Просто стало жаль

Я весь вечер не мог вытерпеть лай своей собаки во дворе дома. И я вроде бы не раздражительный человек, но порой лай собаки может меня раздражать только в путь. Во время мытья посуды я не мог вытерпеть этого постоянного лая. Мне буквально хотелось разбить все блюдца и кружки, которые находились на дне раковины в моей небольшой кухне. Я подошёл к окну, в котором отражалась моя спальная комната от темноты снаружи. Была холодная стужа конца декабря. Гирлянда на окне отражалась в тёмном стекле слишком отчётливо, что мешало мне разглядеть источника постоянного раздражающего лая Бирмы. Бирма — моя немецкая овчарка, мой “герман шепард”. Странная кличка. Задумываюсь об этой ошибке постоянно. Бирма, вообще — это страна в Азии, ныне, если помнится, называется Мьянма. Я развернулся и направился в сторону прихожей, где обычно находился фонарик. Холодный линолеум будто бы впивался в мои стопы и отдавал неприятным режущим жаром мороза. Это было очень противно, как и лай Бирмы. Возвращаясь обратно с фонариком, я задел стопку своих стихов и рассказов, пришлось собирать, иначе топтаться по ним — дело плачевное. Дело заняло у меня минуты две от силы. Там можно было бы собрать целый том стихотворений, очерков и строф, но пока что не собрал. Не знаю, почему. Быть может, я просто ленюсь или боюсь чужого мнения? На вряд-ли. Мне просто почти всё равно. Порой пишу в пустоту, и эта писанина в пустоту порой отнимает время на учёбе и дома. Ведь вместо писанины я мог выслушать преподавателя, я мог бы сделать все домашние дела меньше, чем за 5 часов. Но я всё равно отнимаю своё свободное время на ненужную писанину…

Подойдя с уже включённым фонариком к тёмному, как ночная мгла окну, я пригляделся, сквозь отражённые огни гирлянды, видно было, что собака лает в сторону шиферного забора, который я сделал со своим дедом когда-то давно, ну может года три назад. Я понимал две вещи — мою собаку что-то также раздражает, от чего она лает, и это "что-то" это коты. Мою собаку, на самом деле, можно считать злой. Она не любит никого, кроме меня, моей девушки, и моей семьи. Она готова убить буквально каждую живую душу, которая подходит к дому, и в том числе к ней. Говорят, какой хозяин — такая и собака. Не могу с этим не согласиться. Я не гостеприимный, не особо люблю других людей, кроме моей любимой девушки. Остальные люди — лишь просто картонки на сцене театра. Многие говорили, что я злой. Говорили и в детстве, и в юношестве. Говорили всегда. Я тоже не мог с этим не согласиться, но я не зол лишь тогда, когда рядом Мэдисон. Моя Мэдисон. Прекрасная девушка. Молода, стройна и красива. Порой приходилось даже почти полностью срисовывать её силуэты в свои рукописи. Потому что когда мне требовалось описать необычайной красоты женского персонажа, я не мог подобрать иной формы рук, глаз, силуэтов её тела на тени, черт лица и улыбки. Потому что таких как она, ныне больше не живёт.

Собака тем временем также продолжала томно и утомительно лаять. Утомительно для самой сложной в природе нервной системе. Нервной системе человека. Забавно порой осознавать, что такой сложный организм вроде меня не может высидеть очередь в больнице или того хуже – сеанс кино. Никогда ненавидел ходить с девушкой в кино. Забавлял только тот момент, когда она начинала ко мне приставать, можно было в тайне от тупых людей поцеловаться на протяжении нескольких минут, либо же просто сидеть с рукой на бёдрах. Это было не так интересно как первое, но это лучше, чем просто сидеть и смотреть глупый, никому не нужный фильм. Я вновь отошёл на кухню и погрузился в мысли. В целом, это типичное занятие для моего мозга. Мой мозг любит оказываться в разных вселенных и раздумиях, проще говоря – в прастрации. Мой мозг любит просто так улетать в эдакое “небытие”, из которого самостоятельно, порой, трудно выбраться. Зачастую мой мозг любит оказываться в комнате Мэдисон. Там висят мои фотографии. Цветы пахнут её парфюмом, а ручки на шкафах давно пропитаны её потовыми выделениями. Да, вы скажете: “Фу! Как можно о таком думать?! Как можно романтизировать подобное?”. Но я могу ответить одно – лесом идите с такими мыслями. Такой человек как она, достойна места на Олимпе. Такая, как она, не имеет право, я бы даже сказал, никакие другие шкуры не имеют права соревноваться с ней в чём-либо. Она – идеал других девушек на планете. Но я бы не сказал, что она лучше меня. Я умнее, я сильнее. Я просто априори лучше чем она. Но я могу её боготворить, лишь потому что я люблю её, а она любит меня. Только этот факт должен волновать вас в этом вопросе. Хотя, в целом вас не должно волновать ничего, что связано с моими отношениями, грязные мрази.

