Жил-был я. Кн 3. Покаяние. гл. 4

- Мне сильно не хватает тебя. Я думал: с годами это пройдет. Ан-нет. Не стихает досада за упущенное. Знаешь, ведь тогда остался всего лишь один шаг, даже, не шаг, а «всего ничего». Я уже созрел, я был готов для серьезных мужских разговоров по душам…
Отец прищурил глаза и вдруг тихо сказал: «И я разговаривал с тобой». Он улыбнулся как-то по-другому, но очень знакомо.
 Где же я видел эту улыбку? Разговаривал со мной..., - я открыл рот и пораженный догадкой, замер на полуслове: «Тетрадь. Точно, твоя тетрадь»
      Я задумчиво погрозил сам себе указательным пальцем.
      - Ты передал мне свою тетрадь, как талисман. Нет! Как Оберег! Отец. Ну, ты и глыба.
      Он улыбнулся и кивнул, как кивает учитель, услышавший правильный ответ ученика.
      - Отец. Спасибо тебе за науку, спасибо, что был рядом.
     Дождавшись, когда утихло мое возбуждение, он уже серьезно продолжил.
      - Я тоже хорош, не мог выйти на взрослый разговор, оттягивая срок твоего взросления. Как будто это зависело от меня.
      Отец посмотрел в сторону, его глаза повлажнели.
      Тогда я не хотел, чтобы ты взрослел, - неожиданно признался Он. – Конечно, умом я понимал, что это неизбежно, этого не остановить. Да и глупо останавливать время. Я знал, что ты уже не мальчик, но муж. Офицер.
      - Почему?
      - Мне казалось, - продолжал он, - что ушедшее время было каким-то, действительно, хорошим, добрым. Простым. И оно, каким - то образом, ассоциировалось с тобой, с тем, маленьким, и мне не хотелось терять его. Я не хотел стареть.
       Можно назвать другую, объективную причину. Извечное недопонимание между отцами и детьми. Хотя, что нам делить? Вы были не более раскрепощённей нас…
      - Я тоже над этим думал. Мне кажется, в чувствах, питаемых к отцу: уважении, почитании, вере в его мудрость и справедливость, страхе и преклонения перед патриархом, почти всегда отсутствует доверительность.
Доверительность. Ты властвовал везде, но мой духовный мир был неподвластен тебе. И он был иной, нежели, у вашего поколения. А посему не было доверительности. Доверие было, а доверительности - нет.
       - Внутренний мир у каждого свой. Это порой, единственная отдушина, где человек может отдышаться.
       - Уйти в себя и не вернуться?
       - Да, ради Бога! Я не лез к тебе в душу. Я хотел тебя понять, подсказать, предостеречь, объяснить. Но твой кораблик уплывал все дальше и дальше, и у меня уже не было сил и возможности угнаться за тобой.
       - Пиит.
       - О чем ты? - серьезно спросил Отец и, подмигнув, представился, - «Пушкин!»
      Мы засмеялись. Как легко было разговаривать с ним.
      - Тогда чего ж ты злишься? - после паузы спросил Отец.
      - Сейчас, я такой же, как и ты. Я – самостоятельный, а тогда, мне, как воздух, нужна была твоя поддержка и совет. Разговор по душам, единокровным душам. Ты понимаешь? Да и ты сердился и ворчал. Обо мне разговора нет, я тогда весьма прохладно относился к этой теме. Особенно, когда я исчезал из дому, бросив: «Пока, Батя». Я спешил, а ты не мог меня остановить.
      - Да. Попробуй, останови тебя, у тебя ж «свиданка». Не мог. Оттого и сердился.
      Он поднял апельсин и, задумчиво, не торопясь, стал срезать ноздреватую кожуру. Обычно, он делал так: срежет на макушке фрукта кругляшек, прочертит острием порезы по меридианам и чистит плод, отрывая «лепестки».
     Я, заворожено, следил за его пальцами.
