Платон Чихачёв. Прогулка с пластунами

ПЛАТОН АЛЕКСАНДРОВИЧ ЧИХАЧЁВ (1812 - 1892)

БАЙДАРСКАЯ НОЧЬ или ПРОГУЛКА С ПЛАСТУНАМИ


Октябрь. 1855 года. Бакчи-Сарай.

Неистовый гул тысячи орудий, длившийся более одиннадцати месяцев, внезапно умолк вокруг Севастополя. Занятие Французами Малаховой башни и переправа наша на Северную сторону Севастополя положили конец беспримерной осаде и беспримерной защите нашей крепости. Французы вошли наконец в оставленную нами Южную сторону, обращенную в развалины, а Северная все еще стоит неколебимо и не дает врагу овладеть столь вожделенною для него бухтою. Прозорливая мысль сохранить, во что бы то ни стало, этот морской оплот наш, уничтожила возможность воздвигнуть на его берегах какой-нибудь новый Гибралтар. С конца августа до начала ноября все стратегические соображения союзников доказывали ясно, что единственная цель их была выжить нас из этой завидной местности [1]. В следствие того самый театр и характер войны отчасти изменились: искусственные твердыни Севастополя уступили место твердыням естественным, которые тянулись горною чертою от Инкерманских высот до Южного берега.
Повсюду неистощимая изобретательность Англо-Французов выразилась в удивительной игре ложных движений и демонстраций. Беспрерывные рекогносцировки, марши и контр-марши сильных летучих отрядов, нагрузка и выгрузка войск, обманчивые передвижения судов по всем направлениям Черного моря, перемежающаяся бомбардировка Северного укрепления, —словом, все то, что можно было придумать, чтобы сбить с толку противника и раздробить его силы, было совершено неприятелем в течение целой осени. Пользуясь бесценною выгодою быстроты движений, в чем ему способствовали и топографическое положение полуострова, и паровое владычество его на Черном и на Азовском морях, он ухищрялся этими сподручными ему средствами заменить положительную для него невозможность идти прямо во внутрь Крыма. По последствия не оправдали этих усилий. Чудовищные мортиры [2] и пароходный винт, бывшие для союзников главными виновниками их успехов, перестали служить им. Миновалась также вынужденная неподвижность наших войск, дотоле прикованных к бастионам; они сумели удачно удержать все свои позиции, между тем как батареи Северной постоянно умножались на защиту бухты.
Один из замечательнейших маневров неприятеля за это время состоял в движении, предпринятом им из Байдарской долины против нашего левого фланга. На самые вершины одного из отрогов Яильского хребта [3], занятого нашими передовыми пикетами и вероятно прозванного ими же перевалом, Французы выставили вдруг двадцатитысячный отряд. Лагерь свой они живописно расположили неправильными группами по лесистым извилинам холмов, отделяющих Байдарскую долину от долины Верхнего Бельбека.
Из многих татарских аулов, находящихся в сей последней, Кутлер-Фоццала составлял, так сказать, центр наших авангардных отрядов. Перед отступлением нашим с Южной стороны Севастополя эти отряды были весьма незначительны: четырех или пяти сотен Донских казаков достаточно было для отправления всей аванпостной службы. Но когда неприятель стал стягивать большие массы войск в Байдарскую долину и занял Перевал, то к нашему авангарду присоединены были Смоленский и Кременчугский полки, при четырех орудиях и двух эскадронах драгун. Впоследствии и это подкрепление оказалось недостаточным, потому что Французы, против общего ожидания, двинулись внезапно по неудобопроходимым тропинками целыми тремя дивизиями пехоты, с двадцатью эскадронами Африканских конных егерей (chasseurs d’Afrique), при нескольких орудиях к самому аулу Кутлер-Фоццале. Перед такими превосходством сил наш маленький отряд естественно не мог держаться. Он отступил и залег застрельщиками промежду скал близ лежащих Аергульских высот, надеясь тем самым завлечь за собою пылкого противника и дать подоспеть выжидаемому ими подкреплению. Но Французы не только не дерзнули атаковать эту отважную горсть людей, а с поспешностью отступили ночью, избегая всякого боя, на прежде занятые ими горные проходы, как скоро смекнули, что подходит на выручку нашим подкрепление. Что же значило это наступательное движение, сопровождаемое разными другими демонстрациями, в виду самого центра наших позиций у Мангуп-кале? Главною целью его не могли же быть одни рекогносцировки, ибо на то