Виноград

(Миниатюра)
Подражая Гюльшан Тофикгызы

      Покойный Мир Ахмед, царствие ему небесное, вспоминая, рассказывал: когда он был совсем ещё молодым… (Сейчас он уже сам был настолько стар, что не мог вспомнить дату своего рождения). Лет двадцать мне было тогда, – говорил он, –  (случай этот имел место в начале прошлого века). Жил с ними по соседству, в центре старого города, старик. Если не соврать, говорил Мир Ахмед, было этому старику уже тогда лет восемьдесят. И вот этот самый старик, а звали его Зейдулла, был уже некоторое время при смерти. В те времена не было модным, как сейчас, таскаться по врачам, да и в количественном смысле проблема решительно отличалась от нынешней –  врачей-то было, раз-два и обчёлся. Чем хворал Зейдулла – так для всех и осталось тайной, так сказать за семью печатями, как для родных, так и для соседей.
      Зейдулла уже некоторое время не вставал с постели, а ухаживала за ним его младшая сестра Зюбейда, которая сама уже была достаточно пожилая женщина. Так он прожил два–три месяца, когда настал день, что ему стало совсем худо. Конечно, выражаясь сегодняшним языком, для проформы был вызван врач, пользующийся в те времена в качестве транспорта фаэтоном, но осмотрев и прослушав больного, сказал его близким, что надежды нет никакой и что следует только ждать, и уповать на Всевышнего.
      Естественно, что, как и подобает случаю, собралась вся родня. Каждый из взрослых, подходя к больному, на несколько минут присаживался у изголовья, и скорбя, пытался, наверное, хотя бы даже мысленно сказать покидающему этот мир навсегда, своё последнее прости. Люди ведь, если разобраться, не так черствы, как может сообщить нам о них поверхностное знакомство. Высоко развитая нервная система разительно отличает их от всех иных представителей животного мира на этой планете. Зюбейда, наверное, была одной из высокочувствительных натур, ибо находясь даже в таком солидном для человека возрасте, часто плакала, жалеючи брата. И именно к ней пришла мысль спросить у больного о последнем его желании. Сидя у постели умирающего и держа его старческую руку в своих натруженных нелёгкой жизнью женщины, сморщенных руках, Зюбейда тихо спросила, – Зейдулла, мой любимый брат, может быть сердце твоё чего-нибудь желает? Скажи, порадуй моё сердце. Скажи, и твоя сестра сейчас же исполнит твоё желание.
       Зейдулла то ли собирался с силами, то ли думал, чего такое попросить, но через некоторое время всё же сказал, едва шевеля губами: виноград…
       В ту же минуту на центральный городской рынок был послан гонец, благо рынок находился, что называется рукой подать. Время было зимнее, но виноград в Баку с прилавков рынка если когда-нибудь и исчезал, то может быть, месяца на два, на три – не более.
       Вскоре гонец – молодой человек возвратился с виноградом.
      – Вот, – сказал он, – самый дорогой, какой только был на базаре. И действительно – было на что поглядеть. Это была сама жизнь. Самый искусный художник не смог бы передать на своём холсте зрителям такое совершенство. Кисти были большие, ягоды крупные, твёрдые. Это был виноград с Апшеронских дач, созревший на горячем раскалённом жёлтом песке. В плетёной из камыша корзине было несколько гроздей. Чёрные и белые гроздья были перемешаны. Лёгким пожатием руки Зюбейда разбудила ушедшего было в забытье брата:
      – Зейдулла, – чуть ли не шёпотом произнесла она его имя, еле сдерживая при этом слёзы. – посмотри, вот то, что ты просил.
      Опять прошло немало секунд, прежде чем Зейдулла, открыв глаза, осмысленным, хотя и мутным взглядом, обвёл кисть белого винограда в руках сестры. Эта кисть (не может быть никаких сомнений) не могла не нравиться ему, но тусклый, затуманенный взгляд умирающего не говорил на этот счёт окружающим ровным счётом и абсолютно ничего. Почти уже безжизненной рукой, вероятно ценой неимоверных усилий в ответ на пожатие руки Зюбейды, Зейдулла безвольным пожатием своей ответил ей, сделав, быть может, косвенным образом попытку удержаться здесь, хотя толкованию этого рукопожатия могло бы найтись ещё великое множество иных версий.
