Последняя партия Маэстро - 2

II
  Да, день и в самом деле был великолепен! Утренний бриз, щедро расцвеченный мартовским солнцем, пьянил подобно сладковатой золотистой мадере, а бескрайний океан выглядел тихим, как третьекатегорник, постигающий красоту задачной жертвы легкой фигуры на эф-семь. Ласковый ветерок доносил чудесный, волнующий запах цветущего табака, причудливо смешивавшийся с тонким ароматом левкоев, высаженных в цветниках перед гостиницами 'Эшторил Сол' и 'Паласиу Эшторил'. В этой последней под неусыпным наблюдением ПИДЕ (название португальской охранки при Салазаре - прим. авт.) проживал коронованный изгнанник Умберто вместе с парой-тройкой испанских аристократов и, как говорили, группой заметавших следы эсэсовцев.
  Сегодня Маэстро и сопровождавший его сеньор Франсишку Люпи, этот преданный ему и поистине благородный человек, так трогательно сопереживавший одинокому чемпиону, бодро прогулялись по la promenade, даже залезли на скалу Boca do Inferno и оттуда полюбовались синими далями океана, раскинувшимися на западе, и зелеными лужайками для игры в гольф, устроенными за цепью гостиниц на востоке. Маэстро и сеньор Люпи беседовали по-французски, непринужденно и весело. Маэстро был счастлив, сыпал остротами и шутками, даже предложил пойти куда-нибудь развлечься, а милый сеньор Люпи- лучший шахматист Португалии - испытывал блаженство, глядя на воспрянувшего, ожившего кумира.
  Разумеется, они пошли в ресторан и хорошо пообедали за счет щедрого amigo Франсишку. За столом Маэстро рассказал о новинках во французской защите и защите Каро-Канн, но в подробности не вдавался. Дружба дружбой, а секреты!.. В общем, день прошел великолепно, если не считать неприятного появления в ресторане доктора Феррейры - посредственного шахматиста и, как догадывался Маэстро, сотрудника ПИДЕ. Но даже эта зловещая фигура не испортила давно забытого чемпионом ощущения счастья.
  Однако теперь, когда наступили сумерки, Маэстро почему-то взгрустнулось. Он отвернулся от зашторенного окна, потер руки и поежился: настоящее весеннее тепло еще не пришло, и по вечерам прохлада напоминала о себе. Чемпион придвинул массивное кресло и устало опустился в него. Склонил облысевшую голову, вздохнул. Негромко, фальшиво, тоненьким голосом спел по-русски: 'Не шей ты мне, матушка, красный сарафан, не входи, родимая, попусту в изъян...'
Ему вспомнилась дача в Иванькове, рядом с Покровским-Глебовом, окружавшие дачу густые, с темно-розовыми верхушками заросли кипрея, из цветов которого бабушка готовила "пользительный", как она выражалась, иван-чай. Вспомнились: топкий берег Химки, ветвистые ивы, молчаливый сосновый бор, родник во влажной низине, поросшей ольхой, и задумчивые, в ряске, пруды с островками тины, для которых Набоков придумал очаровательное определение в своей "Машеньке" - "парчовые"... Возник в памяти, словно отпечатался на поздравительной открытке, большой бревенчатый дом с островерхими башенками и смотровой вышкой - братьям Алеше и Саше Алехиным эта дача казалась огромным средневековым замком. Перед второй войной, говорят, заключенные прорыли там канал, перегородили Химку и устроили водохранилище...
... Целую жизнь спустя Маэстро поселился в настоящем нормандском замке XVIII века La Chatellenie de Saint Aubin le Cauf близ Дьеппа. Это был каменный увитый плющом двухэтажный дворец с двумя просторными залами, шестью каминами, лужайкой размером с футбольное поле, которую украшал могучий нормандский тис, и чудесным видом на ухоженный парк площадью в десять тысяч квадратных метров. В парке, заросшем буками и приморскими соснами, были проложены идеально ровные дорожки из оранжевого гравия. Прогуливаясь по любой из дорожек, Маэстро выходил к "парчовым" прудам и берегу речушки, отдаленно напоминавшей Химку. Ольху заменяли пирамидальные тополя, а заросли кипрея - дикая роза. В доме рядом с трапезной находилась галерея, ведшая в зал, на стенах которого красовались жанровые полотна Франса Хальса... 
Маэстро привиделось, как его бабушка Анна Александровна, седоволосая полная женщина в старомодном черном платье с брошкой, нежно разглаживает светлый непокорный вихор любимого внука и с притворной строгостью выговаривает своим низким сильным голосом: "Вот-те на! Алёша и Варенька спят давно, а он всё глаза портит! Ну, полно, Тиша, неслух ты этакий! Оставь, наконец, свои шахматы, пора в постель! Дура я старая, прости Господи, и зачем только подарила тебе эти фигурки дьявольские?!.."
"Тиша" - так в семье Алехиных-Прохоровых звали Сашу Алехина, незаметного тихоню, который готов был днями и ночами пропадать в своей комнатке, где, склонившись над шахматной доской, он то играл с самим собой, то разыгрывал захватывающие партии корифеев. Тогда же, в детстве, он открыл в себе способность играть вслепую: ему стали ясно представляться меняющиеся положения противоборствующих сторон и связи, соединяющие своих и чужих: угрозы и способы их парирования, возможные варианты развития позиции, характер сражения на отдельных участках доски, которой перед ним вовсе не было.
 Припомнилась Маэстро другая набоковская вещь, точнее - цитата из нее: "...сперва он научился разыгрывать партии, - бессмертные партии, оставшиеся от прежних турниров, - беглым взглядом скользил по шахматных нотам и беззвучно переставлял фигуры на доске. Случалось, что после какого-нибудь хода, отмеченного восклицанием или вопросом, смотря по тому, хорошо или худо было сыграно, следовало несколько серий ходов в скобках, ибо примечательный ход разветвлялся подобно реке, и каждый рукав надобно было проследить до конца, прежде, чем возвратиться к главному руслу. Эти побочные, подразумеваемые ходы, объяснявшие суть промаха или провидения, он мало-помалу перестал воплощать на доске и угадывал их гармонию по чередовавшимся знакам. Точно так же, уже однажды разыгранную партию он мог просто перечесть, не пользуясь доской..." "Как верно сказано! - в который раз восхитился Маэстро, - Словно обо мне..."Это было бесконечно давно...бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие - и невозвратные".
Маэстро с горечью покачал крупной лысой головой, припоминая зачин и окончание одного бунинского рассказа, читанного им в Париже в двадцать третьем году. "Но, как водится, мы не понимали своего счастья", - подумал Маэстро словами героя того рассказа.