Земное и небесное. Глава третья. VI часть 1

VI

Оболеев, после того как проводил Павлогина, остановился у подъезда своего дома и закурил. Он, увидел, как мимо проходящие мальчишки с восхищением бросили на него взгляд. До него донеслись слова: «Смотрите, краском!». Оболеев нахмурился и отвернулся. Оставшись один, он вновь оказался во власти воспоминаний, прежде осознанно забытых, а теперь неустанно преследовавших его в последние дни.
Как командир Красной армии, Оболеев был назначен в Академию на прохождение Высших командных курсов для повышения квалификации, и благодаря этому он вновь вернулся в Москву, в которой после революции был лишь урывками и исключительно по деловым обязанностям. Но даже теперешняя, меняющаяся и перестраивающаяся на его глазах Москва, с её совершенно иной атмосферой быта, была, тем не менее, по-прежнему связана с его юнкерским прошлым, с последними мирными годами дореволюционной России.
И оно, забытое прошлое, вновь стало тревожить его, манить сладостными картинами, оставляющих по себе горечь несбывшихся надежд и невосполнимых утрат. Оно беспощадно отрицало его нынешнюю жизнь, и с неизменным укором смотрело на него, и из каждой своей картины непременно уносило его в ту злосчастную зиму 1917 года, когда после приказа новоявленного главнокомандующего Крыленко, в прокуренной и душной комнате ему был предложен план об отъезде на Дон к генералу Алексееву. Именно в тот день Оболеевым и было принято то судьбоносное решение, когда после тайного офицерского собрания к нему пришли солдаты из его роты, и их чувства, их вопрошающий взгляд, а главное, то фронтовое братство, которое он и его солдаты смогли сберечь даже во времена солдатских комитетов и пореволюционного разложения армии, перевесили в нём разумные доводы офицеров полка.
Теперь он знал, что это случилось оттого, что он всегда желал сражаться «за», а не «против». Это был главный принцип его жизни, сформированный ещё на фронтах Великой войны: жить ради чего-то или кого-то, бороться за что-то, а не жить только ради того, чтобы быть против. Жизнь человека, считал он, возведенная на фундаменте «за», созидательна и широка, а когда же в ее основе положен принцип «против», то зло и мелочность отравляют ее, и потому никогда не оставит такой человек после себя тех дел, которые способны будут вдохновить потомков.
Он считал, что именно из этого принципа он и сделал тогда свой выбор. Но жизнь, в широком смысле этого слова, оказалась гораздо сложнее любых доводов и, быть может, требовала от него в тот момент отрицания... Он и сейчас этого не знал. Но, как бы то ни было, Оболеев был убежден в том, что жизнь отказала его поколению, поколению образованных людей той России, в возможности достойной жизни, не оставив им иного выбора, кроме как достойной смерти. Но ведь он остался жив…
Пелену будоражащих совесть мыслей вдруг сменили благостные картины его учёбы в юнкерском училище. Удивительно, но теперь самым счастливым временем жизни он считал не только эту пору учёбы, не только пору его тревожной юности, но и первые годы Великой войны. Теперь и они забрезжили в нем теплым и уютным светом, и сейчас он с особой ясностью узрел, что только тогда он по-настоящему жил. Но счастливейшие годы неизменно принадлежали Алексеевскому пехотному училищу, в первый день в котором он, двадцатилетний Алексей Оболеев, от природы красивый и ладно сложенный, был определён в первую роту Его Высочества.
Жизнь тогда с любезной щедростью расстилалась перед ним, и он с нетерпением ждал, когда она предоставит ему возможность совершить великие подвиги, и в награду за них великодушно одарит его славой и любовью…

***
– Здравствуйте, господа!
– Здравия желаю, Ваше Высокоблагородие!
Ротный командир 1-й роты Его Высочества гвардии-капитан Фриде держал вступительное слово перед новобранцами своей роты, среди которых вытянувшись в струну стоял Алексей Оболеев.