не нужны целые корпуса; да притом вся долина Верхнего Бельбека давно уже была видна Французам, как на ладони. Между тем устройство завалов, редута и шоссе по обоим скатам Перевала для провоза артиллерии и обозных фур явно указывало на серьезное намерение проложить себе дальнейший путь, вероятно, к Бакчи-Сараю и Симферополю; беспрестанное же отправление войск морем из Балаклавы и из Камыша в Евпаторию еще более подтверждало вероятность общего движения противу тыла и левого фланга нашего. Из всего этого стало очевидно, что неприятель, не осмеливаясь атаковать с фронта сильно укрепленную позицию нашу на Северной и вдоль Черной, желал, как уже сказано, выжить нас оттуда, беспрерывно угрожая отрезать линию наших сообщений с Перекопом. Нетрудно понять, что в подобных обстоятельствах положение наше было весьма незавидное и что одна лишь стойкая распорядительность и неусыпная бдительность за всеми  движениями союзников могла до некоторой степени нас обеспечивать. По сему решено было, между прочими охранительными мерами с нашей стороны, узнать достоверно, каковы силы и расположение войск французских не на одном Перевале, но и в самой Байдарской долине, которая должна была служить операционною линиею всех их будущих движений противу нашего левого фланга.
В ауле Кутлер-Фоццале находилось тогда небольшое число Черноморских пластунов, имя которых на веки связалось с геройскою защитою Севастополя. Происхождение, образ жизни и вся характеристика этих замечательных людей довольно уже известна. Излишне было бы вдаваться по сему предмету в ученые розыскания, особенно здесь, между этих строк, набросанных на бумагу посреди бивуачной жизни и похождений по Крымскими горам. Дело просто состояло в том, что в конце октября месяца, часу в осьмом вечера, десяток пластунов ускользнули тайком без долгих приготовлений из аула Кутлер-Фоццалы. Путь им предстоял дальний и небезопасный: нужно было прокрасться чрез сильный неприятельский лагерь, стоящий на гребне Перевала, в самую Байдарскую долину, где сосредоточен были целый первый Французский корпус. Взад и вперед было без малого 40 верст ходьбы, а времени только от зори до зори. Поседелый на их службе майор Д., барон Ф. и я охотно вызвались на эту работу и за тем, приладив к ногам нашим черевики [4] и осмотрев тщательно оружие, пустились мы все вместе, молча, в поход. До подошвы Перевала пробирались мы верст пять вдоль садов и мимо татарских аулов, лежащих на верхних уступах Бельбекской долины. От жителей их необходимо было скрываться для того, чтобы кто-нибудь из них не известил предательски Французов о нашем предприятии. Наконец, оставив далеко за собою наши передовые ведеты, мы достигли до той тропинки, которая взвивалась по скалистыми бокам горы, прямо в неприятельский лагерь. Тут пластуны наши как будто вздрогнули и вдруг приостановились; над ними сверкнули внезапно промеж горных теней неприятельские огни. Минута наступила решительная.
«Иды, як звирь, а не як человик», - проворчал наконец сквозь зубы неустрашимый майор.
Этих слов было достаточно. С замысловатыми приемами пустились они в ход, вверх по стезям, изрытым водомоинами и покрытым разбросанным каменником. Гуськом, змеиною струею вились они, нагнутые и плотно прижавшись один к заду другого, с винтовкою в руках и с папахою за поясом, то на ногах, то на коленях, а иногда и на брюхе. Среди ночной мглы мы ползли по сбивчивым извилинам подъема, и у нас захватывало дух от беспрестанного ожидания наткнуться на Французскую передовую цепь. Малейший шорох осеннего лиственника или полузаглушенный кашель какого-нибудь наземь ртом бросившегося пластуна пригвождали нас к месту, и руки невольно хватались за курки. Ни одного слова не проскользало между нами; едва слышные: «чу» или «шш» обозначали движение вперед или назад. Таким образом в продолжение трех часов взбирались мы постепенно на мудреные крутизны Перевала, придерживаясь как можно левее к обрывистым скалам, отделяющим его оконечность от соседней горы Ай-Димитрия. Мне привелось на моем веку исходить довольно гор, долин и ущелий в обоих полушариях; знал я много пешеходов, принадлежащих ко всевозможным народам, но, признаюсь, нигде не встречал молодцев, подобных нашим пластунам. Они не только отличные скороходы и стрелки, но еще и отважные воины, — душа аванпостной службы.
