Как Оля сенцо своей козе заготовляла

(Деревенские будни колхозного периода)

Иначе, как Оля, эту безобидную и согбенную бабушку, лет семидесяти пяти, назвать было трудно. Взрослые так ее и звали – Оля, - на что она никогда не обижалась. Только деревенские дети добавляли перед ее именем – бабушка Оля!  А "Малышова" - это не фамилия, это ее привычное тогда, деревенское прозвище по мужу Ване, которого, - за небольшой рост, прозвали по деревне - Малыш.  Был он таким маленьким с детства, - то ли от постоянного недоедания, - что было обычным делом тогда в русской северной деревне, - то ли от родительской нужды, которая, потом уже, перешла и на колхозное его бытие. А Оля, его жена, наследуя видимо, свое нищее детство, и потом, в судьбе своей, - и невестой, и ныне, вдовой,- была настолько бедна, что вызывала у людей невольную жалость. Помню, я старался, как можно незаметнее пускать тихую слезу просто проходя мимо нее, сидевшей на завалинке у своего маленького домика.
Тогда со стороны казалось, что баба Оля, как и наш русский народ, бедна из-за своей неумелости, праздности и, глупости даже! Такое мнение было тогда повсеместным.
На самом деле, как и большинство земляков, Оля просто бывала регулярно ограблена своей же, центральной властью! Поводы были разные, - в угоду мировой революции, для голодающих рабочих, неустроенным жителям нашей Азии, с трудом выбравшимися из феодализма. Да и просто для того, чтобы другие народы чего-нибудь плохого про нас, русских, не подумали…
С нее, как и со всех наших крестьян, имеющих огород, собирали тогда налоги.  Яйцами,  мясом, шкурами, маслом, колосками, яблоками, деньгами.  Это, конечно, дополнительно к колхозным поставкам… Время было такое, советское, пока деревню нашу, северную совсем не извели. Теперь демографическая дыра…

К своим соседям и местным детям Оля всегда была ласкова, и внимательна, улыбалась им, радовалась, как своим, которых не нажила, - так иногда бывает в жизни. Ваня, ее муж, был призван на войну в передовые ряды, хорошо воевал почти всю войну, но погиб в мае 1945 года, возле Праги... На углу ее маленького дома пионерами из ближайшей  школы была прибита красная фанерная звездочка - свидетельство ее вдовьего положения и пионерского попечительства. Дети иногда приходили помочь, кололи и укладывали дрова, прибирали дома, пили чай из самовара, рассматривали старые фотографии на стене. Оля была несказанно рада!
Она угощала детей леденцами из жестяной баночки, которую только для них и покупала в местном "сельпо", и почти всегда носила с собой. Помню, как я уважительно принимал ее дары и говорил: "Спасибо, бабушка Оля! Спасибо!"   
Жила она в маленьком, неимоверно низком и старом деревянном домике, постепенно уходившим в землю, - честно говоря, - баньки у соседей были больше размером, чем этот, ее домик, с двумя небольшими окнами наперед и одним сбоку!
Мне, семикласснику, иногда заходившему к ней, чтобы в чем-то помочь, - принести дрова или воды, сменить ее единственную перегоревшую электрическую лампочку, -  приходилось сильно наклоняться в дверном проеме при входе в ее дом! Хорошо помню, как я плакал только лишь от внезапной, нахлынувшей жалости к трудной ее судьбе, незаметно пряча свои слезы, пользуясь сумраком дома или загораживаясь рукавом…
В домике Оли была небольшая, глинобитная  русская печка на деревянной рубленой раме, в которую снизу, под чело, помещались старые, самодельные печные причиндалы, - кочерга, ухват, лопатка для дров и блинов - все, изготовленное еще Ваней. Оля говорила тогда, а я запомнил: " Чего бы дома в руки не взяла - все Ваню моего вспоминаю!"…
Под челом и у стенки - небольшой запас, скорее хворосту евшинового (ольхового), чем дровец. Перед челом же, - скромный шаткий столик возле посудницы, а рядом лавка вдоль стены. Сбоку, на неровном  полу - два табурета. У входных дверей, в углу за печкой располагался небольшой рукомойник с ведром, а в ряд с печкой, у другой стены – самодельная, Ваней же сделанная, дощатая кровать, зашторенная  небольшой занавеской, с фабричными набитыми цветочками.
Все в домике было сделано руками хозяина, Ивана Александровича, которого она называла Ваня, - как будто он еще вчера ушел на войну. Все давно уже нуждалось в починке, - и домик, и печь, и расшатавшиеся от времени - столик, табуретки, кроватка.  Вани давно уже не было, поэтому чаще соседи, а иногда прохожие, сочувствуя Оле, - за доброе слово, что-то ремонтировали по ее просьбе, и нетребовательная бабушка была довольна. Что-то делала и сама, - по-женски неумело и просто.
Летом - еще ничего, - жить можно, но зимой домик, с прорехами, хоть и утепляемый регулярно мхом и сеном, - конечно же, промерзал к утру, поэтому спала Оля на печке, сохранявшей до утра небольшие остатки тепла.
Летом - отдыхала на шаткой кроватке у стены, за занавеской, под низкими полатями. На полатях же, лежало все ее нехитрое белье, - чистое, глаженое угольным утюжком, закрытое покрывалом… Ныне кто-нибудь знает, что такое "угольный утюжок"?.. Эх…
Там же, на полатях, в отдельной картонной коробке лежало и ее чистейшее, белое, смертное белье, расшитое старинными славянскими красными узорами. Все, как положено тогда, как было заведено у крещеных православных русских людей.
Бабушка, несмотря на свой преклонный возраст и старенький домик, все держала в чистоте и в наилучшем, возможном порядке! Своей бани у Оли не было, - мылась теплой водой возле печки, - Ваня, ее муж, баню сделать не успел, а самой сделать ей ныне не позволяла нужда. О нравах тогдашней колхозной жизни и правах колхозников лучше всего свидетельствует бабушкин рассказ, который она с горечью однажды поведала мне…