– С первого дня помните о том, что вы будущие офицеры, воспитатели солдат, носители традиционного духа нашего Отечества! И отныне вы должны неустанно поддерживать в себе чувство долга и чувство человеческого достоинства, без которых немыслим офицер. Однако путь к его становлению вам предстоит трудный. Предупреждаю сразу – очень трудный! Вас ждёт суровая дисциплина, и отныне от вас потребуется крайнее напряжение ваших сил и способностей. Готовьте себя к тяжким испытаниям, и с Божьей помощи их преодолевайте. И никогда не забывайте о том, что с честью преодолев их, вы станете офицерами, русскими офицерами!
Оболеев с нескрываемым восхищением смотрел на командира своей роты. Да, он шёл сюда именно за этим! Он воспринимал военное училище как школу мужества, которая делала из юношей настоящих мужчин, доблестных офицеров. И он, впервые стоя в строю своей роты, уже представлял себя в офицерском мундире, в окружении всеобщего почитания, помимо подвигов, пленившим всех своими изящными, выверенными и уверенными движениями, какими обладал так сразу полюбившейся Оболееву гвардии-капитан.
Да, он мечтал преодолевать трудности и испытания, и преодолев их, стать доблестным офицером и не посрамить имя отца своего, героя Русско-турецкой войны, начавшего свой путь с рядового солдата в Лейб-гвардии Уланского полка. К тому же он втайне мечтал превзойти своего единственного брата, в чине корнета недавно определенного в армейскую кавалерию.
В юности Оболеев искал иные пути своего становления и будущей блистательной службы, не желая идти по стопам брата и давно почившего отца, но теперь, избрав тот же путь, он считал военную службу единственно достойным родом деятельности для мужчины. Критерием же такой деятельности для него было то уважение и почитание, которое окружало человека по роду его службы и которого крайне трудно было добиться человеку гражданскому, и намного проще было достигнуть человеку военному.
– Правое плечо вперед. Шагом марш! – раздался раскатистый голос командира.
Оболеев молниеносно выполнил команду, с радостью ощущая лёгкость и пластичность своего тела. Его роту повели в столовую, которая представляла собой огромное и величественное помещение с очень высокими потолками, разделенное на две половины с помощью арки. Оболеева поражала торжественность обстановки, та почтительность, с которой к ним, юнцам, «шпакам», ещё не принявшим присягу, обращались.
Ему приятно было то единение, та добровольная общность, которая их всех скрепляла: как они единым целым выполняли команды, как энергично, воодушевленно колоннами шли, как все, прочитав про себя молитву, принимались за трапезу. Он ощущал себя принадлежащим этому целому, когда все делают единые движения, заняты одним общим делом, и потому он, и, он был убежден, и все остальные будущие юнкера его роты начинали относиться друг к другу с заведомой симпатией и расположением. В других они видели отражение себя, и потому единый строй мысли и чувств, помимо единых действий, должен был скрепить их истинным товариществом, тем скромным мужским братством, которое проходит через всю жизнь и претерпевает любые невзгоды.
Вот они вновь по команде выстроились и пошли колонной на второй этаж в спальню своей роты, представшее перед глазами Оболеева тем же гармоничным сочетанием величественности помещения и скромности его обстановки. Там их разбили по полуроты, затем на взводы и отделения.
После же их, юнкеров младшего курса, познакомили с юнкерами старшего курса, «дядьками», которых они должны были беспрекословно слушаться и выполнять все их команды. И каждому был приставлен свой «дядька».
К Оболееву, с его открытым и приятным, располагающим к себе лицом тут же, после всех церемоний, после чтения распорядка училища, подошёл «дядька»:
– Ваше имя и фамилия, господин юнкер.
– Алексей Оболеев, господин юнкер старшего класса!
– Как вы должны обращаться к юнкерам старшего класса?
– Не могу знать, господин юнкер старшего класса!
– Вы не знаете как обращаться, и потому придумали своё обращение?
– Так точно, господин юнкер старшего класса!
«Дядька» довольно улыбнулся:
– Запомните, обращаться ко мне вы должны «господин старший». Усвоили, юнкер Оболеев?
 – Так точно, господин старший!
«Дядька» прищурился:
– Тогда ответьте мне, что есть солдат?
– Солдат есть слуга Царю и Отечеству, – тут же ответил Оболеев, вспоминая где-то слышанную им фразу.
– Неверно, юнкер Оболеев. Солдат есть слуга Царю и Отечеству, – сделав паузу, «дядька» поучительно продолжил, – и должен защищать их, не жалея живота своего, от врагов внешних и внутренних. Повторите!
