Альтруистка Часть 1 Глава 20

Путешествие близилось к завершению, оставалось плыть уже, наверное, пару часов, помощники капитана зажгли на палубе масляные фонари, очень уютно засветившиеся в лучах закатного солнца. Мягкий, сгущеный желтый свет ложился на лица, изменяя их порой до неузнаваемости. Дневные думы теряли свою остроту, истаивали, как кусочек сливочного масла на тёплой сковородке. Расслаблялись мышцы, не обременённые порывами дневных нужд, напряжённой работой ума в поисках подходящих решений, унынием или раздражительностью, если что-то не выходит по-твоему. Вечерняя мгла, наползая с востока, разряжала воздух, наполняла его новыми запахами и обещала долгожданное отдохновение. Не хотелось даже резко двигать рукою, а здесь на Байкале, подчиняясь убаюкивающему скольжению судна, все думы завертелись вокруг единственного желания найти горизонтальную поверхность, мягкую подушечку под щеку - и подремать.

Сонное настроение ниспадающего с неба вечера вдруг разодралось хлопком дверцы из капитанской рубки. Вначале никто даже не понял, что происходит; пассажиры осоловелыми глазами смотрели на корчи капитана, который отчего-то, ни слова не говоря, бросил штурвал, вовремя подхваченный одним из помощников, тяжело, словно орудийное ядро, вывалился на палубу и принялся шататься по ней туда-сюда, совсем не контролируя свои шаги.

В эту минуту он стал абсолютно не похож на того крепкого и фундаментального старика, который встречал их сегодня утром у трапа. Сумасшедший взгляд повылазивших из орбит глаз, фиолетовые, словно перепачканные черничным вареньем губы. Узел на его моряцком платке, обвивающем шею, был уже сдернут и болтался теперь из стороны в сторону, застряв под воротником сюртука. Искривлённым ртом капитан пытался ловить воздух, кристально чистый воздух, в изобилии растворённый вокруг, - и не мог всосать ни капли. Очевидно, гортань ему сжал неумолимо тугой спазм. Мужчина беспомощно хватался за пройму воротника, раздирая на груди рубашку, потом с хрипом повалялся навзничь и затих.

Случилось все слишком быстро, пассажиры, повинуясь эгоистичному инстинкту, шарахнулись в сторону, кто-то, как Олимпиада, вконец оцепенел, стеклянными глазами наблюдая разворачивающуюся трагедию. Минуты три назад девушка села рядом с Дагбой и спросила, вычитал ли он что-нибудь интересное за это время, а бурят принялся лениво и нехотя пересказывать ничем не примечательные сводки. Чувствовалось, что он не в настроении говорить. Олимпиада только успела подумала, что она, должно быть, по какой-то непонятной причине, стала в тягость Гунчену, но что врач, в общем-то, не должен вести себя столь отстранённо, равнодушно и с какой-то даже обидой. Это было бы простительно маленькому ребёнку, - даже ей, шестнадцатилетнему подростку, уже понятно, что не к лицу дуться подобным образом, когда никто вокруг ничего не понимает в твоей обиде… Как вдруг случилась эта беда с капитаном.

В Кантонском госпитале Оле приходилось видеть разное. Инфицированные раны, отвратительно воняющие мертвечиной, гнойные нарывы с иссиня-белёсой шапочкой наверху… Пару раз больные вот так же задыхались, внезапно бледнея и синея, теряли сознание, - но тогда ими занимались квалифицированные врачи, доктора медицины. Оля только наблюдала и диву давалась, как легко эскулапам удавалось купировать самые, казалось бы, безнадёжные случаи. В конце концов, Оля начала относиться к опасности легко и играючи, и дошла даже до того, что, наблюдая за манипуляциями врачей, сказала себе, ничего нет особенно сложного в их действиях, и, стоит ей поднатореть в практике, - и она тоже может спасать жизни, главное, - хладнокровие и собранность.

И вот сейчас, когда рядом не было профессоров в белых халатах, не было вселяющих уверенность госпитальных стен, Оля потерялась, расплылась, размазалась, смешиваясь с бледными пейзажами темнеющего Байкала. Она чувствовала, как на висках, словно через мелкое ситечко, выступили капельки пота. Конечности похолодели и неподвижно лежали, словно скованные параличом. Широко распахнутые глаза, в которых трепыхалось тело капитана, застыли и стали похожи на два выпуклых медальона из мутного стекла. Всё в Оле замерло, - казалось, это у неё остановилось сердце.

- Дагба, нужно что-то сделать! - еле слышно произнесла Оля одними губами и положила закостеневшую ладонь на сгиб его локтя.

Похоже, что никто из пассажиров не знал, что делать, никто, кроме одного. Гунчен держался спокойно и невозмутимо, но, вместо того, чтобы помочь человеку, не двинулся с места и наблюдал за корчами бедолаги с каким-то чувством внутреннего удовлетворения.

- Дагба, ты же врач! - Оля воззрилась на него с непониманием и отвращением.

Помощь неожиданно пришла, откуда не ждали: вырвавшись из теневого угла палубы, Ирина Фёдоровна ринулась к телу, точным жестом доставая из ридикюля платок. Она перевернула капитана на спину, не мешкая, прошлась пальцем внутри его рта, накинула на синюшный обод его губ платок и припала с другой стороны, чередуя дыхание с ритмичными надавливаниями на грудную клетку. Оробевший Алексей Петрович терся рядом, но смог помочь супруге только в том, чтобы освободить грудь капитана от одежды.

