Первый день на новом старом месте. Дети Авеля

                Первый день на новом старом месте

    Большой зал, то ли театра, то ли кино. Народу в зале – яблоку некуда упасть.
    Аншлаг полный. Все сидели тихо, смотрели на сцену и чего-то ждали. Марьин сидел с женой. Ирина серьезная, сосредоточенная.
    - Ириша,   - шепнул Марьин,  - можно, я тебя поцелую?
    - Ты что! Нельзя!
   Но Марьин привлек ее к себе и поцеловал в губы.
   Сергей проснулся. Он спросонья не понимал, где находится. Видение сна еще стояло перед глазами, очень живое и четкое.
   Было еще темно, но небо на востоке уже начинало сереть перед рассветом. Где-то вдалеке лаяли собаки. Бабка выводила на кровати носом сонные песни.
   Вдруг сама собой открылась входная дверь, и чьи-то маленькие ножки протопали в кухню. Скрипнула половица, звякнула посуда.
   Сергей решил, что на кухне хозяйничает бабушкина кошка (сама кошка в это время спала у бабки в ногах).
   - Кис-кис,   - тихонько позвал он.
   Послышался сдержанный смешок, и снова наступила тишина.
   - Приснится же такое! – удивился Марьин, перевернулся на другой бок и снова заснул. Ему снова приснилась Ирина. Она была в каком-то красном эротическом белье.
   Снова Марьин проснулся около семи часов утра. В окно уже светило озорное солнышко.
  - Как спалось? – поинтересовалась баба Зина.
  - Да всякая ерунда снилась! – отмахнулся Марьин. – Ничего не понятно, всё как-то обрывки.
  За завтраком пили чай с печеньем. Скромно и обычно.
  - У тебя ночью кошка на улицу выходила? – спросил Марьин у бабки за завтраком. – Кто-то дверь открывал.
  - Так это дедушка-суседушка приходил,   - объяснила бабка. – И что он делал?
  - Да ничего. Посудой немного погремел.
  - Надо ему блюдечко молочка поставить, свежего парного.
   Марьин подумал, что, живя в городе, он немного позабыл эти древние поверья, когда в доме живет домовой, а в бане – банник.
   Только позавтракали, приперлась бабка Сорока, видать, к утреннему чаю торопилась, но опоздала. Баба Зина уже и чашки убрала.
  - Здравствуйте! – начала бабка Сорока, входя в дверь.
  - Пожалуйте! – ответила баба Зина.
  - Сережа-внук приехал. В отпуске или как?
  - В отпуске,  - ответил Марьин. Обсуждение его жизни бабками было неприятным, словно при нем кто-то рылся в корзине с грязным бельем, доставал по очереди трусы и носки и всё комментировал. Бабки обсуждать другого не стеснялись, словно в общую баню пришли. А в бане, как известно, все равны, потому что все голые.
  - Ну и хорошо, баушке поможешь. А что ж без жены? Говорят, она красавица. Поглядеть бы на нее, -  бабка Сорока Ирины не видела, даже на фотографии, и знала о ней только со слов соседки.
  - Не смогла. С работы не отпустили.
  - А где работает?
  - В фирме.
  - Да ну?
   Марьин подумал, что для бабки Сороки фирма – слово не совсем понятное, заграничное. Внешне, смотришь, стоит большой дом, может, девять этажей, может, и все двенадцать. Ходят в нем фирмачи в черных костюмах и белых рубашках с галстуками, у каждого на носу очки, а в руке «дипломат». В нем доллары пачками и цельный день они ходят с этажа на этаж с этими дипломатами. Потом вечером фирмачи садятся в «мерседесы» и едут к себе в «котежи».
  - Нефть качают,  - соврал Марьин про фирму жены.
   В голове бабки Сороки возник диссонанс: Марьин – учитель в школе, а его жена – нефть качает. Богатая, наверно. Зачем за него пошла? Наверно, из жалости. Или в девках пересидела. И такому рада.
  - А детки есть? – у самой бабки Сороки ни детей, ни внуков не было, хотя она врала всем, что они живут в Москве и приехать не могут.
  - Нет, пока. Думаем.
  - Вот молодежь! Думают они! – закричала бабка Сорока.  - Сколько жене-то лет?
  - Двадцать шесть.
  - Так рожать пора! Часики-то тикают! -  Ох, уж эти часики! То они тикают, то спешат, то стоят. Всё у них не тик-так!
  - Сщас дети – по заказу, -  согласилась баба Зина. Про планирование семьи бабки, видимо, не слышали. – Бабы родят, когда захочут.