     - Однажды, в марте восемьдесят второго, когда ты болел, - начал я, не отрывая глаз от душистого плода, - на «Балтухе», Балтийском вокзале, продавали апельсины. Египетские, большие такие, оранжевые. Красивые. Яркие на фоне серого дня, забрызганных серых стен, грязной серой хляби.
     Собралась толпа. Решив купить фрукты, я встал и отстоял половину очереди. Очередь двигалась медленно. Поддувал холодный ветер и я, чертовски, замерз. Время отправления электрички, неумолимо, приближалось. В конце концов, я бросил очередь и поспешил на поезд. Когда приехал домой, то обмолвился матери об апельсинах и получил от нее «втык» за то, что приехал пустой.
     Ох, и выговорила она мне, за отсутствие внимания. Думаю, «А, ладно, потом куплю и не авоську, а ящик. Потом, в следующий раз, ведь времени впереди – уйма».
     А время - то уже иссякало. И внимания как бы и не было. Чего об этом говорить? Бестолково.
     - Стыдно?
     Я кивнул головой. Потом добавил: «Да и не хрена я тогда не замерз!» и отвернулся.
     - Ты прости меня, Батя. Я хотел их купить, но... лень….
     Лезвие ножа глубоко вошло в апельсин и по пальцам потек густой сок. Отец встрепенулся, посмотрел в глаза, улыбнулся, обрезал дольку и протянул мне.
     - Бог с ним. Ты мне и так достаточно подарков надарил. Сейчас ты у меня в гостях. И я рад тебе.
     - Прости. Черт! Я же не знал, что ты ТАК болеешь. Я думал: «А стариковские болячки, поскрипит да сдюжит». Прости мою глупость. Мою сердечную слепоту.
     - Будет – будет. Я не сержусь.
     - Отец ты мне многое прощаешь. Раньше ты был, строже.
     - На то я и отец. Что бы отличать искренность от фальши, отличать и учить, как отличить одно от другого. И прощать.
     - А как?
     - Ну, ты и хитер. Всему свое время.
     - Вот – вот, Батя, опять «всему свое время». Как и тогда.
     - Этому нельзя научить. Этому можно только научиться. И учитель здесь жизнь. Тут навык нужен. Иные, а таких много, до конца жизни не могут и этого постичь. Но не нам судить, - промолвил Отец и внимательно посмотрел в меня.
     - Правильно. Правильно, у меня вроде есть, что сказать своим детям, а я не говорю. Либо не слушают, либо слов нет. А время течет, счетчик щелкает. Так и до конца не далеко. А я им, толком, ничего так и не сказал. Может, не умею?!
     - Кстати, про апельсины, - как бы невзначай, не в тему, сказал Отец. – Ты ведь принес потом три килограмма.
    - Чего? – не сориентировался я.
    - Апэлсинов.
    - Не помню, - ответил я. – Как не купил – помню. Как по ушам получил - помню. А как купил? - Я пожал плечами. - Не помню. Старею, наверно.
Я порывисто встал, вышел на берег, повернулся в сторону озера. Отец стоял за спиной, я ясно слышал его дыхание. «Что посеешь, то и пожнешь, - крутилось в голове. - Что посеешь... Батя!»
     - Ау? - откликнулся он.
     - Как ты живешь?
     - Как живу? Избушка - чернушка да табаку понюшка, так и живу. Существую. Но это не важно. Тебе стало полегче?
     - Да, будто исповедовался.
     - Нет. Покаялся.
     Ну и хорошо. Не печалься, дружок. Осадок недомолвки присутствует всегда. Как не крути. Что-то забыл, что-то из головы вылетело, что–то не захотел сказать. Но таков мир. Такова жизнь. Так было всегда и везде. И будет всегда. Немой укор и горечь досады, за не доведенный до конца, разговор. Может, для этого и существуют такие встречи? Как сейчас. Что бы досказать, договорить, повиниться и простить. Давай, покончим c недомолвками.
     Нам есть о чем поговорить?
     - Нам нечего скрывать, - согласился я.