Тут уж народ сорвался со своих мест и стал тесниться вокруг распростертого тела и маменьки. Олимпиада с силой зажмурила веки и теперь показалась себе такой маленькой, никчёмной, никакой не смелой, решительной и полезной, какой всегда ощущала себя, когда ассистировала в Кантонском госпитале. Да и по жизни, чего уж лукавить, она давно представлялась себе независимой и в любой ситуации чётко знающей, что делать, - а теперь вот ей, чувствующей, как защипало глаза от самых что ни есть детских, бессильных слёз, захотелось забиться под лавку и оттуда искривлённым ртом истошно закричать «мааа-мааа»!

Маме, хоть об этом никто и не догадывался, в эту минуту тоже было страшно. Это с виду она была умудрённой жизненным опытом, степенная женщина, познавшая радость супружества и материнства, но внутри неё  металась маленькая девочка, Ирочка, которая толком не знала, что и как делать, - и только руки, направляемые внутренней молитвой, и не молитвой даже, а одним-единственным вопрошением, внутреннем воплем «Господи, спаси и сохрани!», двигались, как нужно, ритмично и слаженно. Ни один мускул не дрогнул на её лице, будто вылепленным из воска, и только в глазах дрожала, никому не видимая, тёплая влага.

Раз-два-три-вдох, и опять безумное рондо, тонущее в ненужных, лишних, обескураживающих репликах окружающих. Кто-то, как полагается в такой ситуации, стянул с головы шляпу, согнулся в поклоне перед неизбежностью. Краем глаза Ира видела штанины мужа, лакированные кончики его ботинок, - они не двигались, замерли в таком же бессилии, визави с роковой очевидностью.

- Умер? - зашелестело по устам.

- Неужто околел? - сказал бабий голос.

- Госпожа, бросьте, - посоветовал кто-то, кто, видимо, считал себя сведущим в данном вопросе. - Слишком много времени прошло с момента… кхм… смерти. Вернуть такого человека к жизни уже невозможно.

Но Ирочка качала, как заведённая; лопасти ключика крутились, непонятно откуда бралась сила в руках, - возможно, черпалась она из этого несогласия, противоречия, упрямства, которое Ирина Фёдоровна Шишкина вечно подавляла в себе, не давая ходу. А теперь выплеснулось, помноженное на годы стоического смирения.

Давеча речь капитана расшевелила в душе Ирины потаённое. Она никогда не позволяла себе показать свою набожность, боясь навредить своему статусу прогрессивной женщины и супруги прогрессивного человека, учёного! А этот простой человек, пропахший рыбой и своим особенным трудовым запахом, обожженный солнцем, обветренный всеми ветрами, в нескольких словах, но горячо и уверенно, исповедовал Христа, - совсем, как древние апостолы. Они тоже ходили по воде, занимаясь своим промыслом. А потом, от одной проповеди Христа, оставили свой заработок, свои семьи, свою небогатую, но выправленную и без потрясений жизнь, - и вышли на служение, отправившись стаптывать последние сандалии, не имея и медяка в поясе.

Капитан сказал, что неизменно спасался молитвой, - и, если бы она, Ира, теперь опустила руки, то предала бы не только человечную жизнь, но и упование, и надежду, и веру вместе взятые. Осознание этого вселило в неё такое неистовство и решимость, какие были, наверное, у древних христианок, на которых в римских колизеях натравливали диких животных.

Момент казался вечностью. Острота произошедшего тем временем умягчалась, праздные зеваки, которые, конечно, ещё пребывали «под впечатлением от случившегося», задним умом уже возвращались к привычным думам. Испуг растворялся в крови мириадами колючих звёздочек. Грело, похожее на приятное опьянение, осознание того, что беда случилась с другим, не с тобой, а ты - ходишь под счастливой звездой и призван не останавливать свой шаг. Беды случаются постоянно и повсеместно, живые должны блюсти рассудок и хладнокровие, иначе никаких нервов не напасёшься.

Лицо Дагбы, непроницаемое, смотрело на все происходящее ровно, без смятения. От переполнявших её чувств Оля быстро-быстро заговорила что-то: о врачебном долге, о жалости, сокрушилась о собственном бессилии и страхе, - как вдруг была поймана за руку железной хваткой. Сквозь мясистые веки агаты хищно блеснули ей в самые глаза.

- Есть люди хорошие, им и нужно помогать. А это - нехороший человек, гордый и злой. И я чувствую себя в полном произволении помогать ему или нет.

- Что? - зашептала Оля, как в бреду. - Ты сделал вывод о человеке на том только основании, что он отказался везти тебя, куда тебе приспичило?

- И это закономерно: он отказал мне, а я отказываю ему. Разве не справедливо? Он был зол ко мне, я плачу ему той же монетой. Твоя мать неправильно нажимает на грудную клетку, не в том месте, надо слегка сдвинуть руки, и всё получится! Всё получилось бы уже давным-давно, если бы ни эта досадная ошибка.

- Так подойди и укажи ей, как правильно!

- У меня немного другой кодекс чести, Олимпиада. Если я вижу, что человек плохой, - а я это вижу и чувствую, - я не буду помогать. Пусть боги решают, умирать ему или выжить.

Оля с силой выдернула свою руку из хватки Гунчена.

- Теперь понятно, каких людей ты спасал у себя в Новоселенгинске. Хороших. А плохие умирали, но, так как за людей ты их не считал, то и в плохую статистику они не вошли, не так ли? Тошно от тебя!

С этими словами Оля выпрямилась и навсегда отошла от Гунчена. Уже около пятнадцати минут Ирина Фёдоровна качала, оставшись один на один, если не считать бесполезного присутствия Алексея Петровича, с трупом. Остальные разбрелись, досадливо озвучивая, какие процедуры их ждут в Лиственничном в связи с инцидентом на борту. Придётся, по всей вероятности, отложить свои дела и остаться на некоторое время в посёлке, выступая свидетелями в полицейском управлении.

Продолжить чтение http://proza.ru/2024/12/30/811