От ненависти - до любви

В двадцать лет я поступила в пединститут. Остальные студенты на курсе казались мне просто желторотиками в их младенческие семнадцать лет.
Я приходила и уходила всегда в одиночестве, всегда садилась за первый стол, откуда имела обыкновение задавать преподам такие вопросы, от которых большинство из них терялось или краснело от злости.
Продвинутая и вредная – так можно было обо мне сказать в те времена. Вред состоял в том недовольстве, которое излучалось всем моим телом и разумом, – недовольстве по поводу того, что даже просто поговорить было не с кем. Меня не понимали, когда я читала Ахматову или Гумилева, цитировала Стругацких или Шекспира. Со своей стороны, я не понимала, какое удовольствие состоит в том, чтобы, взяв бутылку червивки, сосать ее из горлышка по очереди где-то под лестницей.
Выглядела я строго: короткая стрижка, черные очки, черные брюки, свитер или рубашка, черная сумка через плечо. Меня боялись. Наверное, поэтому в самые первые дни учебы показалось вполне естественным, что декан меня вызвал и предложил стать старостой группы.
Декана внешне привлекательным назвать не получалось. Ему было около пятидесяти, почти квадратного телосложения, непротивный лицом, но одна рука у него была сухая. Кто-то говорил, что он болел, и нерв атрофировался; кто-то оправдывал его, утверждая, что его ранило на фронте. Ничего про это не знаю. Знаю только, что смотреть на его руку определенно не хотелось – она была словно окошком в ту жизнь, которой себе никто не пожелал бы. Иногда декан – в силу ли собственного характера или по другой причине – гладил студентов этой рукой, касался их, что у многих вызывало чувство брезгливости или наводило откровенный ужас. Скорее всего ему было выгодно держать бунтарскую безбашенную неуправляемую студенческую публику в страхе. Однажды он попробовал свой трюк на мне:
– Руку! Уберите руку! – обнаглела я и отстранилась.
У меня было неоспоримое преимущество: мне терять было нечего. Провалив после школы вступительные экзамены на астрофизику в МГУ, я быстренько поступила в Воронежский университет, который год спустя бросила. Что может быть страшнее матанализа? Только матанализ! Спасение пришло в виде  биологии, но декан биофака меня явно не устраивал. Как и будущая профессия учителя. Именно по этой причине я жила по принципу: выгонят – моя совесть чиста!
Наверное, мой возраст и независимое поведение и подтолкнули декана к тому, что меня назначили старостой. Честно выполняя свои обязанности в течение месяца, я вдруг ни с того ни с сего получила от него приглашение на ковер.
Кабинетик у него был маленьким; тут же сидела и его секретарь – симпатичная толстая тетя, которая, как позже оказалось, была только на два года старше меня.
Я вошла в деканат и закрыла дверь. Декан поднял голову от кипы бумаг, отодвинул их в сторону и, опираясь на локти, подался вперед и посмотрел на меня в упор.
– Что Вы хотели мне сказать? – начала я, поздоровавшись.
– Ты же у нас староста, так? – начало было по-дурацки очевидным.
– Да.
– Так вот, в твои обязанности с этого дня будет входить не только необходимость отмечать отсутствующих или опоздавших, но и два раза в месяц докладывать мне о том, что будет происходить среди студентов. Понятно?
Мне было понятно. Расти приходилось в семье, в которой родители постоянно повторяли: «Молчи! Молчи! Кругом одни сексоты!». Отрыжка сталинских времен воняла гадостно, но учила быть бдительной. К тому же выбор – на чьей я стороне – был сделан уже давно и на подсознательном уровне пустил корни. Я достала журнал группы из портфеля и с гнусной ухмылкой швырнула его на стол декану. Хорошо в него не попала.
– Нужно шпионить и стучать? Это не ко мне!
Не дожидаясь возмездия за свою откровенную наглость, я развернулась и вышла вон. Старостой назначили послушную девочку, которая старательно следовала всем инструкциям свыше. А я затаила глубокую неприязнь к декану. Сказать «затаила» будет не совсем верно: при любом удобном случае я ее проявляла недовольным лицом, репликой, ехидной усмешкой. У нас шла необъявленная война, но она была лишь маленьким штрихом, одним легким всплеском на фоне бескрайнего моря студенческой жизни – переживаний, страстей, открытий и мыслей о будущем.
