Гостеприимный дом

К полудню стало ясно, что они заблудились. Впрочем, они хотели заблудиться – а для чего же еще двум взрослым, уставшим мужчинам тратить выходной, придумывать неуклюжие отговорки про несуществующую рыбалку – при том, что ни один из них не был рыбаком, у них и удочек-то не было – и ехать в богом забытый угол, чтобы посмотреть лес? Ну как это – например, жене сказать – Я уезжаю на день-другой, чтобы посмотреть лес. Скандал же будет, скажет – к бабе поехал. Или как это – отпроситься с работы пораньше, украсть целую пятницу, чтобы посмотреть лес? Начальство не поймет. Вот если загадочно, чуть виновато, и в то же время похотливо хмыкать и говорить про рыбалку – тут все нормально, понятно же, рыбалка, устали люди, им развеяться надо, бухнуть, опять же. Начальству, кстати, можно и про баб наврать. Тут будет полное взаимопонимание. А ведь им просто хотелось посмотреть лес. Во всяком случае, одному из них – точно.
Сначала они шли по тропе, которая старалась исчезнуть, слиться с пейзажем. То превращалась в лужу, огромную и черную, то становилась колеей, продавленной в густой грязи, а то и вовсе прорастала травой и кустами. Тропа завела их в низину, широкий овраг, заросший густым кустарником. Здесь тропа решила, что дело сделано, и исчезла. Видимо, в какой-то прошлой жизни она вела в какое-то осмысленное место – может быть, к незаконной вырубке, может быть – к давно исчезнувшему хутору или сторожке. Теперь это было неважно. Это была тропа в один конец. Некоторое время путешественники шли наобум, пробирались через колючий и жесткий, как из проволоки скрученный, кустарник, там, где можно было пробраться, и, наконец, заблудились. Хорошо хоть кустарник из колючей проволоки закончился, теперь они шли между аккуратных, даже нарядных то ли кустиков, то ли деревец с листиками-иголочками и красными ягодами. В июне? Здесь? Впрочем, Константин не разбирался в растениях, и решил, что так и надо. Хорошо – подумал Константин – наконец-то.  Он шел, глядя под ноги, где были веточки, крупные жуки, и какая-то лесная грязь, и думал так:
У мужчин, уверенно и не вчера перешагнувших сорокалетний рубеж, такое бывает. Это называют чудачеством, чаще – придурью. Натерпевшиеся жены смотрят на таких выдумщиков с подозрением, полагая, что тут не обошлось без любовницы, скорее всего – омерзительно молодой. Очень часто они оказываются правы. Но не всегда. Иногда и правда хочется посмотреть лес. Все это – отчаянный торг со смертью, или со старостью, что для относительно молодого мужчины, который иногда еще умудряется чего-то хотеть, одно и то же. Еще не заглянул на огонек первый инфаркт. Еще случается вполне приличная эрекция, правда, вокруг все меньше тех, кто ее удостаивается – потому что сверстницы уже начинают откровенно пугать и вызывать мысли о бренности бытия, а на тех сверстниц, что за собой следят, не хватит денег, а уж те, что помладше… Не будем о грустном, на тех, что помладше, не хватит ни обаяния, ни сил, ни, опять же, денег. Все, конечно, как-то устраивается, но время – не лечит, время - паршивое лекарство. Но, тем не менее, иногда еще чего-то хочется, иногда еще что-то получается, тошно от одной мысли, что придется смириться с неизбежным и, наконец, стать приличным потрепанным мужиком, рассудительным, солидным, настоявшимся, как гнилая вода в канаве. Ведь постареть и настояться можно по-разному – можно как коньяк, но это случается редко и, чаще всего, не с нами, а можно – как помои. Как же не хочется быть никому не нужным, прежде всего – себе, потому что самому с собой стало скучно. Как не хочется признать, что жизнь – страшная, быстрая, легкая – уже не про тебя, а тебе осталось переклеивать обои да готовиться к новой рабочей неделе, неизбежной и тоскливой. Потому мужчины сорока с чем-то лет и пускаются в дурацкие авантюры – ведь так хочется урвать у ветреницы-судьбы еще один поцелуй, только один, но – с языком. А она, чертовка, изменшица, уже решила с тобой расстаться, просто из вежливости пока не сказала. Но как ж хочется еще немного радости, пожалуйста, милая, самая красивая, сука проклятая, лживая сука, ну хотя бы чуть-чуть, ведь, говорят, у тебя ее много, я же сам видел – много, тебе жалко что ли? Коллега, не ребячьтесь. Судьба тебя уже бросила, и выбрала в любовники кого-то моложе и перспективнее. Интереснее. А ты – ты можешь на работу ходить. Можешь деньги откладывать, на черный день. Правда, черный день уже давно приключился – когда жизнь растрескалась и из нее утекла радость. Что ж, тогда откладывай деньги на тот день, когда с тобой приключится инсульт. Тоже занятие.
Но ведь судьба – щедрая и незлобивая давалка, потому вполне еще может одарить своего бывшего. Подарить если не счастье, то отблеск счастья, и возможность за этим отблеском побегать.
