Знала и осталась

ЗНАЛА И ОСТАЛАСЬ

      Рассказ
Жизнь моя, иль ты приснилась мне…

С. Есенин

В этом рассказе нет и капли правды. Все произошло со мной во сне. По крайней мере, так мне кажется. Впрочем, у каждого из нас с нашим прошлым не все в порядке. Хотя бы потому, что оно вечно встревает в наше настоящее самым неподходящим образом.
Этот поезд, медленный, как бы ленивый, железнодорожники называют такие -дополнительными, я выбрал специально: решил, попивая чай из фирменного стакана и поглядывая в окошко, изучать жизнь, знание которой так необходимо начинающему литератору. Поезд следовал в Крым, к морю, на встречу праздника ничегониделанья и  сюрпризам курортного отдыха, останавливаясь  у каждого фонарного столба. И вот очередная такая стоянка: одинокое здание станции, больше похожее на деревенский курятник,  с единственным окошком для продажи билетов.  А за курятником -  бесконечная  степь, над которой струился и перетекал видимыми струями июльский полдневный  зной. С противоположной стороны железнодорожной колеи - та же степь с вкраплением  нескольких  белых хаток на переднем плане – оказывается, здесь жили люди.
И показалось: вот оно, великое подстепье, могучая засечная полоса России! 
Эта вздорная мысль стала для меня выстрелом стартового пистолета. Я вскочил, как угорелый с гостеприимной плацкартной полки, сумку, единственный мой багаж, через плечо, стук откинутой  металлической вагонной подножки, и я на перроне, небольшом земляном возвышении с блюдцами луж после недавнего дождя.
Даже на беглый взгляд обитатели хат не заморачивались над обустройством места обитания:  в палисадниках, возле неотличимых друг от друга беленьких строений с игрушечными глазками окон, розовые мальвы, за хатами -  приземистые степные яблони и раскидистые вишни, ветки которых гнулись от изобилия ягод.
Шагаю вдоль улицы. Тихо, безлюдно и томно от жаркого солнца. Миновал несколько домиков из блоков песчаника, пустого как пемза, обильно намазанной известкой. А вот и саманные мазанки с голубыми разрисованными оконными наличниками.   Пестрые коричневые куры роются в мусоре, отбрасывая его далеко от себя из-под веера пестрых перьев. В лужах нежатся длиннорылые свиньи, блаженно похрюкивая и совсем не обращая внимания на меня.
И - ни души.
Тревожно прокричав в пустоту, кряхтя отправился в дальнейший путь мой тихоход. И в сердце, словно занесенный порывом ветра тянущий душу вопрос: «Ну, зачем я здесь!»
На поиски ответа у меня как минимум  двадцать четыре часа, ведь на этой станции только этот тихоход и останавливается, единожды в сутки.
Нелепость моего присутствия в этом сонном сельце подчеркивала и моя одежда – белоснежная сорочка с  засученными  по локоть рукавами, модный красный галстук, белые джинсы в обтяжку и под тон всему, белые мокасины.  И, как печать нелепости этой одежды на этой грязной сельской улице, смехотворности моего намерения изучать жизнь в такой одежде – свежая коровья лепешка величиной с солидную сковородку. Вернее, целая цепочка таких сковородок.
Я обхожу всю эту прелесть, стараясь даже не смотреть на это торжество природы, хотя, кажется, ощущаю всю эту картинку всей своей  кожей.
Тут все и случилось.
Откуда он появился этот вихрастый рыжик, из какой калитки вынырнул?
С конопушками на задорном носике, с зелеными озорными глазами…Искоса, но нагло разглядывая меня, он сделал один круг пока на солидном расстоянии от меня, потом заложил вираж поуже.
Я почувствовал в этом поведении что-то неладное для себя, неведомую опасность, исходящую от этого мальчугана. Но не успел сообразить, чем же именно он может мне угрожать, как вдруг, обходя меня вокруг в третий раз, уже почти касаясь меня своими худенькими плечами, он вдруг нагнулся, зачерпнул ковшиком ладони  увесистый ком жирной черной грязи, подержал его в вытянутой руке, словно взвешивая, и хитрым хищным взглядом вперился  в мои белоснежные джинсы.
Я похолодел от предчувствия дикого, невероятного поступка наглеца. И дикость произошла: искрами блеснули кошачьи глаза, то ли от смеха, то ли от прицеливания, а в следующую секунду жирная, как мазут, грязь медленно сползает по моей левой брючине, пятнами проступая на правой.