  - Ладно,  - сказал Марьин, -  пообщайтесь без меня, посекретничайте. А я в ограду пойду, может, подколочу чего…
   Бабка Сорока сидела у них часа два. Всё расспросила, рассказала все местные новости.
  - Устала я от нее,  - призналась баба Зина, когда гостья удалилась.
  Бабка прилегла на диван и мгновенно захрапела.

  Днем работали в огороде. В земле множество всевозможных черепков посуды, ржавые гвозди, стекла. Ни один здесь в старину стоял дом, ни одна крестьянская постройка, но всё изгрызло, перемололо время.
  - Здесь богатых не было,  - сказала баба Зина, видя, как Сергей ковыряет лопатой очередной черепок, -  а про клады здешние все неправда.
  - Про какие клады?
  - Да всё про церкву нашу. Говорили, что в ограде ее поп похоронен с золотым крестом.
   Это были обычные деревенские предания. В каждой деревне Сибири расскажут, что здесь отступала армия Колчака, про старого попа, который «закопал в подполье пять кило золота». Подобные рассказы Марьин слышал и раньше и не относился к ним серьезно.
   День был субботний, и после обеда бабка решила истопить баню. Марьин натаскал с Тымы воды, притащил дров.
   Баня по-белому, а в старая была по-черному. В детстве Марьин всё мазался в ней – до того она была закопченная. Потом баня сгорела, и они построили новую. Поставили ее прямо в огороде.
  - Чтобы баню затопить, -  сказала бабка, -  нужно у дедушки-баннушки разрешенье попросить.
   Дедушка-баннушко – это банник. Дух, если верить народным поверьям, очень строгий. К нему с уважением и почетом надо обращаться, а то может и кипятком плеснуть и на каменку толкнуть. Иногда вместо банника проживает в бане банница, также зовут ее Обдерихой. Показывается она темной ночью в виде черной кошки с огненными глазами и железными когтями. Если пришел человек из бани и спина расцарапана, значит, его банница драла.
   Разрешение бабка, видимо, получила и баню затопила. Сладкий дымок поплыл над огородом. Скоро все соседи узнали, что Марьины баню топят, и тоже засуетились.
  - Баба Зина,  - спросил Марьин, -  почему дым из бани всегда приятнее, чем дым из печи?
  - Не знаю.
   Пока баня топилась, бабушка занялась ужином, а Марьин вымыл в доме пол, выхлопал половики.
  - Пойду баню проведать, -  сообщила баба Зина.
   Бабка скоро вернулась и еще с порога бодро отрапортовала:
  - Баня готова. Можешь идти мыться. Белье я тебе направила, веник достанешь.
   Издавна повелось ходить в баню в три смены. В первую смену, когда самый сильный жар, шли мужики, с банником в крепости потягаться. После них ходили бабы с малолетними детьми, а в третью тянулись старые немощные или больные.
   Марьин любил русскую баню. Когда он был маленьким, то ходил в баню с женщинами. Мать и бабушка водили его туда вместе с сестрами. Приходили мыться другие женщины – какие-то родственницы и соседки. Сережу сажали в тазик и шутками-прибаутками мыли все вместе. Во влажном пару женщины белели телами, пахло от них сладко и терпко.
   Когда Сережа подрос, его перепоручили мужикам. Он стал ходить в баню с отцом и дедом. Мужики парились зверски, люто. В такие моменты он просто задыхался, сползал на пол, чтобы схватить воздуха. Больше всего не нравилось, когда мыло попадало в глаза. После бани отец заматывал его в большое полотенце и нес домой. Дома бабушка говорила неизменную фразу: «Какой чистый – сороки утащат!»
   По традиции, муж с женой мылись вместе. И не только мылись… Бурные фантазии Марьина были связаны с баней. Но Ирина баню не любила, поэтому и секса с женой у него в бане так и не случилось.
   В предбаннике Марьин разделся, аккуратно сложил белье на лавку и полез за веником. Березовые веники были заготовлены отцом в прошлом году и развешаны под крышей бани рядами попарно.
   Бабка постаралась – в бане настоящее пекло. Марьин, забывшись, вошел, как в избу, и тут же нырнул вниз, чтобы перевести дух на лавке, а уже потом лезть на полок. Он запарил в тазу веник. Запаренный веник пах березовым листом, в каменке рубинами светились догорающие угли, в углах прятался полумрак.
   Похлестал он себя веником от души. Три раза выходил в предбанник, чтобы остыть. Немного отпустило, легче стало.
  - С легким паром! – баба Зина встретила распаренного и помолодевшего внука. Стол был уже накрыт.
  - Спасибо!
  - Жару хватило? – в глазах бабки была хитринка. Ждала, чтоб похвалил внук.
  - Да хватило.
  - Парился?
  - Так, похлестался, самую малость.