«Это самая опасная пехота (c’st une des infanteries les plus dan-gereuses), —говорил мне еще недавно один пленный Французский полковник. — Будь она разбита у вас по дивизиям, хотя мелкими отрядами, как наши батальоны Венсенских стрелков, то вы бы, вероятно, от нее получили еще более пользы!».
На это беспристрастное суждение опытного неприятеля можно возразить лишь то, что коренные пластуны не могут быть набираемы и обучаемы, как всякое другое войско. Пластун в некотором отношении есть нечто в роде Североамериканского траппера (trapper), столь дивно описанного Купером: он есть самородное произведение особого быта. Говоря их языком, он «человик — звирь». Это соединение сильно развитого человеческого разумения с столь же сильно развитым инстинктом, который мы замечаем в самых чутких животных, могло выработаться лишь в Черномории [5] и на Кавказе, посреди жизни чудной, где человек с самого младенчества в борьбе со всем, его окружающим, где ежеминутно ему грозит опасность, которой он может противупоставить лишь собственную догадку, ловкость и мужество. Качеств, необходимых для пластуна, нельзя произвести по заказу, ни по какой системе; одно условие для приобретения их — безграничное развитие разумения, проведенное чрез собственный опыт. Пластун погиб, если будет действовать бессознательно; он должен отдавать себе отчет в каждом своем действии, ибо на каждом шагу пред ним непредвидимое. От того и дисциплина его чрезвычайно понятна и просторна. То же явление замечается, хотя может быть и в меньшей степени, между казаками и матросами, которые также беспрестанно принуждены прибегать к собственной своей сметливости и развивать свои умственные и телесные силы, сообразно с многоразличными затруднениями и случаями, которые их встречают. Это явление весьма важно и поучительно: оно осязательно показывает, во сколько дисциплина, основанная на ясном практическом разумении предметов, плодотворнее дисциплины, основанной на одной лишь привычке к мертвому механизму. Следствием же этого умственного развития бывает то, что люди, которые живут на рубеже Азии и Европы и которых мы считаем полудикими, вовсе не чуждаются усовершенствований европейской образованности, как скоро опыт убедит их в действительной пользе этого усовершенствования. Никакая новость не пугает их потому только, что она новость. Пример тому мы видим ныне на опыте в Крыму, где они, находясь в соседстве и в столкновении с Французами и с Англичанами, смекнули, что есть у них полезного и усвоили то себе без всяких сторонних побуждений. Даже если бы возможно было удовлетворить свойственной им наклонности не оставаться назади, то они нисколько бы не замедлили променять остальные кремневые ружья свои на пистонные, гладкоствольные на нарезные, парусные суда на пароходы и воловые фуры на что-нибудь подобное вагонам Англо-Балаклавской железной дороги. Все это они препорядочно выразумели. Но чтобы читатель не обвинил меня в излишнем пристрастии к моим любезным приятелям, пластунам, козакам и матросам, спешу прибавить, что если особенными обстоятельствами жизни развились в них и особенные способности, то понимание действительных усовершенствований они разделяют со всеми Русскими племенами и людьми. Нередко удавалось мне любоваться в различных частях нашего Отечества дивной способностью Русского человека усваивать себе все, что он признает для себя годным, его замечательным здравым смыслом, с которым он умеет отличить дельное и полезное ему нововведение от нововведений пустых и ему не сродных. Одного ему недостает: большего ходу для приобретения большего запаса положительных понятий и сведений. Это бы его обеспечило от напрасной траты сил, необходимых для распознавания, и от столь же напрасной траты сил на изобретение того, что давно уже изобретено, как это например замечается в наших деревенских механиках-самоучках и тому