Овраг был некрасивый, какой-то сырой и гниловатый. Городскому жителю на природе часто бывает неуютно, особенно – если это настоящая глушь, а не курорт, где порядок наводят специально обученные люди. В глуши все влажное, липкое, грязное, или, наоборот, сухое и шершавое, и очень много смерти – гниют и чахнут на корню деревья, тянет дохлятиной из непролазного бурелома, под ногами хрустят высохшие панцири бесчисленных жуков.
-Откуда здесь столько жуков? – спросил Константин, просто потому что влажная гнилая тишина на дне оврага была слишком густой, и от нее начинала болеть голова.
Было жарко, и рюкзак, поначалу такой компактный и удобный, с каждым километром становился все тяжелее, а уж когда пришлось ломиться через густой кустарник, и вовсе казался неподъёмным. На левом предплечье, к запястью поближе, красовалась свежая глубокая царапина – Константин и не заметил, когда она появилась. Слизнул кровь. Соленая.
Владимир пыхтел и матерился где-то впереди. Головная боль и жара усиливались. Вот ты какой, отблеск счастья – подумал Константин. Что ж. Неплохо.
В невысказанной тоске, которую оба понимали, но вслух не проговаривали, потому что кто ж в таком признается, Владимир и Константин отправились в этот поход, плохо спланированный, совершенно бессмысленный и абсолютно им обоим необходимый. Сначала три часа ехали по трассе, потом – по боковой дороге, где выбоин было больше, чем асфальта. Приехали в большое село за которым был лес – древний и густой, напоминание о зеленом океане, что несколько тысяч лет назад расплескался от Биская до Великой Степи. Древняя полоумная белка, вдоволь насмотревшись на жутковатые полуночные таинства друидов где-нибудь около Трэстель-Нэве, и наслушавшись маршевых песен легионов Цезаря, вполне могла, ошалев до крайности, рвануть из края древнего темного колдовства куда подальше, прыгая с ветки на ветку, с дерева на дерево, и все на восток, пока хватает сил, перепрыгнуть Фризию, Саксонию, Силезию, Мазовию, а потом на юг, через Волынь и Подол, на юг, на юг, к позабытому морю, но до моря не допрыгать, потому что древний лес заканчивался здесь. Древняя белка, устав от трудов, и проскакав всю Европу, осела бы здесь, на берегу лесного моря. А теперь с зеленого островка никуда не упрыгать, разве что – в населенный пункт с волнующим названием Борщи, но Борщи – не Трэстель-Нэве, так что даже стараться не стоит.
Лес был настолько аутентичным, что в нем водились кабаны.
Владимир, который в периоды обострения борьбы за молодость, совершенно ошибочно считал себя охотником, и даже имел дома ружье, оправдывал свое неожиданное приключение тем, что он здесь не просто так, шляется по далекому древнему лесу, а присматривает места для будущей охоты. Впрочем, он был не дурак, и понимал, что никакой будущей охоты не случится, что ружье – просто дорогая красивая игрушка, которой не стыдно гордиться, а при случае – еще и верный друг, но про этот случай лучше не думать. В отличие от Константина, Владимир был не склонен к рефлексии. Все он понимал, обо всем догадывался, но некоторые мысли старался не додумывать до конца, потому что если их додумать – то ведь придется что-то сделать, а этого пока совсем не хочется. Ну разве что, чуть-чуть, иногда. Особенно когда он думал, что в городе, куда все равно придется возвращаться, нужно будет что-то решать. Ну, может, не сейчас. Ну, может, через месяц-другой. Но решать все равно придется.
Константину никакие оправдания не были нужны – он просто бежал от великой тоски, которая захлестнула его с головой. Километры неведомых дорог под чужим небом и незнакомый пейзаж были неплохим лекарством. Он ничего не хотел решать, за него все решилось само – просто выскользнуло из пальцев, и все тут.
Конец июня был дождлив и душен. Накануне прошел ливень, и воздух провинции был тяжелым, ароматным и липким. Это был порционный воздух, его можно нарезать на кусочки, как торт, и зимой продавать жителям мегаполиса, упаковав его в картонные коробочки, с надписью «Лето. Жара. Лес на краю земли, где вы никогда не будете».
Подозрительный и недоверчивый Владимир припарковал машину поблизости от отделения полиции, потому как полагал, что местные – все сплошь ворье и наркоманы, кто еще может торчать в такой глуши. Ебла – как с доски почета – кратко и емко охарактеризовал он местное население.
Потом друзья осмотрели местные достопримечательности – автобусную остановку, с удивительно красивой мозаикой (советский модернизм, поздние семидесятые, чей-то очень удачный дипломный проект, из смелых и новаторских – судя по психоделическим подсолнухам и подозрительно похожим на хиппи пролетариям, в джинсах клеш и с цветами в волосах), колхозный рынок (закрыт, несколько лохматых собак вдумчиво и сосредоточенно гложут жемчужно-розовую кость, судя по размерам – от динозавра), гастроном (куплено две бутылки водки, банка консервов и хлеб), парикмахерскую. Владимир на несколько минут остолбенел, разглядывая выдающиеся формы знойной парикмахерши, и только приговаривал, очарованный «Вот это жопа! Прямо как трамвай!»! Зрелище и правда было замечательное, учитывая моду местных красавиц на лосины ярких цветов и полное презрение к условностям вроде нижнего белья. Больше в городке (а может, и селе) со странным названием Саврань смотреть было не на что, и друзья зашагали по сонной, застывшей улочке к темно-зеленой накипи леса на далеких холмах. Перешли бетонный мост над мелкой, заросшей камышом речкой, где с удочками стояли потрепанный алкоголик в пиджаке, и личинка алкоголика, ребенок лет двенадцати, но тоже потрепанный. Долго шли мимо заборов, каких-то сельскохозяйственных строений. Чем ближе было к лесу, тем больше им встречалось следов запустения и хаоса. Человеческое здесь слабело, ржавело, выцветало, прорастало бурьяном. Были пустыри, заросшие высокой, по пояс, травой. Были проржавевшие остовы грузовиков. Были груды щебня, понемного превращавшиеся в холмы – вон, уже и травка проросла. Люди им больше не встречались. В душном полудне окраина городка словно вымерла.