Будущее давало о себе знать всякий раз в сентябре, когда нас посылали в колхоз на картошку или свеклу. Со своим курсом я ехать не хотела и пристроилась к ребятам, которые были на два года старше моих сокурсников. С ними я была и в стройотряде в Крыму, и несколько раз на картошке. В этот раз нас погнали в какой-то отсталый совхоз, где девчонок разместили в одной избе, а парней – в другой. В комнате три на три метра нам по обе стороны от прохода сколотили нары, на которые набросали грязные матрацы. Белье мы привезли с собой. Двери в комнате не было, воды в доме – тоже. Двадцать человек девчонок каждый вечер мылись в закутке по очереди и держали входную дверь, чтобы ненароком кто не подсмотрел их интимный туалет.
Я злилась страшно. Во-первых, было холодно. Во-вторых, я вместе со всеми испытала шок от того, что неимоверный красавец и любимец всего курса Андрюша приехал и сделал предложение Гальке, на которую без слез и не взглянешь. Любовь зла? Слепа? Нет, любви по фигу! А вы, ребята, играйтесь!
В-третьих, у девы, у Таньки, которая спала на нарах со мною рядом, случился роман с Саней Морозовым из моей группы, и он стал похаживать к нам и – наверное, я все-таки не была студенткой! – укладываться для ласк к Таньке под бочок. Естественно, я не только все слышала. Все всё слышали. Почему молчали? Когда пошли поцелуи и пылкое продолжение, терпение у меня лопнуло и основательно забрызгало своим содержимым нашу маленькую убогую коммунальную келью. Однако мой взрыв не возымел на влюбленных ровно никакого эффекта. Пришлось встать и демонстративно покинуть поле боя.
Ночь я провела, глубоко закопавшись в стог сена, что стоял тут же во дворе, неподалеку от дома. Было очень холодно, как ни кутайся с головою в куртку. Это напоминало не сон, а пограничное забытье между сном и реальностью. Я долго не могла сообразить, кто мне постоянно мешает спать. Кому не спится от холода еще? Это были мыши. Когда все прояснилось, я пожалела их, как саму себя, мне даже стало полегче.
Ближе к утру меня разбудили голоса: люди бегали повсюду, развив совершенно нетипичную для раннего утра активность. Сразу понять было трудно, что, оказывается, все искали меня: пропала-таки! Еще часок я, мстительно затаившись, сидела в стогу, а потом незаметно вышла и нарисовалась в пространстве. Народ изобразил радость, а начальство – педагоги, которые поехали с нами, – по такому случаю даже обещали договориться о бане.
Мы не мылись уже две недели.
– Так и завшиветь можно! –  возмущенно бросила Ирка, раскладывая на нарах карты. Я сидела рядом.
– Уже, Ир, – спокойно сказал я.
– Что – уже? – она остановилась и обернулась ко мне.
– Вон у тебя по виску вошь ползет, – я поджала губы.
– Да иди ты! – горячая Ирка могла послать любого.
Но в этот самый момент вошь упала с ее головы прямо на карты. Ирка завизжала, вскочила на нары, потом соскочила на пол, забегала, заметалась, наводя смуту среди и без того измученных дев.
Напали вши. Они были почти у каждой – спали-то все вместе. Но не все за себя заступились: решивших уехать домой, чтобы помыться, оказалось всего шесть человек. Нас тут же по-социалистически окрестили бандой, повстанцами, возмутителями спокойствия, неженками, бунтарями и просто дурами, потому что умные понимали, чем это грозит и молчали в тряпочку. Чем грозит человеку желание оставаться человеком?
Мы уехали. Нас наказали: всех лишили стипендии на месяц. Что такое – сорок рублей стипендии в семидесятых, в период так называемого застоя? Это – месяц интересной жизни, включая две поездки в Москву (билет стоил 6 рублей), кино, мороженое, книги и прочее. Но ради правды можно пережить и лишения.