Ошарашенный я задохнулся от гнева, готовый на любое возмездие.
А парень и не думает удирать, бесстрашно стоит в шагах десяти от меня и с интересом наблюдает, что я предприму.
Да-а, он еще и психолог – четко понимает, что от неожиданности и страха за судьбу своих джинсов я в ближайшие минуты и с места не сдвинусь, а буду ловить воздух открытым ртом да с ужасом разглядывать грязь на брюках. Он еще и советовать осмелился:
- Не вздумай тереть платком, хуже будет. Высохнет грязь – запросто отчистишь.
Грязь не сало, потер и отстало
И, не обращая внимания на мои охи и ахи, звонким голосом стал выкрикивать:
Плачет чайка у кромки воды,
Как ее занесло в эти дали?
Океанов, морей широты
Эти степи ни разу не знали.
Она стонет, а пруд с высоты,
Верно, кажется яркой слезою,
Так, наверное, будем и мы
О несбывшемся плакать с тобою.
«Я люблю  тебя!» - громче, чем крик,
Я люблю, и пускай эта чайка
О такой же любви загрустит
Затоскует, заплачет печально.
Прокричав, заинтересованно спросил:
- Хорошо?
- Что хорошо? Злость пропала, осталось недоумение: «Ну, зачем он это сделал?»
- Что хорошо? Повторил я. – Стихи? Ерунда! Ни ритма, ни рифмы и образ
краденый, у самого Ивана Алексеевича Бунина!
Парень смутился:
- Специалист, что ли? А учительница хвалила: «Очень, - сказала, - душевно».
В стихах, и верно, что-то было. По крайней мере, настроение, и с выводом можно
было бы не спешить. Но мне сейчас не до консультаций по стихосложению. Кровь с новой силой ударила мне в лицо.
- Зачем ты это сделал? – грозно спросил я парня. Но он, словно не услышав меня,
обреченно поинтересовался:
- Неужели безнадежно? – Опустив голову, подошел поближе. – Ты правду
говоришь, плохо?
- Правду, правду! - И полюбопытствовал:  - А годков тебе сколько?
- Двадцать, - выдохнул парень.
- Двадцать?
Я недоверчиво оглядел его: кургузые отечественные джинсики, клетчатая
ковбоечка, торчащие рыжие вихры и в придачу ко всему одеянию – угловатая худоба. Больше пятнадцати и не дашь. Впрочем, для поэзии безразлично, как человек выглядит и сколько ему лет. Хотя поэтами становятся и в пятнадцать лет. А ему еще учиться и учиться.
Я мрачно буркнул:
- Ерунду сочиняешь и даже не понимаешь, что это плохо.
- Ерунду? – поджал губы молодой поэт и мстительно покачал головой.
- Ну не совсем ерунду, а безграмотные стихи.  Поверь на слово, я в этом немного
разбираюсь, все же на третьем курсе Литературного института учусь.
- Вот и попался, вот и попался! – захлопал в ладони рыжик. – Научить понимать
 поэзию нельзя, ее сердцем чувствуют! Профессор кислых литературных щей!
И бочком, бочком, глядя на меня как курица, намеревающаяся склевать что-то
запретное, мелкими шажками двинулся к луже, медленно нагнулся…
А это уже не шуточки. Я исступленно крикнул:
- Не смей, слышишь!
Но это была уже и не угроза, а бессилие, обреченность, мольба. Я даже с места не
сдвинулся, не попытался увернуться – смачный ком грязи прилип к моей правой брючине.
Я даже зарычал от ярости, кинулся к рыжему.
- Профессор кислых щей! – взвизнгул тот, высунул язык и пулей метнулся  за
 угол дома. Я – за ним. Но обогнув угол, рыжика не обнаружил – исчез, словно растворился в жарком летнем воздухе. Наверное, успел нырнуть в какую-то дыру и скрылся во дворе. Ничего, спешить некуда, покараулим у калитки.
Тяжко вздохнув, я осторожно, чтобы не размазать грязь, присел на краешек
скамейки с сиденьем  в одну доску и стал смотреть поочередно то на безнадежно испорченные брюки, то на калитку с большим металлическим кольцом вместо ручки. Ищущим взглядом оглядел землю вокруг скамейки – хоть бы щепочку какую или прутик, грязь счистить. А там и носовым платком пройтись можно.
Звякнуло кольцо. Я вскочил и замер на месте: у калитки стоял, нет, стояла девчонка только что недавно бывшая мальчишкой! В той одежде, что на ней была, я и не различил  в ней особу женского пола. Тем более ее выходка непозволительна.