Дело было вскоре после войны, когда еще бабушка Оля, уже на пенсии, ухаживала за колхозными телятами.
Однажды, уже в конце лета, придя из колхозного телятника, немного отдохнув и выпив брусничного чаю, Оля привычно отправилась в недалекий ольховый кустарник, располагавшийся по-над речкой. Август стоял светлый, лунный, сухой. Вечерней росы еще не было. В кустах она сгребла свое, ранее скошенное серпом, сухое сенцо в одну кучку, используя растопыренные заскорузлые пальцы ладоней, как грабли. Плотно перевязала получившуюся копёшку грубой веревкой, взвалила на свою согбенную спину и неспешно понесла домой, под крышу своей маленькой сарайки…
Путь небольшой, привычный, - по краю ячменного поля.
Светила низкая Луна, раскинулось звездное небо, начиналась тихая, нежная, предосенняя, светлая вологодская ночь…
Сзади, откуда ни возьмись, быстрым шагом ее нагнал бригадир, Иван Николаевич. Он частенько обходил свои владения - прежде частные, а ныне колхозные, угодья.
Власть и административное чиновное положение над колхозниками, данные ему правлением колхоза, были как раз по его кичливому и недалекому нраву.
Ему бы, как нормальному односельчанину, не показываться или же, пройти мимо, не заметив ни сена, ни Оли!  Ан, нет!..
Властная чесотка и глухота к своим землякам, бригадирское, мелкочиновное чванство, - заставили его властно и с издевкой, сказать: 
- Опять украла, Малышиха и домой прешь?
Чуть вздрогнув от неожиданности, но не останавливаясь и все тем же шагом, баба Оля шла себе дальше, негромко отвечая:
- Ничье это сено, Ваня! Божье оно. Мне его в кустах еще срезать серпом и сушить пришлось, не один день, и не один раз сходить, повернуть! Потом из кустов домой вытащить надо после работы, после колхозных  телят! Поздно, вечером уже! Вот и несу его сейчас, а не раньше, и не засветло!..
- Насобирать мне надо козе еды на всю зиму, да и дома пристроить так, чтоб не сгнило до зимы! Я его рукой, горстью по речке в кустах насобирала! В кусты колхоз не сунется никогда, Ваня, там сено не косит никто! Это там, где дровца себе рублю евшиновые, Иван Николаевич, там и взяла. Ты эти кусты с детства знаешь!.. Чем-то козочку мою зимой кормить прикажешь, Ваня! Зима-то у нас длинная…
Бригадир, ничуть не смутившись, и не отставая от ее шага, чиркнул спичкой из своего коробка, прикурил папиросу и засунул огонек под сенную бабушкину ношу, перекинутую через плечо, совершенно не жалея старушку!..
Далее Ваня остановился на развилке и наблюдал за Олей, улыбаясь себе под нос…
………..
Она не сразу поняла, что сено почти все и сразу, занялось огнем, вместе с ее стареньким, залатанным ватником…  Сообразив, что ноша ее горит, она сбросила сенцо и ватник на землю уже догоравшими, и распадавшимся на руках!.. Затоптала остатки и в горьких слезах пошла домой, ни слова не сказав вослед бригадиру. Против властного самодура, особенно в то далекое время, - не возразишь.  Бесполезно…
2024