подобных местных гениальностях. Я знаю, что было много возгласов против так называемой подражательности Русского народа и что ставили ее нам в укор, но не забывают ли слишком часто, что капитал знания или образованность есть общее достояние всего человечества, постоянно переходящее из рук в руки!.. Загляните в Историю. Египтяне наследовали его от Индейцев, Греки от Египтян, Римляне от Греков, от Римлян все новые народы. Каждый член этого огромного семейства, называемого человечеством, сперва овладел этим капиталом, потом более или менее приумножал и наконец сдал его потомкам. Мы отсталая единица новейшей образованности, законные наследники этого капитала по прямой линии родства умов человеческих: все наше, что до нас сделано в науке. Посидим над этим наследством, применим его к собственным нашим потребностям, словом, поучимся, а там придет пора, и приумножим. Сознательная изобретательность не минует Русского человека. Страница сия не есть отступление от моего рассказа, она просто продолжение моего дневника; ибо все эти прекрасные мечты невольно, целою вереницею, приходили мне в голову, когда я тешился разными проделками сметливых моих спутников. На самом гребне Перевала, посреди кустов, притаились мы молчаливо. Вблизи тлелся еще огонек Французского передового пикета, который видимо был снят недавно. Странная игра судьбы пронесла нас безвредно сквозь неприятельские линии на самые зады их, — между тем как, недель шесть тому назад, ни одна голова Русская не выказывалась безнаказанно из-за земляных окопов Севастополя... Мы же теперь отдыхали льготно под самым ударом конической пули и широкого Венсенского штыка!.. Но нас окружала гробовая тишина, прерываемая лишь изредка окликами часовых. Луна освещала главные очерки фантастической местности и придавала им вид невыразимо томный, смиренный и даже сентиментальный, — столь противуположный нашим тогдашним ощущениям.
Наконец заметив, что туманные облака, клубившиеся над жерлами Байдарской и Бельбекской долины, начали уже сквозиться, мы чутко поднялись на ноги и, оглянувшись еще раз, быстро тронулись вперед. Нам предстоял спуск довольно трудный: множество тропинок разбегалось во все стороны по густому лесу; их нередко пересекали срубленные на завалы или сломанные бурею дерева. Конечно тут мудрено было угадать направление пути, по пластуны, с свойственною им меткостью, выбирались удачно в прогалы для осмотрения окрестности и наконец вывели нас на чищу. Мы взошли на правые уступы Байдарской долины, вдоль которых, — меж двумя Французскими лагерями, — оставалось еще прокрасться верст около восьми до татарского аула Уркусты. Там-то скрывалась добыча, столь пленявшая воображение пластунов, — парк неприятельской артиллерии. Едва мы спустились в самую долину, как наткнулись прямо на проложенное Французами отличное шоссе, связывавшее их лагерь на Перевале с так называемым ими Воронцовским шоссе, за Черной и с аулом Багою. Светло-желтый отлив шоссейного полотна ярко отражался при месячном сиянии; малейший движущийся на нем предмет мог быть замечен издали. Не смотря на землянистый цвет просторных чекменей наших, невозможно было нам идти по этой дороге, а по обеим окраинам ее торчали или обрывистые скалы, или колючий кустарник. Ничуть не остановленные этим новым препятствием, пластуны немедленно согнулись еще более прежнего, вытянулись еще плотнее в длинную извилистую нитку и пустились какою-то плавною, перевалистою иноходью, вдоль самой опушки шоссе, избегая, сколь возможно, дотрагиваться ногами до не совсем еще прибитой проездом щебенки. Такими образом мы быстро подавались вперед или, лучше сказать, стлались настоящими «чоловиками-звирми» по таинственным стезям. Прямой линии мы тщательно избегали, но тянулись все какими-то чудными, узористыми зигзагами, так что в нескольких саженях трудно было узнать, что такое ползло по земле.