В коротком платьице, не прикрывавших ее худых длинных ног, по-степному сухая,  с короткими, но уже причесанными рыжими волосами. Только глаза мальчишечьи, зеленые, озорные.
Она спокойно выдержала паузу, пока я судорожно соображал, что же делать теперь. А девушка стояла прямая, смело рассматривая меня и что-то шепча про себя. А потом уже и вслух:
- Знала и осталась! Знала и осталась! Знала…
- Что знала, зачем осталась? – недоумевал я, горестно сознавая, что теперь и о
мести забыть придется – женщина!
- Знала и осталась! – снова произнесла она свое заклинание и как решенное, как
приказ изрекла: - Хватит убиваться по брюкам – я измазала, я и отчищу. А сейчас – на речку!
Чудеса так захватили меня, что я уже ничему не удивлялся: на речку, так на речку!
И медленно побрел за незнакомкой. 
Речка оказалась не широкой, вся в зарослях камыша, осоки и рогоза с темно-коричневыми бархатными чижиками на острие.
Мы плавали наперегонки с Настей, брызгались водой, орали, как оглашенные. Потом я сидел у сиротски чахлого куста талицы, а Настя, счастливо вытянув ноги, загорелые, с удивительно тонкими щиколотками и узкой изящной стопой, распростерлась на траве, уставившись взглядом в безоблачное степное небо, подставив все свои веснушки солнцу.
И в моей душе радость и смятение: «Девочка на шаре» Пикассо рядом со мной, на густой приречной траве. И эта девочка, я это знал твердо, хотя и слова не было сказано, это сокровище – мое! Одно не ведомо: на миг, на день, на годы?
Потом мы пили парное молоко у загона в степи. Молоко слегка горчило и пахло полынью. А мать Насти, с испугом поглядывая то на дочь, то на меня, приговаривала:
- Ну и правильно, отдохни хоть полденечка. А то – в степу, да в степу,  на поле или со своими  коровами. Высохла вся на жаре, как былинка худая. Подружки-то все в городе, в техникумах да в институтах, а ты дояркой, вместе с малограмотной матерью. Отдохни маленько…
- А это Сергей! – представила меня Настя своему деду, сторожу на колхозной
бахче. Так представляют родителям будущих мужей и жен. А я ведь с Настей даже толком и незнаком.
Мы сидели в тени шалаша. Вокруг нас ровное поле, неохватное глазом. И на этой бесконечной ровности, словно поросята, нежились арбузы, светло-зеленые. В нарядную белую полоску. Сходство арбузов с поросятами усиливали сухие, закрученные спиралью хвостики.
С тугим хрустом разламывался под ножом арбуз, потом алые, в черных крапинах половинки Тарас Остапович выставлял на самый солнцепек, охлаждаться. И ведь точно, мякоть становилась холодней.
Да, чудеса продолжались! И самое большое из этих чудес, обняв меня и доверчиво приникнув всем своим худеньким телом, сидела Настя, и ее зеленые глаза смотрели только на меня…
Приснилось, пригрезилось? Эта сонная степная речка с заросшими берегами, с полынной горечью парное молоко, алые арбузы на солнце, и эта «девочка на шаре»?
Наверное, так и было.
Но вот снова высокое степное небо, тот же, кажется, и шалаш на бахче в окружении арбузов-поросят, только сторож намного моложе. А рядом с ним – мальчик лет тринадцати, рыжий, конопатый, нескладный и десятилетняя девочка, тоже огненно рыжая, с конопушками на задорном носу, с зелеными мамиными глазами, еще одна «девочка на шаре».
Они едят столовыми ложками арбуз и теребят сторожа вопросами: «Папа, папа, как называется этот сорт арбузов? А почему они на солнце не нагреваются, а становятся холодней?» А после вопросов, просьба послушать стихи, свои стихи, читаемые мальчишечьим  ломким голосом:
Видят птицы, крылом высоту подминая,
Как я степью бегу,
Как рукой неокрепшей махая,
С ними в небо взлететь не могу.
В синеве исчезает дружная стая,
Не приняв чужака.
Только перья на землю, как снег опадая,
С небом сдружит меня на века.
- У него есть еще время, чтобы стать поэтом, правда, папа? – говорит мать
мальчика, все еще быстрая и легкая в движениях, радующуюся каждому слову и жесту детей. И такая же худая,   сухая - настоящая степнячка. Только зеленые глаза, уже спокойные, по-прежнему обожающе смотрят мне в лицо.
И всем нам хорошо.