Потом был лес. Владимир и Константин были люди городские, и лес представлялся им чем-то вроде сквера, в той его части, что за ларьком с пивом, где кусты погуще и фонарей поменьше. Оказалось, все совсем не так. Лес был совершенно особый, совершенно непонятный и совершенно чужой. Деревья оказались значительно больше и выше, чем казалось издали. Они стояли близко друг другу, словно прятали от путешественников что-то важное. Кроны их сплетались над головой, и в лесу было темно. На земле не было травы – еще одно открытие для горожанина – по бокам от лесной дороги росли то ли папоротники, то ли еще какая-то неизвестная лесная дичь. Возле лесной дороги, там, где она была еще вполне дорога, они набрели на старинный колодец, впрочем, вполне ухоженный – это было явно популярное место, судя по свежевыкрашенной лавочке под кустом сирени неподалеку. Они набрали воды и продолжили путь.
По поводу колодезной воды скептический Владимир заметил:
-Обосремся
-Пронесет. Наверное – ответил оптимист Константин.
-Вот и я говорю.
Идти по лесу им нравилось.
Деревья, которые встречались им на пути, были дубы. Мы – в дубовом лесу – подумал Константин. Дубы были красивые, большие. На стволах дубов росли какие-то зеленые веники, тоже очень красивые. А сначала, вроде, были какие-то другие деревья, но сейчас это совсем не важно.
Наконец-то получилось приключение, которого они оба долго ждали, много одинаковых лет подряд, пока переживали совсем другие приключения, которые обычно заканчиваются семейными скандалами, непредвиденными расходами, или, попросту, головной болью и запоздалыми сожалениями. От таких приключений душа покрывается плесенью и гниет, и, рано или поздно, становится так скучно, что даже больно.
Не сговариваясь, они свернули с лесной дороги и углубились в то, что казалось им чащей, туда, где дубы были особенно высокими, где было темнее обычного. Хотя, какая там чаща. На карте лес был не такой уж и большой, и заблудиться в нем, казалось, совершенно невозможно. Ну, час туда, два сюда, куда-нибудь да выйдем – решил Константин. Лес выбирал он, по карте. На карте лес был компактный и какой-то симпатичный. Еще Константин почитал про историю этих мест. Все прилагалось – и сожженный дотла монастырь, где время от времени видели неупокоенных монахов, и поляны с вековыми деревьями, и заброшенные лесные хутора. Отличное место.
В стороне от дороги, где было темно, влажно и душно, появились комары. Друзья не ожидали, что в лесу могут быть комары. Владимир так и вовсе рассчитывал на парикмахерш и кабанов, а оно вон как обернулось. Комаров было очень много. Это были лесные комары, очень крупные, голодные и злые. Они прокусывали футболку насквозь. Комары налетали целыми стаями, и путешественники не успевали их стряхивать. Уже через несколько минут у Констанита немилосердно чесалось лицо, шея, руки, и, почему-то, левое колено. Владимир весь пошел мерзкими пятнами, и матерился непрестанно.
-Похоже, мы в низину какую-то защли, сыро тут. Надо выше брать – предположил он.
Осталось только выяснить, где здесь выше.
Они принялись выбираться в сторону, где земля казалась суше, а комары подгоняли их писком, жужжанием и неожиданными атаками. Немного помогала водка, впрочем, уже теплая. Но в лесу выбирать не приходится.
Направление, которое они выбрали, видимо, действительно вело к возвышенности, хотя из-за деревьев ничего толком понять не получалось.
Примерно через полчаса комары исчезли. Впрочем, вместе с ними исчезло всякое представление о том, в какой части леса оказались незадачливые путешественники. Вроде бы, земля стала посуше. И деревья стали какие-то другие, не такие, как раньше. Определенно, это было совсем не похоже на городской сквер, пусть даже и за пивным ларьком. Здесь было очень тихо. Здесь было душно и даже время останавливалось. Владимир заметил, что часы у него тоже остановились, нисколько не удивился, и ничего не сказал. У Константина часов не было.
Когда стало окончательно ясно, что путешественники заблудились, это их нисколько не расстроило, а даже развеселило. Владимир попытался было поискать на деревьях пресловутый мох, который, вроде бы, должен показать путь на север, но никакого мха тут не было. Он неопределенно махнул рукой – туда, мол, пойдем. Почему бы и нет – пожал плечами Константин – Туда – ничуть не хуже, чем сюда. У него было странное чувство, что он не просто заблудился, а потерял какую-то очень важную связь с привычным ему миром, словно сойдя с лесной дороги он заблудился навсегда и окончательно, и это было не то, чтобы хорошо – но неизбежно.