  - Ты пока отдыхай, а я мыться пойду.
   Марьин улегся на диван. Ему было хорошо.
   Когда баба Зина вернула, сели ужинать. Выпили по рюмочке, поговорили. Жизнь налаживалась.

                Бабка Сорока

   В молодости бабка Сорока была первой красавицей на селе. Семья была большая: отец Прохор Кузьмич, мать Прасковья Федоровна, четверо братьев, три сестры, а еще мать отца бабка Пелагея. Антонина была в семье младшей.
   Антонине было три года, когда Сталин после поездки в Сибири провозгласил лозунг сплошной коллективизации. Решил уничтожить кулачество как класс. А кто были эти самые «кулаки», которых так люто ненавидели большевики? Самые трудолюбивые и смышлёные мужики в деревне. Хоть их и представляли мироедами, кровопивцами, ростовщиками,   честные труженики. А сельский пролетариат, поддержка новой власти? Лентяи и пьяницы, те, кто не умел и не желал работать. Лошаденка захудалая, коровенка тощая, ковырял такой ледащий мужик клочок земли. Вырастет – хорошо, не вырастет – еще лучше.
   В трех Кузиных кулаков было всего трое. Большинство крестьян были середняки – рассудительные мужики, крепко стоящие на своей земле.
   Отец Антонины был первым богатеем на селе. Большой дом на каменном фундаменте, три лошади, две коровы, подростки, поросята, птица. Да ведь Прохору богатство не с неба упало. Потом и кровавыми мозолями он его наживал. Летом работал от зари до зари. Устанет, сядет и сразу уснет. Слюнка изо рта вытечет. Поспит полчасика и снова за работу. Зимой в ямщину ездил. Возил с Севера рыбу, мясо, пушнину на ярмарки в Ишим и Ирбит.
   В пользу колхоза стали забирать скот, сбрую, телеги, сани и т.д. Ходить за «обобществленным» скотом никто не хотел. Весной 1930 года прокатилась по деревням сибирская язва.
   В колхоз пошли середняки. Двое кулаков с семьями, почувствовав неладное, сорвались и уехали в неизвестном направлении. Сельский пролетариат потянулся в город.
   Забирали в колхоз лучшие дома. Вот дом Прохора Кузьмича отобрали под правление. Хотели всю семью на Север сослать, но в последний момент, почему-то сжалились, выселили в гнилую избенку, в деревню Семенову.
   Отец в Семеновой не зажился. Через год сволокли его в Ельник. От кручины умерла бабушка Пелагея. Змея укусила старшую сестру. Потом брат погиб. Полюбила, видать, Смерть семью Антонины…
   Через восемь лет, когда арестовывали и увозили мужиков, а среди них и тех, кто односельчан раскулачивал, вернулись Антонина с матерью в родную деревню. Два брата сидели в тюрьме: один – за драку, второй – за кражу. Сестра вышла замуж в деревню Казакову.
   Не хлебом-солью, не пирогами встретила их родная деревня. Угрюмыми взглядами, матерками и тихими проклятиями. Шептались за спиной: «Кулачье! Мироеды!».
   Тоня, которую звали, чуть ли не в глаза, «кулацким вы****ком», не понимала, отчего к ним такая лютая ненависть. Да, жили они хорошо. Но отец был человеком добрым, отзывчивым. Никому никогда не отказывал. Шли к нему в любое время дня и ночи: «Прохор Кузьмич, дай рыбки», «Прохор Кузьмич, можно мучки к празднику?». Деньги в долг давал и назад не просил: отдадут – хорошо, не отдадут – их грех. Семенами помогал, лошадей давал на пашню… Всё забылось.
   Не понимала молоденькая Тоня, что это была обычная человеческая зависть. Зависть и подлость. Пока был в силе Прохор Кузьмич – молчали. Теперь головы подняли и принялись вдову с ребенком клевать.
   Поселились они в Кузиной Ближней. В избе, оставшейся от бездетных стариков. Не было в избе никакого богатства. Была одна кровать с гнилым матрасом, стол без скатерти и две лавки.
   Стали жить. Антонина в колхозе за телятами ходила. Мать кружки да половики дома вязала.
   Перед самой войной просватал Антонину Костя Зубов, белобрысый, редкозубый. Бедняк из бедняков. В былые времена не пошла бы Тоня за него - тятя бы не дал.
   Но отца не было, не было защиты. Так пошла в пятнадцать лет «кулацкая дочь» в чужую семью.
   Свадьбу сыграли. Потом война началась. Забрали Костю на фронт и убили под Москвой. Когда похоронку принесли, Тоня в припадке забилась, хотя раньше такого не бывало. От переживаний и тяжелой работы мальчика скинула. Наплели свекрови «добрые люди», наболтали всего про Антонину. Та и выставила ее за порог: «иди-ка ты, сношенька, со двора».