Чайник закипел. Я налил себе свежего крепкого кофе, достал квадратное печенье, с шоколадным дном, или шоколадной обратной стороной? Не суть. Я достал печенье. Она любит такое печенье. В целом, я люблю всё то, что любит она, даже если я это не люблю. Я просто хочу любить то, что любит она. Она другая. Не похожа на меня. Мэдисон любит разного рода каши: гречневые, овсяные, ячневые, перловые, она любит всю кашу, что придумало человечество. Она также любит читать детективы. Я никогда их не любил. Больше скажу – презирал. Презирал их как жанр кино. Как жанр литературы. Вообще ненавижу детективы, пропади они пропадом!.. Мэдисон также любила людей. Вы уже знаете, что я тут – полная противоположность. Люди нанесли мне много вреда в детстве, как и животные, которых она тоже любит. Когда мы заводили Бирму, Мэдисон говорила мне, вернее умоляла, чуть-ли не стоя на коленях предо мной, что я не дам собаку в обиду, не буду над ней издеваться и морить голодом. Её желания я никогда не буду пропускать мимо ушей. Ведь это будет самый главный грех в жизни. В целом, если бы не она, я бы вообще никогда бы не завёл себе собаку. Зачем?

Лай продолжался до сих пор, но теперь в голосе Бирмы было слышно, что она кричала с каждым разом всё хуже и хуже, вернее, всё более уставшим голосом. Я вновь подбежал к окну, только в этот раз заранее схватил с собой фонарик и выключил свет в комнате, дабы сама комната не отражалась в тёмном окне. Передо мной предстала картина: Бирма рычит и устало лает на угол вольера, где находятся миски с едой. Это мне показалось до боли странным. Далее она стала шкрябать или царапать что-то лапой в том же углу. Это мне тем более показалось странным. Это выглядело так, словно у неё что-то закатилось под миску. Какой-нибудь мячик или её пискучая резиновая игрушка в виде маленькой бедренной кости. Эта игрушка меня тоже раздражала своими громкими писками и оранжевым цветом. Тоже ненавижу его. Я решил выйти посмотреть, что же там происходит, иначе если там соседские коты или ещё что-то, то я без лишнего сожаления просто убью это, если оно живое. Не люблю животных. Всех. Кроме птиц. Птицы – олицетворение свободы. Я люблю свободу, но больше люблю Мэдисон. Её русые волосы. Её зелёные глаза. Её стройные ноги и талию.

Я надел лишь тёплую куртку, потому что думал, что этот “выход в свет” будет лишь на две-три минуты, не больше. Выйдя на улицу, я осмотрел наружную красоту: снег лежит везде и всюду. Кучи снега лежат прямо в моём уже неживом саду. Но вместе с Мэдисон он оживёт уже следующим летом. Она будет цвести вместе с её любимыми кустовыми розами. Прямо напротив моего крыльца располагались сени, ну и собственно дом моих соседей, то есть соседки. Всегда не любил такую постановку домов. К сожалению, почему-то мне достался именно такой дом. Самой соседкой была очень старая бабушка, которой было порядка семидесяти пяти лет, может быть даже больше, я не вдавался в подробности. Кстати, коты, которые постоянно дразнят Бирму, это её коты, за которыми она, не сказал бы, что ухаживает, но они всё-таки у неё живут, как минимум. Я завернул налево, прямо на сто восемьдесят градусов относительно той стороны, куда смотрела дверь входа в сени. Идя по небольшой дорожке, вытоптанной уже давно мной и родителями, я вдали всё также видел Бирму. Только на этот раз, уже приглядевшись, Бирма что-то трогала на полу, я ускорил темп ходьбы. Мысли были лишь о том, чтобы собака не отравилась, вдруг кто-нибудь из соседей подкинул ей какой-нибудь отравы. Тогда Мэдисон будет в ужасе, Мэдисон будет в гневе. Я не хотел этого допускать.