Может, я полжизни жил, чтобы, наконец, заблудиться в этом полуденном лесу, где останавливается время – подумал Константин – а почему бы и нет?
Они шли еще некоторое время, считая, что держатся выбранного направления. Оба понимали, что давно уже от него отклонились, но не умели этого определить. Возможно, вокруг были какие-нибудь особенные лесные знаки, по которым можно было бы узнать, как выбраться из этого странно большого леса, где остановилось время, но они не знали этих знаков. Деревья, густой кустарник и сухая земля были одинаковы, что впереди, что за спиной. Раз им повстречались следы человеческой жизни – охотничий шалаш, сложенный из жердей вокруг огромного дерева. Но он был очень старым. Еще попадались необычные вещи – так, им повстречалась небольшая круглая поляна, вся покрытая мертвыми жуками, каких они еще не встречали – те были огромными, лакированными и с рогами. Еще было почерневшее дерево, все в опухолях оранжевых грибов. Им встретились камни, ушедшие под землю по самую макушку, и расположенные в странно осмысленном порядке. Здесь они ненадолго остановились, чтобы перевести дух и выпили еще по нескольку глотков водки, к тому времени настолько теплой и какой-то густой, что глотать ее получалось через силу. Есть совершенно не хотелось, да и усталости особой не было, хотя, по самым скромным подсчетам, они прошагали по лесу уже десятка полтора километров. Было жарко и немного скучно – как, наверное, бывает душам, заблудившимся в летней части вечности.
Константин подумал, что вечность вполне может быть лесом, но не стал делиться этим обрадовавшим его открытием с Владимиром, потому что мысль была хоть и важной, но какой-то недодуманной.
От теплой водки, явно паленой, немного тошнило и мутилось в голове, хотя, возможно, это была просто жара. Друзья молча шли еше некоторое время, пока за очередной полосой колючих кустов им под ноги не вывернулась дорога. Настоящая дорога, не просто утоптанная тропа или продавленная грузовиками колея, а неширокая дорога, мощеная брусчаткой. Это была очень старая дорога – камни глубоко ушли в землю, между ними проросла густая трава. Кое-где дорога и вовсе ныряла в землю. Повстречать такое в лесу было особенно странно – в этих местах брусчаткой мостили разве что центральные улицы небольших городков, да и то, делали так лет сто назад, до эпохи асфальта. Брусчатка – штука дорогая, значит, ведет эта дорога в какое-то непростое место, в самый раз для такого замечательного дня – подумал Константин, которому становилось все любопытнее и любопытнее. Теперь их бестолковое шатание по лесу с комарами казалось ему логичным и оправданным предисловием к по-настоящему интересной истории, а старинная дорога посреди лесной глуши была явным тому подтверждением.
Владимир и Константин посидели немного на обочине, побросав рюкзаки в густую изумрудно-зеленую траву, что росла вдоль дороги. Можно было идти направо (на север – авторитетно заявил Владимир), и через несколько часов они окажутся примерно там, откуда вышли, но зачем? Возвращаться в город и упустить чудо застывшего летнего дня не хотелось. Можно пойти налево, и тогда они придут куда-то еще, возможно, на другую сторону леса, где они еще не бывали. Константин уже давно решил, что будет идти, пока есть дорога, не так уж часто ему выпадало такое приключение. Владимир тоже был не против, но для вида, оправдываясь перед самим собой за такое несерьезное поведение, плел что-то про лесничество, кабанов, и свое замечательное ружье, которое в следующий раз надо будет обязательно захватить. Константин поддакивал, чтобы не развеялась удивительно бесшабашнная, сладкая решимость, чтобы не захотелось одуматься и свернуть, наконец, к знакомым местам, где снова начнется привычная жизнь, привычная тоска, привычная тревога, которые проросли до самого сердца. И не будет застывшей в полуденном мареве чащи неизвестных деревьев, и непонятной дороги, которой не было на карте. Это Константин помнил точно, здесь не должно быть таких дорог – в этой части леса не было ни дорог, ни ферм, не лесничеств.
Путешественники подобрали рюкзаки, и зашагали налево, к неизвестности. Дорога то сужалась до узкой тропки, туннеля среди разросшихся кустов, где в траве едва угадывались булыжники, то расширялась, и становилась похожа на аллею. Возможно, сто с лишним лет тому назад это и была аллея.
Шли они медленно – начала сказываться усталость, впрочем, шагать по брусчатке было проще, чем по лесу. «По пересеченке» - авторитетно заметил Владимир, который любил использовать словечки из репертуара людей опасных профессий. Как ребенок, ей-богу, никак не наиграется – у самого уже лысина проросла, а все десантник – подумал Константин, но говорить ничего не стал. Они уже много лет играли в эту игру – Владимир был крутой и брутальный, а Константин – задумчивый и мягкий. Зачем портить такую хорошую игру?