Оболеев в точности и без запинки повторил фразу.
– На сегодня всё, юнкер Оболеев. С завтрашнего дня мы с вами начнём куда более основательную подготовку. Сегодня же у нас было вступительное занятие и потому, в виде исключения, я не буду накладывать на вас взыскания за ваши ошибки.
Сказав это, «дядька» круто повернулся и, щеголяя перед «шпаками» своими выверенными движениями, направился в сторону спальни юнкеров старшего курса.
Оболеев, только сейчас ощутив волнение, понял, что сдал своей первый экзамен в стенах училища, пусть и шутливый. Он не растерялся, не показал на своём лице и долю замешательства и волнения. И в дальнейшем, выполняя приказания и ежедневно экзаменуясь «господами старшими» в любое время суток и в любом помещении, он тогда не находил ничего дурного в том, что называли «цуком» – беспрекословном подчинении младших юнкеров старшим. По сути своей это «цуканье» состояло из экзаменовки смекалки, находчивости и честности. Тот, кому мгновенно удавалось отвечать на вопросы старших юнкеров, не выказывая волнения и замешательства, тот удостаивался их уважения, и сам при этом начинал гордиться собой. Те, которые не могли быстро сообразить, плохо запоминали уроки или пытались хитрить и изворачиваться вместо честного ответа «не знаю», подвергались различным взысканиям. По сути, это было в определенном смысле воспитание в них находчивости и сообразительности. Как и многое в училище, весьма суровое, но справедливое. Однако теперь Оболеев признавал себе, что хотя оно проводилось и без явного унижения их достоинства (но слабых оно, тем не менее, подавляло), и развивало в младших юнкерах привычку беспрекословно слушаться старших, а в старших юнкерах развивало силу и уверенность в себе, оно также развивало в них и чёрствость, и солдатскую грубость. 
Оболеев укладывался спать после первого дня пребывания в стенах училища. Он вдруг с гордостью подумал о том, что принадлежит к привилегированной группе лучшей людей, служащих Государю и Отечеству, и тут же, перебирая впечатления этого дня, дал себе зарок приложить все свои таланты, всю свою волю на то, чтобы стать лучшим, или по крайней мере, одним из лучших воспитанников. Трудности, о которых их, будущих юнкеров-алексеевцев, предупреждали, ему таковыми не представлялись. Они воспринимались им не как несправедливые удары судьбы, а как испытание, которое он, из долга перед собой, должен был пройти, и без которого любые жизненные награды казались бы ему незаслуженными. К тому же ему всегда нравилась дисциплина, к которой он был приучен ещё с раннего детства отцом и монастырской жизнью (кратким и самым загадочным периодом его жизни), а также поддерживаемая ей бодрость духа, которая с первых шагов ощущалась здесь, в его училище. Да, в первый день он так и сказал себе: «в его училище».
Как ни поразительно, но это первое впечатление так и осталось обертоном его юнкерского прошлого, и теперь, в 1934 году, его звучание ещё сильнее бередило его душу. Да, его ждали и разочарования в некоторых товарищах своих, и изматывающие строевые занятия, и встречи с офицерами, которые нисколько не оправдывали своего звания, а перед присягой он даже стоял на грани отчисления, но общий дух юнкерского братства они нисколько не затеняли, а скорее наоборот, бросая рядом свою тень, придавали ему ещё больше света.

***
Алексеевское военное пехотное училище было основано в 1864 году в Москве, и располагалось оно в так называемых «Красных казармах», находившихся в Лефортово.  Всего Россия в 1913 году имела 11 пехотных училищ, среди которых, помимо Алексеевского, самыми престижными считались Павловское в Санкт-Петербурге и Александровское в Москве, 3 кавалерийских училища, Елисаветградское, Тверское, и самое престижное – Николаевское, располагавшееся в Санкт-Петербурге. Во всем мире известностью пользовались Императорская Николаевская военная академия, Михайловская артиллерийская академия и Николаевская инженерная академия, располагавшиеся в городе Петра.