Около 3-го часа утра мы остановились на краю узкой, крутой балки и присели в ее каменистых обрывах. Один из пластунов невзначай очутился было между двумя вблизи торчавшими деревьями. Тогда наш хозяин не на шутку рассердился: «Зачим, — шепнул он ему, — Бог создал лис, если пластун не буде за ним ховаться». Толчок в плечо дополнил это красноречивое объяснение, которое вполне выразумел оплошавший грешник и, покорный дисциплине, сейчас же скрылся за деревом. Дав нам перевести дух, майор Р... оставил в балке всю нашу партию, кроме трех отборных удальцов, барона Оф... и меня. На цыпочках отправились мы далее. Огни большого Французского лагеря под аулом Уркустою горели теперь уже прямо перед нами, не более как в полуверсте расстояния. Ближе и ближе подкрадывались мы к ним. Разговор гревшихся, не спавших неприятельских солдат, храп лошадей в коновязях и звук цепей их делались более и более внятными. С раздраженными донельзя нервами засели мы на самом краю дороги, ведущей в лагерь, возле какой-то полковой бойни. Там открылось нам все, как на ладони. Слишком 20-ть орудий стояло перед нами на передках своих; кругом артиллерийский лагерь и коновязи Африканских егерей. Далее, по Байдарской долине сверкало еще множество разбросанных полупогасающих огней, указывавших на многолюдные бивуаки. Цель нашего похождения была достигнута: мы подробно осмотрели позицию неприятеля и измерили с приблизительною точностью его силы в этой местности. Но пластуны рассуждали иначе, они занялись практическим разрешением задачи: какой тут вред наша или большая горсть людей могла бы нанести неприятелю. Под влиянием своих первобытных и простодушных понятий, пластуны были уверены, что возможно схватить орудия или по крайней мере, затеяв зверскую тревогу, зажечь под ними и под пороховыми ящиками костры. Очевидно, что то был лишь разгул отваги. С трудом могли мы растолковать нашим удальцам, что если бы даже удалось переколоть десятка два или три спящих Французов, то из этого отнюдь не следовала бы вероятность выхватить у них пушки безнаказанно и довести их, как предполагали пластуны, на Французских же артиллерийских лошадях до Перевала, с которого наконец невозможно было бы спустить их к Бельбеку, ибо там не было проезжей дороги. Даже в случае такой небывалой удачи, Африканские егеря верно бы мигом вскочили на коней и изрубили бы в куски отважных похитителей, так что некому было бы доставить о том известие в наш лагерь. Совершенная неисполнимость предположения пластунов была очевидна; тут, кроме кровавой, но бесполезной тревоги, ничего нельзя было затеять. Убежденные в этой истине, Барон Оф... и я, осмотрев еще раз попристальнее неприятельскую позицию, воротились назад к балке. Там задорные вожаки наши, снюхавшись с остальными товарищами, настойчивее прежнего стали уверять и сами уверяться в возможности «бисовой бидой» нагрянуть на неприятельский парк. Поджав ноги и выпучив глаза, разгоревшиеся при виде добычи, которая, как им казалось, была уже у них под рукою, каждый из них походил на разъяренного тигра, готовящегося сделать решительный скачок на попавшуюся ему жертву. «Година добрая, — толковали они, — грязи еще нема, то с чего же мы будем дурно бачить, як Хранцуз тут бунтует». Неугомонный майор предлагал даже залечь в кусты на целые сутки, чтобы еще лучше высмотреть днем все подробности. Трудно передать здесь все силлогизмы, к которым мы должны были прибегнуть, чтобы заставить наших удальцов отказаться от их невообразимой претензии на неприятельские орудия. Наконец рассудок и приближающаяся заря одержали верх, и мы, покончив нашу последнюю булку и запив ее последним глотком кислого вина, отправились опять к Перевалу по прежней дороге.