Константин достал из кармана пачку сигарет, насквозь промокшую от пота, и закурил, впервые после того, как они вошли в лес. А ведь мы никого не видели с тех пор, как ушли с последней деревенской улицы – подумал Константин – Ни единой души. Когда еще такое будет? Как, оказывается, я от них устал. Их все время так много, и они все чего-то хотят, с разговорами своими, с требованиями, все время всем должен, а некоторым – непонятно за что, но должен все, всего себя должен. И все время нужно их понимать, думать, чего они все хотят, угадывать. Как же я устал угадывать. Все время угадывать, все время ошибаться. Как давно я не был сам с собой, вот как сейчас. Владимир – не в счет, во-первых, мы слишком давно друг друга знаем, а во-вторых, он такой редкий человек, которому от меня почти ничего не надо. Разве что, чтобы я его дослушал. Сначала несколько часов матюгов и болтовни о бабах, потом – десять минут о том, от чего ему больно. И так много лет подряд. Так можно, так не трудно совсем.
Вдалеке, за деревьями, показался просвет и очертания строения, с дороги было не разобрать.
-Похоже, пришли – сказал Владимир – на деревню не похоже.
Не было слышно ни человеческих голосов, ни лая собак, ни шума двигателей. Не пахло костром и жильем. Впрочем, тут Константин не был уверен, он не знал, как должно пахнуть жилье посреди леса. Просто таким образом описывали заброшенные дома в глуши, вот он и подумал, как в книжке.
Дом, к которому их вывела мощеная дорога, был давно покинут. Дорога окончательно оформилась, по бокам угадывались канавы, теперь осыпавшиеся и заросшие травой. Дорога, которая окончательно решила стать аллеей, перетекла в небольшую площадь, шагов двадцать в поперечнике. Дом обнимал ее полукруглыми одноэтажными флигелями. Центральная его часть была в два этажа, с большой деревянной верандой. Дом был желто-серого цвета, выцветший за десятилетия дождей и непогоды. Он был небольшим, но показался путешественникам огромным – видимо, дело было в неестественности, несуразности того, что посреди леса, в конце несуществующей дороги, там где не должно быть ничего, кроме оврагов и бурелома, оказался именно такой дом, которому самое место в каком-нибудь небогатом санатории для туберкулезных больных, или в пригороде.
-Это усадьба – предположил начитанный Константин – и очень старая.
-Не нравится мне она, усадьба эта – ответил Владимир – Неправильная она. Нехорошая.
Константин подумал, что это очень точное описание. Дом был неправильный. Он еще не решил, хорошо это, или плохо, но точно – неправильно.
-Оглядимся тут – предложил он – Если что, сразу валим.
Они хоть и были стихийными романтиками, и время от времени пускались в погоню за гаснущими отблесками чуда, что, впрочем, обычно заканчивалось в лучшем случае похмельем, но, все же, дожили до изрядных лет, и волей – неволей стали людьми битыми и опытными, и понимали, что здесь, на краю мира, опасаться следует вполне определенных вещей. Можно, например, набрести на плантацию конопли, которую посторонним видеть ну никак нельзя, или на какой-нибудь хитрый заводик с охраной. Это да, это опасно. Последствия могут быть очень всякими. Можно нарваться на разборки фермеров и рейдеров, или, что еще хуже, притопать на нелегальный склад. Тут надо сразу бежать, быстро и далеко. Ничего хорошего не будет, если вертеться возле местных наливаек и дискотек, где скучает молодежь, озабоченная доказательством своей альфа-самцовости. Да и вообще, от шумных компаний в таких местах чужакам лучше держаться подальше. Но что, скажите на милость, может быть опасного и тревожного в заброшенном то ли имении, то ли санатории? Разве что собаки, но их тут нет. Тут печально, и, кажется, немного холоднее, чем на дороге, но это, скорее всего, оттого, что лес, обступивший площадь и здание, дает густую тень. Лес здесь шуршит и перешептывается, гораздо громче, чем раньше. Кажется, будто можно разобрать отдельные слова, впрочем, это только кажется.
Владимир огляделся и уверенно зашагал к веранде. Движения его неожиданно стали плавными и текучими. Было заметно, что его когда-то учили подобным вещам.
-Да расслабься – сказал Константин, которого тоже учили, хотя и несколько другим вещам – Это пустой дом.
-Молодость вспомнил – нехорошо улыбнулся Владимир – Я ж говорю, плохое место. Пробирает. Вспоминается всякое.
-Место – странное. Ну вот очень странное. Гляди, окна открыты, а стекла целы. Крыша не рухнула. Не горело тут ничего. Стены на кирпич не разобрали. Здесь пусто очень давно, а дом не развалился. Но тут никого нет, людей – точно нет.
-Строили на совесть, вот и не развалился – проворчал Владимир, который разом перестал походить на крупного и опасного хищника, и снова стал обычным стареющим разгильдяем – Надо внутри посмотреть, может осталось чего интересное. Это вообще что?
-На карте этого нет. На современной. Я перед выездом посмотрел несколько старых, очень старых. Там есть двухверстки военные. На них в лесу есть несколько строений, но не указано, что это. Просто дома.
-На вояк совсем не похоже. Ни забора, ни КПП, да и маленькое все здесь слишком.