Само слово «офицер» уходит своими корнями в историю античного мира, в переводе с латинского оно восходит к таким понятиям как «должностное лицо» и «служба». В русском языке это слово появляется, вероятнее всего, в 80-е годы XVII века при царствовании Фёдора Алексеевича и Софьи Алексеевны – предполагается, что это слово в русский язык принесли шведы и поляки, наши тогдашние главные противники.
Системе офицерского чинопроизводства очень помогла отмена местничества в 1682 году, и на рубеже XVII–XVIII веков начинает складываться профессиональная корпорация, которая послужила основой русского офицерского корпуса. До середины XIX века русское офицерство было очень связано с привилегированной частью дворянского сословия, но во второй половине XIX века, в эпоху реформ Александра II, в офицерский корпус устремляются разночинцы.
Любой офицер становился дворянином, если он не был лицом дворянского происхождения. То есть первый офицерский чин, чин подпоручика, в мирное время давал личное дворянство, а потомственное дворянство давалось начиная с чина полковника. Стоит отметить, что потомственное дворянство не давало материальных привилегий. Это влияло только на собственный статус, на внутреннее самоощущение.
Однако это отнюдь не означало, что дореволюционное офицерство было неким сословно-дворянским, привилегированным сословием. Как уже говорилось, во времена императора-Освободителя Александра II, в эпоху Великих реформ русское офицерство стало пополняться выходцами из непривилегированных сословий, и доля потомственных дворян в офицерской среде неуклонно падала. И к 1913 году общий процент офицеров, которые до производства относились к дворянскому сословию, составлял менее 60 процентов. К нему, между прочим, причислялись и дети личных дворян, которые не получили потомственного дворянства. Остальную же долю офицеров составляли выходцы из других сословий, в том числе и из самых непривилегированных. В самом же массовом роде войск – пехоте, общая доля офицеров, относящихся к дворянскому сословию, была ещё меньше – менее 40 процентов.
Единственные части Императорской армии, которые можно было назвать узкосословными, были элитные части Российской Империи – Лейб-гвардия. Большинство офицеров, служивших в этих частях, относились к потомственным дворянам. Однако и здесь начинала образовываться прослойка представителей других сословий. В самом конце 1914 года в один из самых славных полков – в Лейб-гвардии Преображенский Его Величества полк попадёт Алексей Викторович Оболеев, не относившийся к потомственным дворянам. Его отец был простым солдатом – из рядовых 2-го разряда в годы Русско-турецкой войны 1877–1878 годов он выслужился до корнета. За проявленную доблесть при переправе через Дунай он был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени, а также румынским крестом.
Да, во второй половине XIX-начале XX века жизнь охватывала всё более обширные слои населения, и разливающимся потоком через горнило дворянской культуры начинали проходить все остальные сословия Империи. Например, один из самых выдающихся стратегов, спасший русские армии в Великое отступление летом 1915 года, начальник штаба Императорской армии в 1915–1917 годах, а затем создатель Добровольческой армии, генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев был сыном участника Севастопольской обороны 1854–1855 годов, бывшего солдатом сверхсрочной службы, выслужившийся в офицеры.
Также сыном офицера, выслужившегося из солдат, был генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин, командовавший в 1915–1916 годах 4-й «железной» стрелковой дивизией, которая покрыла себя славой на полях Галиции, а в годы Гражданской войны ставший главнокомандующим Вооруженных сил Юга России.

На этом основании вполне закономерно сделать вывод, что в начале XX века сословное происхождение при продвижении на службе в Императорской армии играло малую роль, а главным становились личные и профессиональные качества офицера.
Вторым важным фактором, который поможет в истинном свете увидеть дореволюционное офицерство – социальную группу, наиболее полно впитавшую в себя дворянскую этику – это его материальная обеспеченность.
Большинство офицеров (около 80 процентов) не имело никакого другого источника существования, кроме жалования. Они не имели ни доходов от поместий, ибо не было поместий, не имели недвижимости или благоприобретенного имущества, не имели акций или вкладов в банках, и только жалованье оставалось единственным источником существования для офицера и его семьи.
Даже среди генерал-лейтенантов обладали поместной собственностью всего 15 процентов. Поэтому жалованье и пенсия – вот и все, что целиком определяло судьбу офицера после отставки.