Я почти вплотную подошёл к вольеру собаки, который выглядел как маленький квадрат из дерева, где две стены из четырёх были полностью из проволочной сетки. Крыша его была из профлиста и выполнена под неким наклоном, примерно в двадцать-тридцать градусов. Внутри вольера находилась сама собачья будка, в которой был некий предбанник, ну или, говоря по-аристократичнее, прихожая, а после маленькое помещение с сеном внутри, где стены состояли из дерева, а внутри них была стекловата, для поддержания более жаркой температуры внутри будки. Слева от узкого для моих плеч входа в будку был карабин с цепью, на котором Бирма проводит уже второй год своей жизни. Я посветил фонариком на собаку, которая что-то вынюхивала у себя под лапами, запутавшись в цепи. Переместив своё тело ещё на шаг ближе к месту события, я узрел картину:
Между лап собаки, под парой петель цепи лежал чёрно-белый кот, который выставил свои белые лапы, которые были похожи на то, будто он надел на них белые носки или перчатки. Кот проревел явно нечеловеческим стоном, зашипел и дёрнулся мордой и лапами в сторону собаки, после чего произошёл укус. Моё сердце вздрогнуло. Собаку Мэдисон укусил несчастный, тупой соседский кот. Я не мог этого допустить. Спустя секунду из моего рта непроизвольно вырвалась фраза: “Давай! Убей его!..” и ровно через ещё одну секунду я понял, что эта фраза была сказана таким голосом и манерой, какой бы сказал солдат-кинолог нацистской Германии, с собакой на цепи, если бы он нашёл совестского партизана и отпустил бы пса из цепкой хватки зверя. Следующую секунду я просто не понимал, что происходит. Бирма схватила кота прямо за брюхо и начала мотать своей мордой в разные стороны, подобному тому, как обычно собаки рвут свою добычу. После этого движения, кот не издал ни звука, лишь его шерсть вылетала из пасти собаки, вместе со слюнями и его кровью. Она отпустила его из пасти, кот упал почти как труп на спину, повернувшись на бок, он смог лишь выставить когти и лапы в разные стороны, чтобы сделать хотя-бы подобие защиты. Было ощущение, словно кот не видит ничего. Бирма отвлеклась на мой силуэт и яркий свет фонаря, поэтому была слегка дезориентирована. Грозный и безжалостный зверь посмотрел мне в глаза, и тут я понял, что это и есть, настоящая бесчеловечность. В глазах отражались мои глаза. Бирма смотрела на меня диким и очень озабоченным взглядом. Будто в её карих глазах виднелась кровь, словно там я видел убийство, убийство только лишь ради удовольствия. Я отвёл взгляд на кота, который также лежал лишь выставив лапы, он уже почти не двигался, лишь издавал мяукающие стоны от боли. Шерсть ещё не успела полностью опасть на деревянный и холодный тридцатиградусный пол вольера и я побежал в сторону кота.

