая неоглядная толпа. Ну он с небес её, конечно, всю увидит и сможет кинуть взор на каждого, чтобы решить, куда его отправить — к овцам или козлам. На каждую душу Христос потратит лишь мгновенье, лишь одну секунду. Но сколько ему времени понадобится, чтобы переставить всех.

— Сколько? —  нервно воскликнул отец Кирилл, чувствуя подвох.

— Учёные подсчитали, что это займёт 3072,5 года. То есть, потратив на душу всего одну секунду, Христос будет судить 3072,5 года, а за это время по Земле пройдёт, рождаясь и умирая, ещё 204 миллиардов, — больше, чем Сын божий осудил и Страшный суд не закончится никогда.

— Не силён я в математике, Иван Павлович, в отличии от тебя, — удивился отец Кирилл, — но всё в руке Божьей и математика в его руке.

— Ну теперь уж ты, батюшка, начинаешь еретикствовать: получается, что Бог мир неправильно сотворил, — ведь математика от Божьего замысла мира и, как не крути, а два умножить на два будет не три и не пять, а четыре. И, верно, не зря наши деды говорили, что, как человек умрёт, так его Христос и судит, а Страшного суда потому и не будет, потому что надобы в нём нет.

— Ладно, пора мне. Заходи в церковь, Иван Павлович, — поднялся священник, кажется, утомившийся от спора по причине недостатка аргументов, — заходи, там и поговорим.

Как отец Кирилл складывал в мешок даренные ему яйца, пироги, налимов, Паша уже не видел, — пригревшись с мороза на горячей печи, он задремал. В дрёме ему снился Иисус Христос, сидящий в голубом небе на золотом кресле, а внизу перед ним неоглядная толпа людей. Иисус их судит: одних с васильковыми венками на головах направляет направо в чудесный сад Рай, где, как чайки, летают белые ангелы, а других, у кого на головах выросли козлиные рога, налево — в отделённый от сада каменной стеной прокопчённый Ад, где вокруг котлов с кипящей серой, в которых вопят голенькие души грешников, ходят на козлиных ногах  с кочергами чумазые черти, потряхивая козлиными бородками, подобными бородке лентяя и пьяницы Мишки Поджигалова.  Иусус всё судит и судит, но толпа перед ним не уменьшается, а всё прибывает и прибывает. Пот струится по лбу Иисуса, заливает глаза, обливает щёки, капает на ослепительно белую одежду. Вокруг летаю ангелы, обмахивая Царя Небесного опахалами, но и это не охлаждает лица работающего Христа, перед которым толпа всё растёт и растёт. Паше становится жалко Иисуса, жалчее даже, чем на распятии, — ведь там всё быстро кончилось, а здесь не кончится никогда.