Подпоручик или корнет, то есть офицер в самом младшем чине, получал в месяц 55–65 рублей.  Капитан в пехоте, артиллерии или ротмистр в кавалерии получал от 75 до 100 рублей вместе с добавочными. Полковник получал 100–120 рублей, а генерал 150–180 рублей.
Большие ли это были деньги? Например, в те времена, то есть в 1913 году, в газете «Копейка» мы можем найти объявление о том, что приглашается квалифицированный столяр-краснодеревщик с жалованьем 75–80 рублей в месяц, что примерно равнялось жалованью штабс-капитана.
Приведем еще несколько фактов. Одеваться офицер должен был исключительно за свой счёт. Мундир стоил 45 рублей, офицерский сюртук – 30–35 рублей, фуражка – 7–10 рублей, а пара офицерских сапог – 10 рублей. Продукты в то время отличались исключительной дешевизной: можно было купить килограмм приличной баранины за 50–60 копеек, курица стоила около одного рубля, а свинина полтинник. Литр водки стоил 17 копеек. Но ведь питаться нужно было в течение месяца, а кроме того, офицер должен был содержать денщика, участвовать в расходах по офицерскому собранию (подарки, обеды, приемы, которые устраивались за счет господ офицеров того или иного полка), вносить различные суммы при награждении орденами в орденскую и так далее. А если у него была семья, то содержать и её, ведь жена офицера не могла нигде служить – это считалось неприличным.
И невзирая на столь скромное жалованье, офицерская, или, что почти одно и то же, дворянская этика, требовала соблюдения ряда приличий, поступиться которыми уважающий себя офицер не мог. Например, офицер не мог себе позволить ездить на конке, этика требовала использования извозчика. Офицер мог посещать только элитные клубы, кушательные заведения, рестораны. Офицер в ресторане обязан был заказать бутылку шампанского, он мог его не пить, но она обязательно должна была стоять на столе. Бутылка шампанского стоила в таком заведении 10 рублей. Это примерно шестая часть жалованья подпоручика или корнета.
То есть на общем фоне, особенно младшие офицерские чины, от подпоручика до капитана, жили достаточно скромно. Поэтому не даром, в общем, если офицер не имел никаких доходов или помощи от семьи, он не мог заводить семью, не дослужившись до чина штабс-капитана. Только, начиная с чина штабс-капитана, жалованье позволяло скромно содержать семью из двух человек.
Таков был материальный, бытовой облик дореволюционного офицера, одним из представителей которых был Алексей Викторович Оболеев, сквозь страшные лета отринувшей себя страны пронёсший в себе его черты, и сохранивший их вопреки духу времени.

***
– Алексей, ты как себя чувствуешь?
Михаил, или Мишка, его лучший друг детства, которого, к большой радости обоих, также определили в первую роту, лежал рядом на кровати, и замученными глазами глядел в потолок.
– Порядок. На самом деле, всё не так страшно. Тяжело в учении, легко в бою. Ничего, мы скоро привыкнем, и нам станет намного легче.
Оболеев хотел произнести возвышенные слова об испытании судьбы и о стойкости духа, но удержался, боясь, что этим может затронуть честь друга. Мишка тяжело вздохнул.
– Что же они так придираются к нам, буквально до мелочей. Надо же постепенно ко всему идти. Они будят меня почти каждую ночь, на каждом углу допытывают. При любом приходе «дядьки» мы должны мгновенно вскакивать, и так по многу раз за день. Эх, кто ж знал, какие мучения нас с тобой ждут.
Их жизнь, действительно, требовала от них постоянной внимательности и собранности, бодрости и выносливости, а также хорошей памяти и цепкого, быстрого ума.
После звуков трубы горниста и крика дневального: «Вставайте, господа!» им даровалось 15 минут на то, чтобы окончательно проснуться, и в 6 утра начинались их испытания. Утренняя проверка их внешнего вида, очень взыскательная, когда осматривалась едва ли не каждая пуговица, после чая – утомительные строевые занятия до 12 часов, а после завтрака лекции, на которых они обязаны были вести записи и желательно сразу запоминать, ибо многие попадали «под винтовку» и не имели возможности в обеденные часы отдыха учить лекции и зубрить уставы. Далее, с 17 часов и до самого вечера вновь шли строевые занятия, которые затем включали в себя танцы и любимые многими уроки верховой езды. Кадетам, которых было большинство, было легче привыкнуть к такой жизни, чем «реалистам», к которым относился Мишка. Оболеева же, по строгости домашнего воспитания, условно можно было отнести к кадетам. Однако всем было чрезвычайно трудно в эти первые месяцы, и никому ни при каких обстоятельствах не давалось поблажек.
