Аушвиц

— Будь проще, — как говорила одна подруга в молодости, и да, теперь я такой, совсем простой, как три советских рубля, окрашенных в черную и немножко зеленую краску.
Пейзаж зазвенел стайками дыма, издаваемых из курительной трубки бербера.
Она была трубкой и дудкой, на которой можно творить звуки.
Он вдруг побежал и побежал, куда-то вниз по бархану, для него это выглядело важнее всего на свете.
— Там! вода! Оазис!!
Я подумал, что это очередной мираж, привидевшейся мне наяву.
Или так бывает, кто поистине сошел с ума.
У меня глиобластома, если считать на пальцах, сколько дней, то осталось две или три недели. Не больше.
Теперь  уже неоперабельная опухоль мозга, которая тоже влияет на видения.
Мне даже не нужно употреблять вещества.
Они сами приходят, посреди белого дня.
В точности как в наказание, за….
За что, даже не знаю.
Наверно это было и произошло в прошлой жизни, в прошлых, моих эманациях.
Мелкий, не более того, незначительный, в чине  капитана в концлагере Аушвица.
Я не делал, я не делал этого..  я надеюсь… я правда надеюсь…
Но да, ты делал это, говорит жестко Судьба.
— Вспоминай!
Через проведенный сеанс регрессии, где-то в пустыне, с помощью бербера и его необычных трав.
Я не  желаю вспоминать, но приходиться.
Это почти легко сделать.
Мои детские мечты, сны, кошмары, или воспоминания, напролом лезущие из памяти, почему-то были всегда связаны с местом, под странным названием
«Аушвица Биркенау».
Со временем, и конечно с возрастом, они конечно забылись.
Потом я прочитал книжку для взрослых, узнал, что это был концлагерь.
А тут по новой программе началось, будто происходило такое вчера.
Бездушные тени, тысячами проносились мимо моих сухих глаз.
Расстрелы каждый день, сжигание в крематории безвинных людей, умерщвления в газовой камере, повешения евреев, на крестах, вроде распятий, ведь это так безумно вдохновляет обезображенное воображение, будто все оживает  в палитре на причудливых набросках Гойи, в образах невиданных чудовищ.
Так продолжалось несколько лет, тогда показавшихся целую вечность.
Ты ведь тоже в этом участвовал, безучастно смотрел, стоял рядом, одергивая овчарок на цепи, почуявших человеческое мясо и кровь.
Черный дым, едко выползающий из высоких труб, с запахом сладкой сливы, окутывал сознание, мешал думать, мешал жить, мешал размышлять.
А вдруг я окажусь на их месте: тех самых как неразумное стадо, которых, я загоняю туда, закручивая штурвал герметичного пространства.
Поэтому ты боялся.
Боялся, как только возможно, но все же не мог преодолеть себя.
Ты добивал несчастных в затылок, нажимал спусковой крючок служебного парабеллума.
Ты сознавал, что так будет, некоторое время,  но потом ведь за все приходит расплата, где-то невзначай, в столовой для персонала, где разливают чай и суп, пил стаканами горячительный шнапс.
А потом взял и застрелился из наградного «вальтера», прямо на одной  разгульной вечеринке. Пустил пулю в голову.
Чтобы больше ни о чем не думать.
Красиво, мой предок, ничего не скажешь, только мне приходиться за тобой разгребать все дерьмо, свалившейся на мою голову.
Теперь вроде гниющего улея, сотворенного там же.
Твой закостеневший труп, предали стыду,  потом закопали возле бараков, где неровный ров могил концлагеря, безымянно сровняется вместе со всеми.
Без креста, без памятника, наверно без отпевания тоже.
Так нет никого, счастливого конца, это лишь небольшая отсрочка, дающая жизнь на время.
Да, наверно, я знаю об этом, или знал заранее, предчувствовал, что так и должно быть.
Хотя, почему бы и нет.
Пусть будет придуманная, отысканная где-то здесь, на краю света.
Отмолить, стоя на коленях, мне без разницы, пускай целую вечность, только вернуть себе вселенское прощение, вместе с той найденной истиной.
Пускай маленькая, совсем крохотная, как плачущий ребенок, завернутый в пеленках, но все-таки она будет истина.
За которой иду, крадусь точно вор, будто таясь в темноте, охочусь неприметным снайпером, притянутым точно магнитом, за которым бредут оборванные дервиши, оболваненные напевом сказочного Дудочника.