Протиснувшись сквозь узкую калитку вольера я попытался выхватить кота из цепких лап тупого, кровожадного хищника, который жадно, и с некоторой грязной игривостью смотрел прямо в мои руки, на бедного, рваного кота. Мои руки начинали мёрзнуть, как и голени. Я чувствовал такое же неприятное ощущение, как дома, ходя по холодному линолеуму, ощущая резь мороза. Я резко повернулся вправо, прижав несчастное чёрное тело к себе, но тут грозная псина кинулась на меня, выставив лапы вперёд. Я упал в угол между входом в будку и несущей стеной конструкции, выронил фонарик, сильнее прижал кота к себе, будто я могу засунуть его внутрь себя. Фонарик отражал эту сцену на стене так, будто огромный волк нападает на маленькую красную шапочку, и вот-вот проглотит бедное моё и ещё более бедное тело кота. Мне стало ещё холоднее, ведь собаке было уже всё равно, кто я и кем для неё прихожусь. Бирма рычала над нами двумя, бедными жертвами страшного и кровавого хищника, которых вот-вот сожрут со всеми потрохами, или просто проглотят, как это могут сделать кони с маленькими цыплятами. Кот жалобно мяукнул. И я тут же встал, перед этим оттолкнув морду собаки своей ногой, после чего собака жалобно проскулила и отвернулась, дёрнув цепью, и ударив меня по ноге. Холодный удар звеньями цепи был очень неприятен и болен, ощущение, будто у меня уже образовался синяк на ноге. Поднялся ветер. Моя голова без шапки почуяла адский, режущий голову холод. Стало очень холодно. Я прижал кота ещё сильнее подмышкой, схватил фонарь и выбежал из вольера. Бирма умчалась за мной и смогла выбежать из вольера первая, запутав мои ноги ледяной цепью. Я упал на обжигающий холодом снег и понял, что в моих руках нету тепла, нет пушистого бедного комка. Кот выпал из моих рук, и упал в пятнадцати сантиметрах от них. Собака тут же сделала рывок в сторону кота, до которого, к сожалению, ещё доставала цепь. Я вздрогнул. Внутри меня пролетел момент, когда в детстве мне подарили маленького белого котёнка, который по случайности, а может быть отец спецаильно выронил его с окна пятого этажа. Я плакал битую неделю. Мне хотелось самому спрыгнуть за ним. Я успел привязаться к котёнку, как щенок к хозяину. Как я к Мэдисон. Я думаю, что если сейчас я ударю собаку ещё раз, то Мэдисон этого даже не поймёт, собака не сможет этого рассказать, а труп кота она, как и старушка-соседка, не примет и не простит который точно останется, если я ничего не предприму сейчас.

Я успел ударить собаку кулаком в живот, от чего она издала более жалобный визг, чем первый удар ногой. Бирма упала на бок, но тут же собралась подняться. Я успел сделать это раньше, чем она смогла подбежать к полумёртвому коту.

Взяв, скорее даже, схватив кота, я устремился в сторону соседской двери. Я побежал по лютому декабрьскому ветру, без шапки, с полуголыми ногами и почти полностью отмёрзшими руками. Я подошёл к двери веранды. Аккуратно положил кота на холодный деревянный пол и посветил на него. Он смотрел на меня ничем. У него просто отсутствовали глаза. Он лежал на боку, уже свернув лапы и почти не двигаясь, немо мяукал мне в сторону света, который он скорее всего видел, но не видел меня. Не видел своего спасителя.
– Давай! Уйди! Уходи отсюда! Пожалуйста! Только не умирай! – Мои крики звучали как утопающий, пытающийся найти спасение.
Кот дальше лежал и смотрел на меня. Я посветил себе на руку. Вся рука была покрыта кошачьей кровью. Она ощущалась как-то иначе, нежели человеческая. Кровь уже успела засохнуть на морозе у меня на руке. Я осмотрел брюхо кота, который всё-то истекал кровью. На его теле было около четырёх глубоких ран, изо всех которых сочилась тёмная, уже леденеющая кровь. Я взял кота за лапу. И молча светил на него, пытаясь согреть его перед уходом. Пытаясь сделать фонарём свет в конце тоннеля. Кто-то спросит: “Зачем ты давал ему умереть?” На что вы получите мой ответ:
– Я тебя уже не спасу. Прости меня, я сделал всё что мог, чёрно-белый соседский котик.
Слова комком ударили мне в горло, я оставил его на крыльце. Войдя в дом, я плакал почти до ночи. Я, вроде бы, не люблю животных. Но здесь, мне, может быть, просто стало жаль.