Стипендию не дали и на второй месяц. Все внутри меня накалилось до предела. Когда ее не дали и на третий месяц, я пошла в деканат.
 – Могу я узнать, в чем дело? По приказу нас лишили стипендии на месяц. Почему ее не платят еще два месяца?
Декан вытаращил на меня свои глаза, словно я свалилась прямо на голову и отдавила весь его мозг. Помолчав немного, он тряхнул головой, словно освобождаясь от кошмара моего появления:
– А! Так забыли приказ дать о назначении стипендии!
– А себе вы зарплату тоже забыли взять? – я дразнила его.
Желчь из меня просто сочилась: он украл у меня возможность путешествовать по Прибалтике! Сто двадцать рублей – это же свобода! А за свободу я бы глотку перегрызла любому. Ну, пусть не глотку, а уж собственные цепи – точно. Даже если бы поломала все зубы.
Наша с деканом неприязнь дошла до белого каления. Глупо из-за нее уходить из института – скорее он не выдержал бы моей злобы. В Прибалтику я не попала, но купила путевку по Пушкинским местам. В те времена мне не приходилось бывать в церкви – это было из какой-то другой, не моей жизни. Но во Пскове я изменила своим правилам. Псковский Троицкий собор излучал нечто гармоничное, не давил, не зазывал, а просто был, и мне это нравилось.
Мне было занятно посмотреть на иконы и просто ощутить себя в новом окружении. И там, в соборе, я совершила грех. Уже на месте, пришло осознание, что грех ложится на меня стопудовой тяжестью, что не удастся от него отделаться, но злость незрелой юности была сильнее увещеваний совести. Долгие годы после того дня вина ощущалась на глазах и руках как липкая красновато-черная пленка: я поставила свечку за упокой его души.
Никто об этом не знал. Есть много секретов, которые люди хранят в душе не потому, что опасаются, что кто-то может неправильно понять, а потому, что и в голову не приходит рассказать такое кому-либо. Наверное, исповедь для того и была придумана, чтобы появилась возможность избавиться от груза не только осознаваемых ошибок, но и неосознанных.
Странно, но в душе никоим образом зла я ему не желала. Просто взяла и сделала это. Можно сказать, что до конца мне и не верилось в такие вещи. Войдя в храм одним человеком, я вышла уже совсем другим, и этот человек мне не нравился, а, поскольку, косвенно тому способствовал декан, нашлись основания к нему относиться еще хуже.
И тут наступил четвертый курс: началась генетика, которую вел именно он. Читал он свои лекции, не потому что был специалистом в этой области, нет. Он читал их, как читают книгу, газету, и все студенты были в курсе, что, стоит ему потерять нить повествования, как он не сообразит, как продолжить. Ушлый студенческий народец быстро смекнул, как устраивать себе спонтанные каникулы хоть на пару часов. Декан имел обыкновение читать лекции с открытой дверью, поэтому едва стоило приоткрыть окно, как мощный сквозняк сдувал все листки на пол. Декан грузно наклонялся к ним, собирал, складывал и перекладывал и, не найдя нужной страницы, как правило, говорил:
– Что ж, лекция на сегодня окончена.
Нам именно этого и было надо.
– Только – тихо! Только тихо по коридору – занятия идут! – запоздало предупреждал декан, а мы уже неслись вниз по лестницам навстречу свободе.
Я очень любила генетику.
Я не любила декана.
Практические занятия у нас вели ассистенты, так что он появлялся только на контрольных, и в конце – на экзамене. Апогеем нашей с деканом неприязни стала контрольная по строению клетки, на которую он, желая блеснуть новаторским подходом, принес дурацкие примитивные машинки «Огонек». Предполагалось, что из трех ответов на вопрос мы выбираем один и жмем на соответствующую кнопочку на машинке. Лампочка загорается, показывая, правильным был ответ или нет.
Я на все вопросы ответила правильно, но загорелось только две лампочки из пяти. У меня, у лучшей студентки?! Такого быть не могло. Проверив все ответы еще раз, я обнаружила, что три из них в самом задании были сформулированы неверно. Я подошла к декану, который в ожидании окончания контрольной листал за столом какой-то журнал. Я начала со всей своей занудной прямотой:
– В Ваших ответах три ошибки. Лизосомы открыл де Дюв, я это точно знаю. А митохондрии впервые разглядел Кликкер, а у Вас машинка реагирует на Мишера.
