Одарённый

            «Чем дальше детство, тем более щемящим и,
           отчаянным становится понимание безвозвратности жизни».
                (не помню, кто это сказал)

Как избирательна человеческая память, наверное, каждый знает. Вот бывало, что-то пытаешься запомнить, учишь-учишь, и нифига не откладывается в голове. А какой-то дурацкий стишок или песенку, раз услышал и – навсегда…
А, детская память – это вообще сплошные загадки. Первые воспоминания у детей, как правило, связаны с какими-то эмоциональными переживаниями или впечатлениями.
Вот и я какие-то моменты моей жизни вспоминаю, ещё тогда, когда, как говорится, - под стол пешком ходил, и было мне чуть меньше пяти лет. Помню, мы жили на Сумской в большой коммунальной квартире с одним туалетом на шесть комнат, с длинным коридором, по которому я с братом, старшим меня на пять лет, гоняли на трёхколёсном велосипеде. И почему-то, когда садились на него вдвоём, и быстро мчали, то всегда у нас с переднего железного обода колеса слетала резиновая шина.
  По выходным к нам приходили соседские дети, ещё и с других этажей смотреть телевизор, (как, сейчас помню его марку - «Луч»), который был у нас и ещё у одного соседского подполковника.  А кроме мультиков, очень часто показывали разные передачи и фильмы. И дети, естественно, как губки, впитывали сюжеты и события, происходящие на экране. В каком-то кинофильме показывали базар, и одна торговка громко кричала: «Продаётся таранка, - рубь штучка, два – кучка!»
  А на следующий день мы с пацанами, стоя во дворе у двух мешков с бумагой, которую выбрасывала фотолаборатория, выходившая задним крыльцом к нам во двор, а фасадом на Сумскую, во всю горланили: «Продаются бумажки, рубь – штучка, два – кучка!».
 Дело в том, что у нас во дворе, как и во многих других, был общественный туалет, и прохожие с улицы часто заходили, по малой и большой нужде. И вот, как раз, когда вопили эту запомнившуюся нам реплику, во двор, слегка покачиваясь, заходит какой-то мужчина в шляпе и подойдя ко мне протягивает какую-то цветную большую купюру и попросил у меня кучку бумажек. Я тогда в деньгах ещё не сильно разбирался, но сообразил, что оно того – стоит. Поэтому дал ему бумагу, а он, поблагодарив, отправился той же походкой в туалет. Когда я вечером отдал родителям деньги и рассказал о их происхождении, то они долго смеялись. А я понял, что даже от увиденного и услышанного по телеку может быть большая польза...
  А в другой раз мне запомнился даже не фильм, а песня, которая там звучала, - про Чёрное море. Я её выучил практически наизусть, и при каждом удобном случае исполнял гостям, которые сидя за столом, говорили: «Какой у вас ребёнок одарённый, обязательно его надо отдавать в музыкальную школу». А мама отвечала: «Так он ещё и рисует, вот посмотрите».
 И показывала мои рисунки. Правда, это были в основном, картинки, срисованные из разных книг и журналов. Помню, сижу я как-то за столом и рисую, а мой старший брат – напротив, занимается.  Учебники разложил и что-то, высунув язык, усердно пишет. Тогда я втихаря, у него взял один – открыл и начал рисунок перерисовывать. Но, когда, закончив свою писанину и увидев, что я делаю, и  ему, наверное, стало жалко делиться новыми учебниками, он завопил:
- Мам, а Женька у меня взял книжку и рисует!
А из соседней комнаты послышался одобрительный голос матери, мол, не жадничай. Видно, она была этому только рада, потому, как я ей не мешаю по хозяйству.
 - Ну, и пусть! Тебе, что жалко? – скала она.
 А брату, который был старше на пять лет и уже ходил в третий класс, скорее всего, действительно было жалко, потому, как учебный год только начался и он сам ещё не все картинки в книжках посмотрел. И, выводя каракули в своей тетрадке и только искоса поглядывая, то на мой рисунок, то на картинку, продолжил ябедничать:
- А он рисует левой рукой, а ты меня заставляешь писать и рисовать – правой.
Из кухни послышалось шарканье домашних тапочек и, зайдя в зал, мама, вздохнув, сказала:
- Делай уроки и не отвлекайся, - а потом, обращаясь ко мне, продолжила, - а, ты, возьми карандаш в правую руку, а то мне воспитательница в садике уже делала замечание.
И, подойдя, переложила карандаш – в правую, это, наверно, потому что горе-врачи и воспитатели рекомендовали, приучать ребёнка к праворукости, а то иначе, как он в армию пойдёт, ведь, винтовку в левой руке держать неудобно, а стрелять – и подавно.
 Но, я хитрил и выходил из положения даже очень легко. Взяв карандаши в обе руки, по очереди, потом рисовал, то левой – то правой рукой.  А все, только удивляясь, говорили родителям, мол, что-то с вашим сыном не так...
  А, когда мне исполнилось пять лет, оставив почему-то старшего брата в селе у тётки, я с родителями, поехал к родственникам в Одессу.
Заходя в купейный вагон, мама мне сказала:
- Вот ты поёшь песню о Чёрное море, а мы как раз туда едем, и ты увидишь какое оно большое, красивое и совсем не чёрное.
 - А, какое же оно? – искренни, удивился я.
- Синее-синее и возле берега, даже немного изумрудное. Скоро сам увидишь, - засмеялся папа.