– Запомните, господа, мужчина идёт до тех пор, пока у него есть силы идти. А затем проходит в два раза больше! Когда вам кажется, что у вас нет больше сил, твёрдо помните о том, что вы сможете сделать по крайней мере столько же, сколько уже сделали.
Это говорил кумир всех юнкеров начальник училища капитан Ткачук, будущий герой Великой войны.
Однако никакие слова поддержки не находили отклика в Мишке. Очевидно, дух его был сломлен, и он мрачнел с каждым днём. И окрики начальников ему казались грубыми, и экзаменовка со стороны «дядек» ему казалась унизительной и бессмысленной, и он очень быстро принял на себя роль жертвы, «неудачника», и потому любую трудность воспринимал как личную, несправедливо нанесённую ему обиду.
Николай, грубый и упрямый парень, кровать которого располагалась рядом, резко повернул к нему голову:
– А ну, хорош страдать! Подумай над тем, что нас ждёт. Мы станем офицерами, воспитателями солдат!
– Чтобы на них отдуваться за наши теперешние мучения?
– Ну всё, хватит ныть! Разве тебе неясно, что это сделано для того, чтобы избавиться от слабых.
Оболеев повернул голову, ожидая стычки – уж очень грубо разговаривал неотёсанный Колька. Был от богатырского телосложения, и Оболеев, глядя на его неказистые манеры, решил за ним наблюдать, гадая, сможет ли юнкерское училище сделать из него офицера с учтивыми манерами, с выверенными движениями, и во всём контролирующим своё поведение. Пока что ему казалось это маловероятным.
Мишка не захотел вступать в конфликт и обиженно замолчал.
Оболеев с горечью взглянул на своего друга. Нет, ему так не хватало волевого характера и жизненной энергии! Потому он и пасовал перед трудностями жизни. Оболеев, ещё с ранних лет взявший на себя роль воспитателя и руководителя друга, ещё раз попытался его приободрить:
– Ты сильный, ты справишься! Разве не есть самое больше счастье, когда ты вопреки всему добиваешься того, чего от тебя никто не ожидал? Я вижу, я знаю тебя – ты преодолеешь трудности!
Но он этого не видел, и поначалу жалел, а уже потом злился на друга.
– Давай же, разозлись наконец! Злость даёт силу.
Но вот всё повторялось снова, и он сквозь сон слышал, как поднимали с постели его друга из-за постоянных изъянов, вроде плохо сложенной перед сном одежды. Оболеев стал контролировать порядок у кровати друга, но Мишка вновь находил то, в чём можно было провиниться перед старшими. Такая, казалось бы, маловажная черта в его друге, как невнимательность, уж очень дорого обходилась ему здесь, в училище.
Оболеев, наблюдательный с раннего детства, уже в первый месяц усвоил уроки о том, как значительны даже самые мелкие недостатки в поведении и в характере военного в офицерской среде, и как дорого стоят его необдуманные слова, его сплетни. И потому он быстро стал подвергать себя строгому внешнему взысканию, то есть основанному только на том, как воспринимают его товарищи, а после и внутреннему, то есть тому, что, по его убеждению, было ниже его представления о себе как о будущем офицере, и чему раньше, не совестясь, он давал бы поблажку.
В своей сути здесь чувствовались точно такие же полу-уголовные порядки, какие были характерны для всей России: и абсолютное неприятие фискальства, и настороженное, недоверчивое отношение к начальству, и отторжение от всякого, кто попробует к нему подладиться, и неуважительное отношение к тому, кто пытался представить себя не таким, какой он есть, и негласное требование безропотного перенесения любых трудностей и издевательств. Последнего, в общем-то, здесь и не было. Но теперь на эти нравы, примитивные, но во многом справедливые, привитые всем ещё с раннего детства, здесь накладывались и другие, более возвышенные понятия. Это было и уважение, и честность, и понятие о чести, о долге, о достойном поведении и манерах, о красивых и смелых поступках.