Декан посмотрел на меня поверх очков. Его нижняя губа вначале оттопырилась, а потом накрыла верхнюю. Он не знал, как поступить.
– Я правильно ответила на все вопросы, а эта машинка показывает, что у меня двойка, – не унималась я.
– Значит – двойка, – пожал плечами декан.
– Вот, смотрите!
Я подскочила к своему столу, вытащила из портфеля толстый том микробиологии, который для меня тогда был интереснее любой фантастики, и развернула на нужной странице. Грохнув книгу на стол перед опешившим деканом, я ткнула пальцем в строчку, в которой говорилось, что лизосомы открыл де Дюв.
– Это видите? Де Дюв! Не Гольджи и не Бенд! Де Дюв!
Тяжело быть холериком! Реагируешь быстрее, чем отвечаешь. Окружающие смириться с такой скоростью не желают, и ты получаешь по полной за низменную попытку доказать собственное превосходство. Или, по крайней мере, правоту. Даже не свою – просто выступая защитником справедливости.
Декан скользнул взглядом по раскрытой книге, поправил очки и четко произнес:
– Вы получаете оценку «два».
– А Вы получаете свою идиотскую машинку! – крикнула я, швырнула предательский механизм ему на стол и, выскочив из класса, хлопнула дверью изо всех сил. Посыпалась штукатурка.
На протяжении всех этих сцен группа была ни жива ни мертва. Все втянули головы и молча ждали, чем закончится несуразная битва комара с мамонтом. Позже одна девочка мне рассказала, что сказал декан после того, как я ушла.
Он встал во весь рост, тяжело оперся руками о стол, наклонился в сторону сидящих, с минуту сверлил их взглядом, а потом с вызовом произнес:
– Что, кролики? Молчите?! Она орет – она право имеет! А вы?
Мне было странно услышать такое.
В его словах сквозило уважение. К глупости? К моему неумению мудро доказывать свою правоту? Откуда! В 24 года страсти преобладали над страхами, во всяком случае – у меня.
Через год, как раз во время вручения аттестатов, я все-таки уехала в Латвию по путевке, а спустя пару лет краем уха услышала, что у нашего декана умер брат, которого он любил всем сердцем.
Мне было удивительно заглянуть в себя и не найти внутри ни былой злости ни даже раздражения по отношению к нему. Даже показалось интересным, как мы могли бы с ним встретиться. Узнал бы он меня? Поздоровался бы? Прошел бы мимо, не заметив, или с демонстративным презрением?
 Случилось так, что пару дней спустя мне довелось оказаться в районе своего института. Я шла по дорожке, обрамляющей липовый парк, когда вдруг увидела, что навстречу идет декан. В этот раз мне не бросилась в глаза его ущербная рука, я не видела и то, как он постарел и осунулся. Зато мне трудно было отвести глаза от его лица: оно несомненно просияло, когда он меня увидел. Его глаза… В них было столько и до сих пор непонятной для меня этакой… нежадной любви, что я просто ни секунды не сомневалась в том, что хочу пожать ему руку.
Он же буквально бросился ко мне, словно встретил самого дорогого и родного человека. Бесценного утраченного друга, по которому тосковал столько дней.
– Я так Вам сочувствую, Иван Алексеевич, – сказала я, имея в виду умершего брата и пожимая ему руку. – Мне так жаль, правда!
Он, чуть не заплакав,  крепко сжал мою руку в ответ и обнял меня. Так обнявшись, мы стояли  посреди улицы, а студенты, проходившие мимо, наверное, недоумевали, как такое в принципе возможно.
Раньше мне подобное и в голову не могло бы прийти. А в те минуты я плакала вместе с ним не столько из-за смерти его брата, сколько из-за трудного понимания великого закона: что мы отрицаем – то нам часто оказывается нужнее всего. Похоже, мы отталкиваем избыток любви, потому что до времени просто не способны ее вместить, иначе – разорвет.
Душе требуется время, чтобы дорасти до размеров любви.