Обратный путь наш не был ознаменован ничем достопримечательным. Ознакомившись уже с местностью, освоившись с опасностями нашего дела, мы уже не беспрерывно гнулись в три погибели, а большею частью шли прямо и смело. К невыразимой досаде нашего старика, стало даже кое-где проскакивать словцо, хотя и вполголоса. На самом Перевале нашли мы все еще тлеющийся огонек Французов, но их самих там не было. Мы запалили наши трубки на неприятельских кострах и живою рысью стали спускаться к аулу Маркур, в Бельбекскую долину. Дорогою дивовались мы невольно на оптический обман, причиняемый огнями наших бивуаков, растянутых длинным поясом вдоль вершин насупротив лежащих Аергульских высот. Они пылали, как будто воздушные горны, сквозь облегший вокруг их утренний туман. Странное дело! Удача нашего похождения, а также пробуждающаяся вокруг нас природа и любопытная болтовня пластунов так заняли всех, что мы почти не заметили, как очутились в долине и, несмотря на огромный переход, не чувствовали особой усталости. Пользуясь общим благоприятным расположением духа, один пластун, со сметливостью чистокровного Янки (Yankee), подошел ко мне и, взглянув на мой швейцарский штуцер, сказал: «Вы не пластун, а у вас есть верный штуцер, часы и подзорная труба; у меня же их нима, у меня лишь семеро детей: нельзя ли нам поделиться?..». Все это было так тонко обдумано и так просто высказано, что невольно исчезли все мои экономические виды на мою собственность: подзорную трубу я подарил ему тогда же, штуцер обещал ему заказать новый в С. Петербурге, а об часах постараться. «Да, постарайтесь, —примолвил он, — бо Царь сюда буде на днях, а у него часов много». И в самом деле, желание пластуна исполнилось. Кажется, не далее, как чрез две недели, Царские часы уже украшали его изношенный чекмень, и вероятно мысль о семерых детях уже на так тяжко давила его душу. Около получаса до рассвета прошли мы чрез наши передовые посты. Козаки и штуцерные не могли надивиться, что мы воротились не только живыми, но даже не изуродованными. Отдав отчет во вверенном нам поручении, мы наконец прилегли отдохнуть и скоро заснули мертвым сном на наших стоянках, в ауле Кутлер-Фоццале.
Так окончилась наша Байдарская ночь. Долго стану ее помнить; стану помнить также прелестную местность, в которой я ее провел. От Севастополя до Ялты не встречал я Крымской природы в такой нарядной обстановке, как здесь, особенно в те минуты, когда она озаряется беспрестанно изменяющимися световыми отливами утреннего или вечернего солнца. Близь истоков Бельбека и Черной известковый скалы Крыма вообще теряют свой угрюмый, обрывистый и опустошенный вид. За исключением собственно Яильского хребта, увенчанного вдали пересеченным конусом Чатыр-Дага, являются там большею частью округленные игривые холмы, украшенные зеленью и кустарником, сквозь который мелькают воздушные Чагири [6]. Широкая и плоская возвышенность образует здесь гребень самой Яйлы, а с последней окраины ее внезапно расстилается пышная панорама садов и вилл Южного берега. За ними же омертвелая ныне синева Черного моря. Около начала Ноября Французский лагерь сошел на зимовку с Перевала в Байдарскую долину, за Черной. На поприще нашей ночной прогулки было несколько стычек между нашими и неприятельскими легкими отрядами. Но Французский редут и завалы ныне срыты, а в память этого западного визита на Перевале, как по всем окрестностям Севастополя, осталось лишь отличное, хотя и не совершенно конченное Французское шоссе, которое своим присутствием как бы выговаривает старинную пословицу: нет худа без добра.

Платон Чихачев.
 
 ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА:
 
1. Продолжительное сбережение морских доков, взорванных лишь в 1856 году британским вандализмом, может служить тому дополнительным доказательством.
 2. В последние времена осады слишком 400 мортир и 800 пушек небывалых размеров день и ночь громили злосчастный Севастополь. По показаниям корреспондента Английской всемирной газеты Times, было выпущено против сего города в одни сутки, предшествующие штурму 27 августа, без малого 100.000 снарядов, кроме неимоверного числа навесных конических пуль.
  3. Известно, что Яильский хребет отделяет Южный берег и гористую полосу Крыма от Северных степей его.
 4. Черевики суть род американских мокасинов (moccassins), т.е. кожаные лапти без подошв, в которых можно ходить без малейшего шума.
  5. В Черномории называют пластами всю ту смесь камышей, болот и проч., которые составляют особый характер этого края. От того слова: пластун и пластать. Известно, что главные переселенцы этой полосы земель были Малороссийские козаки и именно Запорожцы. От того и сильное хохлацкое наречие в языке пластунов.
  6. Татарское название горных пастбищ.


(Русская Беседа. 1856. Книга I. Отд. V. Смесь. С. 42–51).