   Как водится на Руси, к солдаткам всегда клеймо развратницы лепят. Выглядел Антонину оперуполномоченный. Условие поставил: «Или ты со мной, или вместе с матерью на Колыму поедешь». Что оставалось делать? Уступила.
   Стыдно было. Шла к нему как на высокую гору. Терпела, чтоб не стонать под ним, не охать. Всё ждала, когда он задергается и затихнет. Потом можно тихонько собраться и домой пойти. Дома нареветься от души.
   «Холодная ты, Тонька,  - раз сказал оперуполномоченный. – Мне горячая баба нужна! Чтоб обнимала крепко. А ты… как зима…». Не угодила, не подошла. Зато он наигрался и отстал. Потом его куда-то перевели.
   В первые полгода с войны никто не приходил  ни раненый, ни больной. Только в феврале 42-го первый вернулся, контуженный, дикоглазый. И пошла такая невеселая арифметика – десять заберут, трое вернутся. Да и те полтора мужика – один без руки, другой без ноги.
   Под конец войны вернулся домой конюх Андрей Тимофеев. Левой ноги не было выше колена. Увидев на пороге инвалида войны, жена аукнула ему как калеке. Потом вовсе забрала детей и уехала к матери в Рождественку.
   С Андреем Антонина сошлась быстро. Она – вдова солдатская, он – солдат. Стали жить. Мужа сторожем на ток оформили, малопульку дали. Хотя какой он сторож! С одной-то ногой.
   Ногу оторвало, а остальное в корень ушло. Изводил, мучал ночами, по полтора часа кончить не мог.
   «Что ты за баба такая! Лежишь, как колода, -  раз упрекнул муж. -  Ты хоть бы подглядела, что ли, как это люди делают?». Полусерьезно, полушутейно сказал.
   За другими подглядывать Антонина не собиралась. Еще не лучше! За собой смотри, нечего за другими подсматривать. У них в деревне даже шторки вечером не закрывали – нечего таить.
   Уже неизвестно по какой надобности пошла как-то вечером Антонина в Кузину Дальнюю. Уже обратно шла. Проходя мимо колхозного сеновала, услышала стоны. Не утерпела, заглянула в щелку.
   На сене, бесстыдно раздвинув ноги, лежала толстая соседка Марья. А на ней сухонький старичок-бригадир, инвалид еще германской войны. Старичок вился ужом. Марья стонала и подбадривали его: «Давай, давай, Гаврилыч! Не останавливайся!».
   Антонину от увиденного, словно кипятком окатило. А рука, предательница, поползла вниз и сама нашла между ног горячее и мокрое…
   Домой пришла ошеломленная, красная, словно свеклой отхлестали. Муж заметил: «Ты не выпила?». Молча кивнула и убралась с глаз благоверного на задний двор. Там всё в голове прокрутила, вспомнила. Захотелось еще раз посмотреть.
   Антонина начала следить, подслушивать разговоры бригадира и доярки. Так всё и сложилось. Встречались они раз в полторы-две недели. Видимо, когда Марье хотелось и старичок мог.
   Ничего в их постели с мужем не поменялось. Разве, Тоня стала немного побойчей. Постанывать начала. Мужу это нравилось.
   Потом война кончилась. Уцелевшие мужики вернулись, а там уж и молодые ребята подросли. Кровь кипела, плоть ярилась. Бабы – до любви жадные, истосковались. Девки – уж замуж невтерпёж. Сцены любви, поразительно причудливые, происходили во всех укромных уголках – под мостом через Тыму, в лесу, на сеновале. Любили откровенно и бесстыдно, словно в последний раз. И всегда рядом с двумя присутствовала третья – неутомимая Антонина.
  - Куда это ты всё время бегаешь? – спросил как-то муж. В год, когда умер Сталин, Андрей уже не сторожил. Начала болеть и сохнуть вторая нога. Муж сидел у окошка, глядел на улицу и страдал.
  - Интересно, -  призналась Антонина.
  - Что «интересно»?
  - Как люди живут, что делают.
  - Расскажи, -  потребовал муж.
   Антонина рассказала. Андрею рассказ понравился. Он попросил и впредь делиться с ним новостями и сплетнями. Кстати, Сорокой он ее и прозвал. Кличка прилепилась намертво.
   Муж умер пятнадцать лет тому назад. К тому времени деревни уже начали безлюдеть и дичать. Никто не назначал свиданий в лесу или на сеновале. Да и остаревшей Антонине свидания стали не интересны. Бабка жила сплетнями.