Когда, поезд тронулся и после проверки билетов, познакомившись с нашими соседями, влезая во взрослый разговор, я предложил:
 - А, я знаю песню, – про   Чёрное море!
 - Ну, спой, - сказали они.
  Выйдя в проход прямо возле двери, без капли стеснения, потому, как привыкший исполнять песню по любому поводу, стараясь перекричать, постоянный стук колёс, громко запел:
            «Тот, кто рождён был у моря, тот полюбил навсегда,
            белые чайки на рейде, в дымке большой города.
            Свет маяка над волною, скромное наше житьё.
            Самое синее в мире - Чёрное море моё, Чёрное море моё…»
 Некоторые пассажиры, видно, подумали, что включили радио и выглянули из-за дверей. А я во всю, продолжал:
           «Море в далёкие годы  пело мне  песню, как мать,
            Море меня научило грозные бури встречать…»
И так я допел всю песню до конца, а потом моей маме наши попутчики, улыбаясь, говорили:
- Это ж надо, какой у вас ребёнок одарённый.
Так мы с песнями, которые я исполнял уже в других купе, получая даже небольшое вознаграждение в виде конфет и печенья, добрались до Одессы. Там у моего дяди Пети Бутенко, многие родственники, которые в это время тоже гостили у него, также хвали меня, когда я им пел песни…
А, когда на следующий год я пошёл в подготовительный класс перед школой, в котором многие дети не хуже меня пели и даже танцевали, то я понял, что никакой я не одарённый, а такой – как и все. Единственным чем я отличался от других, это тем, что к тому времени рисовал двумя руками, чем скорее всего, удивлял наших воспитателей. Но, они это не считали, чем-то выдающемся, а старались из меня, сделать «нормального ребёнка», заставляя писать и рисовать, как все – правой рукой.
  К тому времени моя мама устроилась работать в русский драматический театр имени А.С.Пушкина и мы переехали в другую квартиру. В этом доме жили актёры, режиссеры и другие работники театра. И их дети оказались тоже, по словам родителей не менее одарёнными, чем я. Это для детской психики был, наверное, невероятный стресс, потому, как на всяких утренниках они спокойно без застенчивости выступали и пели, как и я, а одна девочка, правда постарше, с мамой даже играла в какой-то пьесе. И уже никто не удивлялся и не называл меня одарённым. Правда, я продолжал рисовать, где нипопадя, при каждом удобном случае, при котором страдали даже наши старые обои. И мама, видя, что это ни к чему хорошему не приведёт, даже пыталась меня пристроить в какую-нибудь изостудию или кружок. Вот и привела меня в театр к художнику, показав мои рисунки и попросив, чтобы я побыл у него в мастерской до конца рабочего дня. Он, мельком глянув на мои «шедевры», одобрительно закивал головой с длинными волосами и бородой, а потом, в качестве «вступительного экзамена» предложил что-нибудь на ваять по своему усмотрению.
 В мастерской, как и всякого нормального художника, было много всяких интересных вещей: начиная гипсовыми ушами и глазами, всевозможными статуэтками, какой-то немытой посуды с бутылками с иностранными красочными этикетками, старой мебелью, пустыми холстами и золочёнными рамами с готовыми картинами. Я такого никогда ещё не видел, и у меня, как говорится, - просто разбежались глаза. Но художник, увидев моё замешательство и усадив за мольберт с прикреплённым листом ватмана, поставил передо мной белое гипсовое ухо, и просто сказал:
 - Вот, рисуй, не спеши! Главное, чтобы всё точно было.
 А сам принялся рисовать афишу.
 На этот шедевр у меня ушло – не меньше часа.
Когда я показал его художнику и тот, мельком взглянув на него, начал смеяться, заметив, что я нарушил пропорции, и ухо получилось вытянутое, как у эльфа или гнома.
 И тут, же поставил гипсовый глаз. Мне совсем не хотелось рисовать эти мёртвые фигуры, хотелось изобразить, что-нибудь живое, но я понимал, что учёба – это сложный процесс, и безропотно согласился. На этот рисунок у меня ушло тоже не менее часа. Посмотрев на это произведение, он даже меня похвалил, сказав, что глаз правильной формы, и уже хотел, предложить другой натюрморт, как я вдруг спросил:
- А можно, я вас нарисую?
- Давай, валяй, если получится, - гоготнул он.
 Я сначала не понял, кого надо «валять», но потом догадался, что он таким образом – дал согласие.
 И я принялся за работу. Но никогда я не думал, что изображать живого человека, да при том, что он всё время ходит и вертится, так сложно. Поэтому, когда за мной, закончив работу, пришла мама, я дорисовывал последние штрихи в своём произведении, на котором я изобразил художника, что-то рисовавшего на большой афише.
  Тогда они уже вдвоём начали рассматривать мой рисунок, и художник сказал:
 - Получилось не хуже, чем у Марка Шагала». Только почему ты нарисовал, что я рисую правой рукой?  - и продолжил, - ведь я – левша.
- А мне все взрослые говорят, что надо писать и рисовать – только правой, - начал я оправдываться.
- Всё это, глупости, - безапелляционно отрезал художник, - они просто завидуют, вот и душат молодой талант всякими правилами и условностями, - и резюмировал, - не слушай никого и рисуй, как захочется.
  Вот так, почти в семь лет я понял, что не следует всё, что говорят – принимать за чистую монету.