Оболеев видел, как все, точно так же, как и он, старались вести себя лучше, чем они есть. Некий дух церемониальности господствовал в юнкерской, а после и в офицерской среде, и не было среди юнкеров его роты ни похабных рассказов о своих похождениях, ни грязных анекдотов, либо говорились подобные вольности в очень мягких красках. Это всё противоречило нравам окружающего Оболеева юношества, тому растлению, которому подвергались многие «реалисты», и Оболеев поначалу боялся, что вскоре, в отпуске, или, быть может, в военных лагерях, этот церемониал спадёт, и манеры эти окажутся лишь лицемерной красивой игрой в благородство. К счастью, его подозрения не оправдались.

– А ты, я гляжу, стал нянькой у Мишеньки? Не дело это, каждый юнкер должен отвечать за себя сам.
Николай, с привычным для него сочетанием грубости и рассудительности как в словах, так и в манерах, стоял перед Оболеевым. Они находились вдали от чужих глаз, сокрытые тренировочным забором, что стоял в гимнастическом «городке». Было раннее воскресное утро, и омытые осенним дождём корпуса мрачно ютились под хмурью всклоченных туч.
– А тебе что за дело?! – тут же обозлился Оболеев, накопив в себе неприязнь к врагу его друга.
– Не дело это, – упрямо повторил Николай.
– Кто тебе дал право вмешиваться в нашу дружбу? И вообще в жизнь Михаила?
Николай исподлобья смотрел, видимо, приняв в себе какое-то решение:
– Не место Михаилу в нашей роте. Я говорил с ним – он принял решение покинуть училище. Тебе не стоит его отговаривать.
Оболеева захватило необъяснимое бешенство – редкие вспышки в его жизни, когда он с крайнем трудом контролировал себя. То был голос его горячего темперамента:
– Что?? Ты заставил его принять такое решение?! Да Мишка ведь… Мы вместе будем служить в одном полку! Он такой…
– Он взялся не за своё дело.
– Да как ты смеешь!..
От обиды за друга Оболеев захлебнулся негодованием и, с характерной для него молниеносностью реакции, вскинул левую руку и нанёс удар в бровь обидчику.
Николай от удара потерял равновесие, но благодаря своему крупному телосложению он не упал, а лишь сел на землю. Из рассеченной брови брызнула кровь и стала обильно капать на его мундир.
Кровь стучала в виски Оболееву, он стоял, сжав кулак и смотрел на противника.
– Лёшка, что случилось?
Сквозь пустой манеж бежал откуда-то здесь появившийся Мишка. Он остановился и с секунду непонимающе смотрел на открывшуюся перед ним картину.
Оболеев глухо произнёс:
– Он говорил какие-то глупости, будто бы он заставил тебя покинуть училище. Какой вздор!
Мишка опустил глаза. Но не успел от ответить, как раздался грозный окрик. Портупей-юнкер Волошин, их взводный, стремительно к ним бежал и быстро достигнув площадки, гневно крикнул:
– Что здесь происходит?! Устроили драку?? Какой позор! Это отчисление! И это алексеевцы?!..
Николай тут же вскочил, и, поправляя фуражку, вместе с Алексеем и Михаилом отдал взводному честь.
Портупей-юнкер Волошин был одним из нелюбимых начальников у юнкеров. Был он очень вспыльчив и криклив, и, казалось, только и выискивал тех, кто недостаточно хорошо отдаст или вовсе забудет отдать ему честь.
Не так давно произошла забавная ситуация с его участием, когда он набросился на одного из юнкеров, небрежно его поприветствовавшего. После громкого распекания и слов: «Только не говорите мне, что вы не знали, как нужно приветствовать лиц начальствующего состава!», юнкер, пунцовый от негодования, ему тихо, но отчётливо ответил: «Знаю, но ведь юнкер обязан приветствовать лиц, а вы лишь зад начальствующего состава». К всеобщему удивлению, посмевший нахамить командиру юнкер отделался лишь арестом на пять суток и тридцатью днями без отпуска.
 Теперь взводный Волошин стоял перед ними, и только сейчас Оболеев осознал, что он отчислен из училища. Не успел Алексей додумать объяснение случившемуся, которое он старался уместить в одну фразу, как вдруг Мишка обратился к Волошину:
– Разрешите обратиться, господин портупей-юнкер?