-Не вояки, точно. Это больше на больничку похоже, или на санаторий, дом отдыха, может. Это модно было, в свое время, какой-нибудь ведомственный санаторий посреди леса. Бензин казенный, про логистику тогда никто не заморачивался. Дорога, опять же. Видимо, место было богатое – очень давно. И опустело, тоже очень давно. Там, внутри, наверное уже трава через пол проросла.
-Надо глянуть – подытожил Владимир.
Аккуратно ступая, чтобы не проломить старый дощатый пол, они вошли на веранду. Все тут было крепко, добротно, будто и правда делалось на века, даже лавки и столы.
Внутри было совсем пусто. Похоже, уезжая отсюда забрали даже дверные ручки. Остались стены, крашеные до середины в казенный голубой цвет. Краска выцвела, и теперь они были бледно-серыми. Разве что доска объявлений в холле, впрочем, пустая. Фанера от времени потемнела и пошла пузырями.
Из холла на второй этаж вела деревянная лестница, с виду солидная и прочная. Когда-то дощатые полы были выкрашены темно-красной краской, но она истерлась и облезла, пока по опустевшим сумрачным покоям, шаркая, бродили годы, пустота и забвение, а, возможно, и другие неведомые гости, и теперь от краски остались островки и лохмотья.
Константин провел ладонью по перилам, ему хотелось почувствовать теплую твердость дерева, а дерево оказалось холодным.
-Я наверх – сказал он Владимиру – Если там что-то есть, я тебе крикну
-Ага – буркнул Владимир. Он отыскал пожарный щит, с чудом уцелевшим багром, и тепрь мучился выбором – утащить с собой этот замечательный сувенир, и идти через весь лес с тяжеленной и никому, в сущности, не нужной железякой, или оставить его тут, и потом страдать от того, что такой ценный трофей пропал.
Здесь было неуютн. Он не сказал своему приятелю, что с того самого времени, как они заметили дом, его не оставляло странное, больное ощущение, будто он застрял в липком лихорадочном сне, где, на первый взгляд, ничего страшного не происходит, но все тягостно, неприятно и тревожно, потому что такой сон – сам по себе болезнь
-Ага – повторил он. Сейчас, чтобы не свалиться в этот застывший, нехороший мир, где живым людям не место, потому что все здесь – наваждение, начиная с мощеной дороги посреди леса, и заканчивая неестественной тишиной пустого дома, так вот, чтобы не увязнуть в чьем-то чужом колдовстве – думал Владимир – надо что-то очень простое. Украсть багор. Вспоминать жопу парикмахерши. Или, вот, перевязать шнурки. Отличная мысль, перевязать шнурки. Перешнуровать. Главное, не смотреть по сторонам, чтобы не заметить, что даже свет здесь какой-то замутненный, как на старых фотографиях, а в коридоре, конечно же, никого нет, и н было этого силуэта, с отвратительной мышиной прытью мелькнувшего и скрывшегося в одной из боковых комнат, потому что здесь никого нет, это пустой и тихий дом, думать следует именно так.
А Константин медленно поднимался по лестнице, и думал, что раз уж вечность может быть лесом, то время, особенно, когда оно ходит по кругу, до дыр протирает реальность, и если постараться, можно провалиться в какое-нибудь совсем неожиданное место, которого не должно быть.
Еще он думал, что совсем не хочется возвращаться. Здесь все странно, все не так, как должно быть, но только здесь он, наконец, почувствовал, что деревянный кулак, в который было сжато его опустевшее сердце, наконец, разжался – и стало, наконец, можно дышать. Если можно выбирать, где заблудиться, то здесь – не самое плохое место.
Еще он думал подумал, что устал, смертельно устал. Устал каждое утро выдумывать, зачем все продолжать. Устал знать заранее, что ничего не выйдет, а ведь по-другому и не получалось, потому что он был умный. Устал от бесконечного повторения. Это ведь не мир протерся до дыр, от бесконечного хождения по кругу – это я стерся. А мир просто пошел дальше. Ему стало со мной неинтересно. Ничего не сбылось.
Когда он вошел на второй этаж, он нисколько не удивился ни холодному серому свету, что лился из огромных, выше человеческого роста, окон, ни тому, что комната, в которой он оказался, была намного больше, чем ей положено быть.
-Посмотри, как я танцую – сказала она.
Она была молода, гораздо моложе его, и, возможно, красива – Константин никак не мог понять, чего в ней больше – красивого или пугающего. Гордая осанка, гордая усмешка. Она была в черном платье до полу, и с распущенными волосами.
-Посмотри, как я танцую – сказала она.
И начала танцевать в огромной пустой комнате с дощатыми полами, залитой холодным серым светом, какой бывает в дождливом ноябре. Она танцевала руками, танцевали ее волосы, шелестящей волной кружились вокруг нее, и с каждым оборотом ее гибкого невесомого тела становились все длиннее. И сама она кружилась, и Константин не хотел знать, касается ли она босыми ногами пола, или ему только показалось.
Потом она протянула ему изящную тонкую руку, очень бледную, но совершенно настоящую, теплую, даже горячую. Константин понял, что желает ее, как уже очень давно никого не желал.
-Давай танцевать вместе – И снова Константин не мог сказать наверняка, сказала ли она это вслух, или ее слова прозвучали у него в голове
-Как мне тебя называть? – голос у Константина был хриплым, во рту пересохло, а в голове была звенящая пустота, и от этого было хорошо, так хорошо.