     – Давай, – полушёпотом, вперемежку с хрипотцой произнёс он.
     Зюбейда стала кормить брата. Ягодка за ягодкой, ягодка за ягодкой она скормила ему треть кисти. Присутствующие не очень-то удивились этому и когда Зюбейда, пока ещё держа в руках общипанную кисть винограда, сказала вслух, при этом ни к кому из стоявших рядом, не обращаясь: уснул, – стали потихонечку расходиться, и к вечеру рядом с Зюбейдой оставалась лишь её близкая соседка Ругийя.
     Ночью больной никого не тревожил, а утром Зюбейда вновь, скормив ему половину оставшейся со вчерашнего дня кисти винограда, и бережно укутав одеялом, оставила его, отходящего ко сну, сама же выйдя в большую переднюю комнату, имеющую право называться комнатой для гостей, объявила вновь собравшейся родне: спит.
      Все были готовы и всё было готово к тому, чтобы самый крайний случай и фатальную неизбежность встретить во всеоружии с соблюдением всех канонов мусульманских традиций. Не было никакой суеты. Мужчины пили круто заваренный чай из небольших, грушевидной формы стаканчиков, ведя вполголоса приличествующую моменту беседу. Женщины большей частью на кухне и во дворе были заняты известными лишь им приготовлениями. Воз¬раст постепенно покидающего этот мир, не предполагал в присутствующих особой печали по этому случаю. Черты лица одной лишь Зюбейды могли бы поведать человеку, наблюдающему весь этот спектакль из-за воображаемой ширмы о драматизме ситуации, да и то только в двух случаях: 1. Если этот наблюдатель обладал такой высокой чувствительностью, которая была бы способна зарегистрировать в поведении окружающих, во внешнем их облике, в чертах лиц мельчайшие изменения, вызываемые психической деятельностью. 2. Если бы это наблюдение производилось им вчера.
       И в самом деле, в совокупности движений черт лица Зюбейды, в её взгляде в те краткие мгновения, когда она, не являясь в этом смысле, исключением среди людей, говорила с собой или удивлялась собственной мысли, можно было заметить едва уловимое нечто, способное заставить внимательного наблюдателя делать ещё, может быть не совсем ясные, не достаточно чёткие предположения. Но так или иначе, а время шло, и Зюбейда ближе ко второй половине дня, вновь покормив брата виноградом, и выйдя от него к собравшимся за столом родичам, вынуждена была сказать им, что больной, поев несколько ягод, забылся сном и что, наверное, не стоит излишней суетой беспокоить его, и что если возникнет какая-то необходимость, она сразу же их оповестит. С таким предложением трудно было не согласиться, тем более что праздных людей в их среде не было и собравшиеся здесь, утолив на всякий случай жажду ещё одним стаканчиком душистого чая, и пошушукавшись для приличия ещё минут десять-пятнадцать, стали потихоньку расходиться. Лишь после ухода последнего из них во время уборки чайной посуды со стола, лицо Зюбейды озарила лёгкая мимолётная светлая улыбка.
      Следуя будто одному и тому же сценарию, чётко, как по расписанию прошли следующие, похожие друг на друга как близнецы, три дня. Виноград был съеден больным, прогноз участкового врача не оправдался и всем окружающим стало ясно, что Зейдулла – этот восьмидесятилетний старик, чуть было не перешагнувший в мир теней, образно выражаясь, порвал свой воображаемый саван и вернулся сюда, к нам, в наши ряды, в мир людей из костей и плоти, в мир материальный.
     Так рассказывал покойный Мир Ахмед. Ещё он говорил, что Зейдулла пережил многих из своих родственников, в том числе и Зюбейду, и умер, уже будучи глубоким стариком, далеко перешагнув столетний рубеж.
     – Когда я в 1944 году после ранения в Польше вернулся с фронта домой, – заканчивая рассказ, говорил Мир Ахмед, – Зейдуллы уже не было. А молодой человек, бегавший на рынок за виноградом, был я. Зейдулла, Царствие ему Небесное, ещё много раз после этого случая засылал меня за ним на базар. Наверное, он понял тогда, что рука у меня лёгкая.

21 апрель 2020  12:52  Баку