– Докладывайте, что здесь произошло!
– Это я ударил юнкера Петриченко.
Волошин быстро метнул взгляд на покрасневшие костяшки руки Оболеева и после перевёл взгляд на Николая Петриченко.
– Докладывайте вы, юнкер Петриченко.
У Николая Петриченко текла кровь из рассеченной брови, но он делал вид, что этого нет, и не пытался видом своим показать то, что он был пострадавшим:
– Я имел неосторожность некорректно выразиться в отношении господина юнкера, а он имел слабость не сдержаться.
– Так-так. А что же здесь делает юнкер Оболеев, юнкер Петриченко?
– По всей видимости, он услышал звуки моего падения и прибежал сюда.
– Какие ещё звуки?
– Я имел неосторожность громко упасть.
Как это часто бывает, после взбудораженности чувств наступает резкое снятие напряжения, что порой выражается во всеобщей радости или даже смехе, которые кажутся в моменте совершенно неуместными. Оболеев и Мишка невольно улыбнулись.
– Так-так. Что же вы скажете, юнкер Оболеев? Впрочем, мне всё ясно, можете не отвечать. Господа юнкера, следуйте за мной!

Спустя годы Алексей Оболеев смотрел уже новыми глазами на случившееся. Портупей-юнкер Волошин знал, он не мог не знать, что бил именно он, Оболеев. Он поймал его взгляд на костяшках своих рук. Но он ничего не сказал, и не выдал. Видимо, он опытным взглядом видел, что Мишка «не тянет» и что он при любых обстоятельствах не сможет продолжить учёбу в училище. Побои были на виду, и виновника не могли не отчислить. Теперь Оболеев понимал, что портупей-юнкер Волошин был добрым человеком и исполнительным, честным офицером, но обладал скверным характером и небольшим умом. Однако Оболеев теперь его ценил и уважал.
А Мишка был отчислен, но так, что это отчисление не сильно затронуло его гордость, а принимало ореол благородного поступка. Оно таким и было. Быть может, Мишке и вправду нечего было терять, однако он быстро сориентировался и взял всё на себя, понимая, что его будут ждать неприятные разбирательства.

Алексей Оболеев стоял понурый у ворот училища, слегка щурясь от высвободившегося света из заволоки сизых туч:
– Мишка, ты не унывай. Это всё случилось из-за меня! Хочешь, я тоже уйду, и мы вместе поступим снова? У тебя нет на это запрета, и у меня не будет!
– Нет, Лёша, я пойду в медицинский, быть может, там меня будет ждать удача.
– И как же мы будем? Что будет с нашей дружбой?.. Я здесь, а ты там…
– Ничего, сладится, – убеждённо ответил обыкновенно сомневающийся Мишка.

Да, такой он был. Спокойный, простой, чрезвычайно скромный. Его характер препятствовал развитию его талантов, а они у него были. Он писал стихи, однако никому их не показывал. Он был призван на фронт в 1916 году в качестве зауряд-врача. Там он, быть может и вправду неся на себе печать отверженности счастью и удачи, через несколько месяцев попал под минный обстрел, и ему ампутировали ногу. В лазарете, по выздоровлению и направлению в тыл, он написал письмо девушке, своей первой и единственной любви, в нём уверяя её в том, что он её разлюбил. В письме этом он и оставил своё единственное известное другим стихотворение:

Милая, как много теплоты
Осталось в памяти моей
Когда от жизни я устану
Беречь ее не перестану
Пусть хватит сил, пусть хватит сил…

Милая, как много важных слов
Сказать тебе я не успел
Их за меня другие скажут
А жизнь за всё меня накажет
Но ты прости меня, прости…

Милая, прошедших дней
Нам не вернуть уж никогда
И пусть любовь давно погасла
И пусть мы встретились напрасно
Не забывай меня, не забывай…

Так же незаметно он покинул этот мир. Он пропал без вести в годы Гражданской войны. Говорят, что он умер от тифа. А ещё говорят, что у него при себе был целый сборник стихов, но они исчезли вместе с ним в те страшные годы. Одно слово, один поступок, одно стихотворение... Разве мало это для того, чтобы почтить его память?