-Можно – Настенька – ответила она – Да, Настенька – хорошо. Недавно мне приснилось, что меня зовут Настенька
И они начали танцевать. Константин не танцевал уже много лет, как-то случая не представлялось. В его прошлой жизни, от которой так хотелось заблудиться, не было ни места, ни времени для танцев. Он был уверен, что не умеет, не любит, и не хочет танцевать. Оказалось, что все не так. Оказалось, что танцевать с Настенькой на дощатом полу, ощущать ладонью тепло ее тела сквозь удивительно тонкую ткань платья, зная наверняка, что под ним она – совсем голая – это правильно, и ничего больше не нужно. Они кружились в сером свете, под музыку, которой не было слышно, и она не касалась ногами пола.
-Что ты здесь делаешь? – спросил Константин, пока они кружились по комнате, взявшись за руки, утопая в водовороте ее волос, как влюбленные из старого кино, и подумал, что уже почти влюблен, хотя все никак не мог разглядеть, красива Настенька, или все-таки она пугает его – хотя бы потому что иногда серый свет, падающий из окон, пронизывает ее насквозь, будто она – облако тумана.
-Я здесь есть. Иногда. Здесь спокойно. Я вижу здесь сны. Еще я жду особенный день. День, когда все будет по-другому.
-Особенный день?
-Особенный день. В этот день у меня будет неожиданный гость, в которого я влюблена. Мне это приснилось, и теперь так будет.
-А сегодня – день, когда все по-другому?
-Возможно. Те, кто живет в лесу, затихли. Тут их очень много, стоит отвернуться, и вот опять – зубы во все лицо. Но ты же пришел сюда, значит, сегодня их нет. Ты – мой особенный гость? Тот, в которого я влюблена?
-Не знаю. Наверное – Константин замялся. Ему было, что вспомнить. Раньше, когда его называли особенным, и собирались в него влюбиться, все заканчивалось очень плохо. Но сейчас все и так уже плохо. Кроме того, он все сильнее хотел смотреть только на удивительную Настеньку, и пальцами ощущать ее головокружительно горячую кожу – Можно я буду рядом с тобой?
-Ты не можешь быть рядом – засмеялась она, именно так, как должна смеяться девушка в черном платье, что танцует в пустой комнате заброшенного дома, не касаясь ногами земли – И никогда не мог быть рядом. Ты не умеешь и не хочешь быть рядом, иначе ты бы здесь не оказался. Но ты можешь положить свое одиночество рядом с моим, и мы будем видеть сны, и танцевать. Ты хочешь этого?
-Наверное – прошептал Константин, потому что ничего лучше, чем кружиться в пустой огромной комнате, обнимая девушку в черном платье, он придумать не мог – Я могу остаться здесь? Возле тебя?
-Не сейчас. Еще рано. Это – мой особенный день, но еще не твой. Ты угадаешь, когда будет пора. А пока – иди, а я тебя поцелую на прощание.
И поцеловала, и стоило прожить все эти поломанные годы, чтобы дождаться ее поцелуя.
Тем временем, на первом этаже Владимир завязывал шнурки. Он делал это уже который раз. Дрожащими пальцами распускал узел, ослаблял их, потом снова натягивал, и старался дышать медленно и спокойно, не подавать виду и смотреть только на эти проклятые шнурки, ни в коем случае не поднимать взгляд, потому что краем глаза он видел, всего полуметре от себя, подол то ли платья, то ли домотканной рубахи из грубой ткани, чуть ли не мешковины, выцветшей, грязно-серой. Ткань истрепалась до лохмотьев, и была измазана то ли землей, то ли густой пылью. Еще он видел босые ноги, бледные, старческие, с раздувшимися от артрита суставами и темными, отросшими, изуродованными желтым грибком ногтями. И ноги эти совершенно явно не касались земли, будто какая-то неведомая старуха, хозяйка этого проклятого и очень неспроста позабытого дома, висела в воздухе, всего в полушаге от него, и все ждала, когда он, Владимир, на нее посмотрит. А смотреть было никак нельзя, это он знал точно. Воздух сгустился, пахло плесенью, подвалом, а еще – смертью и старостью, так пахнет от обреченных, выживших из ума стариков. Так пахло в комнате отца, уже когда он перестал узнавать Владимира, и на все вопросы отвечал дребезжащим, пугающе бодрым голосом «Я это обдумаю». От запаха, а еще от могильного страха, тошнило. Но никак нельзя было подавать виду, что он ее заметил, что догадался о ней – пожтому Владимир уже в который раз завязывал шнурки непослушными пальцами, и все пытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву, хотя от нее наверняка не было бы никакого толку – ведь Владимир ни во что не верил, ему просто было страшно, и он совсем не хотел оставаться гостить в пустом доме.
За его спиной заскрипела лестница, и послышались шаги Константина, медленные, тяжелые. Константин сказал:
-Там, наверху – ничего. Пусто. Пошли отсюда.
И наваждение пропало. Не были никакой старухи в выцветших лохмотьях, не было смертной тоски и сгустившегося воздуха, не было голоса в голове, который нельзя было слушать. Был просто пустой дом, в котором нечего делать.
-Пошли – слишком поспешно ответил Владимир, и заторопился к выходу – Здесь тоже ничего нет.
Они вышли из дома не оглядываясь, и не разговаривая. Не мешкая и не оглядываясь пересекли площадь, и вступили на дорогу, мощеную брусчаткой.
-Обожди, куда мы побежали – сказал Константин – Дай перекурить.
Константин изменился. Он был бледнее обычного, на посеревшей коже проступили пятна комариных укусов. Под глазами залегли темные круги. Смотрел куда-то в сторону, и говорил медленно, через силу, будто засыпал.
Впрочем, Владимиру было некогда его разглядывать. Он согнулся в приступе сильной, болезненной рвотой. Полегчало. Владимир утер лицо рукой, длинно и затейливо выматерился, и сказал:
-Вода твоя колодезная – говно. Я ж говорил – отравимся. Водка осталась?
Константин протянул ему бутылку. Владимир жадно допил водку из горла, даже не подумав предложить товарищу. Впрочем, Константину и не хотелось
-А ты там точно ничего не видел? Ну, интересного? – спросил Константин, когда Владимир отдышался
-Пыль. Хлам. Мертвые вещи. Это пустое место, тут всякое может мерещиться. Еще и вода твоя отравленная. А ты?
-Да ничего. Точно говоришь. Мертвое место. Жара, голову напекло. Мерещится всякое – улыбнулся Константин, все еще перекатывая на языке вкус поцелуя той, кого можно звать Настенькой. – Идем.
Шли они медленно. Константин спотыкался, несколько раз едва не потерял сознание от неожиданно накатившей слабости, которая, впрочем, была удивительно приятной, как будто где-то внутри плескалось медленное теплое море и звенели далекие колокольчики.
Владимир курил одну сигарету за другой, болела голова и хотелось поскорее выбраться из этого проклятого леса, с его мощеными дорогами и прочем нечистью.
Видимо, шли они очень быстро, потому что уже через полчаса лесная дорога вывела его к совершенно обычному шоссе, да не просто вывела – они оказались очень близко, рукой подать от городка, из которого начали свое путешествие. Вот и мост, вон – купола церквушки, синие и нарядные, а вон там, похоже, центральная площадь.
Напоследок Константин оглянулся. Разумеется, там, где еще минуту назад была мощеная дорога, ведущая к сердцу леса, теперь стояла стена запыленных кустов без единого просвета.
-Еще бы. Подумал Константин – Вель сегодня еще не мой особенный день.
Они вернулись в свой город еще засветло. По дороге почти не разговаривали, так, перебрасывались словами. А потом началась обычная жизнь, в которой они редко встречались.
Владимир был по уши в делах, и о лесном наваждении вспоминать ему было некогда. Куда уж тут вспоминать. Кое-как он дотерпел до конца лета, а потом, на удивление всем знакомым, ушел от своей многострадальной Кати, с которой прожил пятнадцать лет, к Ире, которая была на пятнадцать же лет его младше. Ушел без скандала, но и без радости, как-то обреченно, словно выполнял тяжелую работу, от которой до последнего отказывался. Прожил там неделю, и большую часть этой недели ежевечерне напивался, чтобы не думать о том, что и с Ирой ничего не выходит. Сбежал от нее утром, после неуклюжего и позорного объяснения, вернулся к жене, помирился с ней, косноязычно что-то объяснял про затмение и наваждение. Катя все это выслушала, тяжело вздохнула и пустила его домой. Так они прожили еще недели две, причем Владимир шарахался от телефонных звонков и был чересчур добродушен, шутил много. Отметили день рождения дочери, были гости, подарки. Вечером Владимир помогал мыть посуду и снова много шутил. Потом, когда жена и дочь уснули, он взял любимое ружье, с которым так и не случилось съездить на охоту, лег в ванную, до половины заполненную водой, и выстрелил себе в лицо.
Константин начал болеть. Сначала была бессонница, тяжелая, страшная, от которой голова становилась набитой осколками стекла, а глаза резало от яркого света. Константин пробовал пить таблетки, но от них становился совсем тупой. Ближе к осени он понял, что больше не может ходить на работу, потому что там слишком много людей, и перестал ходить на работу. Еще некоторое время пытался жить обычной жизнью, но все было невпопад. Он перестал выходить из квартиры, перестал отвечать на телефонные звонки, и телефон замолчал. Он так и не узнал про Владимира. Он сильно похудел, и одежда на нем неопрятно болталась, но Константину было все равно. Он начал сильно кашлять, и сплевывал кровью. Есть совсем не хотелось, он забывал об этом, иногда на несколько дней. Пил много таблеток и редко вставал с кровати, потому что незачем. К концу октября, когда пошли желтые дожди, а сил почти не осталось, догадался, что настало то самое особенное время. Ни с кем не прощался. Ничего не делал напоследок. Однажды утром, спотыкаясь и тяжело дыша, добрался до автовокзала, на последние деньги купил билет на рейсовый автобус и отправился в городок на краю леса. По дороге несколько раз засыпал, и впервые за несколько месяцев не чувствовал боли. Теперь он точно знал, что наверняка отыщет дорогу к пустому дому, где, полупрозрачная в застывшем сером свете его ждет босая девушка в черном платье.